Электронная библиотека » Маша Трауб » » онлайн чтение - страница 5

Текст книги "Кольцо из фольги"


  • Текст добавлен: 26 октября 2023, 21:51


Автор книги: Маша Трауб


Жанр: Современная русская литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Шрифт:
- 100% +

Родители, пусть и не настойчиво, пытались объяснить сыну, что он имеет право выбора. Что Алана – лишь одна из претенденток, не более того. Не нужно принимать скоропалительное решение. Георгий объявил твердо – женится на Алане. Родители, уважаемые, интеллигентные люди, не стали мешать сыну. Если такая любовь с первого взгляда, как можно отговаривать? Хотя все равно странно – почему он смеется после каждой встречи?

– А что мне, плакать, что ли? – улыбался Георгий.

Этот же вопрос задавала дочери мать Аланы тетя Нина:

– Дочка, почему ты смеешься? Разве это нормально после свиданий?

– А что я должна делать? Плакать? – продолжала хохотать Алана.

– Мадина, почему твоя сестра смеется? – спрашивала у старшей дочери тетя Нина. – Разве это нормально?

Мадина хмыкала, имея в виду, что для младшей сестры слово «нормально» вообще не подходит.

Наконец было назначено знакомство с родственниками. Родители Георгия приехали в гости к родителям Аланы. А для этого события, очень важного, во время которого обговариваются последние детали свадьбы, дальнейшей жизни молодых, девушка должна испечь пирог или приготовить любое блюдо, чтобы показать, какая она хорошая хозяйка.

– Я все приготовлю, только не заходи на кухню, – умоляла дочь тетя Нина.

– Нет, так нечестно, – отвечала твердо Алана.

– Дочка, я так тебя люблю, что давай ты замуж выйдешь! Только не надо готовить! – причитала тетя Нина.

– Мама, а как я буду готовить для мужа? – возмутилась Алана. – Ты сама говорила, что у меня неплохо получается пирог с абрикосами.

– Да, дорогая, говорила, потому что я тебя так люблю, что хочу, чтобы ты уже вышла замуж! – Тетя Нина понимала, что беды не миновать.

– Хочешь, стой рядом и смотри, что я делаю. Или пусть Мадина смотрит, – предложила Алана.

Позже тетя Нина, заламывая руки, твердила, что ни на шаг не отошла от дочери. Мадина тоже уверяла, что сестра все сделала как положено. И совсем не понимает, как так получилось. Но, конечно же, Алана тогда лишь подтвердила репутацию девушки-катастрофы.

Родители Георгия оказались прекрасными во всех смыслах людьми. Стол готовили тетя Нина и Мадина. Обе считались замечательными хозяйками. Но, видимо, от смятения чувств и волнения, у них все сразу пошло не так. Пироги пусть и слегка, но подгорели, а мясо отчего-то отдавало сладостью. Соус цахтон оказался таким острым, что слезы брызгали из глаз.

Алана вынесла сладкий пирог. Все ели с удовольствием и хвалили. Тетя Нина положила себе кусочек, попробовала и успокоилась – вкусно, не придерешься. Тесто получилось идеальным. Все будет хорошо.

Помолвку расторгли через неделю. Всю эту неделю родители Георгия и он сам пролежали в больнице. У Георгия диагностировали острое отравление неизвестными веществами. У его матери случился гипертонический криз. А отца положили в инфекционное отделение без всякого диагноза. Врачи пожимали плечами.

Тетя Нина прибежала к Варжетхан в слезах. Умоляла провести собственное расследование. Ведь если она скажет, что Алана не виновата, все поверят.

Варжетхан пообещала, что выяснит. Ей самой было интересно, почему у всей семьи разные симптомы и, соответственно, проявления болезни.

Георгий вдруг начал страдать амнезией, никого не узнавал, не понимал, где находится.

Варжетхан пришла в дом к тете Нине и проверила кухню. Ничего опасного или подозрительного не нашла. Идеальная чистота.

– Георгий что-то дарил тебе в тот день? – спросила она у Аланы.

– Нет, ничего, – честно ответила та, горько плача. – По правилам ведь не положено.

– Не золото, что-нибудь другое, – уточнила Варжетхан.

