Текст книги "Клуб выживших. Реальная история заключенного из Аушвица"

Глава 8
Предсказания из подполья

В течение долгих месяцев налаженная Юденратом система взяток позволяла евреям Жарки выживать. Но ситуация все же ухудшалась. Город наводнили беженцы из других гетто. В начале того года 250 беженцев из Плоцка, города в трехстах километрах к северу, были переселены в Жарки, и не было дома, который бы не принял к себе хотя бы одну семью. Долгое время и у нас жили «гости», пока их не отправили на работы в Ченстохова. Больше людей означало сокращение пайков. Еды не хватало. Денег тоже. Так обстояли дела не только в гетто, но и за его пределами. Везде всего не хватало.

Папа написал в «Джойнт», «Американский еврейский объединённый распределительный комитет». Группа помощи действовала за пределами Варшавы, отправляя продукты и медикаменты общинам, которые особенно в них нуждались. Благодаря «Джойнту», Юденрат организовал бесплатную столовую, способную за раз накормить сотни людей. Но когда она впервые распахнула свои двери, никто не пришел. Оказалось, евреи Жарки были слишком горды, чтобы принимать милостыню. Тогда Юденрат сменил тактику: тихо и никого не осуждая, они развозили еду по домам нуждавшихся. Однако вскоре подобная деликатность оказалась излишней. В течение нескольких недель после открытия бесплатной столовой ситуация с продовольствием серьезно ухудшилась. Запасы истощились. Лишь немногие евреи еще могли себе позволить притворяться, что у них есть все, чтобы выжить, и в конце концов почти вся община кормилась в столовой Юденрата.

В середине 1941 года в нашем регионе вспыхнула эпидемия сыпного тифа. С начала войны это был уже второй случай распространения потенциально смертельного заболевания. Тиф – чрезвычайно заразная инфекция, которую переносят вши. Для нее характерна высокая температура, боль, сыпь и рвота, а в нашей и без того подавленной общине, в условиях крайнего недостатка лекарств, она передавалась стремительно и часто приводила к смерти.

Как-то раз мамишу заметила, что я долго не просыпаюсь. Я всегда был ранней пташкой. Обычно, когда она открывала глаза, я уже сидел в ногах ее кровати и перелистывал книжки с картинками, тыкал в них пальчиком и притворялся, будто читаю. Но в то утро я крепко спал. Ей даже не нужно было прикасаться губами к моему лбу, чтобы почувствовать жар. Она положила мне на лоб и ноги холодные мокрые тряпки, я вздрогнул и проснулся. Тогда мамишу приподняла мне рубашку, чтобы положить еще один холодный компресс, и увидела розовую сыпь.

Всю последующую неделю мама неустанно следила за тем, чтобы я пил много воды и хоть что-то съедал каждый день. Она окунала мои ноги в ведра с холодной водой и давала лекарства, прописанные доктором. Даже после того, как температура спала, я все равно просыпался посреди ночи от кашля, который разрывал мне грудь. Перепуганные родители по очереди успокаивали меня, чтобы я снова уснул. Кашель мучил на протяжении нескольких недель, и мамишу старалась не подпускать ко мне Самюэля, своего «большого мальчика», чтобы он и остальные члены семьи оставались в безопасности. К счастью, Самюэль не заразился, а я впервые проявил себя прирожденным выжившим. Я поборол болезнь и, когда кашель наконец-то прошел, был таким же здоровым, как и остальные дети.

Папа, Эфраим Монат и Ляйцер Штейнем – главы Юденрата, создали в гетто лазарет, двум докторам которого приходилось не только ухаживать за больными. Некоторые гои, питавшие ненависть к евреям, считали, что эпидемия тифа вспыхнула из-за нас.

– Вы обязаны уничтожить этих еврейских паразитов в гетто или запереть их там! – требовали от солдат наши соотечественники. – Это они виноваты в эпидемии, что обрушилась на нас. Так уничтожьте ее источник!

Пока немцы размышляли, вмешался Юденрат. Из двух врачей, которые выхаживали больных евреев, практикующим был только доктор Маргалит. Благодаря его помощи Юденрат смог предоставить медицинские свидетельства того, что болезнь проникла в гетто извне. И нас вновь спасли собранные деньги. Эти же средства позволяли бывшим владельцам предприятий осторожно заниматься коммерцией на территории города и за его пределами. Некоторым из них даже разрешали выезжать для торговли в соседние города, но с тем условием, чтобы они нигде не задерживались. Мелкие нарушения гестаповских предписаний, вроде комендантского часа, после появления пачки денег внезапно перестали казаться немцам признаком неуважения.

