Текст книги "Союз еврейских полисменов"

11

Иной раз, изловив «черную шляпу» юных лет, копы сталкиваются с высшей степенью непреклонности. Задержанные качают права, ссылаются на свободы, дарованные им великой американской Конституцией. Но иногда они, сломавшись и потеряв всякое чувство собственного достоинства, рыдают до утраты дара речи. Из опыта Ландсман убедился, что мужчины весьма склонны к слезам, когда они после долгих лет уверенного и безопасного существования вдруг обнаруживают, что все это время жили на краю бездны. Задача копа – выдернуть из-под ног подозреваемого этот красивый коврик, маскирующий фатальную дыру. Похоже, Сатиел Лапидус дыру эту заметил. По щекам его струились слезы, из ноздри выделилась и сползла к верхней губе жирная зеленая гусеница.

– Мистер Лапидус скорбит, – сочувственно качает головой Берко, – но причины скорби своей постичь не в состоянии.

Ландсман сует руку в карман плаща в поисках «Клинэкса», к своему удивлению находит; протягивает бумажный платочек Лапидусу. Тот, поколебавшись, хватает платок и с чувством в него сморкается.

– Клянусь, я его не знаю, – сипит Лапидус. – Где жил – не знаю, кто был – не знаю. Ничего не знаю, жизнью клянусь. Играл с ним пару раз. Он всегда выигрывал.

– И скорбите о неизвестном солдате исключительно из человеколюбия, – добавляет Ландсман, не скрывая иронии.

– Именно так, – отрезает Лапидус, нервно комкает платочек и запускает эту бумажную розу с грузом своих соплей на мостовую.

– Вы нас хотите задержать? – вмешивается Фишкин. – Если да, то я хочу связаться с адвокатом. Если нет, то нам пора идти.

– Адвокат «черных шляп»! – ужасается Берко. – Горе мне, горе!

– Свободны, – буркнул Ландсман.

Берко отечески кивает обоим, и «шляпы» шлепают по слякоти: все четверо, попарно, в противоположных направлениях.

– Я, кажется, завожусь, – равнодушным тоном роняет Берко. – Этот сопливый меня, похоже, допечет.

Ландсман кивает, скребет щетинистый подбородок, как будто погрузившись в размышления. Но память его копается в шахматных партиях, проигранных им людям, отнюдь не молодым еще тридцать лет назад.

– Заметил деда возле выхода? Альтер Литвак. Давний завсегдатай. Он еще с моим отцом играл. С твоим тоже.

– Слышал имя. – Берко оглянулся за стальную огнестойкую дверь, служившую парадным входом в шахматный клуб «Эйнштейн». – Герой войны. Был на Кубе.

– У него голос пропал, он теперь отвечает письменно. Я спросил, где его искать в случае надобности, и он дал мне адрес на Мадагаскаре.

– Интересно.

– Еще бы.

– Нашего Фрэнка знает?

– Говорит, самую малость.

– Никто нашего Фрэнка не знает. Но все жалеют, все скорбят. – Берко застегивает плащ, поднимает воротник, нахлобучивает шляпу поглубже. – Даже ты.

– Пошел ты в анус. Кто он мне?

– Может, русский? – гадает Берко. – Тогда ясно с шахматами. И с поведением твоего друга Василия. Может, Лебедь или Московиц…

– Если русский, то с чего эти «шляпы» так всполошились? – живо возражает Ландсман. – Они о Московице и не слыхивали. Русские штаркеры и их разборки для бобовера средней руки ничего не значат. – Он снова вцепился в подбородок, упорядочивая мысли. Поднял взгляд к серой полоске неба, нависшей над проулком за отелем «Эйнштейн». – Интересно, во сколько сегодня заходит солнце?

– А тебе-то что? Хочешь сунуть нос в Гарькавы? Бина горячо отблагодарит тебя, если разворошишь их муравейник.

– Значит, тебе эта идея не по вкусу? – Ландсман улыбается, вытаскивает из кармана дисконтную карту. – Что ж, тогда оставим ее.

– Угу. А чего это ты зубы скалишь?

– Не нравится моя улыбка?

– Очень милая улыбка. Только за ней обычно следует вопрос, на который ты сам отвечаешь.

– Ну, вот тебе именно такой вопрос, Берко. Что за крошка-еврейчик, скажи мне, в состоянии заставить закаленного тюрьмами разных стран русского психа накласть в штаны со страху и в состоянии выдавить слезы и сопли из набожной «черной шляпы»?