– Да, – созналась Алана и отвела ее в свою комнату. На столе стояла ваза с прекрасным пионом. – Он сказал, что подарит мне аленький цветочек. И вот. Правда красивый? Лучший подарок. Просто удивительный. Где он его только достал?

Георгий, как городской молодой человек, не знал того, что известно сельским мальчишкам с раннего детства: ни в коем случае нельзя рвать горный пион. Корень и млечный сок цветка оказывают сильнейшее галлюциногенное воздействие. Человек может забыть, где находился, что делал, кто он. Горный пион называли цветком забвения, ну или проще – отшиба памяти. Но в минимальных дозах он обладал уникальными целебными свойствами – использовался в качестве анестетика, наркоза.

– Почему он не мог тебе, как все, розы подарить? Или там гвоздики какие? Тоже мне, следопыт. Цветочек аленький… Ох, ну что с вами делать? Где он его только нашел! – восклицала Варжетхан.

Местная гадалка и знахарка прекрасно знала о лечебных свойствах горного пиона. И добывала его другими путями – выращивала в собственном палисаднике и тряслась над каждым цветком. Она же рассказывала, как поступали раньше: горный пион приматывали к ноге барана – сам цветок безобиден, опасен только корень, точнее запах и сок, которые тот выделяет, – и уходили. Дожидались, пока баран пойдет дальше и вырвет цветок с корнем. Я никогда этого не видела, но не могла не верить словам Варжетхан.

Георгий сорвал горный пион, видимо, с корнем и потерял память. Все объяснимо. Быстро придет в себя.

– Покажи мне мясо, которое они ели, – потребовала Варжетхан, успокоившись по поводу Георгия.

Алана принесла. Знахарка долго внюхивалась, просила подогреть. Никак не могла понять привкус.

– Кто готовил мясо? – уточнила Варжетхан.

– Я готовила, – ответила Мадина.

– От начала до конца?

– Алана в конце петрушку бросила в кастрюлю, – ответила Мадина.

– Нина, откуда у вас эта петрушка? На огороде нет, – удивилась Варжетхан.

В сельских огородах петрушке или выделялась маленькая грядка, или ее вовсе не было. Предпочтение отдавалось зеленому луку, кинзе, базилику, мяте… Укроп тоже выращивали. Но он был ярким, вырастал чуть ли не до размеров кустарника. Пах оглушительно. Стебли были крепкими, сама трава будто не укроп, а елка, вырастала разлапистой, упругой. Речную форель только с домашним укропом готовили и подавали. Петрушка же считалась слегка бессмысленной. Для украшения подходила, но в еду ее редко добавляли. Она проигрывала во вкусе шпинату, щавелю, крапиве и ботве.

– Я на рынке купила, – призналась Алана. – Они же городские. Привыкли к другим травам… Георгий рассказывал, что у них вместо кинзы петрушку кладут, а он как раз кинзу любит.

– У тебя еще осталась та петрушка? – уточнила Варжетхан.

– Да, сейчас принесу.

– Это не петрушка, – знахарка рассмотрела и понюхала то, что принесла Алана. – Это болиголов. Свежий. В первый год он похож на петрушку, не отличишь. Корень, листья… Значит, твоя потенциальная свекровь ела мясо, поэтому у нее и давление подскочило. Вот тебе и криз. – Варжетхан радостно хлопнула себя по увесистым ляжкам, как делала всегда, поставив диагноз, который позже подтверждался, так сказать, официальной медициной, то есть анализами.

Варжетхан все видела по глазам, состоянию кожных покровов, запахам тела. Она сидела и смотрела на свою пациентку – как та себя ведет, как складывает руки, реагирует на духоту в комнате или, наоборот, мерзнет при жаре. В особо сложных случаях знахарка приходила с инспекцией – проверяла кухню, дом. Нюхала тарелки, заглядывала в кастрюли, осматривала хозяйственные ведра и тазы. Задавала вопросы родственникам, соседям: кто что видел, кто что слышал. Что ели, пили. И после этого ставила диагноз. Даже те, кто в него не верил, потом возвращались к знахарке. Дело было не только в медицине. Варжетхан обладала уникальным качеством – ей можно было рассказать обо всех болях и проблемах. Не было страха, что она осудит, не поймет, не так посмотрит, расскажет кому-то. Язык будто сам собой развязывался, словно не кофе, который Варжетхан варила своим клиенткам, заодно предлагая погадать на будущее, а сыворотку правды выпила. Рассказ, признание, высказанные наконец проблемы, горести – это уже приносило облегчение. Варжетхан выдавала настойку или порошок, но главное было сделано – женщина смогла хоть кому-то признаться в том, что наболело, уверенная, что дальше этой комнаты ее беды не уйдут. Никто о них не узнает. Даже если признается в самом страшном, Варжетхан сохранит тайну, как врач, всегда оставаясь на стороне пациента.

