Текст книги "Повседневная жизнь в эпоху Жанны д'Арк"

ГЛАВА III. ГОРОД И ГОРОДСКАЯ ЖИЗНЬ

Городской пейзаж. Уличные зрелища: процессии смертные казни, народные игры и развлечения. «Въезды» правителей. Театр в городской жизни. Низы общества: нищие, воры-«пилигримы» и бродяги

Контраст между городом и деревней был менее заметным, а граница – более определенной, чем сегодня Средневековый город распространяет свое влияние на окружающую его равнину, предместья становятся его продолжением, он располагает экономической и даже политической властью над пригородом. Его обитатели –духовенство и простые горожане – имеют собственность за пределами городской стены и иногда отправляются лично присматривать за уборкой урожая– муниципальные власти стараются направить то, что производят соседние деревни, на городской рынок, чтобы обеспечить защиту от голода. И наоборот, сельский пейзаж проникает за городские стены: между застроенными кварталами остаются обширные поля и луга и на улицах можно увидеть повозки, груженные сеном соломой и навозом.

Тем не менее укрепления определяют границу города и противопоставляют его окружающей равнине Нет ни одного сколько-нибудь значительного города, который не был бы обнесен укрепленной стеной. Конечно не везде были высокие зубчатые стены с бойницами башни и крепкие ворота, многие города довольствовались простой и не в лучшем состоянии оградой, которую наспех латали в минуту опасности, укрепляя слабые места камнями, стволами деревьев и утрамбованной землей. Однако и такая ограда обозначала материальные и, можно сказать, моральные пределы города: жители предместья не могли рассчитывать на его покровительство и не пользовались привилегиями, положенными тем, кто обладал званием горожанина. Во время войны, когда над городом нависала угроза, ими намеренно жертвовали: ворота в крепостной стене запирались, все средства обороны собирались на укреплениях. Предместья оказывались в руках врага, если только их не разрушали заранее, чтобы тот не мог в них укрыться.

Если взглянуть на город с высоты укреплений, глазу открывалась путаная картина, на неясном фоне которой вырисовывались мощные башни жилищ сеньоров и церковные колокольни, а в епископальных городах – громады кафедральных соборов. Рядом с небольшими городскими домами (в них редко было больше двух этажей) эти строения выглядели особенно величественными, и весь город словно жался к подножию возвышавшихся над ним церквей.

Некоторые города строились по правильному, иногда даже геометрически четкому плану. Как правило, речь идет о так называемых «новых городах» (villeneuve) или «бастидах»[10]10
  Бастида – небольшой укрепленный город (чаще всего их строили на юге Франции).


[Закрыть], которые возводили по заранее утвержденному плану. Но такие города представляли собой исключение, и ни один из них не числился среди первых городов королевства. Обычно рост и развитие города происходили без всякого плана; иногда в его стенах были заключены несколько поселений – епископальный город, укрепленный город, монастыри, – каждое из которых развивалось по-своему. Потому что укрепления, определявшие границы города, далеко не всегда определяли его форму: в одном месте дома лепились к крепостной стене, и их крыши приходились вровень с дозорным путем[11]11
  Дозорный путь – дорожка на вершине крепостной стены, по которой передвигался дозор.


[Закрыть]; в другом месте внутри стен помещались обширные поля, откуда доносились звон косы и мычание скота. Островки зелени были заключены и среди домов: сады при домах горожан или сеньоров, поля внутри монастырских стен, иногда даже луга в сырой низине, оставшейся незастроенной среди перенаселенного квартала.

