Текст книги "В стране чайных чашек"

10. Ноу, нон, найн, нет, нахейр

– Нахейр, ноу, найн, нон! Нет! На каком еще языке мне это сказать, чтобы ты поняла? – Парвиз потер ладонью обширную лысину. В другой руке он держал стакан с чаем. Расхаживая по гостиной из стороны в сторону, он поглядывал на Мину и глубоко, ровно дышал. Мина знала, что это специальная дыхательная методика с одной из его кассет, которую рекомендовалось использовать для того, чтобы сохранять спокойствие в сложных ситуациях.

Вот Парвиз преувеличенно широко улыбнулся и подал Дарие чай. В отличие от него, мать выглядела действительно спокойной – во всяком случае, она не носилась по комнате, а сидела в большом мягком кресле, положив ногу на ногу.

– Пойми, пожалуйста, Мина-джан, – заговорил Парвиз таким тоном, словно обращался к буйному больному, готовому вот-вот на него броситься. – То, что ты предлагаешь, – это же просто нелепо! Во-первых, ты учишься. Во-вторых, политическая обстановка в Иране остается совершенно непредсказуемой, и это еще мягко сказано. В-третьих, мне кажется, что ты просто очень устала. Ты сама все поймешь, если попробуешь сосредоточиться на настоящем… – Он перестал расхаживать из угла в угол и посмотрел на нее в упор. – Настоящее принадлежит тебе! Ты владеешь сегодняшним днем, – громко процитировал Парвиз, но его голос слегка дрожал. – Прошлое не имеет над тобой никакой власти!

– Но ведь я поеду туда просто в гости, папа! Сейчас многие иранцы ездят на родину. Пойми, пожалуйста, мне очень нужно еще раз увидеть наш дом, походить по знакомым улицам, и…

– …Чтобы тебя схватил патруль Стражей Исламской революции? – Парвиз рассмеялся визгливым, нервным смехом. – Что с тобой, Мина-джан? Я уверен, это просто стресс. Последний год обучения наверняка дается тебе нелегко. Может, ты беспокоишься насчет выпускных экзаменов? Ну поговори хотя бы со своей матерью!.. – добавил он, показывая пальцем на Дарию, которая с безмятежным видом потягивала чай. – Может быть, хоть она сумеет тебя убедить!..

Интересно, подумала Мина, почему мать не рассердилась и не разволновалась, когда она заявила, что хочет съездить в Иран? Почему она так спокойна? Как-то подозрительно все это выглядит…

– …Этот год может стать для тебя решающим. Он определит всю твою дальнейшую жизнь, поэтому ты должна взять себя в руки и сосредоточиться на главном. Забудь об этой своей безумной идее. Эта поездка может тебе только повредить. – Парвиз глубоко вдохнул воздух и медленно выдохнул через нос.

На протяжении нескольких часов Мина мысленно репетировала предстоящий разговор с родителями. Она предвидела многочисленные возражения, возможно даже скандал, однако даже это ее не испугало. Ее решимость стоять на своем даже окрепла, и Мина была бодра и полна энергии. Ей казалось, будто она только что каталась на лыжах на склонах Демавенда[14]14
  Демавенд – спящий вулкан, высочайшая горная вершина Ирана.


[Закрыть], или с визгом и смехом гонялась за Кайвоном и Хуманом по дорожкам их старого сада, или наслаждалась ароматом цветущих лимонных деревьев возле дома Меймени и Ага-хана. Сама мысль о том, чтобы вернуться туда во плоти, а не в мыслях и мечтах – вернуться физически, – возбуждала и кружила голову как вино, и Мина твердо решила, что будет стоять до конца и не даст Дарие и отцу себя отговорить.

– Да скажи ты ей, Дария-джан! – воззвал Парвиз к жене.

– Сказать что? – преспокойно осведомилась Дария.