Отцу Георгия точный диагноз поставить так и не смогли. У него начались рвота и диарея. Позже его супруга призналась врачам, что так происходит каждый раз, когда муж ест не дома. Любой ресторан, самый шикарный, – после него сразу рвота. Любые гости – опять рвота. Только дома может есть, то, что жена приготовила. По нарезке картошки может определить, жена готовила или нет. Иногда наотрез отказывается есть, если не супруга у плиты стояла.

Помолвку расторгли под каким-то благовидным предлогом. К счастью, слухи про отравление до села не дошли. Все стороны держали рот на замке. Но интерес остался – что такого сделала Алана на этот раз? Явно помолвку разорвали не без повода.

* * *

До дома бабушки можно добраться двумя путями – идти через село или вдоль железной дороги. Мама чаще выбирала второй путь. Там ей было свободно – не приходилось останавливаться каждые пять минут и здороваться с соседями. Я хоть и хотела пойти через село, увидеть подружек, но по железной дороге мне тоже нравилось. Можно было нарвать букет полевых цветов – не для целебных нужд, а просто так, для себя. Налепить лепестки на ногти, как маникюр. Сплести венок.

Мне нравилась железная дорога, точнее, нравилось рассказывать про нее. Мимо проезжали поезда, и мы с подружками им махали. Верили, что нас видят сидящие в вагонах люди. Поезда неслись в другую жизнь. Там были вагон-ресторан и занавески в купейных вагонах. Собственная лампочка над койкой. Откидывающиеся сиденья в проходе и чай в стаканах в подстаканниках.

– Ты ездила в поезде? – спрашивала в миллионный раз Фатимка.

– Ездила, – отвечала я.

– Волшебство, да? – восторгалась подруга.

– Да, – подтверждала я, не желая ее разочаровывать.

Не было там ни волшебства, ни чуда. От Москвы до нашего села – двое с половиной суток. Уже к концу первого дня хочется спрыгнуть с поезда, настолько становится невыносимо. От проносящихся мимо пейзажей кружится голова. Остается только два желания – есть и спать, точнее дремать, потому что даже ночью уснуть не получится. Громыхают двери, люди сходят, заходят новые. Проводница будит спящих, сообщает, что через полчаса прибываем, надо сдать белье и заплатить за чай. Сидеть в коридоре на откидных сиденьях неудобно – мешаешь проходу. В купе свои порядки. Если ты на верхней полке, надо спросить разрешения спуститься на нижнюю и присесть с краю, у двери. Если оставил вещи в чемодане, надо просить тех, кто внизу, поднять полку и достать необходимое. Из развлечений доступно одно – переходить из вагона в вагон, стараясь перескочить грохочущие стыки. Поначалу страшно. Кажется, что не устоишь на двух железных пластинах, которые все время находятся в движении. А еще нужно обязательно закрыть дверь предыдущего вагона и лишь потом открыть дверь следующего. Балансируя на железных сцеплениях, которые, кажется, вот-вот разъедутся в разные стороны и ты упадешь под колеса мчащегося поезда. Нога вот-вот соскочит, и провалишься прямо на пути. Все вагоны проедутся по твоему телу, превратив его в кашу, месиво. Однажды я видела труп мужчины, попавшего под поезд. И прекрасно представляла, как буду выглядеть в этом случае. И поэтому никогда не могла понять, почему Анна Каренина выбрала для себя именно такую смерть. Даже утопленники, которых я тоже повидала, выглядят привлекательнее.

