Текст книги "Сообщество разума"

6.4. Мозг Б

У разума есть способ наблюдать за собой и одновременно отслеживать происходящее. Разделим наш мозг на два малых мозга – А и Б. Соединим «входы» и «выходы» мозга А с внешним миром, чтобы он мог воспринимать события вовне. Но не будем подключать к внешнему миру мозг Б; вместо того соединим его с мозгом A, который заменит мозгу Б мир снаружи.

Рис. 12

Теперь мозг А может воспринимать события внешнего мира и реагировать на них, тогда как мозг Б может «видеть» происходящее в мозге А и оказывать влияние на него. В чем польза от мозга Б? Вот некоторые действия мозга A, которые мозг Б может научиться распознавать и использовать.

А пребывает в беспорядке и смятении. – Подавить эту активность.

А повторяет операции. – Принудить А прекратить. Сделать что-то еще.

А делает что-то, что кажется Б правильным. – Побудить А запомнить это.

А уделяет чрезмерное внимание деталям. – Заставить А перейти на уровень выше.

А недостаточно конкретен. – Побудить А сосредоточиться на подробностях.

Такая двухчастная схема может оказаться шагом на пути к формированию более «рефлексивного» общества разума. Мозг Б может экспериментировать с мозгом A, подобно тому как мозг А может экспериментировать с телом или с окружающими его предметами и людьми. Мозг А предпринимает попытки предсказывать и контролировать происходящее во внешнем мире, а мозг Б может попытаться предсказать и контролировать действия мозга А. Например, мозг Б может отслеживать обучение мозга A, либо меняя поведение А впрямую, либо воздействуя на процесс обучения мозга А.

При этом мозг Б может не иметь ни малейшего представления о том, каковы действия мозга А по отношению к внешнему миру, но для Б будет возможно приносить пользу А. Так происходит потому, что Б способен освоить роль, скажем так, консультанта, психолога или советника по вопросам управления, который может оценить стратегию клиента, не вызнавая все подробности его профессиональной деятельности. Не располагая сведениями о том, каковы цели А, Б может научиться определять ситуации, когда А не приближается к реализации этих целей, но «бродит кругами» или пребывает в растерянности, поскольку ряд агентов А повторяют одни и те же операции снова и снова. В этом случае Б может попробовать применить корректирующее воздействие, например временно отключить некоторых агентов А. Конечно, это вполне может обернуться ситуацией, когда деятельность Б станет помехой для А. К примеру, если перед А имеется цель вычислить сумму длинной колонки цифр, Б может вмешаться в процесс, сочтя, со своей точки зрения, что А угодил в ловушку повторяющегося цикла. В итоге тот, кто привык к большему разнообразию действий, будет испытывать трудности с тем, чтобы сосредоточиться на выполнении задачи, и начнет жаловаться на скуку.

В той степени, в которой мозг Б осведомлен о происходящем в мозгу А, вся система может рассматриваться как частично «осознающая себя». Однако, если мы поручим А и Б пристально «следить» друг за другом, может случиться что угодно, и вся система рискует утратить стабильность. Так или иначе, нет необходимости останавливаться на двухуровневой схеме: можно подключить мозг В для контроля мозга Б, и т. д.

6.5. «Замороженная» рефлексия

Настоящее и прошедшее,

Вероятно, наступят в будущем,

Как будущее наступало в прошедшем[6]6
  «Четыре квартета: Бернт-Нортон». Перевод А. Сергеева.


[Закрыть].

Т. С. Элиот

Никакой «супервизор» не может знать всего о деятельности своих агентов. Ему просто не хватит времени это выяснить. Каждый чиновник в бюрократической системе владеет лишь толикой информации о происходящем соответственно месту, которое он занимает в пирамиде информационного потока. Лучшими подчиненными оказываются те, кто трудится незаметнее прочих. В самом деле, именно поэтому мы возводим административные «пирамиды» для деятельности, о которой ничего не знаем, и для той, которой у нас нет времени заниматься. Это также объясняет, почему столь изрядное количество наших мыслей пребывает вне нашего сознательного контроля.