– Ты, конечно, ждешь, чтоб я сказал «вербовер». – После окончания полицейской академии Берко назначили на пятый участок, в Гарькавы, где вместе с другими «черными шляпами» обосновались вербоверы. В 1948 году прибыл туда девятый вербоверский ребе, тесть теперешнего, вместе с жалкими остатками своего святого воинства. Берко оказался фактически в гетто, пытаясь помочь населению, презиравшему и ненавидевшему его и систему, которую он представлял. Точку в тамошней карьере молодого патрульного латке поставила пуля, попавшая в его тело между сердцем и плечом во время резни в молочной закусочной Гольдблатта на Шавуос. – Именно этого ты от меня и ждешь.

Там Берко усвоил кое-что из истории и практики этих святобандитов, а усвоив, просветил Ландсмана.

Зародилась секта на Украине. «Черные шляпы» как «черные шляпы», не лучше и не хуже других, презирающие мирскую суету и от нее устранившиеся, отгороженные от мира стеной веры и ритуалов. Затем всю секту выжег огонь Катастрофы, осталось лишь ядро, «шляпы» чернее черного. Что осталось от девятого вербоверского ребе, появилось из испепеляющего пламени с одиннадцатью апостолами и, по части семьи, с единственной (шестой) из восьми дочерей. Его вынесло порывом ветра, как сгоревшую бумажку, и опустило на узкую полоску суши между горами Баранова и краем света. Здесь он сумел возродить свое «черношляпное» сообщество. Принципы бытия он довел до логического завершения на манер злого гения дешевых романов: построил уголовную империю, паразитирующую на оставшемся вне гипотетических святых стен мире, ничтожном, презираемом, достойном уничтожения, терпимом истинными вербоверами лишь в силу различных объективных причин практического свойства, главным образом – его питательности.

– Конечно, я тоже так подумал, – признал Берко. – Но мысль эту тут же задавил. – Он прижал обе ладони к лицу, затем стянул их вниз, крепко прижимая к щекам, так что физиономия его вдруг напомнила бульдожью морду. – Чтоб тебя черти драли, Меир, ты хочешь сунуться на остров Вербова?

– Fuck, no, – американизирует Ландсман. – Только этого не хватало. В гробу видал я этот гадючник. Если уж на остров, то лучше на Мадагаскар.

Они прилипли к мостовой в проходе за «Эйнштейном», мысленно перебирают многочисленные весомые аргументы против и крайне хилые и редкие в пользу того, чтобы бросить вызов наиболее могущественным преступным авторитетам севернее пятьдесят пятой параллели. Пытаются объяснить поведение персонажей из шахматного клуба «Эйнштейн» иными мотивами.

– Ицык Цимбалист, – подытожил размышления Берко. – Надо бы с ним повидаться. От остальных проку что от собаки с умными глазами. А с собакой я сегодня уже общался. По душам.

12

Та же уличная сеть, что и в Ситке, та же система маркировки улиц и нумерации домов, однако… здесь ты в ином мире: телепортирован, канализован сквозь измерения и антимиры, здесь ты на планете правильных иудеев. Пятница, дело к вечеру, остров Вербова, 225-я авеню. Ландсмановский «шевель суперспорт» плывет по морю «черных шляп». Высокие шляпы с широченными полями на манер надсмотрщицких из мыльных мелодрам о рабовладельцах. Женщины под шалями и париками, сплетенными из волосяных покровов менее состоятельных иудеек из Марокко и Месопотамии. Пальто и длинные платья сплошь из Парижа да Нью-Йорка, башмаки расцвели под небом Италии. Пацаны и парни дуют вдоль тротуаров на роликовых коньках, развеваются их шарфы и бакенбарды, сверкает яркая подкладка расстегнутых курток. Девочки и юные девушки в длинных юбках и косицах чинно шествуют под ручку, замкнутые в себе и в своих кланах. Небо сереет, ветер умирает, воздух потрескивает таинственной алхимией и ожиданием снега.

– Сколько их тут, – дивится Ландсман. – Как только вмещаются…

– И в лавках толпы.

– Плодятся, твари никчемные, – злится Ландсман.