Впечатление путаницы, возникшее благодаря спонтанности развития города, усиливается, когда мы от городских укреплений направляемся к центру. Никаких свободных просветов, нигде глазу не открывается широкая перспектива. Ширина главных улиц не превышает нескольких метров. Очертания их остаются неровными, они то расширяются, то сужаются так, что по ним с трудом протискивается упряжка. Площади редко (разве только в «новых городах») имеют правильную форму, скорее, это перекрестки, где сходятся несколько улиц; в центре такой площади иногда можно увидеть крест, источник или колодец, где окрестные жители запасаются водой. Никаких статуй: только во времена Возрождения городские площади начинают украшать изображениями прославленных людей. Скульптура размещается лишь на церковных порталах, реже украшает вход в богатые дома. Мощеные улицы все еще являются исключением, лишь наиболее значительные магистрали могут похвастаться грубой и неровной мостовой. Ручей, бегущий посреди улицы, представляет собой канализационную систему, куда стекает грязная вода из соседних домов и где оставляют свои следы стада или тягловый скот. Напрасно муниципальные власти запрещают выбрасывать мусор на улицу или заставляют домовладельцев подметать улицу перед фасадом. Отсутствие систематической уборки отходов превращает улицу в настоящую помойку. В наиболее выгодном положении оказываются города, выстроенные на склонах холмов: сильный дождь иногда смывает в ближайшую речку отбросы и загрязненную воду. Но там, где эта естественная уборка отсутствует, от улиц исходит тошнотворный запах, проникающий и в дома. Тем не менее гигиенические процедуры не были совершенно чужды людям того времени, о чем свидетельствует достаточно большое число общественных бань и парилен даже во второстепенных городах, равно как и исследования, которыми время от времени занимались врачи с целью борьбы с эпидемиями. Но решение проблемы общего оздоровления города превосходит – и долго еще будет превосходить – материальные возможности.

Даже в самые солнечные дни улица остается затененной во многих местах, потому что она узкая, извилистая и над ней нависают верхние выступающие этажи домов, стоящих по обе ее стороны. Дома, как правило, с высоким щипцом, и островерхие крыши вырисовываются на фоне неба зубчатой линией. Здания, целиком выстроенные из камня, встречаются редко, и в современных эпохе документах это непременно оговаривается. Дерево, штукатурка, смешанная с глиной солома соединяются в одном строении; выступающие балки, раскрашенные, а иногда и резные, обрисовывают остов здания и обрамляют окна и двери на фасаде.

В торговых кварталах первый этаж отводят под лавку или «рукодельню», причем стол или прилавок так далеко выдаются наружу, что иногда «по главным улицам не могут пройти ни люди, ни лошади». Многие улицы специализируются на чем-то одном, на них сосредоточена большая часть заведений одного ремесла, которое и дает им название: улица Пергаментщиков, Кожевенная улица. Прохожие могут поверх прилавков наблюдать за работой подмастерьев; в самом деле, во избежание каких-либо упущений или брака запрещалось работать иначе как только под присмотром клиента. Вывеска, иногда нарисованная или вырезанная на фасаде, иногда представлявшая собой висящую над улицей металлическую конструкцию, отличает дом от соседних строений и компенсирует отсутствие какой бы то ни было нумерации.

Те величественные здания, главным образом церкви, которые отчетливо вырисовывались во весь рост, когда на них смотрели с городской стены, теперь словно растворяются в массе домов, которые иной раз пристраиваются к церковным стенам. Лавочки или столы бродячих торговцев располагаются между аркбутанами или наружными апсидами. Церкви участвуют и в повседневной жизни города, звоном своих колоколов размеряя ее ритм. И в самом деле, вся городская жизнь пронизана колокольным звоном; у каждой церкви, у каждого монастыря и даже у самой маленькой часовни есть свой набор колоколов, одни гудят басом, другие звенят, их голоса смешиваются или сменяют друг друга на протяжении всего дня, оповещая о начале или окончании работы, о церковных службах, о радостях и печалях. По большим церковным праздникам или в честь великих событий – заключения мира, избрания нового папы, торжественного въезда государя или правителя – все колокола принимаются звонить разом, покрывая своим гулом прочие городские шумы.