Добросовестные ученые никогда не пытаются узнавать сразу слишком много. Вместо того они выбирают конкретные проявления феномена, тщательно за ними наблюдают и ведут записи. Экспериментальные записи служат этакими «фотоснимками» явлений. Они предоставляют нам сроки любой продолжительности для формулирования и выдвижения гипотез. Но возможно ли осуществить то же самое внутри разума? Нам требуется некая память для надежного хранения подобных записей.

Мы узнаем, как это работает, когда затронем деятельность человеческой памяти. Допустим, что наш разум располагает множеством агентов («строк З»), которые позволяют вести записи поведения других ментальных агентов в конкретный промежуток времени. Затем, когда производится активации этих строк З, происходит восстановление упомянутых ментальных агентов до их предыдущего состояния. Это побуждает нас частично «вспоминать» свое предыдущее психическое состояние, заставляя фрагменты разума делать именно то, что они делали раньше. Далее другие части разума станут реагировать точно так же, как если бы давние события повторились снова. Конечно, такие воспоминания всегда будут неполными, поскольку невозможно обрести емкость памяти, достаточную для записи каждой стадии собственного состояния в мельчайших подробностях. (В противном случае банк памяти должен был бы быть больше самого разума.) Поскольку мы не в состоянии помнить всего, каждый разум сталкивается с той же проблемой, которая хорошо известна ученым: не существует надежного способа выяснить до вычленения факта, каковы важнейшие признаки явления, подлежащие фиксации.

Использование разума для самопознания подобно науке и в ином отношении. Физики не видят атомы, которые изучают, а психологи не могут наблюдать за процессами, которые они пытаются исследовать. Мы только «узнаем» обо всем этом по проявлениям и последствиям. С разумом положение усугубляется тем, что ученые могут изучать данные коллег, а вот части разума не способны «читать» воспоминания других частей.

Мы перечислили несколько причин, по которым невозможно просто наблюдать за человеческим разумом, ожидая, так сказать, прояснения картины. Единственно возможный образ действий для нас – изучать разум так, как поступают ученые в отношении грандиозных или слишком малых для наблюдения объектов: мы будем строить гипотезы на основании фактов. Будем выдвигать догадки, проверять их посредством суровых экспериментов, делать выводы – и выдвигать новые догадки. Когда кажется, что сработала интроспекция, это ощущение возникает не потому, что мы нашли волшебный способ заглянуть в себя. Нет, это означает, что мы провели некий хорошо продуманный эксперимент.

6.6. Моментальное мысленное время

Как, по-вашему, о чем вы сейчас думаете? Вы могли бы ответить: «Ну как же, я думаю о том, о чем думаю!» И это будет иметь смысл в повседневной жизни, где «сейчас» означает «данный момент времени». Но смысл «сейчас» гораздо менее ясен для агента внутри общества разума.

Требуется некоторое время, чтобы изменения в одной части разума затронули другие части. Всегда присутствует какая-то задержка.

Допустим, например, что вы встретили своего друга Джека. Ваши агенты узнавания голосов и лиц могут распознать голос Джека и его облик; тогда они оба отправят сообщения агенту фиксации имен, который «припоминает», как зовут Джека. Но агент голоса также может отослать «слово-сообщение» агенту Цитаты, то есть «языковому» агенту, который обладает возможностью вспоминать фразы, произнесенные Джеком ранее; агент лиц в свою очередь может оповестить агента пространства (Место), который способен вспомнить, где именно лицо Джека мелькало раньше.

Рис. 13

Теперь предположим, что мы уточняем у агентов Место и Цитаты, что произошло первым: мы увидели Джека или услышали его голос? На наш вопрос будут даны два разных ответа! Агент Места сначала опознает лицо, тогда как агент Цитаты опознает голос. Тот или иной порядок событий зависит от того, чье сообщение первым достигло каждого из агентов, поэтому последовательность событий для разных агентов будет различаться. Каждый агент будет реагировать по-своему, чуть не так, как прочие, ибо у него собственная «причинная история», утекающая в прошлое подобно волне.

В общих случаях попросту невозможно, чтобы агент М знал наверняка, чем в данное время занят агент Ц. Лучшее, что может сделать М, – это отправить прямой запрос Ц и надеяться, что Ц пришлет правдивое сообщение, прежде чем другие агенты изменят состояние Ц или «подправят» само сообщение. Никакая часть разума не может знать обо всем, что происходит в конкретный момент времени со всеми остальными агентами. Вследствие этого каждый агент должен иметь хотя бы немного отличное от других представление о событиях прошлого, равно как и о том, что происходит «сейчас». Каждый агент разума живет в немного ином времени.