Ландсман тормозит на красный на перекрестке Северо-Западной Двадцать Восьмой. На углу возле лектория толкутся бакалавры Торы, извратители Писания, беспочвенные мыслеплеты и приземленные бандюганы. Их выпученные глаза сверлят машину Ландсмана, от которой разит полицейскими ищейками, да еще двойное «эс» красуется на радиаторе. Они поднимают шум. Он вторгся на их территорию. Он чисто (так они считают) выбрит, пред Б-гом не дрожит. Он не вербовер-иудей, а стало быть, и вовсе не еврей. А раз он не еврей, то он, естественно, ничто.

– Глянь на эту скотину, – бушует Ландсман.

– Меир!

Суть в том, что «черные шляпы» всегда раздражали Ландсмана. Всю жизнь. При виде их он злился, и злость эта его как-то развлекала и удовлетворяла, чуть ли не радовала. К злости этой примешивались зависть, презрение, жалость. Он швырнул рычаг на скорость и распахнул дверцу.

– Меир!!!

Ландсман уже выскочил из машины. Он чувствует на себе взгляды мужчин и женщин. Он чует внезапный страх в дыхании окружающих, как вонь изо рта. Слышит свистящий смех цыплят, еще не знающих своей судьбы, жужжание компрессоров, дающих воздух карпам в аквариумах. Ландсман раскалился докрасна, как игла, готовая прижечь клеща или подобную гниду.

– Ну что, бычки, есть желающие прокатиться в моем нозовозе?

Из толпы тут же выступил светлокожий еврей, невысокий, коренастый, с выпуклым лбом и раздвоенной светлой бородой.

– Я бы советовал вам вернуться в автомобиль, офицер, – негромко и спокойно произносит он, – и следовать своим маршрутом.

– Советуете? – ухмыляется Ландсман.

К первому присоединяются остальные, чуть ли не два десятка, больше, чем предполагал Ландсман. Он раскаляется добела, как лампочка, готовая взорваться.

– Изложу иначе, – светлобородый меняет тон. Пальцы его подтягиваются к выпуклости на бедре. – Немедленно возвращайтесь в машину.

Ландсман скребет подбородок. Понимает, что положение идиотское. Следуя на ощупь в закрытом деле, без всякой причины потерять самообладание! Еще мгновение – и он станет причиной инцидента с «черными шляпами» обладающими влиянием, капиталом и арсеналом оружия из Маньчжурии и России, достаточными, согласно заслуживающим доверия оценкам, для покрытия потребностей любой центральноамериканской республики. Безумие. Чисто ландсмановское безумие.

– Может, подсадите? – издевательски ухмыляется Ландсман.

В этот момент из второй дверцы возникает Берко. Древний индейский медведь на еврейской улице. С королевской осанкой вождя краснокожих, хоть сейчас на монету. В правой руке индейского медведя молот вида весьма неприятного для любого еврея, равно и гоя. Точная копия боевого молота, которым размахивал вождь Катлиан во время русско-тлингитской войны 1804 года. Войны, которую русские проиграли. Берко сочинил этот молот еще тринадцатилетним, чтобы выжить в еврейских лабиринтах, и выжил, и молот этот не выкинул, а держал его на заднем сиденье ландсмановского автомобиля. Умная голова молота выполнена из тридцатипятифунтового железного метеорита, который Берко сам нашел возле старой русской заимки неподалеку от Якови. Рукоять вырезана сирсовским охотничьим ножом из сорокаунциевой бейсбольной биты; в узоре повторяются, перемежаясь, священный черный ворон и скалящий зубы красный морской монстр. На раскраску ушло четырнадцать маркеров «Флэр». К кожаному ремешку рукояти прикреплены два пера из хвостового оперенья черного ворона – деталь сомнительная с точки зрения исторической достоверности, но однозначно оповещающая внимательный еврейский глаз:

ИНДЕЕЦ!

Это слово шуршит и шелестит по ртам и ушам толпы. Редко евреи Ситки слышат, видят индейцев, говорят о них, разве что в федеральном суде или в мелких поселениях вдоль границы. Но воображение их занято индейцами гораздо сильнее. Молот в лапе медведя с готовностью ассоциируется в головах вербоверов с еврейскими мозгами, разбрызганными по мостовой. Тут, однако, взгляды присутствующих обнаруживают ермолку на макушке Берко, выбившуюся из-под штанов белую бахрому молитвенного таллита. Резкий отлив ксенофобии оставляет лишь легкий осадок расовой ненависти. Обычная история, не раз случалось такое с Берко Шемецем в округе Ситка. Всякий раз, когда он вытаскивал свой индейский молот. Десятилетия свиста индейских кинострел, потрясания киноскальпами и полыхания кинопожаров киношных Конестог не прошли бесследно для мышления народного.

