Текст книги "Зеркальный вор"

Толпы людей в маскарадных костюмах, горы сверкающих предметов роскоши – все это могло бы доставлять удовольствие, если бы Гривано явился сюда отдохнувшим и беззаботным, но в его нынешнем состоянии это лишь провоцирует череду нездоровых ассоциаций, и теперь он уже сожалеет, что пришел. У подножия часовой башни он покупает булочку с миндалем, посыпанную сахарной пудрой, и съедает ее, прогуливаясь вдоль фасада базилики, глядя на позолоту и мрамор, на холодный серпентин и чувственный порфир – уже потускневшие, покрытые налетом времени. Мозаика над северной аркой изображает тайный вывоз мощей апостола Марка из нечестивой Александрии. Эта мозаичная картина вызывает в памяти ряд других, быстро сменяющихся картинок из прошлого.

Первая встреча с Наркисом – без малого тринадцать лет назад, когда тот разбудил Гривано среди ночи в его комнате в Диван-Мейданы. «Я пришел к тебе, Тарджуман-эфенди, по воле хасеки-султан. У нее есть интересное предложение».

Спустя неделю – ожидание под обелиском на античном ипподроме. Какие-то люди скрываются в тени; их дыхание клубится в лунном свете. «Спасайтесь, господин! Демоны гонятся за мной по пятам!» Получение свертка из трясущихся рук Полидоро – несчастного Полидоро, воришки, раба и глупца, – под грозные окрики подбегающей стражи.

Позднее той же ночью – посольство Республики в Галате. Затаив дыхание, он следит за тем, как посол раскрывает сверток. Внутри – аккуратно сложенный кусок потемневшей человеческой кожи с короткими рыжеватыми волосками. Старик-посол имеет бледно-зеленый вид, трясет головой и с осторожностью подбирает слова: «Можете не сомневаться, синьор, вы будете должным образом вознаграждены за то, что вернули христианскому миру останки его легендарного героя».

Героя или не героя, но чьи-то останки Гривано вернул, это факт. А через месяц он покинул Золотой Рог на борту лукканской галеры, направлявшейся в Равенну. С рекомендательным письмом для ректоров Болонского университета во внутреннем кармане и – впервые в своей жизни – с черным плащом гражданина Республики на плечах. Очередное преображение свершилось.

Гривано отказывается от первоначального намерения добраться до «Белого орла» пешком через Мерчерию и новый мост Риальто (очень хотелось на него взглянуть), поскольку там наверняка будет столпотворение, а он уже сыт по горло праздничной суетой. Вместо этого, покинув площадь через арку в здании Старой прокурации, он кратчайшим путем направляется к пристани на Гранд-канале, чтобы там нанять лодку. Он быстро движется против основного потока гуляющих, нагнув голову и взмахами трости отгоняя с дороги назойливых провинциальных шлюх. Постепенно толпа редеет, идти становится легче.

На площади Сан-Лука он позволяет себе сделать паузу и посмотреть представление бродячих актеров. Те разыгрывают сатирическую сценку про шарлатана-алхимика. По ходу действия Гривано все больше убеждается, что это не простые уличные шуты. Во-первых, среди зрителей не снуют, как обычно, мальчишки-подручные, подставляя шапки для монет. Во-вторых, играющий шарлатана актер действительно имеет кое-какие познания в латыни и алхимии. И в-третьих, язвительные шутки, в том числе по адресу Филиппа Испанского и Святого престола, содержат отнюдь не шуточные намеки, каковые могли бы выйти их авторам боком при выступлении на площади Сан-Марко.

– Всякий низший металл, – разглагольствует псевдоалхимик, – жаждет обратиться во злато подобно тому, как всякий желудь жаждет стать дубом.

– Ближе к делу! – прерывает его актер в носатой маске хитроумного еврея. – Я жажду следовать прямой тропой к древу познания, о коем вы упоминали, дотторе, но вы пока что водите меня кругами по кустам и буеракам!

«Алхимик» изображает негодование.