6.7. Каузальное «сейчас»

Чтобы познать что-либо [сказал поэт], мы должны знать последствия; чтобы узнавать людей, мы должны ведать их свершения, дабы знать, что ими двигало, какая страсть их вела, и определить, каково было главное их побуждение к действию. Чтобы праведно судить о настоящем, надлежит противопоставить его прошлому; ибо все суждения подразумевают сравнение, а будущее нам неведомо. Истина заключается в том, что ничей разум не озабочен настоящим: воспоминания и предвкушения заполняют почти все мгновения наших жизней. Наши страсти – это радость и горе, любовь и ненависть, надежда и страх; даже любовь и ненависть чтят прошлое, ибо причина должна предшествовать следствию.

Сэмюел Джонсон

Наши обыденные представления о движении «умственного» времени ошибочны: они совершенно игнорируют то обстоятельство, что всякий агент имеет собственную причинную историю. Разумеется, эти различные версии прошлого перемешиваются по прошествии длительного времени, и каждый агент в конечном счете оказывается подверженным влиянию событий, имевших место в общей отдаленной истории своего сообщества. Но это ни в коем случае не «сейчас». Проблема состоит в связях между моментальными действиями принципиально различных агентов.

Когда падает булавка, можно сказать: «Я только что слышал, как упала булавка». Но никто не скажет: «Я слышу, как булавка падает». Наши агенты, ответственные за речь, подсказывают, что физический эпизод падения булавки завершится еще прежде, чем мы даже начнем говорить. Но можно сказать: «Я влюблен», а не «Я только что влюбился», потому что те же самые агенты знают, что агенты, отвечающие за личные привязанности, работают медленнее, их рабочие состояния способны растягиваться на месяцы и годы. Наконец есть промежуточный вариант; пусть кто-то спрашивает: «Какие чувства вы испытываете сейчас?», и мы часто понимаем, что наши наполовину сформированные и еще не озвученные ответы грешат против истины, поскольку произошло вмешательство других чувств. То, что кажется единым мигом одному агенту, для другого может превратиться в целую эпоху.

Наши воспоминания лишь косвенно связаны с физическим временем. У нас нет абсолютного знания о точном времени того или иного незабываемого события. В лучшем случае мы всего-навсего способны установить некие временны́е соотношения между этим событием и некоторыми другими. Можно припомнить, что события X и Y произошли в разные дни, но будет трудно сказать, какое из них случилось раньше. Вдобавок многие воспоминания, похоже, вообще не привязаны к промежуткам времени – например, знание о том, что четыре идет за тройкой, или о том, что «я это я».

Чем медленнее действует агент, то есть чем длиннее интервалы между каждым изменением состояния, тем больше внешних сигналов поступает на протяжении этих интервалов. Означает ли это, что внешний мир с точки зрения медленного агента будет двигаться быстрее, нежели с точки зрения быстрого агента? Кажется ли жизнь быстрой черепахам – и медленной до отвращения колибри?

6.8. Мыслить без мыслей

Мы умеем ходить не думая – и умеем мыслить без мыслей! Мы не знаем, каким образом наши мышцы побуждают нас ходить, и знаем едва ли больше об агентах, которые выполняют в нашем разуме умственную работу. Когда возникает какая-либо трудная задача, мы размышляем над нею какое-то количество времени. Потом, возможно, ответ приходит будто сам собой, и мы говорим: «Ага, вот оно, я сделаю то-то и то-то». Но если кто-то спросит, как мы нашли решение, почти наверняка мы ответим что-нибудь вроде

«Я вдруг сообразил…»

«Меня как осенило…»

«Внезапно пришло в голову, что…»

Будь мы и вправду в состоянии отслеживать работу нашего разума, не приходилось бы так часто поступать под влиянием мотивов, о существовании которых мы даже не подозреваем. У нас не было бы такого множества конфликтующих теорий в психологии. А когда нас спрашивают, откуда берутся замечательные идеи, мы бы не сводили свои ответы к метафорам насчет «неустанных метаний», «переваривания», «зарождения» и «появления на свет» (как если бы наши мысли прячутся где угодно, только не в головах). Будь у нас возможность заглянуть в свой разум, мы бы, пожалуй, смогли дать более вразумительный ответ.