Плюс еще одна неожиданность.

– Берко Шемец, – часто заморгал еврей со светлой бородой. – Tы чего?

– Довид Зусман, – опустил молот Шемец. – Вроде ты.

И Берко поворачивается к Ландсману: взгляд его полон упрека, страдания, долготерпения. Не он вздумал переться на остров Вербов. Не ему пришла в голову идея расследовать закрытое дело Ласкера. Не он инициатор похода в дешевую ночлежку к глупым евреям, убивающим время на дурацкую игрушку богини Каиссы.

– Доброй субботы тебе, Зусман, – желает Берко, швыряя молот в машину.

Инструмент с грохотом бухается на пол перед задним сиденьем, машина вздрагивает на амортизаторах, пружины сидений звенят натянутыми струнами.

– И вам доброй субботы, детектив, – вежливо отзывается Зусман. По толпе прокатывается эхо того же содержания, несколько неуверенное. Затем народ мало-помалу возвращается к насущным темам: кошерности консервов и подделке паспортов.

Вернувшись на сиденье, Берко с силой захлопывает дверцу.

– Как мне это надоело!

Они едут дальше по 225-й, и каждый прохожий старается заглянуть в машину, глянуть на индейца в синем «шевроле».

– Насчет игры в вопросы и ответы, – рокочет Берко, – как-нибудь я, Меир, испробую свою колотушку на твоей башке.

– Может, и стоит, – признает Ландсман. – Авось поможет.

Дальше на запад по 225-й, до лабаза Ицыка Цимбалиста. Дворы и тупики, «неоукраинский» декор и серые кондоминиумы, щипцовые кровли и пестрые карточные домики, мешанина техник и стилей. Дома подпирают друг друга так же, как «черные шляпы» теснятся в синагоге.

– Ни одного объявления о продаже, – замечает Ландсман. – То и дело прачечные. Другие упаковывают барахло и смываются. Половина Гарькавы вымерла. А вербоверы… Или они о Реверсии не слыхали, или же знают больше нас.

– На то они и вербоверы. А ты как думаешь?

– Ребе все уладил. Всем добыл «зеленые карты». – Ляпнув это, Ландсман задумался. Конечно, такая мафия, как вербоверы, не может процветать без прокупленной системы лоббистов, без взяток на всех уровнях администрации. Но не до такой же степени! – Нет, ни у кого не может быть такого веса. Даже у ребе вербоверов.

Берко опускает голову, пожимает плечами, как будто не желая, чтобы его дальнейшие высказывания развязали ужасные таинственные силы, казни небесные.

– Ты, стало быть, не веришь в чудеса, – роняет он наконец.

13

Ученый старпер Цимбалист, местный многознатец, заблаговременно прознал о набеге диких аборигенов, оседлавших детройтские лошадиные силы. Каменный лабаз Цимбалиста с оцинкованной кровлей и большими воротообразными дверьми на роликах находится в широком конце мощеной булыжником площади. Эта «плац» расширяется от своего начала к концу, имитируя нос карикатурного «классического еврея». В «плац» втыкается с полдюжины кривокосых улочек, повторяющих древние «украинские» козьи и коровьи тропы. Фасады тоже копируют украинские оригиналы. Диснеевский штетль, свеженький и чистенький, как только что отпечатанный фальшивый сертификат. Мешанина глиняно-рыжих и горчично-лимонных строений, дерево, штукатурка, солома на крышах… Напротив резиденции Цимбалиста, в узком конце площади, торчит дом Хескела Шпильмана, десятого в династическом ряду вербоверского ребе, чудодея и потомка чудотворцев. Три незапятнанно-белых оштукатуренных куба с мансардной кровлей из дымчатого синеватого сланца, прорезанной узкими окнами, закрытыми ставнями. Точная копия дома, оставленного в Вербове, логова восьмого ребе, дедули жены нынешнего. Скопировано все, вплоть до мельчайших деталей до никелированной ванны в верхней ванной комнате. Вербоверские ребе и раньше, до того как вплотную занялись контрабандой, отмыванием грязных (а какие они еще бывают?) денег, нырнули в госкоррупцию, словом, еще в недетские наивные времена они отличались от конкурентов блеском туалетов и столового серебра на субботнем столе, мягкой поступью обутых в итальянскую обувь нижних конечностей.

