Текст книги "Клуб выживших. Реальная история заключенного из Аушвица"

Глава 10
Последние решения

Страшный октябрьский день 1942 года, когда офицер Шмидт подкараулил отца на улице, остался в его памяти навсегда. Шмидт возник неожиданно, крепко впившись в руку отца пальцами в плотных перчатках. Позже папа рассказывал мамишу, что изо рта офицера воняло водкой и несвежими сигаретами, запах столь же мерзкий, сколь и слова, которые он произнес. Обычно во время переговоров эти двое держались в рамках разумного и разговаривали так, будто были почти на равных. Доступ к фонду Юденрата открывал перед отцом и такие возможности. Но эта встреча была совершенно иной.

Шмидт сказал отцу, что получил приказ зачистить Жарки от евреев (Judenrein). Он заверил папу, что оставшиеся члены общины будут переселены «в безопасное место». Юденрат мог выбрать 30 мужчин, которые должны были остаться для уборки и выполнения различных работ. Остальных до конца дня погрузят в поезд и отправят на восток. На посту председателя папа даже в худшие для гетто дни не позволял себе кричать или давать волю чувствам. Но в ту секунду у него в душе словно прорвало плотину, и он был не в силах сдержать поток боли. Слезы будто смыли пелену с его глаз, и он увидел Жарки в совершенно ином свете.

Торопливо шагая по мощеным улицам в направлении библиотеки, где должно было состояться заседание, он прошел мимо дома Брахманов. Там он впервые заметил на проезжей части засохшее темно-красное пятно крови. Вне всякого сомнения, это было пятно крови ни в чем не повинного еврея, избитого нацистами. Возможно, он споткнулся, под гнетом тяжелой ноши, или мать несла на руках ребенка, плачь которого раздражал немецкого солдата. Как бы там ни было, папа бессчетное количество раз проходил по этой улице, но никогда прежде не замечал следов ужаса. Через несколько шагов ему вновь стало не по себе, когда он заметил пулевые отверстия на входной двери дома Акерманов.

По дороге он столкнулся с другом Беньямином, который замахал ему в знак приветствия, и папа впервые обратил внимание, что кожа его пожелтела от недоедания, и молодой мужчина, которому и было-то всего двадцать с небольшим, прихрамывал. Отец ощутил себя глупцом, который три года не замечал всех этих страданий и слепо верил в то, что война скоро закончится. Как наивно было полагать, что Америка, вступив в войну, помешает планам могущественного диктатора. И как нелепо с его стороны было вообразить, что мелкие взятки и теплые отношения с местным нацистским начальством помогут ему противостоять надвигающейся волне злодейских планов Гитлера. По правде говоря, надежды, которые питал отец, помогали всей нашей семье поддерживать и без того непростое существование. Но тогда он жалел, что не видел, во что на самом деле превратился наш город – жалкое гетто, заселенное евреями с голубыми звездами на рукавах и мишенями на спинах.

Папа открыл заседание Юденрата спокойными и размеренными словами:

– Пришло время всем евреям Жарки самим защитить себя и решить, куда отправиться дальше. Юденрат исчерпал свои возможности. Этот город должен стать Judenrein.

По залу пронесся всеобщий вздох. Затем повисло молчание. Из 3400 человек, когда-то проживавших в еврейском районе города, больше 2000 бежали или же скрывались при содействии Юденрата. По меньшей мере 600 человек были убиты или умерли от недостатка еды и лекарственных средств. А те 800 оставшихся в городе евреев, включая меня и мою семью, теперь, казалось, были обречены.

– У нас еще остались деньги и золото, – продолжил отец, когда ему наконец-то удалось снова завладеть вниманием собравшихся. – Мы сохранили их не зря.

– Офицер Шмидт? Солдаты? Куда нам идти? О чем мы можем их просить? У них есть приказ, – сказал один из членов совета.

Остальные молчали. Все понимали, что это, возможно, их последнее решение.

– Увеличить рабочую бригаду! – крикнул отец. – Шмидт сказал, что мы можем набрать группу из тридцати мужчин, которые останутся, чтобы обходить дома и приносить немецкому командованию оставшиеся ценности. Мы скажем, что нам нужен отряд из ста человек.

– А 700 человек отправим в Треблинку? – рявкнут Ляйцер Штейнем. – Отправим семьи туда, где пахнет сожженными трупами? – кричал он.