Пока не стемнеет, пока колокол или часовой не подадут сигнал тушить огни, улица шумит и полна движения. Из открытых лавок вылетают стук молотков, визг напильников, грохот ткацких станков или жужжание прялок; водоносы, торговцы дровами и углем тащат грузы и вовсю расхваливают свой товар; поводки оглушительно громыхают по неровной мостовой, иногда цепляясь за выступы домов или за каменные тумбы, защищающие фасады. Во время сбора винограда повозки доставляют в подвалы и винные погреба богатых горожан полные ягод чаны. Иногда, под крики пастухов, медленно движется стадо, заполняя дорогу во всю ее ширину и перекрывая движение; или же проезжает знатный сеньор в сопровождении своих солдат в полном вооружении, заставляя прохожих вжиматься в дверные проемы.

Разумеется, в каждом городе есть свои наиболее оживленные улицы, свои перекрестки и площади, где по преимуществу собираются праздные зеваки. За неимением другого свободного пространства иногда местом для прогулок горожан становится кладбище. Личная жизнь каждого, равно как и общественная жизнь, протекает по большей части на улице. Только обеспеченные люди располагают жилищем достаточно удобным для того, чтобы проводить в нем досуг; у сирых и убогих нет ни малейшей возможности проводить время в тесных и темных (оконное стекло было роскошью, которую мало кто мог себе позволить, а промасленный пергамент пропускал лишь очень скудный свет) домишках. Для простого люда улица представляла собой постоянно обновлявшееся зрелище и позволяла в какой-то мере приобщиться к жизни великих мира сего или хотя бы полюбоваться ее великолепием… Ведь некая стыдливость, а может быть, и осторожность, в более поздние времена заставлявшая богатых наслаждаться своим богатством втайне и стараться не выставлять роскошь напоказ перед менее обеспеченными классами, были совершенно неведомы людям Средневековья. Правители, знатные сеньоры, богатые горожане с удовольствием и гордостью демонстрировали то, чем обладали. Улица была общественным владением, где роскошь одних соседствовала с нищетой других, где сталкивались самые несовместимые аспекты общественной жизни. Но здесь же богатые и бедные иногда соединялись ради общих проявлений профессиональной, политической или религиозной жизни.

Среди таких проявлений наиболее частыми событиями были процессии. Некоторые из них объединяли людей, занятых одним и тем же ремеслом, или членов одного и того же религиозного братства, торжественно проносивших по улицам статую своего святого покровителя. В других случаях, напротив, находили свое выражение чувства, охватившие весь город, – его надежды, его страхи, его благодарность. Ради того, чтобы попросить Небо положить конец долгой засухе, помолиться о возвращении мира или отпраздновать победу над противником, все классы общества, служители Церкви, простые горожане, ремесленники и подмастерья собирались и шли следом за хоругвями, крестами и мощами; и городские улицы становились свидетелями бесконечных процессий, которые продолжались иногда несколько дней, парализуя всякую нормальную деятельность города.

