Текст книги "В стране чайных чашек"

Часть II. 1978

13. Рисунки и революция

– Волосы не такие! Глупая, разве ты не помнишь, как они у него лежат? – сказала Бита, наклонившись к Мине. – Ага, вот так! Здо́рово!

Карандаш Мины быстрее забегал по бумаге. Она часто рисовала во время перемен между занятиями, а иногда и на занятиях. Рисование нравилось ей больше всего, и Мина использовала каждую свободную минутку, чтобы набросать что-нибудь в своем альбоме.

– Аффари́н! Отлично! – Бита широко улыбнулась. – Эй, баччаха! – крикнула она. – Идите сюда! Смотрите, как Мина рисует!

Несколько одноклассников подбежали к Мине и столпились вокруг нее. Фарук, рослый и широкоплечий мальчишка с густыми бровями, в восторге хлопнул ее по спине, отчего Мина едва не упала.

– Я же вам говорила! – с гордостью воскликнула Бита.

– Что здесь происходит? – К ним быстро подошла госпожа Шоги, и Бита продемонстрировала ей рисунок подруги.

Госпожа Шоги прищурилась.

– Чи гашанг! Очень красиво, Мина! Ты нарисовала замечательный портрет нашего кронпринца! Я и не знала, что у тебя такие способности. Прекрасная работа для того, кому еще не исполнилось восьми лет!

Бита обняла Мину за плечи.

– Она будет прекрасной художницей, вот увидите.

Госпожа Шоги несколько раз хлопнула в ладоши. Яркий лак на ее ногтях сверкнул на солнце.

– Строимся! Строимся! Перемена окончена. – Пока дети выстраивались парами, учительница легко коснулась плеча Мины. – Ба ханар асти, Мина. У тебя настоящий талант.

В их классе висел на стене портрет шаха. Монарх строго смотрел на учеников, которые прилежно писали в тетрадях, передавали друг другу секретные записочки, решали примеры, декламировали стихи древних персидских поэтов или, выйдя к доске, рассказывали о главном сокровище страны – нефти. Шах был очень красив в своем белом военном мундире с золотыми аксельбантами и множеством разноцветных орденских ленточек на груди, которые напоминали Мине яркие подушечки жевательной резинки «Чиклет». Ей даже хотелось взять их в руки и попробовать, но они были недостижимы и только сверкали за чисто вытертым стеклом, дразня и возбуждая аппетит.

– Я обязательно выйду за него замуж, когда вырасту, – шепнула Мина своей подруге во время урока каллиграфии, когда они, обмакнув в чернила тонкие кисточки-калямы, учились писать вязью. В течение последней недели она рисовала наследного принца почти ежедневно, а потом показывала портреты Бите. Иногда Мине казалось, что ей не следовало этого делать – в конце концов, он принадлежал к королевской семье, и она не хотела бросить хоть малейшую тень на его репутацию, но потом ее рука снова тянулась к карандашу.

Бита показала ей язык.

– Нет, это я выйду за него!

Некоторое время девочки смотрели друг другу прямо в глаза. Каждая ждала, что подруга отвернется первой. Бита напрягала всю свою волю и даже прикусила губу, чтобы не моргать. Мина тоже таращила глаза изо всех сил, потом ей пришла в голову новая мысль. Усмехнувшись, она обмакнула калям в чернила и несколькими движениями набросала рядом с принцем собственное лицо.

– Видала? – сказала Мина с торжеством. – Это я!

Вызов, горевший в глазах Биты, погас, как только она перевела взгляд на рисунок. Ошибиться было невозможно: нарисованная уверенной рукой темноволосая девочка с широким подбородком и задорным выражением лица была Миной. Бита в последний раз смерила соперницу недобрым взглядом, но ее плечи опустились – она признала поражение.

После этого обе снова взялись за кисточки и продолжили переписывать строки из поэмы Саади – таково было задание на сегодняшний урок. Неожиданно Мина замерла, уставившись на занесенный над тетрадью калям, словно увидела его впервые в жизни. Ей не верилось, что несколько тонких щетинок, торчащих из простой деревянной палочки, заставили отступить Биту, которая никого и ничего не боялась и поэтому не отступала никогда. Какая же огромная сила заключена в них? А может, дело не в каляме, дело в ее руках?..

И Мина поднесла свои запачканные чернилами пальцы поближе к глазам, словно хотела получше их рассмотреть.