Адреналин? Ничего сильнее по эмоциям, выплеску гормонов, чем когда перебегала из вагона в вагон, я не испытывала за всю свою жизнь. Уже став взрослой, попыталась вернуть те ощущения. Не получилось. Двери открывались легким нажатием на ручку, а под ногами не елозили из стороны в сторону сцепления. В детстве же ручка никогда не поддавалась с первого раза, а на дверь нужно было навалиться всем телом, чтобы та открылась. И главный момент ужаса – когда дверь не поддается, а поезд сворачивает по путям направо или налево. И тогда под ногами вдруг зияет ужасающая пустота. Пластины разъезжаются в разные стороны, и ты вместе с ними. Или садишься почти в шпагат, или находишь в себе силы переступить на одну пластину, или все. Считай, что уже там, одной или двумя ногами на железнодорожных путях. Сердце колотится как бешеное. Идти назад или пытаться перепрыгнуть вперед?

На вторые сутки наступает отупение. Выходишь на станцию – бабули предлагают пирожки, отварную картошку с малосольными огурцами, мороженое, газировку. Но уже ничего не хочется. Внутри вагона все пропахло едой и спиртным. Из тамбура невыносимо несет табачным дымом. В туалет не зайдешь – воняет нечистотами.

Все так, но не совсем. Это лишь одна часть воспоминаний. А есть и другая.

Поезд – это вкусы, запахи, ощущения. Другая жизнь. Будто ты проваливаешься во времени на двое, трое суток. Все начинается уже на вокзале. Мы с мамой бежим, опять опаздываем. Ни разу не приехали вовремя. Вокзал живет своей жизнью. Носильщики предлагают довезти чемоданы, мама отмахивается: «За рубль сама донесу». «Девушка… пятьдесят копеек…» И тут же строгая проводница: «Женщина… документы предъявите». Мама прекрасно ориентируется на вокзале. Я бегу за ней. Запах железной дороги, поезда, перрона. Под ложечкой начинает ныть – и от долгого бега, и от голода. На вокзале так хочется есть, как нигде и никогда. Кажется, сейчас умрешь, если не съешь хоть что-нибудь. Тут же как назло примешивается запах пирожков. И крик продавщицы: «Пииирооожки, с мясом, с повидлой, с бараболей, пииирооожки…» Продавщица всегда одна и та же – полная женщина в грязном белом халате, который едва сходится на ее груди и животе. Она говорит «с повидлой», а не «с повидлом», и мне это нравится. Повидло в женском роде кажется еще слаще и вкуснее. Мама никогда не покупает мне пирожки. Она их называет «с котятами». Я стараюсь не думать, почему с котятами. А еще загадочная начинка «бараболя». Мне кажется, что это тоже что-то сладкое. Я спрашиваю у мамы. Та, как обычно отмахивается и отвечает: «Она молдаванка». Будто это должно все объяснить. Кто молдаванка? Бараболя? А кто вообще такая молдаванка? Но моей маме лучше не задавать лишних вопросов. Иначе посмотрит так, будто ее дочь родилась полоумной или, как говорили в нашем селе про сумасшедших или больных от рождения, «не совсем удачной».

Хотя бывает, что ребенок родился удачным, как, например, Сосик, но зачем-то полез за тутовником на самую верхнюю ветку дерева. А рядом – электрические столбы и провода. Сосик решил, что он птичка, и зацепился рукой за провод, упал и после этого стал «не совсем удачным» ребенком.

Мне не у кого было спросить, что за начинка такая – бараболя. И я мечтала хоть раз купить этот пирожок. Копила мелочь. Отпросилась у мамы будто в туалет, купила, откусила. Картошка. Самая обычная. Еще и с луком горелым перемешанная. Чувство голода тут же отступило, подступила тошнота.

Мама договаривается с проводницей, отдает деньги – чтобы та за мной присмотрела. Все как всегда. Двое с половиной суток я буду ехать с чужими людьми. И уже знаю, что будет через пять минут, через час, спустя сутки.

В купе уже расположились – семейная пара, считай, что повезло. Я на верхней полке. Прошу разрешения спуститься. Женщина оказывается приветливой. Разворачивает замотанную в фольгу курицу, стучит вареными яйцами, проворно очищает. Здесь же на столе в пакете – маринованные огурцы. Я уже знаю, что запах курицы и огурцов будет преследовать меня всю дорогу.

– Еще ведь не отъехали, – замечает проводница. Ее тоже раздражает запах. – Билеты предъявляем.