– А какой у нас выбор? Мы не можем отменить приказ германского правительства. Ни один солдат или офицер в городе не располагает такими полномочиями. Спасти всех было бы…

БАХ! БАХ! Члены Юденрата застыли на месте. Услышав грохот выстрелов, раздавшихся неподалеку, они замерли и замолчали. БАХ! БАХ! БАХ! Еще выстрелы, лишь малая часть того, что им предстояло услышать в тот день. Под окнами перепуганные и сбитые с толку соседи бежали по улицам, на которых воцарился хаос.

Я скажу вам, что это было: 6 октября 1942 года немецкие солдаты решили облегчить себе задачу. Вместо того чтобы заниматься «переселением» всех 800 оставшихся в Жарки евреев, они избавились от более чем ста человек самым простым для себя способом: застрелили. Кого-то из жертв впоследствии обвинили в попытке побега (положа руку на сердце, некоторые и правда пытались бежать). А других же убили без всякой на то причины. Их просто согнали на еврейское кладбище, выстроили в шеренгу и казнили.

Первые выстрелы лишь распалили отцовскую решимость:

– Мы не можем спасти всех. Но мы можем спасти больше, чем хотелось бы немцам.

Времени оставалось в обрез, и совет согласился. Папе предстоял разговор со Шмидтом. Остальные члены Юденрата ждали вестей. Но сперва папа помчался домой, чтобы предупредить мамишу и бабушку.

– Софи, мне нужно, чтобы ты как можно быстрее нашла своих братьев и переговорила с ними. Если они собираются отправиться в убежище, у них остался последний шанс.

Муллек и Моник уже подыскали себе безопасные чердаки в городе и собирались там укрыться в том случае, если гетто закроют. Давид с женой Гутей хотели присоединиться к Сэму и Циции, которые к тому моменту уже жили у Йозефа Колача. Мамишу заморгала, чтобы остановить слезы и не расплакаться при папе.

– Я скажу им, Израиль. Но как же мы? А мальчики? Твоя мама?

– Софи, мы остаемся. Думаю, что смогу договориться об этом.

– Что? – не веря своим ушам переспросила мамишу. – Я ничего не понимаю.

– Я сейчас иду к Шмидту. Софи, прошу тебя, доверься мне. Я не знаю, как будет лучше, но думаю, мне удастся заставить Шмидта оставить нас здесь, дома, по крайней мере на какое-то время.

– А моя мама? И папа? У них не хватит здоровья, чтобы отсиживаться по чердакам, – тихо сказала она.

– Я сделаю все, что смогу, Софи.

Мамишу не стала спорить и высказывать сомнения. Она поцеловала отца в щеку и кивком головы указала на дверь:

– Иди. Я сообщу родным и буду ждать тебя здесь.

Второй раз за день мамишу стояла у окна, смотрела, как уходит ее муж, и не знала, увидит ли его снова. Папа со всех ног кинулся в старую сапожную мастерскую, где, как он предполагал, Шмидт уже заканчивал разработку плана и готовился отдать приказ о депортации евреев. И он оказался прав. К тому времени солдаты уже знали отца, поэтому увидев, как он ворвался в штаб гестапо, даже не потянулись за оружием.

– Офицер Шмидт, у меня есть для вас важная информация, – выпалил отец, в чьем взгляде ясно читалось: «нам нужно поговорить без свидетелей».

Они вышли в переулок через заднюю дверь старой лавки.

– Борнштейн, это приказ нацистского регионального штаба, – не дав отцу даже рта открыть, начал Шмидт. – Город станет Judenrein.

– Да, я понял. Поэтому я здесь.

Отец в нерешительности опустил взгляд. Он всегда просил о чем-то для блага всей общины. Но в тот день он сразу же начал хлопотать о своих близких.

– Моя семья: жена, мать, двое сыновей, Самюэль и Михаэль, они должны остаться со мной, пока я буду руководить уборкой гетто. Разумеется, я заплачу, – папа вытащил из обоих карманов деньги Юденрата, и Шмидт забрал их руками в черных перчатках.

– Это можно устроить, – сказал гестаповец, засунув аккуратно сложенные купюры в нагрудный карман. – Они останутся, как члены рабочей бригады.

– И еще одна просьба, офицер Шмидт, – взволнованно продолжил отец. – Рабочая бригада слишком малочисленна. Вы же знаете, как много ценностей хранится в местных тайниках и подвалах. Кто-то должен будет похоронить убитых и провести зачистку.

Сперва папа хотел попросить оставить в городе сотню человек. Но потом задумался о каждом из них. Как и говорил Ляйцер Штайнем, для многих депортация станет прямой дорогой к смерти. И отец, не моргнув глазом, сказал:

– Для такого задания мне нужно как минимум 150 человек. Офицер Шмидт, прошу вас, позвольте мне расширить список тех, кто останется.