– Высокоумная многоречивость суть надежнейшая защита для тайного знания, мой простоватый друг, – поясняет он, – точно так же, как самые сладкие плоды укрыты под листьями и защищены острыми шипами.

– Речь этого алхимика ветвиста, как рога оленя, – обращается к публике «еврей». – Только сдается мне, что под его рогами мозгов не больше, чем у белки, бегущей в колесе.

Спор продолжается, Гривано смеется их шуткам, слегка морщится, распознавая пародию на риторические приемы болонских диспутантов, и аплодирует в конце представления, когда подгоняемый пинками «алхимик» убегает в сторону площади Сан-Патерниан, притворяясь, что у него из-под мантии сыплются на мостовую золотые слитки. Гривано собирается последовать за ними и выяснить, кто эти столь просвещенные клоуны, когда над площадью внезапно проносится многоголосый вздох, сопровождаемый женским визгом.

Из бокового переулка выдвигается какая-то темная фигура. Подобно большинству присутствующих, она в маскарадном костюме, однако этот наряд никак не назовешь праздничным: черная широкополая шляпа, длинный черный плащ из провощенной ткани и жуткая бронзовая маска чумного доктора, похожая на голову уродливой тропической птицы. Горожане пятятся и осеняют себя крестным знамением; слышны проклятия, но никто не решается встать на пути устрашающей фигуры. Несколько не скрытых за масками лиц искажены страданием и страхом: слишком свежа еще память о последнем нашествии чумы.

Семнадцать лет минуло с тех пор. Хотя Гривано тогда был в Константинополе, до него доходили известия о здешней катастрофической ситуации: погибла четверть населения города, включая последних членов его семьи – тех, кто успел бежать с Кипра, прежде чем все гавани были заняты войсками султана. Память об этом бедствии, как незримый шрам, до сих пор присутствует на каждой улице и каждой площади. Во время обычного карнавала, когда разрешены многие вольности, костюм этого человека можно было бы приписать лишь его на редкость дурному вкусу; но в праздник Вознесения такое попросту немыслимо. Или это еще одна провокационная выходка тех же бродячих актеров? Гривано высматривает в толпе других участников этого спектакля, но там не происходит никакого движения: все окружающие застыли и съежились, как морские анемоны во время отлива.

А когда он, оглядев площадь, вновь поворачивается к чумному доктору, тот уже прямо перед ним. Гривано делает шаг в сторону, уступая дорогу, но фигура отклоняется туда же и продолжает сокращать дистанцию медленными ровными шагами, как в кошмарном сне. Дымок с запахом асафетиды струится из отверстий в бронзовом клюве; правая рука в перчатке сжимает тонкий ясеневый хлыст. Темные, частично подсохшие пятна на робе могут быть желчью или кровью.

В паре шагов от Гривано фигура останавливается и замирает как статуя, не издавая ни звука. Гривано всматривается в глазные отверстия маски, но они прикрыты полушариями из дутого стекла, разглядеть за которыми что-либо невозможно. И без того уже измотанные нервы Гривано натягиваются, как якорные канаты при шквальном ветре.

Он уже открывает рот, чтобы с резким упреком обратиться к незнакомцу, когда тот стремительным и в то же время плавным движением поднимает свой хлыст и приставляет его к шее Гривано. Кончик упирается в кожу сбоку под челюстью, как будто измеряя его пульс. Гривано подается назад, отбивает хлыст своей тростью, а затем, обеими руками перехватив трость за нижнюю часть, наносит удар массивным серебряным набалдашником в область ключицы противника.

Трость впустую рассекает воздух; Гривано теряет равновесие и, чтобы не упасть, приседает с упором на выставленную вперед ногу. Когда он выпрямляется, хлыст с оттяжкой бьет его по руке, и трость падает на мостовую. Инстинктивно Гривано поднимает кулаки, защищая лицо. Теперь он уже спокоен и даже испытывает некоторое облегчение оттого, что наконец-то снова ведет нормальный бой. Смотрит ровно, чтобы не выдать своих намерений. Прикидывает расстояние до лежащей на земле трости и до своего стилета, спрятанного за голенищем сапога.