Женщина суетится, копается в сумке, достает билеты.

– Белье брать будете? – спрашивает строго проводница.

– Будем, будем, – суетится женщина и достает деньги.

– Чай?

– Да, конечно.

Я выхожу в коридор. Смотрю на перрон – мама уже убежала, ей некогда махать вслед отбывающему поезду. На стене висит расписание остановок, которое я давно знаю наизусть. Возвращаюсь. Женщина спрашивает, когда следующая остановка. Надо бы воды купить. Я пересказываю ей график стоянок. Это всегда производит впечатление. Женщина предлагает мне остатки курицы. Нет, ни за что. Только не курицу. Я знаю, что на ближайшей станции она купит мне мороженое. Подтаявшее. То, которое я терпеть не могу. И ситро в бутылке, теплое. На станциях нельзя покупать мороженое и ситро. Газировка сразу бьет в нос, хочется чихнуть и откашляться. Мороженое уже течет. Вот в соседнем купе – все как положено. Купили на станции картошки с укропом. В пакете. Бабули идут по перрону и продают. Картошка сварена утром, солью и укропом посыпана щедро. Сейчас уже подстыла, пакет запотел. Но вкусно до одури. Именно такая, подстывшая. А в газетном кульке пирожки. Не вокзальные, а домашние. Там не повидло, а варенье, вишневое или даже клубничное. Капуста не просто капуста, а с яйцом. Пирожки ладные, один к одному. Одна семья купила пирожки, соседи по купе принесли пиво. Открывают крышки об стол, хотя у проводницы есть открывалка. Но об стол – тоже своего рода ритуал. Открыл с первого раза – мастер. Я умела открывать газировку с первого раза. Тоже своеобразный аттракцион, как и пересказ расписания остановок. Выпить побыстрее, пока холодное. Нет, говорили нежно и с трепетом в голосе – «холодненькое». Съесть тоже побыстрее, пока еще теплое.

Проводница выдает белье. Надо застелить полку. Женщина жалуется – опять влажное. Я на верхней. А это значит – надо просить разрешения у тех, кто на нижних, встать ногами на обе, чтобы заправить простыню и засунуть одеяло в пододеяльник. Тут все от женщины зависит. Эта вроде бы ничего, душевная, что ли. А в прошлый раз я застелила белье уже совсем поздним вечером.

– Ой, натрусишь сейчас на еду, – закричала та, прошлая, попутчица.

– Нечем трусить, – ответила я, – давно все застирано.

– Нечего сейчас.

Ну кто на нижней полке, тот и хозяин ситуации. Чтобы поесть или чаю выпить, тоже нужно просить разрешения – спуститься, подсесть к столу.

Но, с другой стороны, лучше не есть и не пить. Очередь в туалет к вечеру образовывается такая, что не дождешься. Кто после пива, кто после пирожков. Так что я уже научена – стараюсь голодать и лишнего не пить.

* * *

Впервые поехали с дочкой в поезде. Она уже взрослая, тринадцать лет. Привыкла к самолетам. Просит рассказать про поезд. Говорю, что поезда сейчас другие, удобные, не такие, как в моем детстве. И туалет как в самолете – нажал на кнопку смыва, руки помыл. Туалетная бумага, салфетки. Заходить можно хоть во время стоянки. А раньше – санитарная зона, проводница закрывает туалет на ключ и хоть умоляй – не откроет. Вместо кнопки – железная педаль смыва. Нажимаешь ногой и смотришь на рельсы. Голова тут же начинает кружиться. Воды, конечно же, нет.

Рассказываю про чай в железных подстаканниках, как, оставленная в граненом стакане, всю ночь звенит ложка. Как иногда носили еду из вагона-ресторана в маленьких кастрюльках, сложенных стопкой одна в другую. Показываю стакан в подстаканнике – муж из такого чай пьет. Баночки для специй, которые башенкой друг на друга складываются, объясняя про кастрюли. Дочь слушает с восторгом, смешанным с ужасом. Рассказываю, как можно садиться на шпагат между верхними полками и что были еще третьи полки. Рассказываю про плацкартные вагоны, где совсем нет дверей. Дочь не понимает, как это. Мама старалась отправить меня в купейном вагоне, но несколько раз смогла достать билеты только в плацкарт. В плацкарте мне больше нравилось. Там люди проще, добрее. Не надо просить разрешения спуститься на нижнюю полку. Да и накормят всегда, вкусно, домашним, припасенным. На станции покупать – дорого. В плацкарте я всегда ела то, что предлагали. А предлагали щедро: «Доча, возьми помидорку, со своего огорода, только утром сорвала». «Доча, а огурчик почему не ешь? Смотри, какой огурчик – в пупырышках. Не любишь в пупырышках?»