– Как это – что?.. – опешил Парвиз. Он даже перестал шагать и пристально посмотрел на жену. – Что с тобой, джаним?.. Твоя дочь собирается поехать в Исламскую Республику Иран, – произнес он, выделяя голосом каждое слово. – Неужели тебе нечего ей сказать? Объясни ей, почему это и глупо, и опасно!

Дария отпила еще глоток чая и вздохнула.

– Объясни ей!.. – воскликнул Парвиз с нотками отчаяния в голосе.

– Что, по-твоему, я должна ей объяснить?

Мина посмотрела на мать и подумала: она уже много лет не видела, чтобы Дария сидела так прямо.

– То есть как это – что?.. – Парвиз осекся и, подняв глаза к потолку, воздел вверх палец, словно просил Аллаха Всемилостивого немного подождать, пока его неразумная жена поймет всю серьезность ситуации. Потом он повернулся к Дарие:

– Я не понимаю, что с тобой творится! Любовь моя, очнись! Твоя дочь хочет пропустить занятия в бизнес-школе и ехать в Иран. Тебя ничего не смущает в этом ее плане?

– Я не собираюсь ничего пропускать, – вставила Мина. – У нас скоро начнутся двухнедельные каникулы. Я все рассчитала – этого времени мне вполне хватит, чтобы съездить домой и вернуться.

– Вот как? – Дария величественно повернулась к дочери.

Мина, сглотнув, кивнула.

– Что ж, все понятно! Как я сразу не сообразил! – Парвиз хлопнул себя ладонью по голове. Сделав несколько глубоких вдохов, он заговорил таким тоном, каким сообщал больным плохие новости:

– Ты уехала оттуда пятнадцать лет назад, Мина, и у тебя американский паспорт. Если после столь долгого отсутствия ты вдруг вернешься, это… это может оказаться небезопасно. Скажу больше – это огромный риск. Огромный!

– Я сохранила и иранское гражданство, – напомнила ему Мина.

Парвиз снова поднял голову и посмотрел на своего невидимого друга на потолке.

– Она все продумала! – воскликнул он без всякого намека на докторские интонации и нервно рассмеялся.

– Вот именно – продумала! – с нажимом сказала Дария, и в ее голосе не было раздражения, напротив, в нем прозвучало что-то похожее на гордость за дочь, которая подошла к делу так разумно и расчетливо, как взрослая.

– Скажи ей, что это просто фантазии! – взмолился Парвиз.

– А чем плохо фантазировать, мечтать? – промолвила Дария неожиданно усталым голосом.

– Что-что?.. – почти прошептал Парвиз.

– По-моему, очень неплохой план. Чудесный! – сказала Дария чуть громче.

Парвиз посмотрел на жену так, словно она была сказочным драконом, который возник в его уютной американской гостиной буквально из воздуха.

– ЧТО-О-О?!

– Она же сказала – она собирается в Иран во время зимних каникул, так что ее занятия не пострадают. Что тут такого? Съездит и вернется. Каждому человеку полезно побывать на родине, которую он давно не видел. – Дария говорила совершенно спокойно, словно перечисляла, какие овощи следует купить к ужину.

Мина смотрела то на мать, то на отца. Она была потрясена не меньше Парвиза, который застыл посреди гостиной словно статуя. На его губах застыла полубезумная улыбка.

– Нет, ничего нелепого или глупого я в ее плане не вижу, – решительно сказала Дария и оправила юбку. Потом она посмотрела на Мину. – Поезжай, но при одном условии. Ты должна нам пообещать, что, когда ты вернешься, ты буквально привяжешь себя к стулу и окончишь бизнес-школу с хорошими оценками. И еще: ты должна раз и навсегда забыть о карьере профессионального художника. Отец прав: нам в нашем положении нужно иметь специальность, которая пользуется уважением в обществе и приносит достаточный доход. Ну что, договорились?

Мина была настолько потрясена, что не сумела ничего возразить, поэтому она просто кивнула:

– Договорились.