Многие люди совершенно уверены в том, что ни один компьютер не сможет стать разумным, сознательным, обрести свободу воли или еще как-то «осознать» себя. Но откуда во всех нас эта уверенность, будто мы сами обладаем замечательными перечисленными качествами? Если мы и можем быть в чем-либо уверены, так это в том, что «я сознаю, поэтому я сознаю». Но что на самом деле означает подобная уверенность? Если сознавать себя значит точно знать, что происходит внутри разума, ни один реалист не сможет долго утверждать, будто люди в избытке наделены «внутренним зрением» (в буквальном смысле, то есть способностью видеть в уме). Доказательства того, что мы осознаем себя, то есть обладаем неким особым умением выяснять, что происходит внутри нас самих, весьма немногочисленны и спорны. Да, некоторые люди наделены специфическим талантом воспринимать и угадывать воззрения и мотивы других (и себя самих, но гораздо реже). Однако данный факт нисколько не подкрепляет веру в то, что наш способ узнавать о людях, включая нас самих, принципиально отличается от того, каким мы познаем мир вокруг. Бо́льшая часть того, что мы именуем «прозрениями», представляет собой лишь варианты иных способов «выяснить», что происходит.

6.9. Головы в облаках

То, что мы называем умом, есть не что иное, как пучок или связка различных восприятий, объединенных некоторыми отношениями, которой приписывается, хотя и ошибочно, совершенная простота и тождество[7]7
  «Трактат о человеческой природе». Перевод С. Церетели.


[Закрыть].

Давид Юм

Мы будем считать, что ничто не может иметь значение само по себе, любое значение возникает только в отношении других значений, которые уже известны. Можно было бы посетовать, что перед нами новая версия старого вопроса: «Что было раньше, курица или яйцо?» Если всякое, известное кому-либо, зависит от всего остального, что ему известно, разве это не замок, построенный на песке? Что не позволяет замку рухнуть, если под ним нет твердого основания?

Во-первых, нет ничего принципиально порочного в идее общества, в котором каждая часть придает смысл другим частям. Некоторые наборы мыслей во многом подобны скрученным веревкам или плотной ткани, в которых каждая прядь держит другие и одновременно изолирована от них. Рассмотрим все музыкальные мелодии, которые мы знаем. Среди них наверняка найдутся две мелодии, из которые одна нам нравится больше именно потому, что сильно отличается от второй (или, наоборот, сильно похожа на нее). Кроме того, человеческий разум никогда не остается в одиночестве. Позже мы увидим, что наши понятия пространства и времени могут опираться исключительно на сети взаимоотношений и репрезентировать при этом структуру действительности.

Если каждый разум выстраивает собственную «сеть» внутри себя, возможна ли вообще коммуникация между разумами? Ведь, в конце концов, коммуникация зависит от степени близости, однако далеко не всегда печально, если разумы не в состоянии понять друг друга полностью. В этом случае, при условии хоть какой-то коммуникации, мы все равно можем разделить богатство мыслей друг друга. Насколько иными были бы другие люди, будь мы все одинаковы? Так или иначе, внутри сознания наблюдается та же картина – поскольку нам самим неведомо наверняка, какой смысл мы вкладываем в то или иное понятие! Всякая мысль была бы бесполезной, если бы впоследствии разум возвращался к прежнему «чистому» состоянию. Но так не бывает, потому что каждый раз, когда мы думаем о чем-то, наши мысли оказывают различное воздействие.

Секрет того, что все вокруг для нас имеет смысл, раскрывается через помещение очередного значения в сеть всего остального, нам известного. Вот почему почти всегда ошибочно доискиваться «реального значения» чего-либо. Понятие с единичным значением практически лишено смысла.