Иногда папа использовал свое влияние, чтобы добиться разрешения на поездки в большие города, где ситуация с едой обстояла куда лучше. На 300 злотых он покупал 7 кг муки, а потом либо раздавал ее нуждающимся, либо просил мамиши, бобеши, бабушку Эстер и их друзей испечь хлеб на всю округу. Бывало, Самюэль даже ходил в «школу». Моше Зборовски, дядя моей двоюродной сестры Руфь, очень щедрый и уважаемый предприниматель, платил учителям из собственных сбережений, чтобы те тайно учили детей в гетто, после того как евреям запретили посещать школы. Моше был братом тети Циции, и о его безграничной доброте знал весь город.

В 1940 году японское правительство заключило союз с Германией, а 7 декабря 1941 года оно застало США врасплох, нанеся удар по американской военной базе в Пёрл-Харбор. На другой день Америка объявила войну Японии, а еще через несколько дней – Германии. Родители возлагали большие надежды на то, что Америка присоединится к союзникам в борьбе против Гитлера. Но когда это произошло, ничего не изменилось. Хотя в Жарки ситуация стабилизировалась.

Каждый вечер папа спешил вернуться домой до начала комендантского часа, и мы всей семьей ужинали в столовой. Пища не отличалась разнообразием: картофельный суп на завтрак, обед и ужин, иногда к нему полагался еще кусочек свежеиспеченного хлеба, который мы размачивали в бульоне.

Но польские евреи в условиях нацистского правления из раза в раз убеждались, что стоит им хоть немного расслабиться, как мир вокруг вновь перевернется с ног на голову. От того, что ожидало нас летом 1942 года, откупиться было невозможно. Жарки превратили в «закрытый» гетто. Забора не было, но папа больше не мог выехать из города. Комендантский час ужесточили без каких-либо исключений, солдаты не допускали ни малейшей оплошности. А потом прошел слух, что в ближайшее время все гетто зачистят, ликвидируют. 22 сентября людей из соседнего Ченстоховского гетто начали переправлять в Треблинку, трудовой лагерь смерти, открытый немцами в восточной Польше в июле 1942-го. Все понимали, что Жарки будет следующим.

В течение последовавших за тем двух недель из Жарки было совершено больше побегов, чем за все три года войны. По ночам люди уходили в леса. Некоторые были пойманы и убиты, но многим удалось скрыться. Эфраим Монат, высокопоставленный член Юденрата, подключил свои связи в немецком районном управлении. Ему удалось заполучить сотни разрешений на выезд для семей, отчаянно желавших избежать депортации. Многие по ночам убегали и прятались на чердаках неравнодушных христиан, которые рисковали ради них своими жизнями. Гетто, некогда переполненное евреями, обезлюдело. Лишь немногие отмахивались от жутких слухов и сообщений в подпольной газете.

В леденящих душу статьях говорилось о том, что по всей Польше тысячи евреев одновременно были депортированы в рамках того, что немцы называли «переселение на восток». Мужчин, женщин и детей сажали в товарные вагоны и отправляли в концентрационные лагеря, у ворот которых они оставляли все свои пожитки. Ни один из этих «переселенцев» не вернулся. В статьях приводились слова очевидцев, которые утверждали, что за пределами лагеря в воздухе с утра до ночи стоит запах горящей плоти. Положа руку на сердце, тогда это казалось чем-то невозможным. Если это правда, то какое зло может толкать правительство на уничтожение огромных масс ни в чем не повинных людей? Многие жители Жарки отказывались верить в существование лагерей смерти. Папу и мамишу эти новости приводили в ужас, но даже они считали, что в статьях сгущали краски.

Папа знал, что депортация в концентрационные лагеря из западных регионов Польши идет уже полным ходом, и Юденрат Жарки вряд ли сможет этому противиться. Еще он понимал, что если город попадет в списки, то именно ему придется принимать решение, кто сядет в поезд, а кто останется. Должность председателя Юденрата обвилась вокруг его шеи словно 30-килограммовая цепь, которая душила его тяжким ужасом предстоявшего решения.

6 октября 1942 года папа проснулся засветло. В то утро он собирался в библиотеку на внеочередное собрание Юденрата. Он знал, что депортация неизбежна и может начаться еще до конца недели.

– Gam ze ya’avor, – прошептал нам отец. – И это пройдет.

За завтраком, состоящим из черствых хлебных корок и воды, они с мамишу печально кивнули друг другу. Тыльной стороной руки он смахнул с губ крошки и встал из-за стола. Поцеловал каждого из нас, как делал всегда перед уходом, надел шляпу и отправился на встречу в библиотеку. Но не успел перейти улицу, как к нему стремительно подошел Шмидт, жестокий офицер гестапо, с которым отец был прекрасно знаком. Это был широкоплечий мужчина почти двухметрового роста, и когда он обратился к отцу, со стороны казалось, будто он наклонился отчитать ребенка. Военный прошептал что-то отцу на ухо и удалился механической походкой.

Мамишу позже рассказывала, что отец страшно побледнел и сделал то, что никогда прежде не делал. Он издал громкий, первобытный, громоподобный крик, который было слышно даже сквозь оконное стекло, а после зарыдал.

Глава 9
Руфь

Положение наше ухудшалось, и по всему Жарки люди были вынуждены принимать ужасные и поспешные решения. Что безопаснее: остаться дома и сотрудничать с нацистами, бежать через леса или искать тайное убежище в городе? Моя семья сделала свой выбор. Родители моей двоюродной сестры Руфь приняли иное решение. Она родилась за месяц до оккупации, и все эти годы оставалась единственным ребенком в семье. Ее родители, дядя Сэм и тетя Циция Йониши, жили неподалеку от нас. Руфь одевали, как маленькую куколку: голубые банты в волосах, серые платья из плотной шерсти с продолговатыми черными пуговицами на спине. Семья дяди Сэма владела успешным кожевенным производством, благодаря которому девочка не испытывала недостатка в бантах и платьях с большими пуговицами. Перед войной Йониши не были богачами, но жили довольно обеспеченно.

В Шаббат 2 сентября 1939 года Руфь было всего месяц отроду, и тетя Циция отправилась вместе с ней в гости к соседям. Мужья сидели в гостиной, говорили о политике и страхах перед грядущей войной. Они собрались вокруг радиоприемника и слушали новости о том, что Германия объявляет нам войну. Гитлер заявил, что в ответ на польские «вторжения» на территорию Германии, немецкие солдаты будут маршировать по польской земле. Новости были пугающими, но моя семья верила, что польская армия сдержит любое нападение. Страна была готова.

После ужина мужчины поспешили к вечерней молитве в синагогу на другой стороне улицы. А жены остались в столовой и продолжили беседовать за чашечкой кофе с печеньем. Тетя Циция прижимала к груди новорожденную малышку Руфь, как вдруг по дому ударной волной пронесся оглушительны взрыв. Стеклянная посуда, стоявшая на столе, превратилась в осколки, оконные стекла были выбиты, а женщин опрокинуло на пол в тот момент, когда дом сотрясло до самого основания. Здание приняло на себя удар одной из тысячи бомб, сброшенных в тот день немецкой авиацией. Снаряд угодил в гостиную, где в тот момент никого не было, но пощадил соседнюю столовую, где сидели женщины с новорожденным ребенком.

Так что мы с Руфь с первых дней жизни знали, что такое война. Должно быть, когда нас малышами выводили на прогулки, мы воспринимали полуразрушенные дома и толпы агрессивных мужчин, с оружием в руках, выкрикивающих приказы, как нечто само собой разумеющееся. Жизнь в гетто определила наше раннее детство, и еще прежде, чем пришло понимание того, что же происходит, мы чувствовали, как матери крепче прижимают нас к себе, когда мимо проходит немецкий солдат. Но наши с Руфь родители избрали разные пути: когда в 1942 году подпольная газета впервые заговорила о депортации и «переселении на восток», дядя Сэм и тетя Циция твердо решили искать убежище.

В соседней деревне Боболице жил фермер по имени Йозеф Колач, который согласился спрятать их вместе с несколькими родственниками у себя. У Йозефа на чердаке они могли обустроить себе временное пристанище. А еще на ферме был тайный бункер, на тот случай, если немцы нагрянут с обыском, и им придется искать себе другое убежище. Йониши и их родственники ежемесячно платили Йозефу. Десять близких друг другу людей должны были уживаться на крохотном чердаке.

Однако несмотря на щедрость, смелость и самоотверженность Йозефа и его жены Аполонии, которые готовы были пойти на риск и укрыть у себя евреев, была одна проблема. Супруги ни в какую не хотели пускать к себе Руфь. Маленький ребенок в доме – слишком опасно, считали они. А что, если немцы решат обыскать дом, а Руфь закричит или начнет плакать? Девочка-то она хорошая, но ей еще и трех не исполнилось. Даже дяде Сэму и тете Циции пришлось признать, что опасения Йозефа оправданны. Если немцам удавалось обнаружить укрытие, где прятались евреи, они убивали их на месте. Йозефа с семьей могла постигнуть та же участь. Поэтому Сэм и Циция обратились к экономке-польке, которая работала у них много лет. Они всегда были добры к ней и платили хорошее жалование. В доме она пользовалась особым доверием.

– Пожалуйста, пока не кончилась эта война, возьмите к себе Руфь, – умоляли они.

Они предложили женщине большую сумму денег, и та обещала уберечь девочку от беды. Они договорились о времени, когда дядя Сэм с племянником Илаем привезут Руфь к ней в город. Тетя Циция понимала, что ей нельзя идти с ними. Она просто не сможет спокойно стоять посреди города и смотреть, как чужая женщина уводит ее любимое дитя, возможно даже навсегда. Ей будет не под силу скрыть печаль и сдержать слезы. Тяжелое прощание на публике обязательно привлечет к себе внимание, поэтому в день отъезда Руфь Циции ничего не оставалось, кроме как поцеловать дочь на прощание на чердаке фермерского дома.

Даже родственники, которые в то позднеосеннее утро были рядом, клялись, что до конца своих дней будут помнить пронзительные крики Руфь, которую вырывают из объятий Циции.

– Мамишу! Я хочу остаться с тобой! – умоляла она. – Мамишу!

Но как бы горько ни плакала Руфь, Циция плакала сильнее, потому что понимала, что может значить для них это прощание. В конце концов мать и обезумевшего от слез ребенка удалось разнять. Дядя Сэм и Эли несли ее до самого города. Отправляя дочь в долгую прогулку морозным днем, Циция надела на нее теплое темно-синее пальто, ботиночки и шапку. Вдоль дороги после раннего снегопада легли небольшие сугробы. Дядя Сэм и Илай вышли из гетто, и теперь им нужно было двигаться тихо и быстро. Попадись они в руки к немцам, судьба всех троих решилась бы на месте.

На подходе к городскому рынку дядя Сэм увидел в толпе бывшую служанку и помахал ей рукой. Он передал ей внушительную и тяжелую сумку с деньгами. На прощание в последний раз поцеловал дочь в щеку. На заплаканном лице Руфь отпечатался шок, у девочки уже не было сил плакать или сопротивляться. Горничная заверила дядю Сэма, что Руфь с ней будет хорошо. Ей только нужно найти в толпе брата, который приехал сюда на телеге, чтобы отвезти малышку в скромное жилье на окраине города.

Возможно, это было предчувствие. Вот только когда горничная с Руфь на руках растворилась в толпе, Илай заподозрил что-то неладное. Он уговорил дядю проследить за ней. Оставаться в городе дольше было опасно, но Илай настаивал. Они держались на расстоянии от девушки, которая теперь тянула Руфь за руку, то появляясь, то исчезая в толпе. Не было похоже, чтобы она кого-то искала. Напротив, было совершенно ясно, что она старается как можно скорее скрыться из виду. Наконец, решив, что никто не смотрит, она толкнула Руфь в сугроб на обочине и быстро зашагала прочь. Не веря собственным глазам, дядя Сэм ринулся сквозь толпу горожан к вновь заливавшейся слезами дочери. Он подхватил ее на руки и прижал к груди, а снег с ее ботиночек таял на его одежде.

Тем временем Илай побежал за служанкой, которая уже смешалась с толпой. Он догнал ее и потребовал вернуть деньги. После серьезного спора она отдала ему сумку, и через несколько часов мужчины со спящей на руках Руфь вернулись обратно на ферму. Можно только представить, как их встретили. Тетя Циция без устали целовала лицо и руки дочери, и еще долго Руфь спала рядом с матерью на чердаке фермы. Родственники, лежавшие в метре от них, рассказывали, что во сне девочка все время повторяла: «Мамочка, я не оставлю тебя. Я никогда не оставлю тебя».

Но Руфь все же пришлось уехать. Положение не менялось. И оставлять ребенка на ферме было слишком рискованно. В городе у ее родителей был знакомый сапожник-католик по фамилии Боянек, у которого было пятеро сыновей. Когда родилась Руфь, Боянек то и дело в шутку восклицал: «Сэм, ну почему моя жена не родит мне такую же девочку!» Это было рискованно, но Йониши и их родственники решили попробовать связаться с Боянеком. Они опешили, когда сапожник с женой сразу же ответили согласием: они возьмут Руфь к себе и будут растить ее как родную.

Дядя Сэм с облегчением вздохнул, но теперь им предстояло еще одно тяжелое прощание. Циция не вынесла бы еще одного прощания. Она знала, что Руфь будет кричать и плакать, цепляться своими крохотными пальчиками за материнские руки и умолять не отсылать ее. Поэтому тетя Циция раздобыла пузырек со снотворным. Она разделила таблетку и раскрошила половину в тарелку жидкого супа, который Руфь съела на ужин, а потом со щемящим сердцем гладила дочь по голове, пока моя крохотная двоюродная сестренка не закрыла глаза.

Дядя Сэм и Илай немного подождали, чтобы убедиться, что Руфь крепко спит. И только тогда осторожно забрали девочку у тети Циции. Но не успели они дойти до лестницы, ведущей с чердака, как Руфь с криком проснулась и стала умолять оставить ее с мамой. Она будто знала заранее, что ее вновь отдадут чужим людям. Ни одно снотворное не могло заглушить ее отчаянное желание быть рядом с матерью. Двоюродная сестренка была тогда слишком мала и в отличие от родителей еще не понимала, что разлука с семьей может стать ее единственным шансом на спасение. Дяде Сэму и Илайю все же удалось отвести Руфь вниз, где ее ждал Боянек, готовый забрать домой «маленькую дочурку». Она все еще сильно плакала, но сил вырываться у нее уже не осталось.

Первые дни были тяжелыми для всех. По ночам, лежа в новой двуспальной кровати, Руфь засыпала со слезами на глазах. Жену Боянека беспокоило, сможет ли это дитя полюбить свою новую маму. Но ко всеобщему удивлению, Руфь очень быстро освоилась в новом доме. Она стала звать Боянека «дедой» (он был уже не молод), а его жену – «тетей». Через несколько недель она уже души в них не чаяла. Руфь была очень сообразительной девочкой и скоро уже говорила на чистом польском. Раньше она изъяснялась на идише, языке, который используют евреи в быту. В семье ее стали называть привычным для католиков именем Кристина.

Однажды в понедельник вечером, когда солнце уже скрылось за горизонтом, в дверь дома Боянеков неожиданно постучали. Улыбка тут же исчезла с лица Руфь, и она побледнела. Ее в первый же день предупредили, что при появлении непрошеных гостей она должна бросить все и незамедлительно бежать наверх. Словно заяц она забралась под кровать тети и сидела там, закрыв глаза и уши. Через несколько мгновений из коридора послышался приглушенный гул мужских голосов.

– Все в порядке, милая, выходи, – позвал ее Боянек.

Но Руфь не двинулась с места. Казалось, будто она просто окаменела, пока мужчины методично обыскивали комнату за комнатой. Девочку предупредили, чтобы она ни в коем случае не покидала укрытия до ухода непрошеных гостей, даже если ее будут звать. Немцы вели скрупулезную перепись жителей каждого дома, а если бы среди пяти сыновей Боянека вдруг появилась маленькая девочка, все старания оказались бы напрасны. Немцы славились тем, что во время обысков переворачивали все вверх дном и часто выманивали еврейских детей из укрытий ласковыми уговорами. «Ничего не бойся», – повторяли они на ломаном идише, – «выходи, малыш».