– Да о чем вы толкуете? Какие условия?! Вся эта затея – чистый бред! – воскликнул Парвиз. – Единственное, в чем я согласен с мамой, это в том, что ты, Мина-джан, действительно должна сосредоточиться на том, чтобы окончить бизнес-школу и получить степень магистра делового администрирования. Сейчас тебе как никогда нужно отбросить сомнения и колебания и сосредоточиться на учебе. Сомнения мешают достижению цели, мешают успеху и питают негативизм, неприятие действительности и дух бунтарства…

– Значит, решено! – перебила Дария и посмотрела за окно. – Ты так долго не видела наш родной дом, – добавила она мягко. – Да, Мина-джан. Ответ на твой вопрос – да.

– Я… я, собственно, не собиралась спрашивать разрешения, – пробормотала Мина, слегка смутившись. – Я только хотела вам сообщить… поставить в известность…

– Я имела в виду твой другой вопрос. Тот, который ты не задавала. Да, Мина-джан, я поеду с тобой, – сказала Дария с таким видом, словно объясняла очевидное.

Парвиз рухнул в кресло и схватился за сердце. Воздух с жалобным свистом вырвался из его полуоткрытого рта. Мина тоже лишилась дара речи.

– Не стоит благодарности!.. – Дария усмехнулась и отсалютовала ей чайным стаканом.

11. Грезы и мечты миссис Резайи

С тех самых пор, как у нее родились дети, ей всегда хотелось только одного: воспитать их правильно. Исполнить свой долг. Нет, сказать, что ей не нравилось их растить, было нельзя… Нравилось, и даже очень. Она прижималась лицом к их мягким теплым животикам, поднимала высоко над головой и восхищалась их совершенством. Она сплетала свои пальцы с их тонкими пальчиками, когда водила в школу. Единственное, чего Дария не предполагала и предположить не могла, так это того, до какой степени она растворится в них. Как только в ее утробе сформировался первый эмбрион размером с фасолину, окружающий мир изменился раз и навсегда. Они появились на свет, и она провела немало бессонных ночей, укачивая и лаская их или напевая колыбельные своим плачущим крошкам. Ночи складывались в месяцы и годы, и каждая зубная боль, каждая простуда или отит были и ее болью, ее болезнью, и Дария только удивлялась тому неисчерпаемому запасу любви и терпения, который она в себе обнаружила.

В те первые годы она натыкалась на их разбросанные по полу игрушки, ей и в голову не приходило, что пройдет совсем немного времени, и она точно так же будет натыкаться на их друзей, на их политические предпочтения, на их карьеры, на их жен и подружек.

Когда Хуман в высоком прыжке укладывал баскетбольный мяч точно в корзину, она вся вытягивалась, словно прыгала и бросала мяч вместе с ним. Когда Кайвона стошнило в новом ресторане на бульваре Квинс, она тоже чувствовала, как подкатывает к горлу горячая, жгучая желчь. И точно так же она наблюдала за Миной, за каждым ее шагом, за ее попытками рисовать, и невольно затаивала дыхание, зачарованная тем чудом, которое творилось у нее на глазах.

Именно ради них, ради детей, Дария переехала сюда, в Америку. Именно ради них она здесь осталась. Но за прошедшие полтора десятка лет не было, наверное, ни одного дня, когда она не думала бы о доме, который покинула.

И вот дети выросли. Выросли и перестали принадлежать только ей. И хотя Дарие порой не верилось, что они действительно взрослые, она понимала, что должна позволить им жить собственной жизнью.

Так они с Парвизом снова остались более или менее вдвоем.