Идея с единственным значением способна вести человека по единственному пути. Тогда, если что-то пойдет не так, мы попросту застрянем, ведь мысли, гнездящейся в нашем сознании, некуда податься. Вот почему, когда кто-то запоминает что-либо «механически», то есть не порождая ментальных связей, мы говорим, что этот человек «в действительности ничего не понял». А вот сети с обилием смыслов открывают перед нами множество путей и способов: если не получается решить задачу одним способом, всегда можно испробовать другой. Впрочем, чрезмерное обилие неупорядоченных связей превращает разум, так сказать, в месиво. Зато упорядоченные ментальные структуры позволяют усваивать и преобразовывать идеи, оценивать альтернативы и рассматривать гипотезы с различных точек зрения, пока не найдется та, которая окажется рабочей. Именно такой процесс мы называем мышлением!

6.10. Миры из разума

Все эти прекрасные эволюционирующие черты и свойства спонтанно расцветают в личной и коллективной жизни… где сознание обнаруживается в единении со всеми законами природы.

Бюллетень Международного университета Махариши, 1984 г.

Не существует никакого отдельного и общего для всех мира мыслей; каждый разум порождает собственную внутреннюю вселенную. Миры мыслей, которые представляются нам наилучшими, суть те, в которых цели и действия как будто объединяются в областях, достаточно обширных для того, чтобы провести там жизнь, и вот так один человек становится буддистом, другой республиканцем, третий поэтом или топографом. Некоторые ментальные исходные точки разрастаются до размеров великих, целостных континентов. В некоторых разделах математики, других наук и философии сравнительно немногочисленные четкие идеи способны порождать бесконечное множество сложных, но последовательных новых структур. Но даже в математике горстка, казалось бы, «невинных» правил может привести к затруднениям, намного превосходящим возможности понимания. Так, мы чувствуем, что отлично разбираемся в правилах сложения и умножения, но когда мы пытаемся использовать их совместно, сразу возникают проблемы, связанные с простыми числами и остающиеся неразрешенными уже которое столетие[8]8
  Имеется в виду определяющий признак простого числа – невозможность поделить это число без остатка на другие делители, кроме самого себя и 1 (в данном случае деление, если воспользоваться авторской терминологией, есть «обратная сторона» умножения).


[Закрыть].

Разумы также порождают чудесные миры практических дел – которые развиваются потому, что мы заставляем их развиваться, наводя внутренний порядок. В физическом мире мы храним наши книги на полках, а одежду в шкафах, тем самым устанавливая искусственные границы, чтобы не допустить чрезмерного смешивания наших вещей. Точно так же в сфере психического мы составляем бесчисленные искусственные схемы, чтобы придать мыслям подобие порядка, внедряем законодательства, грамматические правила и ментальные законы дорожного движения. Если растешь в таком мире, все кажется правильным и естественным – лишь исследователи и историки вспоминают множество прецедентов и неудачных экспериментов, которые пришлось провести, чтобы заставить мир функционировать надлежащим образом. Подобные «естественные» миры на самом деле значительно сложнее «технических» миров философии. Они слишком обширны, чтобы их удалось постичь, потому мы навязываем им правила, которые сами составляем.

Имеется и другой, более зловещий способ упорядочить мир; он состоит в том, что разум попросту находит возможность упростить себя. Именно такое подозрение должно появляться всякий раз, когда какая-то идея начинает объяснять едва ли не всё на свете. Возможно, решения задачи в этом случае не происходит вообще; просто разум обнаружил некий обходной путь, благодаря которому возможно чисто механически устранить все сомнения и отличия! Быть может, то же проявляется в тех переживаниях и том опыте, которые наделяют человека ощущением полученного откровения, когда оказываешься в состоянии, где нет места для сомнений, или когда тебе предстает виде́ние поразительной ясности, но при этом не удается припомнить ни единой подробности. Порой чрезмерное психическое напряжение временно подавляет способность задавать вопросы, сомневаться и исследовать. Человек помнит, что получил ответы на все вопросы, но забыл, что сам вопросов вообще не задавал! Уверенность обретаешь только посредством ампутации любознательности.

Когда жертвы этих психических инцидентов вынуждены мысленно к ним возвращаться, их жизни и личности иногда радикально меняются. Затем другие, видя одухотворенное сияние в глазах этих людей и внемля громким посулам, тянутся за ними. Но радушно принимать парадоксы – все равно что вставать на краю пропасти. Да, мы узнаем, что она такое, если упадем, но выбраться-то уже не получится. Едва противоречие укореняется в умах, лишь немногие способны отвергнуть соблазнительную и саморазрушительную простоту лозунгов наподобие «все едино».