Шмидт со смехом запрокинул голову. А затем, улыбаясь едкой улыбкой, произнес:

– Да ты серьезный человек. Нужно было догадаться, что ты станешь просить о поблажках! Можешь оставить 120 человек, и не больше. Остальные сегодня же уедут со станции Злоты Поток. Пиши список.

Папа поблагодарил Шмидта и уже собрался выйти из узкого переулка на широкую улицу, но гестаповец схватил его за руку.

– Скажи своим, чтобы к пяти вечера собрались на площади. Кто не явится, будет найден и убит, – Шмидт наклонился к отцу. – Борнштейн, я клянусь, мои люди отыщут всех оставшихся евреев и с радостью приведут их ко мне.

Папа заставил себя выслушать все это, не дрогнув.

– Да, разумеется. Я прослежу, чтобы все собрались.

Отец помчался обратно в библиотеку, чтобы рассказать обо всем членам Юденрата, которые едва ли не с ликованием приветствовали новость о 120 евреях, остающихся в гетто. Но уже через несколько мгновений они побледнели и затихли. Наступило осознание. Им придется выбрать тех, кто останется. Остальные будут отправлены в лагеря, где из труб валит едкий дым сожженных человеческих тел. Они сидели за тем же столом, за которым в прежние времена обсуждали Тору и творения великих поэтов, а теперь составляли список. Их было два: в первый заносили фамилии тех, кто останется, а во второй – тех, кто покинет город еще до заката. В последнем оказались имена многих друзей отца.

Но тяжелее всего папе далось решение записать в него Эстер и Мордекая Йониш. Он высылал родителей мамишу. Сколько раз отец сидел у них за столом в Шаббат? Каким радушным был Мордекай в тот вечер, когда родители Израиля пришли к нему сватать их дочь? Как терпеливо и трепетно Эстер относилась к внукам? И кто вообще высылает родителей жены?

– У нас нет оснований оставить их для работ, – убеждали его участники Юденрата. – Немцы их все равно вышлют, они слишком стары. И тебя же потом накажут за попытку оставить их в гетто.

Они были правы.

– Израиль, родители Софи смогут найти себе укрытие в лагере.

Папа не смог придумать ни одного разумного довода в пользу обратного. Он тогда и правда не знал, что их ждет, но если подпольные газеты не лгали, то никто из пассажиров тех поездов не вернулся. И все же папа надеялся, что все, кого затолкают в товарные вагоны, найдут себе в конце пути надежное убежище, где смогут пересидеть, пока не закончится война. Мамины братья в тот момент были уже на пути к своим укрытиям. Но отец все равно вписал имена многих друзей и родственников в список тех, кто останется в Жарки.

После войны я спросил у одного из выживших земляков, считает ли он отца предателем из-за того, что он помог немцам заполнить вагоны, но спас своих родственников.

– Если перед тобой стоят десять человек: половина из них твои соседи, а другая половина – родственники, и тебе говорят выбрать пятерых, которые останутся в живых, кого ты выберешь? – спросил он меня.

– Я понял, это трудный выбор, – ответил я.

Тогда выживший воскликнул:

– Ничего трудного тут нет! Ты выберешь свою семью. И твой отец поступил так, как должен был поступить. Он был просто человек.

После непродолжительных дебатов в комнате, полной невысказанной печали, список был составлен. Папа и остальные двенадцать членов Юденрата поспешили во все концы гетто к тем, кого решено было выслать, чтобы сказать, что к пяти часам они должны явиться на площадь. Многие ответили, что попробуют бежать. Папа желал им всем удачи и предупреждал, что немцы будут их искать.

Вечером 6 октября 1942 года сотни мужчин, женщин и детей в страхе собрались на еврейской площади Жарки с чемоданами в руках. Оттуда они пешком отправились к станции Злоты Поток, расположенной в 12 км. Детей и совсем немощных стариков везли на телегах. Тех же, кто мог идти самостоятельно, сопровождающие стегали кожаными ремнями, если они замедляли шаг, или лупили дубинками по спине, если отставали. На железнодорожной станции здоровых и энергичных родителей разлучили с детьми и посадили в поезд, следовавший в рабочий лагерь, где им предстояло формировать коробки с боеприпасами, делать снаряды и орудия или же строить дороги для немецкого командования. Маленьких детей и пожилых людей посадили в другой поезд. Их отправили в Треблинку, лагерь смерти.

Во время отбора дети хватались за юбки матерей и просили не отдавать их. Отцы плакали и дарили своим малышам объятия в тысячу раз крепче тех, с которыми в былые времена укладывали их спать. Они понимали, что вряд ли обнимут их перед сном еще хоть раз. Матери целовали детей в подбородок, виски, щеки, вдыхая нежный аромат их липкой кожи, в надежде запомнить этот запах навсегда.

Но в памяти останется не запах.

– Мамишу! Хочу к маме!

Эти детские крики будут преследовать их до конца дней.

Отец тоже слышал, как кричали их призраки, когда переходил от дома к дому, собирая оставленные ценности. Ему выдали стальной прут, которым он протыкал землю на задних дворах в поисках спрятанных сокровищ. Но он не заходил в подвалы и не обращал внимание на недавно вскопанные участки земли. Пропускал их и продолжал делать свою работу.

Вскоре папа узнал, что бабушку Эстер и дедушку Мордекая отправили в Треблинку. Они были слишком стары для тяжелой работы. Надеюсь, бабушка выбрала красивый наряд для той последней поездки, и ей удалось увезти с собой что-то особенное. Ее видели в лагере лишь однажды, и потом она исчезла. До Жарки дошли слухи, что дедушка умер по дороге в лагерь. Он задохнулся в тесном товарном вагоне. Я не знаю, как папа сообщил эту новость маме и как она восприняла тот факт, что именно он их и выслал. Но это разбило ей сердце. Отношения Мордекая и Эстер Йониш служили примером настоящей любви, верности и образцом семьи. Семеро детей любили их всем сердцем.

Но моя мать осталась в гетто, превратившийся в настоящий город-призрак. В еврейских кварталах Жарки тянулись целые улицы пустующих домов. Порой в ночи на одном из чердаков, где кто-то прятался на свой страх и риск, мерцало слабое пламя свечи. Через месяц стараниями Шмидта рабочая бригада сократилась со 120 до 50 человек.

Папа вновь прибегнул к проверенному методу. Однажды ночью Моше Зборовский, богатый и щедрый дядя Руфь, на средства которого в гетто существовала тайная школа, пробрался обратно в город. Его дети нашли себе укрытие, но ему идти было некуда, поэтому он вернулся в Жарки и попытался найти себе убежище там. Папа вновь уговорил Шмидта расширить бригаду рабочих, и Моше смог остаться.

Мамишу, бобеши, Самюэль и я были одними из немногих оставшихся в городе евреев, которые не участвовали в работах. Мы редко выходили на улицу, бобеши готовила или убирала, а мама занималась нашим с братом образованием и пыталась воссоздать для нас обыденную атмосферу, словно ничего не происходит. Дела шли неплохо, но так не могло продолжаться вечно.

Глава 11
Ловушка захлопнулась

Мужчины растянули работы на несколько месяцев. Каждое утро они выстраивались в шеренгу перед главной синагогой, а солдаты устраивали перекличку и давали каждому из них задание. Некоторых отправляли работать на еврейские предприятия, отобранные у владельцев. Еще их заставили строить большие конюшни для лошадей, и эта работа надолго задержала всех в городе. Пришла весна, за ней – лето. 5 августа 1943 года рабочая бригада Жарки завершила строительство конюшен и готовилась переключиться на новый объект.

– На ужин я приготовлю тебе суп из свежей капусты, – сказала мама отцу, когда мы подошли к синагоге на утреннюю перекличку.

На улице было как всегда тихо, и лишь несколько мужчин из рабочей бригады шагали впереди нас. Когда мы подошли ближе, мамишу сжала мою руку. Непривычно было видеть перед зданием пятерых офицеров гестапо, но еще непривычнее было то, что они устроили перекличку в стенах здания. Стояло прекрасное летнее утро. К чему было загонять всех внутрь? Шмидт появился почти одновременно с нами. Папа начал что-то у него спрашивать, но гестаповец жестом заставил его замолчать. Отец знал, когда следует держать язык за зубами. Мы вошли в синагогу, миновав у дверей камень, на котором прежде была выбита строка из Торы. Вандалы уже давно сбили надпись на иврите.

– Ton mir bakumen tsu helfn haynt? – с волнением спросил я у мамишу. – Сегодня мы будем помогать?

В Жарки больше не осталось детей, дни тянулись долго, и нам с Самюэлем частенько бывало скучно.

– Тшш, тшш! – приложив палец к губам, прошептала мама.

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем Шмидт наконец-то вошел в синагогу.

– На вас поступил новый приказ, – пролаял он по-немецки. – Вы здесь больше не нужны.

Все присутствующие в ужасе переглянулись.

– Вас перевозят в гетто Радомско. Да не нервничайте так. О вас там позаботятся.

Его слова никого не успокоили. За последний год несколько беженцев из Радомско, небольшого городка к северу от Ченстохова перебрались к нам в Жарки и теперь прятались по чердакам. Они рассказывали ужасные вещи. Раз в неделю из Радомско в Треблинку отправлялись поезда с узниками. Сразу же по прибытии их душили в газовых камерах.

Шмидт продолжил:

– Вы останетесь здесь, пока мы не подгоним машины, чтобы отвезти вас в Радомско.

В этот момент гестаповцы, которых мы видели у входа в синагогу, внесли ведра с водой и несколько буханок хлеба, а затем вышли и заколотили двери. Мы оказались заперты.

Мамишу заплакала:

– Израиль, нужно было бежать! Почему мы остались? Почему не спрятались, как мои братья? Сестер нет! Родителей нет! А теперь мы сидим здесь, в ожидании смерти?

Она рыдала, а мы с Самюэлем страшно перепугались из-за царившей вокруг паники. Папа старался ее успокоить, гладил мягкие светлые кудри и все повторял, что мы найдем выход, но мамишу была безутешна.

Прошла ночь, но за нами никто не пришел. Папа понимал, что хлеб и воду нужно экономить, поэтому разделил буханки на маленькие порции. Утром я просил добавки, но отец был непреклонен. Кто-то пытался бежать. Моше Зборовски вскарабкался по лестнице на второй этаж синагоги, открыл окно и выпрыгнул прямо в воды протекавшей под окнами реки Ныса-Лужицка. За ним последовали еще двое из рабочей бригады. Но для нас прыжок в воду был невозможен. Из всей семьи плавать умел только папа. Позже мы узнали, что Моше Зборовски не ушел далеко. Поговаривали, что его застрелили по доносу осведомителя-поляка, который заметил плывущего по реке человека.

Через трое суток, проведенных на полу душной синагоги, мы услышали, как с входной двери снимают доски. В открывшуюся дверь ворвался свежий воздух, а с ним стройной шеренгой вошли офицеры гестапо с пистолетами наготове. Последним появился Шмидт.

– Грузовики за вами уже выехали. Даю вам 30 минут на то, чтобы пойти домой, собрать вещи и вернуться сюда. Даже не думайте бежать. Вы же знаете, что мы вас найдем, – сказал он таким тоном, будто это была игра.

Измученная и уставшая мамишу подхватила меня на руки, чтобы ускорить шаг. Мы все торопились домой собрать вещи. Взрослые первым делом забежали в родительскую спальню, а мы с Самюэлем старались держаться рядом.

– Софи, деньги и драгоценности зарыты на заднем дворе! – внезапно воскликнул отец. – Мы сможем их на что-нибудь обменять.

– Израиль, ты же знаешь, что война скоро закончится, и что тогда? Мы должны оставить здесь хоть что-нибудь. На будущее.

– Будущее? – папа даже растерялся. – Давай хоть сегодняшний день переживем, Софи! Ты что, не понимаешь? В этих лагерях людей превращают в мыло. По слухам, они сжигают тела, плавят человеческий жир и превращают евреев в бруски воска и мыла!

– Израиль, из меня бы получилось отличное мыло, как думаешь? Скорее всего, лавандовое! Или, может, сирень и шиповник? – ответила мамишу, тревожно улыбнувшись. – Моя надушенная кожа – то, что нужно для мыла.

Она пыталась пошутить, чтобы хоть немного успокоить отца, но получилось неуклюже. Когда мама начинала паниковать, отец всегда сохранял спокойствие. Но на этот раз они поменялись местами.

– Израиль, мы уже взяли с собой деньги, – напомнила она ему.

В полых каблуках ботинок папа спрятал золото, а в подплечниках – купюры. Мамишу для этих целей сшила особый подъюбник. Своя «подушка безопасности» была и у бобеши. Папа немного успокоился. Он даже улыбнулся, взглянув на мамин серый чемодан, лежавший на полу. Он до того раздулся, что жена не могла его закрыть, а с боку торчал кусок светло-желтой цветочной ткани. Его ненаглядная Софи и в военное время не могла себе позволить отправиться в смертельно опасное путешествие без веселого платья. Он был готов поклясться, что где-то в этом ворохе были зарыты румяна. Папа поцеловал мамишу в щеку, и они продолжили обсуждать свои планы.

– Ша! – послышался из второй спальни голос бобеши. – Израиль, что это было?

Раздался какой-то шум. Все замерли и прислушались. Скрип. Нет, им не показалось. Шаги! В доме кто-то есть.