Но после того, как Парвиз в шерстяной шапочке и шарфе появился в кафе, где сидели они с Сэмом, после странно молчаливого возвращения домой, ей все чаще казалось, что между ними что-то сломалось, словно из множества связывавших их нитей одна или две оборвались, а остальные натянулись сильнее. Дария знала, что не сделала ничего плохого. И Парвиз это тоже знал – она была в этом уверена, – и тем не менее…

Дария хорошо помнила те несколько минут, когда она сидела за столиком между Сэмом и мужем. Она чувствовала повисшее в воздухе странное напряжение, но не могла определить его природу. На занятиях у Миранды Катиллы они с Сэмом по-прежнему сидели рядом и по-прежнему выходили вместе на улицу во время перерывов, чтобы поболтать. Что может быть плохого в разговорах? И все же, все же…

Смятение, которое испытывала Дария, делало поездку в Иран еще более привлекательной. Уехать и вернуться. Главное, не думать о том, как трудно ей было когда-то решиться перебраться в Америку.

В первые несколько недель в Нью-Йорке Дария продолжала машинально высматривать поблизости тех многочисленных родственников, членов большой семьи, которых она любила. Но их не было. Каждый раз, когда она замечала на улице какую-нибудь свою ровесницу в сопровождении женщины, которая могла бы приходиться ей матерью, ее сердце болезненно сжималось. Эти взрослые женщины со своими матерями – как же она им завидовала! Когда-то у нее тоже была мать и еще многое другое. У нее было почти все.

Прошлого не изменишь, сделанного не воротишь.

В первые годы, когда они уже жили в своем домике в Квинсе, Дария ждала в гости каких-нибудь родственников. Она заваривала чай, накрывая чайник толстым полотенцем, пекла пахлаву и выставляла на стол чисто вымытые стаканы, но никто так и не приехал.

Не раз и не два Дария вспоминала, как она когда-то жаловалась на слишком частые семейные обеды и ужины, которые устраивали ее родители. «У нас же совсем не остается времени для себя!» – говорила она, точнее – говорили ее молодость и наивность. Как же она была глупа! Живя в Америке, Дария готова была отдать все что угодно за возможность устроить праздник, на который можно было бы пригласить всех родственников, ближних и дальних, умерших и живых. Увы, от огромной семьи остались сначала только они пятеро, а теперь их и вовсе было двое: она и Парвиз.

Американцы с таким рвением занимались самыми обычными делами, словно жизнь была невероятно короткой и они чувствовали необходимость потратить все свои силы и энергию непременно сегодня, сейчас. Они с невероятной скоростью носились по торговым залам универмагов, толкая перед собой огромные тележки, нагруженные всякой всячиной, мчались на встречи, спешили за детьми в детский сад, торопились сделать дела, записанные в их ежедневниках. Они постоянно посещали врачей, регулярно встречались с психоаналитиками, покупали наборы домашнего мастера и свято верили, что высокая самооценка и уверенность в своих силах способны решить все проблемы. Они действовали так, словно каждый их поступок совершался ради самого поступка, а не ради какой-то важной (или не очень) цели. Жизнь была для них гонкой, в которой непременно нужно прийти первым. Они суетились и мельтешили, словно скорость была единственным, что имело значение, и верили, что слова способны обратиться в реальность, если повторять их как можно чаще. Как случилось, что Парвиз – ее муж и к тому же врач! – купился на эту шелуху? Этого не должно было случиться, но он заглотил наживку вместе с крючком и грузилом и теперь постоянно твердил одни и те же навязшие в зубах мантры и суетился, совершая уйму ненужных телодвижений.

Да, этого не должно было случиться. Не с ними. Они были другими, они знали, как нужно себя вести, как держаться, если хочешь добиться уважения – уважения в первую очередь к самому себе.

Но Дария понимала, что жизнь – вещь жестокая. Проходит молодость. Блекнет красота. Дети вырастают. За одну ночь меняются политические режимы. Фундаменталисты ломают жизни молодым. Гибнут под бомбами матери. Не понимала она другого: почему окружающие ведут себя так, словно ничего особенного не происходит.