Местный многознатец мал, сух, хрупок, плечами узок и сутул, лет ему, может, и семьдесят пять, но выглядит он на все девяносто. Чахлые клочки волос на голове заношены до безобразия, провалы глаз бездонны, а бледная кожа отдает, желтизной, как сердцевина подсохшего корня петрушки. Одет он в куртку на молнии с отложным воротничком, на ногах темно-синие пластиковые сандалии и белые носки. В левом носке дырка для большого пальца и приличествующих ему мозолей. Брюки в шевронную полосочку заляпаны яичным желтком, уксусом, смолой сосновой и эпоксидной, воском и парафином, зеленой краской и кровью ископаемых. Лик местного многознатца костист, состоит, главным образом, из носа и подбородка, специализирован на внимании и понимании, слежении и вторжении, вовлечении и отвлечении. Солидного объема борода его мотается по ветру, аки сена клок, уловленный изгородью из проволоцы колючечной. В самой безнадежной ситуации, в пустыне безводной, не обратился бы Ландсман за помощью к такому типу, но Берко в части «черных шляп» неоспоримый авторитет, и Ландсман помалкивает.

Цимбалист стоит перед каменным фасадом своего дома вместе с каким-то безбородым юнцом. Юнец держит над головой местного многознатца зонт, отражая невзгоды погоды в виде снега и дождя. Черная шляпа молодого человека уже покрылась солидной толщины ледяной корочкой. Цимбалист обращает на зонт и его держателя не больше внимания, чем обычно уделяют пальме в кадке, пылящейся в углу зала.

– Совсем зажирел, – бросает местный многознатец в сторону вылезающего из машины Берко. Походка Берко заставляет вспомнить о молоте, которым он недавно размахивал. – Разросся шире дивана.

– Профессор Цимбалист, – отвечает Берко, взмахнув невидимым молотом, – вы выглядите, как будто выпали из набитого пылью пылесосного фильтра.

– Восемь лет меня не беспокоил.

– Хорошая пауза, добрый отдых. Соскучились?

– Надоели мне вы все хуже горькой редьки. – Многознатец чуть задирает бороду и приказывает юнцу с зонтом: – Чай. Стаканы. Джем.

Юный талмудист, бормочет по-арамейски нечто, заимствованное из «Трактата об иерархии собак, кошек и мышей» и обозначающее, по всей видимости, полную покорность, наваливается на дверь, и все проникают в пределы помещения. Пространный гулкий объем, совмещающий функции гаража, склада, мастерской и рабочего офиса, окаймлен железными шкафами, свидетельствами в рамках и множеством томов в черных обложках: бесконечное, бездонное право во всех его вариациях. Ворота на роликах не ржавеют, впускают и выпускают автотранспорт. Судя по следам масла на ровном бетонном полу, три единицы автотранспорта.

Ландсман живет, работает и получает деньги за то, что замечает то, на что не обращают внимания его современники. Окинув взглядом пещеру Цимбалиста, он думает, однако, что до сих пор не уделял достаточного внимания всяческому веревочному погонажу. Веревки, бечевки, шнуры, шнурки, лески, ленты, ремни, тросы, канаты, кабели, провода… синтетические, хлопковые, джутовые, бумажные, резиновые, прорезиненные, стальные, кевларовые, шелковые; лубяные и ледяные… биметаллические, голые, изолированные; одноцветные и пестрые, в крапинку, в клеточку и в полосочку… Талмудист-энциклопедист может наизусть шпарить талмудическими милями; топография, география, геодезия, геометрия, тригонометрия отскакивают от его зубов, как горох от танковой брони, но живет и умирает истинно мудрый лишь качеством своего такелажа, аккуратно смотанного и разложенного, развешанного на колках и крюках согласно размеру, материалу, назначению… но также и разбросанному по полу спутанными клубами да клочьями перекати-поля. И не только по полу. Очески и ошметки клацают зубами в воздухе, щупальцами и паутиною свисают с потолка…

– Профессор, это детектив Ландсман, – представил Берко напарника. – Ежели вам кто-то уж слишком надоел, пожалуйтесь ему.

– Такой же зануда, как ты, или еще зануднее?

Ландсман обменялся рукопожатием с профессором.