Парижский горожанин, старательный летописец парижской жизни начала XV в. посвящает значительную часть своего «Дневника» описанию процессий, которые устраивались тем чаще и были тем значительнее, чем тревожнее была обстановка в городе. В 1412 г., когда Карл VI, развернув орифламму, отправился сражаться с арманьяками, «парижане устроили такие жалостные процессии, каких еще не видывали на человеческом веку». Эти процессии повторялись ежедневно в течение почти двух месяцев, с первых дней мая и до конца июня, и в них, объединившись по религиозным братствам и приходам, участвовало все население Парижа. Вначале шли «от Дворца, нищенствующие и другие ордена, все босые, облаченные во многие достойные ризы, они несли Святой Истинный Крест Дворца, и от Парламента, какого бы сословия ни были, все шли по двое, около тридцати тысяч человек, все босые». На следующий день настал черед части парижских прихожан: «Все священники в полном облачении и стихарях, каждый держал в руке свечу, они шли босые и несли мощи, раку святого Бланшара и святого Маглуара, и впереди шли не меньше двух сотен маленьких детей, все босые, каждый со свечой в руке; и все достаточно сильные прихожане, мужчины и женщины, несли в руках факелы». Другие приходы устраивали процессии в следующие дни, и так было до пятницы 3 июня, когда устроили «самую прекрасную процессию, какую только когда-либо видывали». Больше сорока тысяч человек, по утверждению нашего горожанина (чьи количественные оценки далеко не бесспорны), принимали в ней участие; они шли с зажженными факелами, которых было никак не меньше четырех тысяч, и сопровождали святые мощи до церкви Сен-Жермен-де-Грев. На следующий день состоялось шествие от Университета, в котором участвовали дети-школьники, «все босые, каждый с горящей свечой в руке, от самого старшего до самого младшего». Жители пригородных деревень также присоединялись к процессиям, которые выходили и за пределы городских укреплений, дотягиваясь до Сен-Жермен-де-Пре, Сен-Мартен-де-Шан и Булонь-ла-Птит.

Несомненно, такие процессии, следовавшие одна за другой, представляли собой достаточно редкое событие. Бургиньоны, которые в то время правили в Париже, захотели произвести впечатление грандиозными демонстрациями именно в тот момент, когда король возглавил армию, выступившую против их врагов. Но даже и в обычные периоды жизни недели не проходило, и не только в Париже, но и куда в менее значительных городах, без того, чтобы по улицам двигалась какая-нибудь процессия, воздавая хвалу Всевышнему или моля его о милости.

Другое зрелище, слишком частое в эту эпоху гражданской войны, также собирало толпы вдоль улиц и на перекрестках: пытка и смертная казнь. В тех случаях, когда речь шла о заметных особах, вызвавших особую ненависть народа, они обставлялись так, чтобы поразить воображение. В июне 1413 г. один сеньор, принадлежавший к партии арманьяков, не желая попасть в руки врагов, покончил жизнь самоубийством. Его тело с позором проволокли до «Heaumerie», а там усадили на деревянную колоду в телегу, всунув в руки крест, и довезли до рынка (Halles), где труп был обезглавлен. Несколько дней спустя был казнен бывший парижский прево, Дез Эссар, заклятый враг бургиньонов; к месту казни его доставили на телеге, в парадном облачении: на нем был изорванный черный упланд, подбитый куньим мехом, белые штаны, на ногах – «escartignonc». Все время, пока его везли, он, не переставая, смеялся, так что «все видевшие его плакали до того жалобно, что вы никогда и не слышали, чтобы сильнее плакали по какому-нибудь покойнику». В момент самой смерти толпа растрогалась еще сильнее, потому что «когда он увидел, что должен умереть, то опустился перед палачом на колени, поцеловал серебряный образок, который висел у палача на груди, и очень кротко простил ему свою смерть, и попросил сеньоров, чтобы его поступок (то есть его преступления) не предавали гласности до того, как его обезглавят». Затем его тело было повешено на виселицу, «и очень высоко», тогда как голова была выставлена на рынке «тремя футами выше всех прочих голов».

Случалось также, что осужденные проезжали через город, осыпаемые градом насмешек и оскорблений толпы. Казнь обычных преступников не обставлялась таким же внушительным церемониалом, как «политических» осужденных, но неизменно привлекала всеобщее внимание. Позорный столб, к которому их привязывали в ожидании пытки, и эшафот, на котором их казнили, всегда ставились в наиболее оживленных местах города, на главной площади или рядом с рынком. И иногда при виде мучений, которым подвергались несчастные осужденные, толпой овладевало жестокое возбуждение.