– Прибейте ублюдка, дотторе! – слышится голос из толпы.

Чумной доктор стоит неподвижно, с опущенными руками. Гривано делает ложный выпад, одновременно дотягиваясь ногой до трости и толкая ее назад. Тут же отскакивает, цепляет носком катящуюся трость и подбрасывает ее себе в руку. Красивый ход – и он собой доволен, – но, когда Гривано заносит трость для повторного удара, чумного доктора перед ним уже нет.

Черная фигура легким шагом, без видимой спешки удаляется в сторону Литейной улицы. Она кажется почти невесомой и притом способной резко изменять траекторию движения. Гривано по-прежнему стоит в атакующей позе, с занесенной тростью. Надо полагать, вид у него глупый. Он расслабляется, поправляет одежду и с решительным стуком опускает железный кончик трости на мостовую.

Площадь пустеет. Люди стараются не встречаться с ним глазами, испытывая неловкость то ли за него, то ли за свой недавний испуг. Рядом возникает водонос и протягивает ему свой черпак; Гривано с благодарностью утоляет жажду.

– Этот шлюхин сын вовремя дал деру, дотторе, – говорит водонос, но без энтузиазма в голосе. – Вы бы задали ему трепку!

– Ты знаешь, кто это был? – спрашивает Гривано.

Водонос пожимает плечами и переступает с ноги на ногу.

– Какой-то подонок без малейших понятий о приличиях, – говорит он. – Возможно, с материка.

Гривано возвращает ему черпак.

– Я давно не был в вашем городе, друг мой, – говорит он. – Скажи, часто ли здесь появляются люди в таких костюмах?

– В последнее время их не было видно, – крестясь, отвечает водонос. – В последнее время их не было.

27

Луч оранжевого света рассекает комнату, как огненный клинок, а шум, который Гривано спросонок принял за цокот копыт на улице, оказывается настойчивым стуком в дверь. Он встает с постели нагишом и уже кладет руку на засов, но тут вспоминает о своих татуировках с полковыми эмблемами.

– Сейчас, – говорит он. – Подождите минуту.

Стук прекращается. Он снимает с крючка рубаху, одним движением накидывает ее через голову и, надевая штаны, быстро оглядывает помещение. Перед тем как прилечь (совсем ненадолго, только чтобы дать отдых глазам), он писал отчет для Наркиса и оставил его на столе вместе с полированной деревянной решеткой для шифрования. Гривано прячет решетку под листом бумаги и открывает дверь.

Анцоло, владелец «Белого орла», стоит в коридоре спиной к нему, разглядывая гравюру на противоположной стене. Когда он поворачивается, лицо его выражает легкое вежливое удивление, как будто они с Гривано повстречались совершенно случайно.

– А, – говорит он, – добрый день, дотторе.

– Что случилось, Анцоло?

– Сожалею, что вынужден вас побеспокоить, дотторе. Дело в том, что внизу находится дотторе Тристан де Ниш. Он утверждает, что у вас была договоренность о встрече.

Анцоло образцовый хозяин гостиницы – его выдержке и непринужденной обходительности может позавидовать любой придворный вельможа, – но сейчас в его манерах сквозит тень сомнения: он не уверен в правильности своих действий применительно к данному случаю. Подобные сомнения окружающих сопутствуют Тристану, где бы он ни появлялся.

– Все верно, – говорит Гривано. – Я скоро спущусь. Пожалуйста, передайте дотторе де Нишу мои извинения по поводу задержки и позаботьтесь о его удобстве. Мы с ним поужинаем в большом зале.

Анцоло удаляется, а Гривано, заперев дверь, берет паузу, чтобы собраться с мыслями. Ему только что виделись на редкость яркие и реалистичные сны, остатки которых, беспорядочно перемешавшись, теперь покидают его сознание: фрагменты внутри фрагментов, как те зеркала в павильоне. Его мать и младшая сестра, распростертые на белокаменных ступенях новой церкви Спасителя, с закатившимися глазами и улыбками на устах – жертвы чумы. Его отец и старшие братья, окровавленные, но непобежденные, перед городскими воротами Фамагусты вручают Гривано плащ, сшитый из его собственной кожи. Он гадает, что могут предвещать эти странные сновидения в свете его нынешней миссии, и удивляется, почему им так и не удалось по-настоящему его встревожить.