– Неплохо, очень неплохо, – сказал тем же вечером Хуман, когда она показала ему свой рисунок. – Для восьмилетки, конечно, – добавил он снисходительно.

– Рисунок превосходный, – возразил Кайвон. – Видела бы ты, как рисует Хуман. Знаешь, Мина, я думаю – когда-нибудь ты станешь известной художницей и твои картины будут выставлены в музеях и галереях. – И он крепко обнял ее за плечи. – Подумать только, моя маленькая сестренка – знаменитый художник!

Воодушевленная похвалами братьев, Мина показала рисунок отцу.

– Вах! – воскликнул Парвиз и даже попятился, притворяясь потрясенным до глубины души. – Это чудесно! Чудесно!

Мина только головой покачала. Точно так же отец реагировал, когда Кайвон с невероятной точностью копировал гнусавый голос зеленщика с рынка или когда Хуман показывал ему свои домашние задания по биологии. Тот же самый несколько преувеличенный восторг он выражал и когда Дария ставила на обеденный стол блюдо с подрумяненным, хрустящим тахдигом или, готовясь к приходу гостей, надевала новое платье. Иногда Мине даже казалось, что отец пребывает в состоянии постоянного восхищения талантами своих домашних.

Дария была более сдержанной. Взяв в руки рисунок дочери, она поднесла его к настольной лампе, как человек, который рассматривает только что проявленную фотопленку.

– Понятно, – проговорила она и, отложив рисунок в сторону, ненадолго исчезла в спальне. Вскоре она вернулась, держа в руках простую картонную папку. Вооружившись фломастером, Дария написала на одном из вкладных конвертов «Мина, 8 лет» и положила рисунок туда.

Спустя несколько недель папка заполнилась, и Дария купила еще одну. Папки она аккуратно складывала в ящик ночного столика в их общей с Парвизом спальне.

Мине нравилось знать, что папки лежат там, где им ничто не грозит. По крайней мере, мать не использовала ее рисунки в качестве бумаги для заметок, не царапала на их обороте карандашом «молоко, баклажаны, огурцы» и не совала второпях в сумку, чтобы выбежать в зеленную лавку на другой стороне улицы прямо в домашних тапочках, как поступала иногда мать Биты.

– А кого ты рисуешь чаще всего? – как-то раз за завтраком спросила у Мины мать.

– Наследного принца. Я выйду за него замуж, – ответила она. – Ну, когда вырасту…

За столом они были вдвоем. Кайвон и Хуман уже ушли в школу, Парвиз дежурил в больнице, а их домашняя прислуга Зухра подметала мокрым веником дорожку перед крыльцом.

– Когда ты вырастешь, ты должна выйти замуж за человека, которого полюбишь всем сердцем. Это самое важное. Но это нельзя спланировать. Это просто случается с тобой – и все, – сказала Дария, делая глоток крепкого сладкого чая.

Мина серьезно кивнула. При ярком утреннем освещении карие глаза матери приобрели необычный оттенок, напомнивший ей светло-зеленую краску из ее нового набора для рисования.

– А теперь беги, не то опоздаешь в школу, – сказала Дария и встала.

В кухню, по обыкновению тяжело вздыхая, вошла Зухра с веником в руке.

– Ох, госпожа, как спина-то болит! Так и стреляет, так и стреляет! Чую я, этот ревматизм сведет меня в могилу. Да и пальцы у меня совсем скрючились, вот смотрите… А как я кашляю! Говорят, городская пыль очень вредна для легких! О Аллах! За что ты послал мне такую участь?! Если бы мои прапрадеды не потеряли все свое состояние, мне не пришлось бы теперь идти в услужение. Я была бы настоящей дамой и целыми днями ничего не делала, а что вместо этого?.. Мету крыльцо у хороших людей. Ах, судьба моя, враг мой!

– Выпей чаю, Зухра-джан, да посиди немного, дай ногам отдохнуть, – спокойно предложила Дария. Все они давно привыкли к постоянным жалобам домработницы. – Мина, ты еще здесь? А ну, марш в школу! И не забудь, сегодня после обеда мы идем в «Книжный город».

Мина порывисто обняла Зухру, которая, позабыв о своих немощах, сидела за столом, с довольным видом посасывая кусочек рафинада. Потом она схватила свой школьный рюкзачок и вслед за матерью выбежала за дверь. «Книжный город»!.. Там продавались лучшие книги, лучшая бумага и лучшие наборы цветных карандашей, фломастеров и красок. Мина часами могла рассматривать огромные жестяные коробки со швейцарскими карандашами и бесчисленные тюбики с масляными красками всех цветов и оттенков. Они были такими яркими, такими соблазнительными, что ей хотелось схватить их и рисовать, рисовать без конца.