Самые вкусные огурцы я ела в плацкартном вагоне. Как сейчас помню. Дядя Леша выложил на стол целый пакет, а рядом положил здоровенный нож, похожий на тесак. Я аж замерла. Но дядя Леша принялся чистить огурцы, срезая кожуру тоненько, ровными пластинками. Потом разрезал огурец на две части, сделал надрезы там, где семечки, посолил щедро крупной солью, потер две половинки и выдал мне. У меня уже слюна текла – от самого зрелища. Так это было красиво, завораживающе. С тех пор я ем огурцы именно так, очищая, разрезая пополам, делая надрезы и посыпая солью. Обязательно потереть, чтобы соль проникла внутрь.

А помидоры лучше есть сразу, не давая соли пропитаться. Сладость помидора смешивается с солью. И никакой газировки. В термосе – свой чай, с утра заваренный, или компот. Вкусный. Со сливами. Нет, лучше с клубникой… «Да кто ж клубнику в компот ложит-то? Вот, доча, попробуй с земляникой. Вчера вечером собрали. А? Какая ягодка сладкая да крупная. А вы из чего варите? Из яблок? Ну да…» Из яблок – совсем позор, конечно…

Я до сих пор варю детям компоты. Из яблок, которые совсем позор, из сливы, клубники, малины. Но таким вкусным, как в моем детстве, компот никогда не получается.

Остановка.

– Сколько стоим? – привычно спрашиваю я проводницу.

– Двадцать минут.

– Побежали? – говорю я дочери.

– Куда? – У нее глаза от ужаса как блюдца.

– За мороженым!

Бабушек с тележками и корзинами уже нет, но лоток с мороженым тут, прямо на перроне, уже выстроилась очередь.

– А мы успеем? – спрашивает дочь.

– Конечно. Вон дверь рядом, – показываю я.

– Но это же не наш вагон. – Дочь в панике хочет сбежать назад.

Ну вот как ей объяснить, что можно и в уходящий поезд вскочить и бежать в свой вагон. Мороженое все такое же, из моего детства. Пусть и в современном холодильнике, а все равно подтаявшее. Дочь капает себе на ногу. Замирает. Салфетки остались в вагоне.

– Что делать? – спрашивает она, глядя на липкое пятно, будто рухнул мир.

– Ну вон, сорви листик и вытри, – отвечаю я.

Дочь смотрит на меня так, будто я на ее глазах сошла с ума. Ну в принципе так оно и есть. У меня текут слезы, непроизвольные. Не знаю почему. Не могу объяснить. От счастья, что у моей дочери нет такого опыта поездок на грани выживания, как у меня? Или от горя, что она никогда не съест самый вкусный огурец в своей жизни, а будет есть еду, запакованную в контейнеры и поданную на белоснежной салфетке? Оттого, что она может смотреть фильм или мультфильм в дороге, или потому, что никогда не услышит радио, и не включит лампочку над полкой? Лампочка, скорее ночник, читать при нем невозможно, но он создает ощущение уюта и безопасности. И переключатель черный, основательный. Иногда заедает. Есть и общий свет на все купе, но тут опять все зависит от тех, кто сидит на нижних полках. Они решают, когда включить, а когда выключить.

Да, надо здороваться, знакомиться. Можно говорить, а можно в «дурака» играть. Если четверо игроков, то и в подкидного. Благодаря опыту путешествий я для своего возраста играла вполне прилично. Это производило впечатление посильнее перечисления расписания остановок поезда. Поначалу меня брали как ребенка, в шутку, но в конце уже бились всерьез. Я не понимала, как могут взрослые люди, мужчины обижаться, если проиграли. В плацкарте, кстати, и играть было веселее. Не только в карты, а еще и в шашки. Встречались любители шахмат, но редко. Наверное, поэтому я в шахматы не играю, а вот в шашки – вполне прилично. В плацкарте было легче, проигрыш воспринимался со смехом. Мне за выигрыш покупали кулек конфет или петушок на палочке. В купейных вагонах обстановка тут же становилась напряженной. Поэтому я старалась проигрывать. В этом случае мне тоже покупали петушок или конфеты – чтобы не расстраивалась.