Взяв со стола шифровальную решетку, он открывает свой массивный дорожный сундук орехового дерева. Раздвигает аккуратно сложенные вещи – запасные рубашки и штаны, тяжелые сапоги, плащ с капюшоном, рапиру и новый пистолет с ударно-кремневым замком, недавно купленный в Равенне, – и добирается до книг. Под ними в днище сундука есть неглубокое потайное отделение, в котором Гривано и прячет решетку. Затем он приводит в порядок содержимое сундука, опускает крышку и со щелчком поворачивает в замке латунный ключ.

Когда Гривано вешает ключ на шею, ему вдруг вспоминается чумной доктор. Он подставляет кисть руки под солнечный луч, чтобы рассмотреть то место, куда пришелся удар ясеневым хлыстом, но не обнаруживает ни ссадины, ни синяка. Неизбежно возникает вопрос: а что, если и тот случай также был частью сна? Но эту мысль он тотчас отвергает. Сгибает пальцы, смотрит, как натягиваются под кожей сухожилия, и, убедившись, что с рукой все в порядке, возвращается к своим делам.

На полу по соседству с большим сундуком стоит еще один, куда меньших размеров. Гривано достает из него квадратный кусок белой ткани и узкий керамический сосуд, заткнутый пробкой. Сосуд наполовину заполнен порошком из корней якобеи. Гривано высыпает порошок на ткань, завязывает ее узелком и прячет обратно во врачебный сундучок. Потом, свернув трубочкой свое послание к Наркису, помещает его в сосуд и затыкает пробкой.

Начинают звонить колокола церкви Сан-Апонал, чуть-чуть опередив колокольню Сан-Сильвестро, расположенную далее к югу. Гривано насчитывает двадцать три удара. Пригладив гребенкой волосы и бороду, он надевает башмаки, дублет и черный плащ. Уголок шторы зажат рамой окна в восточной стене комнаты. Гривано на секунду приподнимает скользящую раму, и штора, высвободившись, перекрывает солнечный луч. Прихватив сосуд, письмо с печатью Серены и свою трость, Гривано спускается на первый этаж.

Этим вечером в «Белом орле» не так многолюдно, как можно было бы ожидать. В период Ла-Сенсы большинство гостиниц Риальто, как правило, увеличивают число постояльцев вдвое-втрое против обычного, но дорожащий своей репутацией Анцоло не допускает наплыва гостей сверх того, что могут качественно обслужить восемь его работников. Гостиница недешевая, особенно если снимаешь комнату в одиночку, но оно и впрямь того стоит. Это Наркис порекомендовал ему остановиться в «Белом орле». Интересно, как он узнал столько подробностей об этой гостинице, если закон запрещает неверным бывать в таких местах?

Почти все столы в обеденном зале заняты. Часть постояльцев уже знакома Гривано по предыдущим трапезам. Два толстых франкфуртских купца силятся понять косноязычные разглагольствования одноглазого капитана галеры; богемские пилигримы с безумным блеском в глазах изучают карту Иерусалима; парочка потасканных дворянчиков из Савойи спесиво игнорирует парочку потрепанных дворянчиков из Милана.

Тристан сидит за столом в самом центре зала. Он погружен в чтение книги формата ин-октаво, в то время как его права рука – словно сама собой, независимо от хозяина – производит ряд манипуляций: перелистывает страницу, берет с блюда орех, подносит к губам бокал вина, перелистывает следующую страницу, и цикл повторяется. Он не замечает подошедшего Гривано, и тот, выдержав паузу, обозначает себя покашливанием.

Тристан моргает, отрывается от чтения и смотрит перед собой отсутствующим взглядом, как будто все еще находится во власти книги. Лишь через пару секунд он поднимает глаза, издает радостный возглас и широко улыбается.