Возможно, именно поэтому она так любила Кавиту и Юн-ха. Эти две женщины умели видеть суть, а не только блестящую оболочку. Да и Сэм тоже понравился ей неспроста. Он, хотя и был американцем, умел заглянуть в глубину и различал то плохое и хорошее, что происходит за праздничным фасадом. Сэм никогда не спешил, не суетился попусту и готов был сидеть спокойно и слушать. Мало кто из ее знакомых был до такой степени в мире с собой и с окружающими.

Бывали минуты, когда Дария почти стыдилась своей тоски по родине. Как можно тосковать о месте, где правят жестокие законы и царят подавленность и уныние? Но проходило время, и она снова начинала сознавать, что ее страна – это не только исламская диктатура и террор. В Иране по-прежнему жили ее отец и сестра. В саду их дома по-прежнему росли лимоны и гранаты. Никуда не исчезла персидская поэзия, которая ей так нравилась. Ее предки – много, много поколений предков – строили на этой земле цивилизацию, создавали культуру, и все это они завещали ей, передали в наследство, которое не облагалось никакими налогами, кроме одного – налога верности. Иран был ее домом. Да, для Мины дело обстояло, наверное, иначе. Почти наверняка иначе это было для Парвиза, но для Дарии Иран оставался родным домом, в который обязательно нужно вернуться.

Вот почему, когда Мина заявила, что собирается съездить в Тегеран, Дария почувствовала, как сладко заныло сердце. Она, однако, прикусила язык. Как она могла сказать дочери, что уже много лет хочет этого больше всего на свете? Как она могла разбить сердце Парвизу, которому так нравилось в Америке, сказав, что с нетерпением ждет любой возможности побывать там, где она родилась и выросла? И, разумеется, Дария никогда бы не решилась отпустить Мину одну.

Домой. Домой! Домой!!!

Это было правильно.

Так правильно, как только может быть.

12. Над площадью Азади

Мина нервничала и все время проверяла дорожную сумку, в которой лежало несколько головных платков – на случай, если один потеряется или испачкается. Дария спокойно стояла рядом, почти касаясь ее плечом. Они ожидали посадки на свой рейс, и вокруг толпились люди с чемоданами и сумками, набитыми подарками, платками и плащами. В руке Дария держала ту же самую косметичку, с которой пятнадцать лет назад уезжала из Ирана. Согати – подарки и сувениры для племянников и племянниц – они отбирали очень тщательно. В их чемоданах лежали футболки и кошельки с надписью «Я люблю Нью-Йорк», «снежные шарики», перчатки с разноцветными пальцами, маленькие копии статуи Свободы и американские кремы для лица.

С Парвизом, Кайвоном и Хуманом они попрощались у поста безопасности. Когда они миновали рамки металлоискателей, Кайвон послал им воздушный поцелуй, Хуман хмурился – он очень волновался за мать и сестру. Парвиз храбро расправил плечи и поднял вверх большие пальцы обеих рук. Пусть все идет своим путем, и да свершится воля Аллаха, сказал он в конце концов, но сейчас Мина видела, что его лоб блестит от испарины. Наверное, он тоже переживал за них обеих.

В Амстердаме им пришлось бежать бегом через весь аэропорт, чтобы попасть на стыковочный рейс. Но оказалось, что спешили они зря. Вылет задерживался, и у выхода на посадку на тегеранский рейс собралась небольшая толпа женщин в платках и длинных плащах, которые жадно жевали хот-доги и запивали их пивом.

– Наедаются про запас! – Сидевшая у самого выхода полная пожилая женщина улыбнулась Мине. – Уж там-то они не получат ни спиртного, ни свинины. А вам, дорогие мои, пора надеть платки. Как только вы подниметесь на борт этого самолета, вы окажетесь на иранской территории.