С мамой я ездить в поездах не любила. Если она садилась играть – а играла она только в преферанс, – в купе можно было не заходить те двое с половиной суток, сколько длилась поездка. Я околачивалась в коридоре. Уже поздно вечером пробиралась в купе, залезала на верхнюю полку и пыталась уснуть. Но не получалось. Внизу шла настоящая битва, не на жизнь, а на смерть. Я смотрела сверху на расписанную пульку. Мама опять выигрывала.

А иногда мама вдруг становилась обычной женщиной, что пугало меня еще больше. Она начинала общаться с соседками по купе. И каждый раз они расставались чуть ли не лучшими подругами. Мне же хотелось кричать от отчаяния. Мама задавала одни и те же вопросы, жала на одни и те же кнопки человеческой души, и все опять срабатывало как нельзя лучше. И тогда я была обречена провести неделю, две, месяц у очередной тети Светы или тети Тани. Той самой попутчицы из поезда, которая успела рассказать моей маме всю свою жизнь. Сколько этих историй я услышала, лежа на верхней полке? Тысячу, миллион? Все были похожи одна на другую. Меня завораживало, как эти женщины покупаются на мамины расспросы. И приводило в ярость, что моя родительница профессионально пользуется одними и теми же методами. Сначала выпить вина, теплого, сладкого кагора или портвейна, от которого сразу же становится муторно и слегка подташнивает, закусить подтаявшей шоколадкой. Потом признаться, что мать-одиночка, вдова с ребенком. Выживает как может. Вот везет к матери, а потом сама – на заработки, а как еще? Восхититься прической, кольцом, платьем случайной попутчицы. Постепенно перевести разговор на детей, на тех, что не родились. Тогда время было такое. Женщины делали аборты, будто к зубному врачу ходили. У каждой за плечами – шесть, семь. Выкидыши. Наконец сын, долгожданный, но муж оказался кобелем. А дочка уже от нынешнего. Хороший, когда не пьет и зашит. А когда в развязке, так проще зарезать, чем терпеть. Мама подбрасывает в топку разговора дрова: «А как сына рожала? Крупный? Сама или кесарили?» И тут все, остается только слушать. Как сын четыре килограмма и сто граммов весил, как порвалась так, что чуть кровью не истекла, как зашивали чуть ли не на живую. А дочка, наоборот, махонькая, два восемьсот, думали, не выживет. Разрезали, располосовали живот в последний момент. Шрам остался. Она его стесняется. Длинный, толстый, как змея. «Тогда все смирились, что из роддома Катюху не вынесем. А та живучая оказалась – грудь не брала, сосок плевала, а соску сосала. Медсестра ей еще дополнительную дырку в соске цыганской иглой сделала, чтобы проще было сосать, вопреки всем правилам пошла, вот и выходила девку. Та вес быстро набрала. У всех детей-искусственников то диатез, то колики, то понос, а этой хоть бы хны. Ест, растет и улыбается. Сиську плюет. Разорились на этих пачках. Катюхе года не было, как ее на обычную еду перевели – каши за обе щеки уминала. Что ни дашь – все ест. А сын, Илюха, привередой оказался. Как из роддома выписали, так сразу худеть начал. Молоко из сиськи до последней капли съедал. Все равно плакал – не наелся. Было бы четыре груди, из четырех бы сосал. До трех лет сисю просил, плакал, ходил за мной. А я давала, сил нет терпеть его слезы. Потом с едой капризы – то ест, то плюет. Сейчас уже все хорошо. Катюха хочет платья́ носить. – Да, именно так, ударение на последний слог, а не как в столице – на первый. И мне эти платья́ нравятся больше, чем пла́тья. – Катюха защищает Илюху, будто старшая, хотя это он ее должен защищать. Молодец. Бойкая девчонка. С мальчишками дерется на равных, ничего не боится. Коленку в кровь разобьет – терпит, не плачет. А Илюха чуть что, так в слезы. Будто не мальчишка. Поехали всей семьей на рыбалку. Катюха с удочкой, уже две рыбины поймала. Счастливая стоит. Червяков так на удочку насаживает, что диву даешься – как наловчилась-то? Откуда? Еще палец послюнявит, прямо как отец, один в один. Вот как это передается? А Илюха стоит и рыдает – ему рыбу жалко. Она же умрет без воды. Тайком выпускает уже выловленных. Муж меня винит – сопляка вырастила. Я молчу. Понимаю ведь, что Илюха ему не родной. Один раз не выдержал, дал звонкий подзатыльник. Илюха вдруг затих, не зарыдал, онемел. Стоял и смотрел на отчима. У меня сердце тогда чуть не оборвалось. Хотелось мужа убить. Такое желание, что до нутра пробрало. Вот взяла бы его нож, охотничий, которым дочка восхищается и просит такой же в подарок на день рождения, да и всадила бы в спину, в грудь. Да куда угодно. Рука бы не дрогнула. Но промолчала. Он – все же мужчина, лучше знает, как парня воспитывать. Так ведь? Или все же стоило убить его тогда? Катюха будто почувствовала, что я не в себе, кинулась к Илюхе, стала его успокаивать, червяков показывать Нескольких, уже выкопанных, выпустила из банки. Те быстро зарылись в землю. Илюха вроде отошел. Катюха разрешила своих рыбин выпустить. Пусть плывут. Еще историю придумала, что одна из них – золотая рыбка. Пусть Илюха желание загадает, точно исполнится. Как в сказке о рыбаке и рыбке. Илюха закрыл глаза и загадал. Потом Катюха к отцу кинулась, обняла. Тот, если еще и кипел, сразу потух, оттаял. Как ей это удается? Лишь бы не растеряла это умение. Я ведь и сама раньше тоже такой была – смешливой, заботливой, к любому могла подход найти. Катюха в этом плане – в меня. А вот после Илюхи растеряла все умение. Только его и вижу. Только за него сердце болит. И уже не договариваться хочется, а убить любого, кто обидит, косо посмотрит.