Но даже в эти беспокойные времена на улице можно было увидеть и куда менее трагические зрелища. Иногда свободное пространство превращалось в арену или спортивную площадку. Там устраивали состязания, и нередко можно было увидеть горожан и даже простых ремесленников, сошедшихся не ради кровавого боя, а ради игры. Многие увлекались игрой в шары или в мяч; в 1427 г. одна молодая женщина, уроженка Эно, заставила весь Париж сбежаться посмотреть на игру в мяч на улице Гренье-Сен-Ладр, потому что она играла в мяч «лучше многих мужчин, каких мы видели, и при этом ударяла ладонями и тыльной стороной руки очень мощно, очень искусно и очень ловко, как мог бы делать мужчина, и мало было мужчин, каких она не смогла бы победить, разве что самых сильных игроков». В том же году во Франции появились «египтяне» (цыгане), и повсюду их приход вызывал живейшее любопытство. Женщины предсказывали будущее и «колдовством или еще каким способом, с помощью Врага из ада или благодаря ловкости, опустошали кошельки у людей». Жонглеры, дрессировщики с учеными животными, фокусники раскидывали свои балаганы на площадях, особенно во время ярмарок или в базарные дни. Полиция относилась к ним с недоверием, поскольку среди них нередко случалось затесаться и подозрительным личностям. Кроме того, у деревенских музыкантов и бродячих певцов репертуар иной раз бывал сатирическим, они вдохновлялись реальными событиями и не щадили сильных мира сего. Во время кризиса Великой Схизмы под страхом штрафа и тюрьмы запрещено было «всем певцам и рассказчикам на площади и вообще повсюду сочинять, рассказывать или петь какие-либо рассказы, стихи или песни, где упоминались бы папа, король и французские сеньоры в связи со всем, что касается объединения Церквей».

К повседневным уличным развлечениям прибавлялись народные праздники и увеселения, которые устраивались по случаю великих событий: выигранной битвы, заключения мира, рождения наследника престола. Вокруг зажженных на площадях костров устраивались танцы, а иногда и пиршества для народа. Угощение выставляли король, сеньор или муниципалитет; иногда устанавливали даже «винные фонтаны» и щедро поили прохожих. В организации таких праздников, соперничая друг с другом в усердии и изобретательности, принимали участие цехи, товарищества и религиозные братства, объединявшие активное население города; они занимались убранством улиц и подготовкой «entremets» – спектаклей-пантомим или живых картин, почти всегда сопровождавших народные праздники.

«Въезды» правителей становились памятными событиями в жизни городского населения. Бесчисленные их описания, оставленные нам современными летописцами, показывают, до какой степени люди – как знать, так и простонародье – были охочи до подобных представлений. Каждый на свой лад наслаждался этими праздниками с живописным церемониалом, простодушным и величественным одновременно. Правители и знатные сеньоры выставляли напоказ роскошь своих нарядов и экипажей; богатые горожане, иногда одетые в одни и те же цвета, составляли свиту правителя; простые люди получали не только удовольствие от зрелища, но и еду, а то и деньги, которые раздавались по такому случаю. И потому подобные торжественные въезды повторялись все чаще и чаще: Изабелла Баварская, жена Карла VI, торжественно въехала в Париж в 1389 г., хотя к тому времени прожила в столице уже пять лет. Возвращение в город короля после долгого отсутствия праздновалось так же, как и первый его въезд, а когда монарх путешествовал по своему королевству, каждый из городов, через которые он проезжал, соперничал с другими, стараясь затмить их великолепием оказанного королю приема.

В марте 1409 г. Карл VI вернулся в Париж из Тура, где провел несколько месяцев. «Он был принят, – рассказывает Парижский горожанин, – с таким почетом, какого не видывали за последние двести лет, поскольку все сержанты, дозорные и торговые, конные и с жезлами, все в особых нарядах и капюшонах, и все горожане двигались ему навстречу. Впереди него шли двенадцать трубачей и множество музыкантов, и повсюду раздавались радостные крики: „Ноэль!“, и его осыпали фиалками и другими цветами; а вечером люди на улицах весело ужинали вкусной едой, и по всему Парижу зажгли костры». Четыре года спустя власть бургиньонов пала, и правители из партии арманьяков смогли вернуться в столицу; они въехали в нее с огромной свитой, в которой все были одеты в одни и те же цвета, и впереди также двигались трубачи и музыканты. И в последующие годы изменения политической ситуации всякий раз завершались «въездом» предводителей победившей партии. После того как в Труа был заключен мир, оба короля, Карл VI и Генрих V Английский, вместе появились в столице; их встречали богатые горожане в розовых одеждах: «Никогда еще государей не встречали так радостно, как в этот раз; потому что на всех улицах их встречали процессии священников в полном облачении и стихарях, они пели "ТеDeuslaudamus" и "Benedictusquiuenit". На площади перед дворцом представляли «весьма благочестивую мистерию»», и «не было ни одного человека, который не умилился бы сердцем, увидев эту мистерию».

Знатные сеньоры, возвращавшиеся в столицу из своих владений, не желали отставать от монарха. Когда Филипп Добрый в 1422 г, вернулся в свою бургундскую столицу, у ворот Дижона его встретили городские власти и духовенство. Затем он медленно проследовал по убранным полотнищами улицам, на которых располагались «живые картины». Весь город был там, даже узники, которых освободили в честь такого радостного события". По случаю въезда в город Жанны Французской, невесты Иоанна II де Бурбона, город Мулен устроил великолепные церемонии: принцессу встречали восемьдесят всадников, все в «исторических» костюмах, в том числе один, изображавший короля Хлодвига; впереди кортежа, возвещая о приближении принцессы, пустили механическую голубку.

Но, наверное, ничто не могло сравниться с празднествами, устроенными по случаю возвращения Карла VII в отвоеванную столицу. Парижане – во всяком случае, многие их них – жаждали заставить государя позабыть о том, что поклялись в верности его врагу, английскому монарху; король же, со своей стороны, желал поразить торжественностью своего возвращения. Он появился у городских ворот в сопровождении своей армии, и все военачальники были покрыты «золотом и серебром» и украшены цветными перевязями. «Навстречу ему вышли купеческий прево, и огромное множество эшевенов и горожан в сопровождении городских стражников с алебардами и лучников, которые все были в одинаковой одежде алого и морской волны цветов… Прево и эшевены все время несли над головой короля голубой балдахин, расшитый золотыми лилиями. За ними шел парижский прево в сопровождении пеших сержантов в наполовину зеленых, наполовину алых капюшонах. А замыкали шествие, позади господ из парламента и Палаты прошений, персонажи Семи Смертных Грехов и Семи Добродетелей, все они ехали верхом и были одеты, как подобает каждому».

На воротах Сен-Дени был «помещен герб Франции, который держали воздетым три ангела, над этим гербом были изображены поющие ангелы, а под ним была надпись: Превосходнейший правитель и господин, Простолюдины вашего города Принимают вас со всеми почестями И величайшим смирением.

В Понселе был фонтан, а в нем кувшин с цветком лилии, и оттуда бил добрый гипокрас, вино и вода, а внутри этого фонтана были два дельфина, а под ним была терраса, укрытая цветами лилии, а над этой террасой была помещена фигура святого Иоанна Крестителя, он показывал «AgnusDei», и еще там были ангелы, которые пели весьма мелодично.

Перед Троицей были представлены Страсти, чтобы показать, как Господа нашего схватили, избили и распяли на кресте и как повесился Иуда. И те, кто делали это, ни слова не говорили, но разыгрывали мистерию; и все было показано хорошо и должным образом, и вызывало величайшее сочувствие и жалость. У Гробницы показали, как Господь наш воскрес и как он явился Марии Магдалине и святой Екатерине; на улице Сен-Дени Святой Дух нисходил на апостолов… Перед Шатле было Благовещение, ангел с пастушками пел «GloriainexcelsisDeo». А перед дверью были ложе правосудия, Закон божественный, Закон природы и Закон человеческий, а по другую сторону, напротив бойни – Суд, Рай и Ад; и посередине был святой Михаил, Ангел, взвешивающий души. У подножия Большого Моста, позади Шатле, было крещение Господа нашего, и там была изображена святая Маргарита, выходящая из дракона». Вот так все Священное Писание прошло перед глазами государя, до самого входа в собор, где его встречали каноники.