– Доктор Гривано! – говорит он, вставая для приветствия. – Глубоко признателен вам за то, что согласились уделить мне время.

По своему обыкновению, они сразу переходят на латынь. Стиль Тристана меняется в зависимости от ситуации – он может быть официальным, вдохновенно-поэтическим или утонченно-вежливым. Это классический язык, почерпнутый из книг, и он сильно отличается от разговорной университетской латыни Гривано. Из трех языков, понятных им обоим, Тристану удобнее всего общаться на этом. Кроме того, в людных местах латынь делает их беседу менее доступной для посторонних ушей.

– Могу я узнать, как поживает сенатор Контарини? – говорит Тристан, опускаясь на свой стул. – Его все так же мучает бессонница?

– Я не виделся с сенатором в последние дни. Собираюсь навестить его завтра. Обязательно передам ему ваши наилучшие пожелания.

– Заранее вам благодарен. Полагаю, вы прописали ему отвар первоцвета?

– Вино из первоцвета, – говорит Гривано. – Принимая во внимание его возраст и темперамент, я счел это средство более подходящим. Позвольте поинтересоваться, что за книгу вы читаете?

Тристан отводит глаза и смущенно улыбается. У него очень белые, идеально ровные зубы.

– Это? – Он бережно проводит ладонью по обложке. – Это Ноланец.

– Ноланец?

Тристан открывает рот, но, взглянув на собеседника, закрывает его и вместо ответа подвигает книгу через стол.

В этот момент рядом появляется одна из фриульских служанок Анцоло с кувшином сладкого белого вина. Гривано не успевает наполнить свой бокал, как другая служанка приносит ужин: блюдо мелких молодых артишоков, рисовую кашу и фаршированных ломбардских перепелов. Обе девицы хихикают и краснеют под взглядом Тристана и, обслужив клиентов, тотчас убегают на кухню.

– О! – произносит Тристан, взмахами ладони направляя пар от кушаний к своему носу. – О-о-о!

Гривано улыбается. Тристан являет собой образчик мужской красоты, пожалуй даже в несколько утрированном виде: густые черные кудри, темные глаза с длинными ресницами, гладкая кожа цвета старого бренди. Искусный врач, обласканный аристократами, он давно уже мог бы через удачный брак породниться с высшей знатью, не препятствуй тому особые обстоятельства. Их однажды прояснил Гривано старый Контарини: «Он из португальских крещеных евреев. Как и всех португальцев, его здесь считают в лучшем случае скрытым иудеем, а в худшем – безбожником и султанским шпионом. Я, конечно, вас с ним познакомлю – наверняка вам двоим будет интересно пообщаться, – но предупреждаю: соблюдайте осторожность, имея дело с этим человеком. Он очень любезный и занимательный собеседник, но благонадежностью не отличается».

Произнеся короткую молитву и перекрестившись, они приступают к трапезе. Пока Тристан разделывает своего перепела, Гривано открывает книгу на титульной странице. «De triplici minimo et mensura»[17]17
  «О трояком наименьшем и мере» (лат.).


[Закрыть] – гласит название. Далее открывается длинная поэма на латыни – подражание Лукрецию, весьма изобретательное, хоть и не столь изящное по слогу, – и далее страница с изображением геометрических фигур: кругов и звезд, обрамленных цветами, листьями и медовыми сотами. Без сомнения, магические знаки. Гривано захлопывает книгу и возвращает ее Тристану.

– Стало быть, Ноланец, – произносит он задумчиво.

– Он был доминиканским монахом, – поясняет Тристан, распробовав птицу и вытерев губы салфеткой. – Но давно уже исключен из ордена. Его обвинили в невоздержанности и в распространении еретических идей.

– Каких, например?

– Противоречащих Аристотелю. Гелиоцентрическая система мира. Тайны Древнего Египта. Существование бесконечных миров. Однако я не думаю, что здесь подходящее место для обсуждения таких вещей.

Тристан отправляет в рот очередной кусок и, подвигав челюстью, извлекает наружу две дочиста обглоданные косточки.