С мужем после того случая только хуже стало. Видеть его нет никаких сил. Свекровка приходила и подзуживала – уведут такого мужика, уже слухи ходят, а ты или дура, или слишком умная, что не видишь и не слышишь. К Маринке точно уйдет. Та баба ушлая, хваткая, понимает, что мужику надо. Как окрутит, считай, все, пропал муж. И что ответить? Пусть уходит? Хоть к Маринке, хоть к Светке. Да к кому угодно!

На развод тогда хотела подать. Но вечером Катюха к отцу кидается. Он ей нож подарил, обнимает, целует. Илюха тоже рядом, рассматривает подарок. Ну семья все же. Опять же два огорода – свой и свекровкин, как их бросить? А теплицы – тоже две, свекровкина и своя. В свекровкиной – помидоры, в своей – огурцы. Подвал как делить? И закрутки – компоты, засолка, наливка, опять же, домашняя, вишневка, на травах, брусника, смородинка. Как можно поделить все это? Вишневка – не имущество, это другое. Она не делится. Это семейное, свое, как закрутки. Вот и передумала с разводом. Из-за теплиц, огородов да закруток, которые оказались важнее… А чем еще дорожить? Это же то, что руками, сердцем, душой сделано… А то, что с Маринкой… нет, про Маринку не знала, а вот про Кристинку знала, конечно же. Все знали. И что теперь – убиваться?

Дочь-то точно в мужа, один в один, а в кого сын такой нюня и хлюпик? Муж мой первый, отец Илюхи, высокий, здоровый, ручищи как лопаты. Какая драка случалась, так он первый кулаками махал. Я вроде тоже не робкая. У меня в роду все мужики настоящие. Отец – охотник. Каждые выходные с ружьем в лес. И я тоже могу – отец научил. Дед – рыбак, охотник. Еще свекровка любит подзудеть, мол, скажи спасибо, что взяли тебя – разведенку с прицепом, в ноги мужу должна кланяться. И что делать? Только терпеть остается.

Внимание! Это не конец книги.

Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!

Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации