Текст книги "Клуб выживших. Реальная история заключенного из Аушвица"

Бежать из Жарки было уже поздно. Всех, кто пытался, расстреливали на месте. В тот «Кровавый понедельник» отец разбирал завалы на улицах города, как ему велели немцы, и мысленно составлял план полуночного побега из города: через поля высокой по пояс гречихи прямиком в лес. Но это было слишком рискованно. У моей семьи не осталось шансов укрыться от войны. В течение последовавших за тем двух недель жителей Жарки охватила паника. Планы побега составлялись и отвергались, потому что, учитывая количество солдат вокруг, сбежать было невозможно. Люди строили тайные убежища и маскировали входы в них.

Затем последовало объявление: «Все евреи мужского пола должны на ночь явиться в синагогу. Повторяю, евреи-мужчины в синагогу. Неподчинение карается арестом или расстрелом. Все евреи-мужчины – в синагогу. Sofort! Немедленно!». Папу это объявление застало посреди тихой молитвы. Разумеется, не в синагоге. Он молился про себя, расчищая от обломков дренажную канаву по заданию немцев.

Что, сейчас? Он отчаянно хотел вернуться домой к мамишу, Самюэлю и матери. Он хотел вымыть руки и поужинать, дать ногам отдохнуть и почувствовать себя в безопасности. Но выбора не было. Нацисты пролаяли приказы. Папе пришлось подчиниться. Война только началась, и папа пока еще не был готов проверять систему на прочность.

Глава 3
Общий сбор

Тем сентябрьским днем, переступая порог шула, главной синагоги Жарки, папа на мгновение прикрыл глаза. Шул был его вторым домом, местом для ежедневной утренней и вечерней молитвы, местом, где он постигал Тору. Но в тот вечер он закрыл глаза, потому что не хотел видеть ту душераздирающую картину. Храм был осквернен. Нацисты сорвали с алтаря реликвии. Картины были перерезаны, скамьи поломаны, а стены изрешечены отверстиями от пуль.

Следом за отцом и еще несколькими евреями в синагогу вошли немецкие солдаты и вытащили на середину зала тюки с соломой. Затем они покинули святилище, но через несколько мгновений вернулись и швырнули на пол грабли.

– Время застилать постели, еврейские свиньи, – объявил офицер. – Сегодня вы спите в сарае.

Папа нагреб в угол соломы и обустроил постель себе, мужу и сыну Малки и четырем братьям мамишу: Монику, Давиду, Сэму и Муллеку, которые пробирались к нему через толпу. Его небольшая команда, ужасно уставшая, быстро уснула, несмотря на солому и стволы ружей, которые двое немцев у входа наставили на толпу.

А дома перепуганный Самюэль, прежде чем лечь спать, забрался к матери под одеяло и спросил, когда вернется папа.

– Скоро. Уже скоро. – Солгала она.

Прошло два дня, и жены с нашей улицы решили отправиться на поиски своих мужей. На рассвете мамишу и остальные, держась за руки, направились к синагоге. Бабушка Дора осталась с Самюэлем, заверив мамишу, что с ним ничего не случится. На пути женщины встречали солдат, которые, к счастью, просто не обращали на них внимания. Когда же они пришли к синагоге, мамишу удалось заглянуть в окно. Можно лишь представить, какое она почувствовала облегчение, увидев там изможденного, но, самое главное, – живого отца. Пол был завален измятой соломой, на которой мужчины, словно стая бродячих собак, проспали две ночи.

Мамишу попыталась силой мысли заставить папу посмотреть в окно, но он погрузился в размышления, а может – в молитву. Мужчины ждали рабочего задания на день. Мамишу понимала, что чем выше поднимется солнце, тем больше солдаты будут сеять смуту по всему городку. Она помчалась домой, счастливая уже тем, что папа был жив и внешне здоров.

В то утро папу в составе большой группы людей послали на поле недалеко от города. Им выдали лопаты и велели выкопать большую яму. Затем они отправились в город, туда, где были свалены трупы погибших во время бомбежек лошадей. Не удивлюсь, если немцы так долго не хоронили лошадей, чтобы еще больше осквернить город.

– Mach schnell! Быстрее! – рявкнул на них солдат.

Разлагавшиеся трупы околевших животных воняли так мерзко, что сами немцы с трудом выдерживали этот смрад. Мужчинам из синагоги было велено поднимать туши за копыта и оттаскивать к месту захоронения на улицу Косхигливер, что на окраине города. Но не вонь душила их, а тяжкий труд. Даже десять человек еле перетаскивали гниющие 400-килограммовые туши.

Они провозились весь день. На закате, стоя в яме и забрасывая околевших лошадей землей, папа думал, отпустят ли их когда-нибудь по домам, где они смогут поесть и выспаться. Больше всего на свете ему хотелось сообщить мамишу, что с ним все в порядке. Утром он не заметил, как она украдкой заглядывала в окошко синагоги, и ему отчаянно хотелось успокоить ее.

В конце концов офицер по фамилии Шмидт выкрикнул, что им нужны пять человек. Папа поднял глаза к небу и взмолился, чтобы выбрали его. Но солдаты указали на знакомых отца, двое из которых были еще подростками. Среди них был и Ави, сын Малки. Обрадовавшись за мальчика, которому выпал шанс перевести дух, папа ощутил легкий укол зависти и тут же вернулся к работе. Но через несколько секунд он вздрогнул от грохота выстрелов. Осторожно выглянув из-за насыпи, он увидел на стене, у которой стояли те пятеро, пятна крови. Их тела лежали на земле. Рабочих выбрали не для отдыха, а для того, чтобы поставить к кирпичной стене здания на границе поля и убить.

Папа почти беззвучно прошептал молитву:

– Шма Исраэль Адонай Элоэйну Адонай эхад. Слушай, Израиль: Господь – Бог наш, Господь один!

Он знал, что не расскажет Малке и Дану о том, как все случилось. От него они услышат только: «Ави ушел к Богу». В каком преступлении был повинен этот мальчик? Работал медленно? Папа вернулся к заданию и, пока офицер Шмидт не прокричал: «Евреи, домой, бегом!», он не смел поднять головы. Папа прекрасно знал, что предписанный евреям комендантский час вот-вот наступит. Он с облегчением услышал, как один из рабочих спросил у Шмидта то, о чем он и сам все время думал:

– Господин офицер, а разве через несколько минут не начнется комендантский час? Если нас застанут на улице после восьми, то могут арестовать или даже застрелить.

Шмидт улыбнулся, как будто получил желанный подарок.

– Ну, значит, вам стоит поторопиться! – рявкнул он. – Мой еврейский друг прав. Любой, кого поймают на улице через пять минут, рискует получить пулю.

Командир достал пистолет и направил его в толпу рабочих. Под дулом немецкого люгера, направленного им в спины, папа вместе с остальными побежали по домам. Происходившее чем-то напоминало школьный урок физкультуры, вот только место учителя занял вооруженный сумасшедший, возведенный в звание лейтенанта.

В тот день папиного друга, Якоба Фишера, отправили на работы в центр города. Бомбежки начала сентября оставили после себя двухметровые груды обломков. Якобу и остальным была поручена уже привычная работа: разбор завалов и сортировка того строительного материала, который еще можно использовать. За каждым евреем наблюдали два солдата. Их задача заключалась в том, чтобы стоять рядом с рабочим и то и дело выкрикивать: «Работай быстрее, ленивая свинья!» Пока они грузили мусор в тачки и тележки, немцы тыкали им в бока штыки винтовок.

К двенадцати Якоб мечтал только о том, чтобы пообедать. Он был ранен в живот штыком, и кровь пропитала рубашку. Однако в полдень им не дали ни поесть, ни отдохнуть. Только вместо прежних караульных пришли новые, полные сил охранники, готовые выдумывать новые зверства. Они почти сразу обратили внимание на Эйба Турбетши, сильного, широкоплечего еврея и решили «поразвлечься». Охранники велели Эйбу взвалить на спину тяжелое снаряжение, поднять которое было под силу не каждому, и бегать так по улице туда-сюда. Солдаты гонялись за ним по пятам и кололи Эйба штыками, и чем быстрее он бежал, тем веселее становились их крики: «Быстрее, грязный жид, быстрее!»

Толпа, собравшаяся поглазеть на это, смеялась все громче. Большинство католиков Жарки и сами напуганы, будучи жертвами вторжения. Но малочисленная шайка хулиганов с радостью высмеивала страдания жида. Возможно, из чувства страха они хотели выказать лояльность захватчикам. Когда же охранники приказали Эйбу заодно и петь польские народные песни, зрители встретили это решение аплодисментами и одобрительными выкриками. Задыхаясь, Эйб захрипел мелодию. Обессилев, он развернулся к своим мучителям и закричал:

– Убейте меня! Убейте меня сейчас! Просто убейте!

Солдатам это показалось невероятно смешным. Толпа кричала все громче. Но палачи пожалели для Эйба пули. Четверо солдат принялись бить его дубинками по голове, спине и ногам, пока он не потерял сознания. Тогда они замахнулись и бросились к оставшимся рабочим, а один из них прокричал:

– Кто следующий?

Якоб с товарищами закрыли разинутые от удивления рты и вернулись к работе. Остаток того жестокого дня мамишу, как и остальные напуганные еврейские жены, провела дома в ожидании. Сумерки сгущались. С минуту на минуту должен был начаться комендантский час, а отца все еще не было. Малыш Самюэль, должно быть, и не видел, чтобы мама в тот день отошла от окна гостиной. Бобеши кормила и всячески старалась занять внука, а мамишу с самого рассвета смотрела в окно, пока не начало темнеть.

Внезапно ей показалось, что в начале улицы мелькнул чей-то силуэт, и она стала приглядываться. На самом же деле она увидела двух бегущих мужчин. Папу и своего брата, Сэма Йониша, чей дом стоял неподалеку. Они уже бежали посреди улицы. Мамишу, сама того не осознавая, затаила дыхание. Она открыла входную дверь, и через минуту папа, дыша словно дикий зверь, ворвался в гостиную. Пятиминутная гонка на выживание лишила его дара речи. А может, он просто не хотел ничего говорить.

На ужин мама сварила ему вкусную куриную лапшу (lokshen), но папа почти час просидел над тарелкой в глубоком молчании. Он все всегда рассказывал любимой жене, но тем вечером хранил молчание. И тогда тишину нарушила она.

– Израиль, дорогой, в следующем году должно произойти радостное событие. Это ли не причина, чтобы смотреть в будущее, любимый? – сказала она и положила руку на живот.

У него в голове царил ужас прожитого дня, и он не сразу понял, о чем она говорит.

– Израиль, у нас будет ребенок. Весной у Самюэля появится братик или сестренка, – с гордостью сказала она.

Усталое и измученное лицо ее мужа порозовело. Даже если бы в этот момент у него под дверью раздались свистки немецких охранников, он бы все равно продолжил улыбаться. Он поднялся и обнял маму. И впервые за три недели в его душе зажглась надежда.

Теперь, когда муж обо всем знает, маме больше всего хотелось поделиться радостью с младшей сестрой, Хильдой Йониш, они с детства были лучшими подругами. У мамишу было шестеро братьев и сестер, и, хотя все они были дружны, между ней и Хильдой существовала особая связь. Они росли в шумной, но любящей семье, с самого детства жили в одной комнате и делились друг с другом секретами. «У меня будет еще один ребенок! Весной, Хильда!» – мамишу не терпелось сообщить сестре новость, она представляла, какой радостью озарится ее лицо. Но Хильда нашла работу в Варшаве, в 250 км от дома. Она уехала задолго до вторжения, и теперь не могла вернуться. Евреям было строго запрещено передвигаться по стране.

Думаю, оттого-то вся семья сильно удивилась, когда спустя семь месяцев, одним весенним вечером грузовик доставил в Жарки неожиданную посылку.

Глава 4
Что можно спрятать среди простыней

К апрелю 1940 года немцы выставили на границе Жарки знаки, запрещающие евреям покидать город. За попытку уехать можно было поплатиться жизнью. На подъездах к городу висели другие знаки, запрещающие кому-либо заезжать на территорию гетто – еврейских кварталов. Внутри нашего маленького замкнутого мирка жизнь возвращалась в привычное, но все же странное русло. Жарки считался «открытым» гетто. Иными словами, его не огораживал забор или колючая проволока. В центре городка, где раньше жили в основном евреи, стояли обычные контрольно-пропускные пункты и знаки, служившие предостережением для тех, кто думал проскользнуть мимо постов. Жизнь шла своим чередом настолько, насколько это вообще было возможно для евреев в оккупированной Польше.

В промежутках между долгими часами тяжелой работы, папа выкраивал время на восстановление дома: заколачивал окна, стекла которых выбило ударной волной. По четвергам мамишу сажала Самюэля в детскую коляску и отправлялась на площадь гетто, где раздавали продовольственные пайки. Ей удавалось раздобыть картошки для супа, свеклы для борща и иногда небольшой кусок мяса для субботнего ужина. Ходила она медленно, потому что я рос и тяжелел у нее во чреве, словно свинцовый якорь. Обратный путь пролегал мимо пустырей с развороченными бомбежкой домами, но призраки соседей уже не взывали о помощи. Разрушение стало частью пейзажа Жарки. Городской ландшафт теперь напоминал разбитое сердце; но никто больше не обращал на это внимания.

Тайно, в кругу семьи, вновь отмечали Шаббат. По пятницам после обеда папа доставал семейные сокровища и наполнял бокал кидуша сладким красным вином. Он поднимал его высоко над головой и приветствовал наступление священного дня. Бабушка Дора зажигала две свечи, закрыв глаза, читала молитву и трехкратным мановением рук призывала духовную царицу-субботу.

В те мгновения, когда мамишу сжимала ручку Самюэля и пела, в ее голубых, как море, глазах вновь загоралась жизнь:

– A gute vokh! A mazldike vokh! Dos shtikele broyt kumt on mit mi. A gute vokh… Хорошая неделя! Счастливая неделя! Тяжелым трудом добыт кусочек хлеба. Хорошая неделя…

Мамишу любила петь. Она была очень артистичной и во время исполнения песен поднимала брови и делала движения руками, как будто стояла на большой сцене. Все считали ее миловидной, хотя она и не была красавицей в классическом понимании этого слова. Она была полновата и чересчур увлекалась румянами, но ее прозрачно-голубые глаза и живой характер располагали к ней окружающих. В юности мама даже участвовала в нескольких постановках местного театра. Те дни давно остались позади. Но были и поводы праздновать. Песах будут отмечать даже в гетто.

В Песах евреи празднуют освобождение из рабства. Знаю, наверняка многие из вас увидят в этом иронию. Наша семья праздновала освобождение в тот самый момент, когда евреи Жарки пребывали в самом настоящем немецком плену. И все же Песах невозможно было пропустить. Существует такое великое множество бережно сохраненных традиций, например, окунание петрушки в соленую воду. Петрушка символизирует весну и перерождение после рабства, а соленая вода – слезы евреев-рабов.

В тот Песах 1940 года родители мамишу, Эстер и Мордекай Йониш, пригласили всю семью к себе на праздничный ужин. Трапеза была короткой. Пришлось сократить празднование до того небольшого промежутка между окончанием работы и началом комендантского часа. Но это был Песах, и все пребывали в приятном волнении.

– Софи, как ты думаешь, твой ребенок скоро появится на свет? – прямо с порога, открыв дверь, спросила бабушка Эстер, из-за спины которой донесся аромат жареного цыпленка (немыслимое для тех дней лакомство). – Дора, как я рада, что и Вы сегодня с нами, – добавила она, приглашая войти мою вторую бабушку.

Даже для скромного праздничного ужина в гетто Эстер Йониш оделась так, будто собиралась на спектакль в варшавский театр. Тафту, шелка и платья, украшенные вышивкой, которые при ходьбе струились у щиколоток, она надевала по любому поводу. Ни одна женщина в городе не могла похвастаться таким шикарным гардеробом. В сравнении с ней дедушка Мордекай казался человеком простым. Он наклонился и поцеловал дочь, когда та вошла в комнату, а потом подхватил на руки Самюэля. Длинная и темная борода дедушки щекотала ему щеки.

– А кто сегодня поможет мне петь «Ма ништану»? – Спросил он внука.

Во время «Ма ништаны» самый младший участник празднования Песах обычно задает четыре вопроса.

– Дедушка, я уже не самый младший! – засмеялся Самюэль. – Теперь очередь Руфь петь!

Руфь была дочерью Сэма, брата мамишу, и его жены Циции. Она родилась 1 августа 1939 года, ровно за месяц до вторжения немцев в Польшу.

– Тогда нас ждет то еще представление! – ответил дедушка Мордекай. – Песня будет звучать как-то так: буа, ла, ла, даби, даби, уа, у, у-у. Не хочешь спеть с ней дуэтом?

Дедушка Мордекай был очень религиозным и серьезным человекам, но к внукам питал особую слабость. Гости постепенно собирались: дядя Давид, дядя Сэм, дядя Муллек, дядя Моник, их жены, малышка Руфь, и вскоре дом наполнился веселым смехом. Не хватало только тети Хильды и тети Олы, маминой старшей сестры, которая за несколько лет до войны вышла замуж за человека по имени Александр Хафтка, переехала в Варшаву и родила девочку, которую назвали Сильвией. Ола с семьей успели покинуть Варшаву как раз перед тем, как немцы заняли город. Они бежали в Вильнюс: в те дни он был безопасной гаванью для евреев. Немцы еще не вошли в Вильнюс, и семья считала, что Ола, Александр и Сильвия в безопасности, но они страшились за Хильду. Она по-прежнему оставалась в Варшаве.

Когда все уселись на свои места, папа посмотрел на дедушку Мордекая и кивнул, словно говоря: «Вы не против, если я возьму слово?» Дедушка согласился.

– Давайте отпразднуем то, что мы все сейчас здесь собрались, – начал папа и поднял бокал вина. – Мы понимаем, что это поистине бесценный дар.

На мгновение он опустил глаза, вспомнив тех, чья кровь лилась по улицам в «Кровавый понедельник» и все последующие месяцы. Должно быть, он думал об Ави, Гольдах, Кляйнах и Адлерах. В той долгой паузе было высказано все. Но внезапно громкий стук в дверь прервал их размышления и посеял страх среди сидящих за столом. Сначала никто не двинулся с места.

Бух! Бух! Бух!

Но кто бы это ни был, нельзя было сделать вид, будто никого нет дома. Все мужчины разом поднялись, чтобы открыть дверь, а мамишу, бабушка Эстер и остальные спешно принялись прятать под стол, накрытый вязаной белой скатертью, и в ящики комода все, что могло навести на мысль о еврейском празднике. Но в тот раз опасность миновала.

– Что?

– Не может быть!

– Ты откуда, гений?

У входной двери все братья хором говорили и смеялись. Мама выбежала в прихожую и увидела, как дедушка Мордекай возвел глаза к небу, а затем обнял младшую дочь.

– Господь услышал меня! Ты услышал меня, Господи! – воскликнул он.

Тетя Хильда была дома. Мама практически вырвала Хильду из рук отца и тут же заключила сестру в объятия. Сквозь слезы мамишу сказала:

– Хильда! Я боялась, что больше никогда тебя не увижу!

Но Хильда осторожно отстранилась от мамы, чтобы бегло осмотреть ее.

– Софи, ты ничего не хочешь рассказать младшей сестре? – спросила она.

Ее темно-карие глаза светились радостью.

– Умеешь же ты хранить секреты! – захохотала она. – Ты что, завтра рожаешь? Ребенок? Второй ребенок!

Если бы не папа, смех и объятия продолжались бы еще долго. Он всегда думал на несколько шагов вперед.

– Хильда, просто чудо, что ты приехала. Но безопасно ли это? Как ты вернешься домой?

– Ха! Вам стоит присесть, – ответила Хильда и жестом пригласила всех вернуться в столовую.

Папа принес из гостиной еще один стул и кое-как умудрился поставить его к столу. Пока все усаживались, мамишу и Хильда взялись за руки и склонили друг к другу головы, словно певчие птицы, возвратившиеся в родное гнездо. С нетерпением ожидая услышать, что же расскажет Хильда, все немного наклонились вперед. Может, в Варшаве дела обстоят лучше. Может, там нет запрета на передвижение.

– Я подружилась с одним гоем, – начала Хильда, использовав для нееврея особое слово на идише. – Его зовут Густав, и он очень хорошо ко мне относится. Знаете, ведь я до сих пор работаю в банке. Немцы разрешили. Я не представляю для них никакой угрозы.

Хильда заметила, что дедушка Мордекай неодобрительно поднял брови. Он не очень доверял полякам, которые столько лет притесняли его народ, и к тому же, дедушка переживал за Хильду, муж которой еще до войны уехал в Америку. Один.

– Папа, не смотри на меня так! Густав мой друг, – обиженно сказала она. – Он каждое утро проходит мимо банка и всегда машет мне, несмотря на то, что я еврейка.

Дедушка Мордекай продолжил сурово смотреть на нее, а тетя Хильда продолжила свой рассказ.

– Густав знал, как сильно я скучаю по семье, и придумал план. Он провез меня сюда в кузове грузовика, под грудой грязного белья, как обычную безбилетницу. Я часами затыкала нос, только чтоб вас увидеть!

– Что ты делала? – спросил папа. – Я понимаю, что ты соскучилась по семье, но ведь тебя могли убить. Тебя и сейчас могут убить за такое нарушение!

Тут вмешалась мамишу.

– Хильда, у тебя получилось. Это главное. Ты останешься с нами. Будешь жить здесь, в Жарки, а мы о тебе позаботимся.

Отец и Хильда обменялись понимающими взглядами.

– Софи, дорогая, я должна вернуться в Варшаву. Если я останусь здесь, то немцы узнают о моем исчезновении. За несанкционированное передвижение меня могут посадить в тюрьму или даже депортировать. Пойми, я не могу остаться. Мне нужно было всех вас увидеть, вернуться домой на Песах. Но Густав ждет меня. К утру я буду уже в Варшаве.

Пока внимание всей семьи было приковано к ней, Хильда не могла не задать родителям самый главный вопрос. Ради него она и проделала этот путь из Варшавы. Ей нужен был совет.

– Папа, Густав считает, что сможет переправить меня в Вильнюс. Там никто не будет меня искать, а я встречусь с Олой и Алекандром. Они говорили, что хотят уехать за океан, и могут взять меня с собой. Отец, направь меня. Должна ли я ехать?

– Ни в коем случае! – резко сказал дедушка Мордекай. – Хильда! Довольно риска. Довольно побегов, – но следующая фраза прозвучала уже не так уверенно. – Хильда, скоро положение дел в стране изменится. Доченька, пока идет война, тебе лучше остаться в Варшаве. Конфликт вот-вот утихнет.

Скорее всего, Хильда предвидела такой ответ. Разумеется, отец всегда будет призывать дочь к осторожности. Но она его любила и чувствовала, что должна последовать этому совету. Жаль, что я не могу сейчас рассказать, каким судьбоносным для тети Хильды станет это решение. Но тем вечером никто не предвидел того, что их ждет. Хильда немного помолчала, а потом потянулась к стеклянному бокалу с вином, стоявшему перед тарелкой мамишу.

– Ну что ж…

Хильда изо всех сил старалась не падать духом. Это был драгоценный ужин в кругу семьи, и она не хотела все портить.

– Давайте отпразднуем Песах и выпьем за моего племянника или племянницу, который или которая скоро займет место рядом со старшим братом!

В этот момент она заметила озадаченный взгляд Самюэля и, потянувшись через стол, потрепала его за щеку.

– Ты, наверное, уже забыл свою тетю, да, любимый? Я твоя тетя Хильда.

Тут она осознала, как же давно не приезжала домой, ее сердце сжалось. Но времени расстраиваться не было. Их ждал седер Песах[2]2
  Семейная трапеза в праздник Песах.


[Закрыть]. Молитвы были прочитаны, маринованная селедка и картофельная запеканка съедены, а затем последовали долгие объятия. К утру Хильда уехала.

Через 10 дней у мамы начались схватки, а 2 мая 1940 года я появился на свет. От мамы я унаследовал все ее прекрасные черты: молочно-белую кожу, копну светло-русых волос и светло-голубые глаза – редкость для евреев. Меня назвали Михаэль. На иврите это имя означает «кто как Бог». Папа сказал, что для мальчика, чье рождение принесло всем огромную радость там, где нет места счастью, лучшего имени и придумать нельзя. И пока немецкие солдаты патрулировали улицы, родители праздновали мое рождение так, как заведено у евреев. На восьмой день они устроили брит-мила, церемонию обрезания, которая начинается с молитвы Барух аба (Благословен грядущий). Соседи и друзья собрались в гостиной Борнштейнов на обряд, который подтвердил мою принадлежность к иудаизму.

К маю 1940 года многие польские евреи уже были переселены в трудовые лагеря или «закрытые» гетто, окруженные стенами и забором из колючей проволоки, словно тюрьмы. Первого мая в городе Лодзь 200 тыс. евреев были официально переселены в небольшой закрытый район города. Немцы переименовали город в Литцманштадт, в честь павшего генерала Первой мировой. Но этом фоне Жарки все еще казался евреям пусть и сильно изменившимся, но все же родным домом. В «открытом» гетто все жили в своих домах до тех пор, пока не нарушали немецкие предписания. Родители были благодарны и за эту небольшую милость.

Мы не знали, что нас ждет. А тем временем за городской чертой изменения шли полным ходом. Нацистский лидер Адольф Гитлер, вместе с приспешниками, совершенствовали свой план по уничтожению евреев во всей Европе. Позже он получит название «Окончательное решение еврейского вопроса».

Зло подбиралось к нам тихой поступью. Мы не слышали его приближения.