– Ноланец, – продолжает он, – много лет провел при дворах христианских монархов: у Рудольфа Второго в Праге, у Елизаветы в Англии, у злосчастного Генриха Третьего в Париже. Все надеялся найти короля-философа – просвещенного монарха, способного воспринять его учение.

– А где он находится сейчас?

– Сейчас он здесь, гостит у синьора Джованни Мочениго и обучает его искусству запоминания, которое столь успешно практиковали великие ораторы Античности. Вот почему я сейчас читаю его книгу.

– Значит, этот Ноланец еще и оратор?

– О нет, – говорит Тристан, аккуратно раскладывая косточки на своей тарелке. – Великим оратором его не назовешь. Он следует учению Фомы Аквинского в том, что искусство есть прежде всего продукт памяти и усердия. Но, как мне кажется, он заходит гораздо дальше, чем это считал допустимым Аквинат.

Гривано морщит лоб и прихлебывает вино.

– Джованни Мочениго, – повторяет он. – Он ведь поддерживает политику дожа, не так ли?

– Да, насколько я знаю, в плане политических пристрастий Мочениго склоняется на сторону Испании и Папы.

– Но если Ноланец, как вы сказали, известен своей тягой к запретным знаниям, разумно ли с его стороны устраиваться домашним учителем к человеку с такими взглядами?

Тристан пожимает плечами.

– Я и сам этому удивляюсь, – говорит он. – Но возможно, то, что нам с вами кажется неразумным, Ноланец рассматривает как важную часть своего плана. Быть может, он надеется найти в новом Папе человека, восприимчивого к его учению. Это не так уж и немыслимо. В конце концов, Мирандола ведь пользовался папским покровительством.

– Его покровителем был Александр Шестой, – говорит Гривано. – Вряд ли этот случай можно считать показательным. Неужели Ноланец стремится к тому же – к возвращению эпохи Борджиа?

– Вы сможете спросить его об этом лично, если будет желание. Завтра вечером он должен выступить на собрании Уранической академии, которое, как обычно, пройдет в палаццо моих благодетелей, братьев Морозини. Они просили меня передать вам приглашение от их имени. Среди членов академии много влиятельных людей, Веттор. Войти в их круг – это большая честь. Скажу без преувеличения: именно они держат в своих руках будущее Республики.

Гривано зачерпывает ложкой рисовую кашу, щедро сдобренную говяжьим бульоном и грибами, и медленно жует, пытаясь вообразить, что бы посоветовал ему Наркис. Последний раз они беседовали с глазу на глаз пять месяцев назад в Равенне. «Лучший способ скрыть большой заговор, Тарджуман-эфенди, – это спрятать его под маской мелкой интриги». Местом встречи была тихая таверна в переулке за древним арианским собором. Наркис выглядел бодрым и крепким, а скромность наряда – простой кафтан и чалма – нисколько не умаляла его чувства собственной важности. «Подставься под удар. Дай властям повод изобличить тебя в каком-нибудь неблаговидном поступке. Таким образом ты уподобишься ящерке, для обмана врага отбрасывающей свой хвост».

Должно быть, именно эта стратегия крылась за настоятельным советом Наркиса поскорее свести знакомство с Тристаном – дабы ввязаться в мелкую интригу, маскирующую заговор. И такая возможность не замедлила подвернуться, когда Тристан предложил Гривано выступить солидным посредником в его сделке с зеркальщиками Мурано. Это щекотливое поручение – достаточно подозрительное, чтобы заинтересовать инквизиторов, но пустяковое по сравнению с действительными замыслами Гривано, – помимо всего прочего, стало отличным прикрытием для другого рода тайных переговоров с Верцелином и Сереной. Все вышло настолько гладко, что тут уже не грех и усомниться: а что, если этому «подарку небес» поспособствовали некие вполне земные силы? Он до сих пор не имеет понятия, в какой мере Тристан осведомлен об истинной цели его прибытия в этот город.

– Почту за великую честь принять приглашение, – говорит Гривано.