Тогда Мина еще не знала, что никогда больше не попадет в «Книжный город». Десять дней спустя ни о каких поездках в центр города уже не могло быть и речи.

– Ну, пожалуйста, поедем! – упрашивала Мина, одной рукой прижимая к груди свою крошечную сумочку со Снупи, а другой – протягивая матери ключи от машины. – Поедем, а?..

– Нет, Мина-джан.

– Ну почему-у?

– Это опасно. В городе демонстрации.

Именно в этот момент Кайвон и Хуман промаршировали через гостиную. Они старались идти в ногу и, вздымая вверх кулаки, дружно выкрикивали:

– Смерть шаху! Долой монархию!

У Мины отчего-то засосало под ложечкой. Она ничего не понимала.

– Вы уже сделали домашнее задание? – прикрикнул на сыновей Парвиз. – Прекратите валять дурака и идите заниматься.

– В этом доме мы не будем говорить о монархии и политике, – добавила Дария.

Братья Мины нехотя потянулись в комнату, а Парвиз рухнул в кресло. Его лицо было усталым и хмурым. Дария смотрела в окно, но взгляд ее был расфокусированным и каким-то безжизненным.

Протесты на улицах продолжались несколько месяцев. Возвращаясь домой из больницы, Парвиз выглядел очень расстроенным, да и новости, которые он приносил, были тревожными. Там протестующие сожгли кинотеатр, там толпа ворвалась в банк. Дария выслушивала его молча, Кайвон и Хуман свистели и улюлюкали. Чем больше проходило времени, тем сильнее они чувствовали себя пленниками в собственном доме, из которого им разрешалось выходить только в школу или в ближайшие магазины.

Страшное слово первой произнесла Дария. Передавая Мине тарелку жареных баклажанов в томатном соусе, она сказала:

– В стране революция, Исламская революция. Энгелаб.

Мина еще никогда не слышала этого слова и не знала, что оно означает, но в том, как оно звучало, ей чудилось что-то грозное. Энгелаб. Пытаясь объяснить ей, что это такое, Хуман сказал: «Революция – это когда все переворачивается вверх ногами». Вот такая революция и бушевала сейчас за стенами их дома, а родители, к огромному разочарованию Мины, не делали ничего, чтобы ее остановить. Больше того, порой ей казалось, что родители происходящее одобряют. Парвиз постоянно слушал по радио трансляции Би-би-си. Дария звонила по телефону сестре и интересовалась, где сегодня демонстрация и много ли народа вышло на улицы. Она так дотошно расспрашивала тетю Ники о мельчайших подробностях происходящего, что казалось, будто она никак не может понять, чего ждать от этих протестов, приведет ли Революция к чему-то очень хорошему или, наоборот, ужасному.

Как-то вечером Мина упрекнула братьев за то, что они плохо говорят о шахе. Ей очень не нравилось, когда они выбегали в гостиную, изображая толпу демонстрантов. Братья, впрочем, не обратили на нее никакого внимания и продолжали маршировать по ковру, громко скандируя подслушанные на улице лозунги. В конце концов Мина не выдержала и попыталась их побить, и вскоре все трое с воплями катались по полу. Никто не заметил, как в дверях появились родители. Некоторое время они молча смотрели на дерущихся детей, потом Парвиз рявкнул:

– А ну-ка хватит! Прекратить!

– Они ругают нашего шаха! – пожаловалась Мина.

– Посмотрите-ка не нее! – Хуман медленно поднялся с пола. – Ей всего восемь, но ей уже промыли мозги!

Кайвон молча вытирал разбитый нос, из которого текла кровь. Она расплывалась по губе и капала с подбородка.

– Живо в ванную! – скомандовал отец. – Оба!

И, подталкивая перед собой обоих отпрысков, он вывел их в коридор. Вскоре в ванной зашумела вода. Мина слышала, как отец сердито отчитывает сыновей, но слов разобрать не могла. До нее долетали только обрывки: «Драться… Братья… Глупо» и «Настоящие мужчины так себя не ведут». Хуман что-то бормотал в ответ. Кайвон молчал, и Мина представила себе, как отец вытирает ему разбитый нос маминым желтым полотенцем.

Дария повернулась к Мине.