Мы видим, какую важную роль играли в народных праздниках «entremets» (интермедии), живые картины и пантомимы. Интерес и сочувствие, которые они вызывали у зрителей, свидетельствуют о том, насколько люди того времени любили представления, помогают лучше понять, какое место театр занимал в социальной жизни эпохи.

В самом деле, никогда театр не был так тесно связан с жизнью общества, как в XV в. История литературы мало что сохранила от драматических произведений того времени – «Фарс Пателена», «Страсти» Арнуля Гребана – и, с чисто литературной точки зрения, вспомнить и в самом деле почти нечего. Мистерии, моралите, соти[12]12
  Сатирическая пьеса.


[Закрыть] сочинялись не ради удовольствия просвещенных людей, а на радость толпе. Публика, теснившаяся вокруг подмостков, узнавала собственные обычаи, собственные мысли, собственные верования, воплощенные в игре актеров. Угасающее Средневековье запечатлело свой облик на многоцветной театральной фреске. «В те времена, – пишет Пти де Жюльвиль, – сцена действительно делалась центром общественной жизни во всяком месте, где только ее устраивали. Она была судом и кафедрой проповедника, она судила, обличала и увещевала. Для того чтобы найти другой пример театра, столь же тесно связанного со всеми происшествиями своего времени и общества, нам пришлось бы вернуться в эпоху Перикла».

Ни одно событие не могло так глубоко взволновать город, как устройство ряда театральных представлений, потому что театр не был делом профессиональной «труппы», он становился общим делом всего городского населения. Можно сказать, что свою лепту вносили все его жители. Муниципалитеты предоставляли кредит, иногда весьма значительный, чтобы покрыть расходы; актеров набирали из всех слоев городского общества: священники соседствовали здесь не только с горожанами, но и с крестьянами, и само по себе число персонажей, порой достигавшее нескольких сотен, предполагало, что не было ни одной семьи, которая не была бы кровно заинтересована в успехе представления. И потому в день спектакля все население города толпилось на площади или на церковной паперти, где под открытым небом устраивались подмостки. Дома пустели, и городским властям иной раз приходилось высылать специальный «дозор», чтобы бродяги не грабили эти оставшиеся без присмотра жилища. Случалось даже, что власти запрещали кому бы то ни было работать и на время представлений предписывали закрывать лавки. Крестьяне из соседних деревень сбегались в город, где было объявлено представление, и Эсташ Дешан называет театр одним из соблазнов городской жизни, притягивающих женщин:

Они стремятся в города,

Где им говорят нежные слова,

Где есть праздники, базары и театр,

Отрадные для них места…

Если и не существовало профессиональных актеров, за исключением участвовавших в спектакле музыкантов и жонглеров, то создавались труппы актеров-любителей, которые ради собственного удовольствия и ради развлечения толпы брались за дело устройства представлений и исполняли главные роли – как в случае труппы «Bazoche»[13]13
  Bazoche (возможно, отbasilica (лат.)) – театральная труппа, одна из самых активных в XV в.