В конце концов Руфь отняла ручки от ушей и узнала голоса. Девочка засмеялась, но из-под кровати не вылезла. В просвете между пологом и полом появились две большие головы, и Руфь показала им язык. То были любимый двоюродный брат Илай и дядя Муллик (еще один мамин брат). Они тайком выбрались из своего укрытия на чердаке, чтобы проведать Руфь, обнять ее за родителей и передать Боянеку обещанные деньги. После того раза Илай частенько навещал ее, чтобы узнать, как она поживает, и занести Боянеку деньги. Ему было проще проскользнуть по городу незамеченным, потому что со своими голубыми глазами и светлыми кудрями он совсем не походил на еврея. Иногда Илай одалживал у жены фермера шарфы, платья и, хорошенько замаскировавшись под бедную крестьянку, выходил в город.

Тетя Циция всегда с нетерпением ждала его возвращения на ферму, чтобы узнать, как там ее дочка. Хорошо ли она питается? Подросла ли? Она выглядит счастливой? Сесия ловила каждое слово из его ответов. Все шло прекрасно, пока однажды по городу не пронеслась ужасная новость. Неподалеку от дома Боянеков жила семья, прятавшая у себя евреев. Когда нацисты прознали об этом, всех, кто проживал в том доме, и евреев, и католиков, поставили к стене и расстреляли. Это известие глубоко потрясло жену Боянека. Она пыталась унять страх ради Руфь, к которой относилась как к родной, но мысли о том, какая страшная судьба постигла ее соседей, все время возвращались.

В следующий раз, когда дядя Муллик и Илай пришли проведать малышку Руфь, они ее уже не застали. Стоя на пороге, Боянек смущенно склонил голову и принялся объяснять, что присутствие Руфь очень пугало жену. Они пытались подыскать ей новый дом, но ничего не вышло. Боянек сказал, что несколько дней назад отвез ее в Ченстохова и оставил на скамейке перед приютом для сирот при монастыре Ясная Гора. Он сказал девочке, чтобы она никуда не уходила, а «деда» пока сходит и купит ей конфет. Он знал, что Руфь послушная девочка и сделает все, как ей скажут. Боянек не сомневался в том, что она останется на той скамейке, пока из приюта не выйдет кто-нибудь из монахинь и не увидит прелестную, чистую девочку в красивом белом платьице в розовый и зеленый цветочек. Это было любимое платье Руфь, которое Циция сшила для нее вручную еще до мучительного прощания.

Дядя Муллик и Илай на свинцовых ногах вернулись обратно и сообщили новость. Циция слушала молча. А что тут скажешь? Она просто сидела и теребила кусочек ткани в цветочек, из которой сшила для Руфь то самое платье. Терла в руках лоскуток хлопка и плакала. Дядю Сэма переполнял гнев. Он и представить не мог, что кто-то решится бросить его любимую малышку в чужом городе на скамейке перед сиротским приютом, и перед глазами у него мелькали ужасные последствия этого поступка.

В Ченстохове Руфь послушно сидела и ждала. Через несколько часов ее заметила уборщица из церкви. Девочка к тому моменту уже так утомилась, что свернулась калачиком на скамейке и, закрыв глазки, положила руку под голову. Такой сонной и одинокой уборщица ее и нашла. Она тут же сообщила о находке матери-настоятельнице, и вдвоем женщины забрали Руфь с улицы. Монахини догадывались, что Руфь еврейка, сирота, родителей которой немцы, скорее всего, либо расстреляли, либо отправили в лагерь. Мать-настоятельница определила ее в приют, и вскоре Руфь стала называть его домом. Она сказала, что ее зовут Кристина, и постепенно привязалась к своим сверстникам и воспитателям.

Моя двоюродная сестренка резко выделялась среди остальных детей. Как и большинство евреев, она была смуглой и кареглазой, с волосами черными, как ночь. Ее смуглая кожа заставляла монахинь нервничать. Немцы, по своему обыкновению, превратили главное здание приюта в свою базу. Монахини боялись, что оливковая кожа и черные волосы Руфь раскроют тайну ее происхождения, поэтому все время повязывали ей на голову платок. Вскоре девочка забыла родителей. Монахини и сироты стали ее семьей, и она училась быть примерной католичкой. Через некоторое время ей даже внушили неприязнь к евреям. Так монахини хотели защитить ее, помочь освоиться, чтобы она ненароком не выдала себя.

Возможно, Руфь было проще поверить, что она всегда жила там с монахинями, чем лелеять мысль о том, что однажды в тяжелые деревянные двери приюта постучатся мама с папой и спросят о смуглой темноволосой девочке, которую оставили у стен монастыря.