Одна из служанок приносит блюдо цукатов из лимонных корочек и собирает со стола грязную посуду; Тристан прерывает ее легким прикосновением к руке и, наклонившись поближе к девушке, проникновенным шепотом нахваливает ужин. У той начинают дрожать губи и ресницы, а Гривано между тем обращает внимание на тарелку в ее руке: там Тристан воссоздал из обглоданных косточек скелет перепела, заменив отсутствующий череп артишоком.

– Ах да, Веттор, – говорит Тристан, когда они уже встают из-за стола, словно только что вспомнив о главной причине их встречи, – как прошла ваша поездка в Мурано?

– Вполне успешно, – говорит Гривано. – Я побеседовал с зеркальщиком, который уже готов приступить к изготовлению рамы.

– А само зеркало?

Гривано смотрит вниз, собирая свои вещи – трость, запечатанный сосуд – и сохраняя спокойно-равнодушный вид.

– Наша встреча была недолгой, – говорит он. – Зеркало изготовлено. Сейчас оно у мастера.

– Как оно выглядит?

В этом вопросе слышна тревога – не в интонации, а в самом тембре голоса, подобно аккомпанирующему звуку ребаба. Гривано вежливо улыбается.

– Оно безупречно, – говорит он.

В последний момент перед выходом из «Белого орла» на сумеречную улицу он быстро вручает Тристану письмо с печатью Серены.

– Безупречно? – переспрашивает Тристан, пряча письмо в карман дублета. – Вы в этом уверены?

– По словам мастера, оно даже слишком идеальное.

– Боюсь, я вас не понимаю, Веттор. Что это значит «слишком идеальное»?

– Он сказал, что очень чистые зеркала чувствительны к влаге. И потому недолговечны.

На лицо Тристана набегает тень. Теперь это скорее замешательство, чем тревога, – как у человека, столь редко встречающего на своем пути препятствия, что ему не сразу удается их распознать. И тут же это выражение сменяется его привычной сияющей улыбкой.

– Ах, друг мой, – говорит Тристан, – это не суть важно. В конце концов, есть ли вообще что-то долговечное в этом мире?

При прощальном объятии их плащи на миг сливаются в одно черное пятно на фоне уличной сутолоки, как спелый плод среди колышимой ветром листвы.

– Завтра вечером! – кричит Тристан, уже отойдя на несколько шагов. – Банкет начнется на закате, а сразу после него симпозиум! Не опаздывайте!

– Завтра вечером! – откликается Гривано.

Удаляясь в сторону Бочарной улицы, Тристан задерживается перед пухленькой шлюхой, чтобы ущипнуть ее за подбородок и оценить глубину декольте, а потом обменивается приветствиями с троицей левантинских евреев в желтых тюрбанах. Он держится свободно и раскованно, однако причиной тому может быть не столько уверенность в себе, сколько осознание собственной обреченности и внутреннее примирение с неизбежным. Глядя ему вслед, Гривано размышляет о том, что неотвратимость адских мук способна придать человеку смелости точно так же, как твердая вера в спасение души. Он отчетливо видит внутренний свет, исходящий от Тристана, но пока что не может определить природу этого света.

Тристан исчезает за поворотом. Улица погружена в тень; большинство магазинов на всем ее протяжении либо уже закрылись, либо закрываются. Гривано какое-то время стоит, созерцая уличную суету, пока не начинает воспринимать ее как нечто абстрактно-поверхностное: хаотическое смешение красок, материй, жестов и лиц. Но вот в потоке людей возникает разрыв, Гривано вступает в него и, дойдя до угла, сворачивает на Бочарную улицу в южном направлении.

Лавка аптекаря находится неподалеку, на площади Карампане, – она указана как следующее место встречи в зашифрованном списке, который дал ему Наркис перед расставанием в Равенне. Гривано надеется, что либо сам Наркис, либо один из его агентов (а у него здесь наверняка есть и другие агенты) заметил поданный им условный знак: угол шторы, зажатый оконной рамой. Отныне надо ускоряться с выполнением их миссии.