– Тебе совершенно незачем так волноваться из-за… – Она запнулась. – Из-за всего этого.

Мина покачала головой.

– Бита говорит – молодые иранцы хотят свергнуть шаха. Выгнать его из страны и поставить на его место нового вождя нации. – Она не совсем хорошо представляла себе, кто такой «вождь нации», но ей казалось – это что-то вроде злого короля, как в сказках.

– Не думай об этом, Мина, – сказала Дария. – Наш шах, к сожалению, небезупречен. Говорят, он совершил много ошибок и допускал… ужасные вещи.

Мина похолодела. Оказывается, ее собственная мать ничем не отличается от демонстрантов на улицах! Если бы сейчас ее услышали представители власти, они сочли бы маму преступницей и арестовали!

В одно мгновение ее ладони стали липкими и потными от страха. Она знала, что́ могло случиться с теми, кто критиковал шаха. Их допрашивали, пытали и казнили. В школе им рассказывали о том, какую роль Мохаммед Реза Пехлеви сыграл в жизни страны. Он спланировал экономические реформы, сделал Иран богатым и современным – совсем как развитые западные страны. В учебниках подробно перечислялись все его заслуги и достижения, и Мине и в голову не приходило, что кто-то может быть против шаха.

И вот теперь монарха критиковала ее родная мать.

В гостиную вернулись Парвиз и ее хмурые братья.

– Мама говорила очень плохие вещи о шахе, – шепнула Мина отцу. Она очень надеялась, что отец сумеет вразумить Дарию, но Парвиз только пожал плечами.

– Она права, – только и сказал он.

И Мина вдруг почувствовала себя одинокой и бесконечно несчастной.

14. Рагу из тыквы

Решиться на отъезд было нелегко. Они ждали дольше, чем многие. Некоторые семьи покинули страну, когда шахские танки вошли в центр Тегерана, но родители Мины считали, что Революция может принести пользу. Она принесет демократию. Свободу. Экономический рост. Мина чувствовала, что ее родители на самом деле хотят, чтобы монархия исчезла. Самой ей подобные желания казались почти святотатственными. Ей очень нравилось смотреть по телевизору военные парады и приемы, на которых в обязательном порядке присутствовали шах и его красавица-жена шахбану Фарах. Царствующая чета выглядела просто сногсшибательно в темно-красных бархатных мантиях поверх расшитых серебром белых облачений, с украшенными рубинами и бриллиантами коронами на головах. Драгоценные камни сверкали, трубы ревели, тысячи солдат салютовали своему королю. Потом играли гимн, и Мина вскакивала с ковра, на котором сидела, чтобы вместе со всем народом приветствовать шаха. Это получалось у нее само собой, и она даже представить не могла, что может быть иначе.

Но так считала, по-видимому, она одна. Хуман покупал плакаты с портретами новых вождей. Он не пропускал ни одного из их выступлений и пытался отращивать бороду. Свои джинсы и модные рубашки-поло он убрал подальше в шкаф и носил свободные штаны и белую крестьянскую рубаху с жилетом. Девушки, которых Мина часто видела идущими из университета в мини-юбках, в туфлях на толстой платформе и с длинными распущенными волосами, которые соблазнительной волной спускались до поясницы, теперь прикрывали головы платками и не пользовались косметикой. Теперь, куда бы она ни посмотрела, действовали нормы шариата. Все, что могло бы напомнить людям о шахе и его программе вестернизации, считалось устаревшим, немодным и противным исламу, объявленному государственной религией.

В тот день, когда шах бежал из страны, мир окончательно изменился. Власть перешла в руки вождей Исламской революции. На стенах домов и заборах появились написанные краской из баллончиков слова «СВОБОДА», «РЕВОЛЮЦИЯ» и «ИСЛАМСКАЯ РЕСПУБЛИКА». Люди, которые за всю жизнь ни разу не зашли в мечеть, начали соблюдать исламские установления и обряды. Дочь тети Ники Марьям выбросила всю косметику и наполнила ящики своего письменного стола четками и молитвенными камешками. Кроме того, она отказалась от откровенных платьев и обтягивающих топов и купила на рынке дюжину головных платков и несколько похожих на медицинские халаты кардиганов, которые предписывал женщинам ислам.