Мина поспешно достала плащ и надела. Эта одежда была очень похожа на официальный исламский рупуш – длинный кардиган, который всем женщинам предписывалось носить в общественных местах. Потом она туго повязала голову платком, машинально подумав о том, много ли на борту самолета окажется женщин, которые едут в Иран впервые или впервые после начала войны.

Дария тоже надела плащ и платок, после чего обе встали в очередь на посадку.

В самолете, хотя это и была «иранская территория», тоже не было ничего страшного: из динамиков звучала классическая музыка, стюардессы (все в хиджабах) приветливо улыбались пассажирам.

– А-а, это вы! – К ним приблизилась пожилая женщина, которая заговорила с Миной у выхода на посадку. – Будем, значит, сидеть вместе. Пусть молодая ханум… – она показала на Мину, – …садится у окна, вы… – обратилась она к Дарие, – …в середине. Я сяду у прохода, а то ноги отекают. Ну и тяжесть!.. – Женщина показала на свою ручную кладь. – Попрошу стюардессу положить ее на полку, самой мне это не под силу. Кстати, меня зовут Бадри-ханум.

– Давайте я помогу… – Мина взяла в руки ковровую (совсем как у Мэри Поппинс) сумку женщины и запихнула в верхнее багажное отделение.

– Ах, какие они молодые и красивые! – воскликнула Бадри-ханум, когда мимо нее проходила одна из стюардесс. – Помните, когда-то от всех стюардесс при приеме на работу требовалось быть молодыми и симпатичными – особенно на зарубежных линиях?! – добавила она, словно опрашивая остальных пассажиров.

– Я помню, ханум, – послышался откуда-то сзади пожилой мужской голос, и несколько пассажиров засмеялись.

«Молодая и симпатичная» стюардесса сверкнула улыбкой.

– Конфеты? Леденцы? Шоколад? – напевно проговорила она, протягивая поднос, на котором лежали различные сладости, и Мина выбрала карамельку с нарисованным на обертке лимоном.

Потом в проходе появился невысокий коренастый бортпроводник в новенькой, тщательно отутюженной форме. Он шел по проходу, время от времени останавливаясь и вставая на цыпочки, чтобы захлопнуть багажные лючки́ над креслами. На плечах его сверкали золотые эполеты с кистями.

При каждом хлопке крышкой Бадри-ханум зажимала уши ладонями и смешно морщилась.

– Только посмотрите на него! – громко воскликнула она, когда бортпроводник поравнялся с ее креслом. – Настоящий генерал! Как есть – генерал!

– Не просто генерал, а Наполеон! Собственной персоной! – отозвался сзади еще какой-то мужчина.

– Он такой же Наполеон, как мой дядя! – раздался новый голос.

Мина посмотрела на мать и увидела, что та улыбается.

– Ты чего? – тихонько спросила она.

Дария покачала головой.

– Ничего. Просто… Если бы ты знала, как мне этого не хватало!

– Неужели тебе нравится смотреть, как несколько незнакомых людей оскорбляют друг друга? – удивилась Мина.

– Нет, мне не хватало… – Дария на секунду задумалась. – Не знаю, как сказать… Наверное, все дело в том, что я уже очень давно не слышала, как общаются между собой мои соотечественники. Это так… ну, ты понимаешь. – Она снова покачала головой, потом достала из кармана переднего кресла какой-то иранский журнал и принялась его перелистывать. Пару минут спустя Дария негромко хихикнула.

– Что там? Что-то интересное? – спросила Мина, и мать показала ей карикатуру, изображавшую известного политика, над головой которого было нарисовано облачко с текстом, отражавшим мысли персонажа.

– Видишь? Этот тип просто осел! – И она снова хихикнула в кулак.

Мина долго рассматривала карикатуру, но так ничего и не поняла, и Дария показала картинку Бадри-ханум. Та прищурилась, разглядывая рисунок, потом фыркнула.