С последним дневным звоном колоколов Сан-Апонала он добирается до аптеки и сквозь щели в закрытых ставнях замечает ее владельца, расставляющего на полках коробочки, флаконы и пакетики. Гривано останавливается на противоположной стороне улицы и ждет, притворяясь, что разглядывает щипцы и клещи на лотке скобянщика, который также сворачивает свою торговлю. Наркиса пока не видно, – впрочем, он и не должен быть на виду.

В аптеку заходит посыльный из ближайшего палаццо, и Гривано проскальзывает в дверь вслед за ним. Пока владелец продает клиенту настой вербены, Гривано рассеянно перебирает пучки трав и связки корешков на прилавке, а после ухода слуги приближается к аптекарю, перед тем оставив сосуд с письмом среди лекарственных растений.

– Добрый день, маэстро, – говорит он. – У вас найдется двухлетняя черная белена хорошего качества?

Еще не договорив, Гривано чувствует легкое движение воздуха, замечает перепад света от приоткрытой двери и догадывается, что Наркис вошел в лавку следом за ним; но оглянуться и проверить это он не решается.

Аптекарь, упитанный педантичный словенец в толстых очках фламандского стекла, роясь в одном из ящиков, предупреждает:

– Это средство очень сильное. Не используйте его в закрытой комнате. Даже не открывайте склянку. Если почувствуете сонливость или начнут возникать странные видения, сразу заткните ее пробкой и пошире откройте окно, а сами выйдите прогуляться. Надо быть очень, очень осторожным. Вы меня поняли?

– Конечно, маэстро, конечно, – говорит Гривано.

Аптекарь достает из ящика стеклянный цилиндр, открывает плотно пригнанную пробку – едкий запах вызывает гримасы на лицах обоих – и нашаривает под прилавком пустую склянку.

– Не трудитесь, маэстро, я захватил свой сосуд, – говорит Гривано, после чего изображает недоумение, оглядывая прилавок, ощупывая свой пояс и кошель.

– Прошу прощения, дотторе, вы не это ищете? – раздается голос у него за спиной.

Впервые за тринадцать лет знакомства с Наркисом он слышит, как тот говорит на родном языке Гривано. У него жесткий, режущий слух акцент: слова звучат ненатурально, как будто их произносит не человек, а какая-то дрессированная птица.

Гривано разворачивается – позволяя себе лишь мимолетный взгляд на безволосое лицо и белую чалму Наркиса – и принимает пустой сосуд из его рук.

– Да, этот самый, – говорит он рассеянно. – Благодарю вас.

Аптекарь вытряхивает на весы кучку листьев, часть из них убирает обратно в свой цилиндр, уравновешивая чаши, и заламывает астрономическую цену, которую Гривано платит без возражений. Отмеренное снадобье перемещается в его сосуд, который тут же закупоривается пробкой.

– Очень сильно действует. – Аптекарь предостерегающе покачивает пальцем. – С этим шутить нельзя.

Более не взглянув на Наркиса и торопясь увеличить дистанцию между ними, Гривано покидает лавку и быстрым шагом направляется в «Белый орел». Он знает, что его отчет будет прочитан в течение часа – сделать это с помощью такой же решетки куда легче, чем составить зашифрованное послание, – но неизвестно, когда Наркис подготовит ответ. Между тем тысяча глаз Совета десяти смотрит отовсюду – с каждого балкона, из каждого окна. А где-то на дне лагуны раздувшийся труп Верцелина норовит освободиться от раскисающих пут и всплыть на поверхность.

Гривано присматривается к лицам, настораживаясь, если какое-то из них кажется знакомым. Он знает точно, что сбиры следовали за ним по пятам в первые дни пребывания в городе, – вполне понятная предосторожность, учитывая сведения, какими могут располагать о нем местные власти, – но не уверен, что такая плотная слежка продолжается до сих пор. Без сомнения, рассеянные повсюду информаторы доложат начальству о замеченных ими подозрительных действиях, однако сегодня он таких действий не совершал. Гривано врач, а люди его профессии часто посещают аптеки, ничего странного тут нет.