Понять, кто на чьей стороне, было совершенно невозможно. Кто сторонник ислама, кто контрреволюционер? Когда Мина ходила с родителями в гости к их старым знакомым, она видела, что в некоторых домах, как и прежде, подавали к столу виски и вино, а в других, напротив, произносились долгие горячие речи о вреде алкоголя. Бывало и так, что один из хозяев дома потихоньку наливал гостям спиртное, тогда как другой гневно обличал всех, кто хотя бы притрагивается к вину. При этом и тот и другой действовали убежденно и искренне, в результате чего отношения во многих семьях становились довольно напряженными.

Каждый вечер Парвиз обходил дом со стремянкой и снимал со стен портреты аятоллы, которые развешивал Хуман. Когда отец уходил на работу, брат карабкался на шкафы и тумбочки, чтобы повесить портреты на место.

– Мы избавились от шахской диктатуры! – выкликал он тонким ломающимся голосом. – Освободили страну от тирана! Ура!

Как-то раз Мина подслушала, как мать и тетя Ники шепчутся на кухне.

– Ох, сестра, я просто чувствую, как мои дети отдаляются от меня! – жаловалась тетка. – Они в глаза говорят мне, что я старомодная и ничего не понимаю, что я слишком вестернизировалась и меня пора сдать в утиль. Порой мне и вовсе кажется, что мои дети больше не мои. Они – их дети, дети исламской пропаганды.

Дария ответила не сразу. Некоторое время она молчала, прислонясь к разделочному столу, и о чем-то сосредоточенно размышляла. Наконец ее лицо прояснилось.

– Приезжай с ними к нам! Я приготовлю рагу из тыквы, которое они так любят. Уверена, они не откажутся. А когда они приедут, я поговорю с Марьям, а Парвиз побеседует с Резой. Подростки, конечно, упрямы, но мне кажется – мы сумеем вправить им мозги.

Тетя Ники сначала нахмурилась, но потом все же поблагодарила свою младшую сестру, и они договорились о том, в какой день лучше всего устроить этот семейно-пропагандистский ужин. Тетя Ники пыталась благодарить Дарию, но та ответила, что они с Парвизом просто делают все что могут, чтобы исполнить свои обязанности родственников.

После этого разговора Мина впервые за несколько недель увидела тетю Ники спокойной или почти спокойной. Ей даже удалось убедить себя в том, что у тетки есть основания надеяться на лучшее. О том, что Дария не сумела «вправить мозги» своим собственным сыновьям, она старалась не думать.

Когда Мина и Кайвон открыли дверь, на пороге стоял их дядя Хамид со шляпой в руке. Лицо у него было усталым и осунувшимся. Тетя Ники переминалась с ноги на ногу возле автомобиля и что-то говорила льстивым голосом, обращаясь к закрытым задним окнам. Наконец одна из дверец отворилась и из машины выбрался ее сын Реза – двоюродный брат Мины. Он показался ей выше, чем в их последнюю встречу, и на подбородке у него пробивалась черная щетина, хотя ему было всего шестнадцать.

– Иди ко мне, Реза-джан, дай мне посмотреть на тебя! – Дария ринулась навстречу племяннику, но он шарахнулся от ее протянутых рук и прошел в дом. По пятам за ним семенила какая-то женщина в черной чадре.

– Поздоровайся с тетей, Марьям! – строго сказала тетя Ники.

Мина и Кайвон обменялись взглядами. Женщина в чадре была не кем иным, как их восемнадцатилетней кузиной, большой модницей, которая частенько хихикала с сыном зеленщика. Еще совсем недавно она щеголяла в обтягивающих джинсах и туфлях на высоченном каблуке и красила веки зелеными тенями с блестками, а теперь куталась в чадру, как какая-то провинциалка, приехавшая в столицу из далекой деревни.

– Как насчет чая? – проговорила Дария неестественно громким голосом, словно племянница могла не услышать ее из-под своего покрывала.

Мина и Кайвон поспешили на кухню, чтобы помочь матери. Когда Мина вернулась в гостиную, неся в руках поднос, уставленный стаканами-камарбариками с черным чаем, она увидела, что мать, сидя рядом с Марьям, что-то быстро говорит, смеется и жестикулирует. Марьям в ответ только вежливо кивала, словно разговаривала с выжившей из ума старухой. Что касалось Парвиза, то он расспрашивал своего племянника Резу об учебе и о «жизни вообще».

– Помнишь, как ты просил меня посадить тебя к себе на плечи? – расслышала Мина. – Тебе было тогда четыре годика. Ну, помнишь? А помнишь, как мы играли в прятки у нас в саду?..