[Закрыть], набранной главным образом из числа писцов Парламента, или «Enfants Sans-Souci» («Беззаботных ребят»), или «Sots» («Дураков»). Последние, во главе которых стояли «Prince des Sots» («Князь глупцов») или «Mere Sotte» («Безумная матерь»), представляли собой своего рода веселую богему, образовавшуюся из среды студентов Университета и дававшую себе волю в сатирических соти или шуточных проповедях. Шуты (или дураки), одетые наполовину в желтое, наполовину зеленое платье, с длинноухими колпаками на головах, говорили истину великим мира сего. В том же роде были руанская труппа «Connards» или дижонская «Suppots de la Coquille». Мы знаем, что даже духовенство, несмотря на постоянные запреты, объединялось ради празднования традиционного «Праздника Дураков», который из церкви, где проходил изначально, перебрался на городские улицы; иногда во время праздника начинался такой разгул, что требовалось вмешательство властей.

В 1454 г. в Труа (Шампань), в воскресенье после Обрезания Господня «те, что из капитулов церквей Св. Петра, Св. Стефана и Св. Урбана, на всех перекрестках громогласно сзывали народ в самое людное место города, и там на высоких подмостках представили некую игру, неявно порицая и оскорбляя епископа и самых именитых священнослужителей собора, которые, в силу Прагматической санкции[14]14
  Прагматическая санкция – ордонанс Карла VII, обнародованный 7 июля 1438 г. В нем король объявлял о действии на территории Франции ряда канонов, принятых на Базель-ском соборе и ограничивающих власть папы Римского: провозглашалось главенство соборов над папой, отменялось право понтифика раздавать бенефиции и назначать на церковные должности. Прагматическая санкция положила начало независимости французской церкви от Рима – галликанству.


[Закрыть] (изданной в 1438 г. Карлом VII), требовали отмены «Праздника Дураков». В частности, в этой игре были представлены три персонажа, именовавшиеся «Лицемерие», «Притворство» и «Хитрость», которых присутствующие восприняли как епископа и двух каноников, пожелавших воспрепятствовать устройству праздника, «чем слышавшие это люди были недовольны и возмущены»15 . К тому же году относится запрет епископа Меленского, направленный против «этих нагих или бесстыдно одетых людей, которые разъезжают по городу и возят свой театр на телегах или прочих непристойных повозках, чтобы низкими и позорными представлениями возбуждать смех толпы». Но Дураки нередко пользовались покровительством государей и, несмотря на церковное осуждение, мы видим, как Филипп Добрый подтвердил – в стихах – привилегии Дураков из герцогской капеллы:

Пожелаем, согласимся и даруем,

От своего имени и от имени наших преемников,

От названных выше сеньоров,

Чтобы этот праздник отмечался

На веки вечные в один из дней года…

Такие же труппы, иногда постоянные, а иногда временные, готовили в течение долгих месяцев представления мистерий, инсценировки священной истории или «Золотой легенды» (житий святых), или же моралите, в которых расцветал аллегорический дух той эпохи.

Случалось, что постановку мистерии брал на себя ремесленный цех или братство: в 1443 и 1450 гг. «парижские башмачники» устроили и представили мистерию о святых Крипине и Крипиниане, покровителях своего цеха. Для представления главной мистерии, «Мистерии Страстей», – этот сюжет преобладал в религиозном театре, равно как и в пластических искусствах, – в Париже и других городах создавались особые братства. «Братства Страстей» появились в Париже в царствование Карла VI и получили своего рода монополию на представление религиозной драмы, при этом постоянно сотрудничая с «Беззаботными ребятами», поскольку серьезный спектакль то и дело перебивался комическими интермедиями. Клирики нередко становились участниками мистерий, поскольку к представлениям этого рода Церковь не проявляла такой враждебности, как к светским. В городе Бар-сюр-Об каноники церкви Сен-Маклу получили от епископа Лангрского разрешение «представлять и рассказывать с различными костюмами и персонажами на городских площадях». Во время представлений «Страстей» в Меце между 1409 и 1437 гг. роли Христа, Св. Иоанна, Иуды и Тита исполняли священники. Актерами часто становились и законники, адвокаты и прокуроры; мы встречаем здесь даже простолюдинов, выбранных, должно быть, за их талант.