– Точно, осел! Аллах свидетель! – Она рассмеялась еще громче, когда Дария показала ей подпись под карикатурой, и даже промокнула глаза кончиком платка. При этом Мина, продолжавшая исподтишка следить за матерью, заметила, как Дария ласково коснулась пальцами руки пожилой женщины. Должно быть, подумала Мина, все дело в том, что Бадри-ханум примерно столько лет, сколько могло бы быть сейчас Меймени.

Потом Дария и Бадри-ханум стали листать журнал дальше. Мина тоже поглядывала на страницы, и ей бросилось в глаза обилие рекламных объявлений. Моющие средства, попкорн, жевательная резинка, шампуни и прочее… На рекламе зубной пасты были изображены дети в вязаных свитерах, которые улыбались, сверкая неестественно белыми зубами.

– Как много рекламы! – промолвила она наконец.

– А ты как думала, дочка? Или ты считала, что в наших иранских журналах не печатают рекламные объявления? Как бы не так! Несмотря ни на что, мы – капиталистическая страна, и без рекламы нам не обойтись! – насмешливо проговорила Бадри-ханум.

– Нет, я только хотела сказать… – начала Мина, но Дария не дала ей договорить. Спеша сменить тему, она начала перечислять все интересные места, которые хотела бы посетить за время поездки. Каждое упомянутое ею название вызывало довольно едкие критические замечания Бадри-ханум, и Мина скоро перестала к ним прислушиваться. Отвернувшись к окну, она задумалась, как она будет чувствовать себя в Тегеране без Меймени. Мина была уверена, что нынешнее правительство, как бы оно ни старалось, вряд ли сумело изменить город до неузнаваемости. Во всяком случае, тегеранские утра должны были все так же благоухать жасмином и розами.

Она очень на это надеялась, но боялась, что может ошибиться и что за пятнадцать лет в ее родном городе могло измениться буквально все.

Последние два часа полета Бадри-ханум громко храпела в своем кресле (и слава богу на самом деле!). Наконец самолет начал снижаться, и Мина прильнула к иллюминатору. В самом центре ярко освещенного города внизу она разглядела белые, похожие на крылья арки башни Шахяд, которая называлась теперь башней Азади[15]15
  Башня Азади́ (прежнее название башни Шахяд) – главный символ столицы Ирана, расположенный в западной части Тегерана, в центре площади Азади. Башню часто называют «Ворота в Тегеран».


[Закрыть]. При виде этого изящного, словно выточенного из слоновой кости памятника Мина почувствовала, как на нее нахлынули воспоминания. Она вспоминала, как они с Битой танцевали в ее комнате под контрабандную музыку, вспоминала металлические стулья с красными виниловыми сиденьями на кухне Меймени, вспоминала позвякивание кастрюль и сковородок, с которыми бабушка переходила от плиты к столу и обратно, вспоминала запах лука, который жарился в сотейнике с куркумой, перцем и солью. В ушах у нее снова зазвучала ритмичная музыка, доносящаяся из колонок, а перед глазами возникла вереница гостей, которые наполняли их дом в ее десятый день рождения. Еще Мине внезапно вспомнилась жена зеленщика, которая ходила в белой чадре, расшитой крошечными зелеными и желтыми цветами, и блестящая латунная лейка, из которой они поливали цветы в саду. Вспомнила Мина и небо за окном ее детской спальни, которое, после того как Дария целовала ее на ночь, за считаные минуты становилось из гранатово-алого угольно-черным.

Да, все ее детство прошло на фоне белоснежной башни Азади. С тех пор прошло много времени, тысячи людей умерли, истекая кровью, на знакомых до последнего камешка улицах ее любимого города, и их яркие одежды истлели и превратились в прах, несомый ласковым ветром над арыками и садами.

Самолет устремился вниз. На несколько мгновений он как будто завис над площадью Азади, и Мина почувствовала подкативший к горлу комок.

– Здесь мы когда-то жили! – прошептала Дария, глядя поверх ее плеча на сверкающие огни внизу.