Но Реза только хмурился и почти ничего не отвечал.

За ужином Марьям ела одной рукой, другой она придерживала чадру. В конце концов Дария не выдержала.

– Марьям, – сказала она довольно резко. – Я уже сказала тебе, что уважаю твои новые убеждения и желание строго следовать традициям, но мы все – члены одной семьи, поэтому тебе вовсе не обязательно покрывать волосы. В шариате, кстати, говорится то же самое.

Тетя Ники выглядела так, словно готова была заплакать. Как бы там ни было, Марьям немного распустила свой платок. Реза проворчал что-то о сотнях патриотов, замученных в шахских застенках, и Мина заметила, с каким восторгом прислушивается к его словам Хуман. На лбу Дарии надулась и запульсировала вена. Парвиз, воспользовавшись тем, что Реза отвлекся, шепотом спросил дядю Хамида, налить ли ему еще вина.

Когда настала пора прощаться, Марьям все же обняла своих родственников, но Реза от объятий отказался наотрез.

– Но ведь мы – семья! – возразила Дария, но племянник только сердито проворчал что-то и полез на заднее сиденье автомобиля.

Чуть отодвинув занавеску на окне гостиной, Мина смотрела, как Марьям шла к дверце родительской машины. Чтобы влезть в салон, ей пришлось чуть приподнять подол чадры, и это напомнило Мине Золушку из мультфильма: она точно так же приподнимала свое бальное платье, вот только платье было белым, а чадра – черной. Дядя Хамид и тетя Ники, виновато улыбаясь, помахали родственникам с переднего сиденья, и машина отъехала.

– Это рагу из тыквы я никогда не забуду, – вздохнул Парвиз, когда все вернулись в дом.

– Реза говорил, – сказал Хуман, – что если мы будем достаточно настойчивы в наших требованиях, мы сумеем добиться…

Дария повернулась к сыну и заключила его лицо в ладони.

– Хуб гуш кон! Слушай внимательно, Хуман. Я – твоя мать, понятно? И ты должен слушать меня! Немедленно сними все эти кошмарные портреты, чтобы я больше их не видела. Бас ас! Довольно! А когда закончишь, отправляйся в постель! Ну, живо!

Хуман не ответил. Мина видела, что он не на шутку испуган.

– Быстрее!

Хуман повернулся и двинулся в комнаты.

– Не забудь почистить зубы! – крикнула Дария ему вслед, и Хуман принялся на ходу снимать свитер.

– То-то же! Я ваша мать, и вы обязаны меня слушаться!

В ванной зашумела вода, и Дария повернулась к Мине и Кайвону.

– Вас это тоже касается. Мыться и спать! И зарубите себе на носу: вы будете делать только то, что велят вам ваш отец или я. Понятно?

– Дария-джан, идем! Тебе нужно отдохнуть, – Парвиз потянул ее за рукав, но Дария оттолкнула его руку.

– И не вздумайте повторять за другими разные глупости, – добавила она все еще сердито. – Никогда! Будь они вам хоть трижды двоюродные!

– Идем, Дария-джан, идем! – Парвиз повел жену в кухню.

– Они не заберут у меня моих детей! – взволнованно говорила Дария на ходу. – Я этого не допущу! В конце концов, они еще не взрослые!

В ту ночь Мина долго не могла заснуть. Она вспоминала Марьям и Резу. Почему-то ей казалось, что сегодня вечером она навсегда потеряла обоих. Теперь ее двоюродные брат и сестра вели себя по-другому, одевались по-другому, думали по-другому. Но еще больше, чем происшедшие с ними перемены, Мину пугала сцена, разразившаяся после того, как уехали гости. Она еще никогда не видела, чтобы мать так сердилась. Дария кричала и брызгала слюной, на лбу у нее пульсировала страшная вздувшаяся вена, и даже Парвизу не удалось ее успокоить. И впервые Мина подумала о том, что мама, которую она хорошо знала и любила, понемногу превращается в кого-то незнакомого и злого.

Ко всеобщему облегчению, революционный задор Хумана довольно быстро сошел на нет, оказавшись всего лишь одним из этапов подросткового созревания. Увы, старания других подростков, а также молодых мужчин и женщин, которые выходили на митинги и демонстрации, чтобы протестовать против шахской диктатуры, не пропали втуне. Политический строй Ирана изменился – теперь это была уже не монархия, а Исламская Республика. И очень скоро и Дария, и Мина почувствовали эти перемены на себе.