– А я его знаю, – тут же изрек местный многознатец, вглядываясь в Ландсмана, как в какую-нибудь из множества своих географических карт. – Он Подольски изловил. И засадил Хаймана Чарны.

Ландсман настораживается, сбрасывает обожженный лист наружной брони, прочищает уши артиллерийскими банниками. Хайман Чарны, вербовер, трудившийся над отмыванием долларов, владевший сетью видеолавок, нанял двоих шлоссеров-филиппинцев – контрактных убийц – с целью ускорения запутанной деловой трансакции. Но лучший стукач Ландсмана – филиппинизированный китаец Бенито Таганес, пышко-пончиковый король. Информация Бенито вывела Ландсмана на психушку возле аэропорта, в которой филиппинцы дожидались своего рейса. Признание филиппинцев утопило Чарны, несмотря на изобилие спасательных кругов и пробковых жилетов в виде лучших вербоверских адвокатов и прецизионно адресованных вербоверских взяток. Хайман Чарны и по сей день остается единственным вербовером, осужденным и засаженным по уголовному обвинению.

– Нет, ты только на него посмотри, – раскалывает Цимбалист нижнюю часть своего лица. Зубы его смахивают на костяные трубы доисторического органа. Смеется Цимбалист, как будто сыплет на цемент пола вилки, ложки и шестидюймовые гвозди. – Он воображает, что мне есть дело до всех этих людишек, чтоб чресла их иссохли так же, как и души. – Смех замирает, мудрец-многознатец исподлобья сверлит Ландсмана лазерными лучами взгляда. – Ты еще подумай, что я такой же, что я один из них.

– Что вы, профессор, – поспешно отнекивается Ландсман, не слишком убежденный в профессорстве Цимбалиста. Однако на стене, как раз над головой юного ассистента, терзающего электрический чайник, в рамочках красуются свидетельства Варшавской ешивы (1939), Польского вольного государственного (1950), Бронфмановского политехнического (1955). Тут же, в таких же черных рамочках, рекомендации, хаскамос, благодарственные письма, кажется, от каждого раввина округа, от Якови до Ситки. Ландсман для виду бросает на Цимбалиста еще один испытующий взгляд, но, судя уже по большой ермолке, прикрывающей экзему на затылке и обильно расшитой вышивкой серебром, мудрец-многознатец к вербоверам не принадлежит. – Это было бы ошибкой.

– Да ну? А жену взять у вербоверов, как я это сделал? Вы бы совершили такую ошибку?

– В браке пусть другие совершают ошибки. К примеру, моя бывшая жена.

Цимбалист проводит гостей мимо большого стола для карт к шатким деревянным стульям возле бюро с откатывающейся крышкой. Парень замешкался, не успел отскочить, и Цимбалист хватает его за ухо.

– Ну, что ты делаешь? – Теперь он схватил руку ассистента. – Глянь на свои ногти! Фу! – Цимбалист отбросил руку, как гнилую рыбу. – Сгинь с глаз моих. Иди-ка к радио. Узнай, куда эти идиоты подевались и чем занимаются.

Он налил кипяток в чайник и бросил туда щепотку чего-то, очень похожего на мелкие обрывки бечевки.

– Им один эрув объехать. Один-единственный! – Цимбалист возмущенно ткнул в потолок указательным пальцем. – У меня двенадцать человек, и ни один из них не способен найти пальцы ног в собственных носках.

Ландсман приложил немало усилий, чтобы избежать понимания таких понятий, как, скажем, эрув. Но кто ж не знает, что эта еврейская ритуальная уловка – типичная попытка объегорить Господа своего Всемогущего и Всезнающего. И вот, тыча пальцем в телефонные столбы да шесты, мы называем их дверными косяками, а лески, веревки да шнурки воображаем карнизами. Огораживаешь участок местности деревяшками, железяками да шнурками и называешь его эрувом. И в субботу представляешь себе, что ты здесь у себя дома и ведешь себя соответственно. Накось, Всевышний, выкуси! Цимбалист и его команда «обэрувили» таким образом чуть ли не весь округ. Лишь бы хватило веревки да столбов. И творческой сметки, использующей существующие стены, заборы, утесы, реки. Где захочешь, там тебе и эрув.

Но кто-то ведь должен огораживать участки, следить за состоянием ограждений, ремонтировать повреждения, вызванные ветром, медведями, хулиганами и телефонистами. Все это взял на себя добрый дядя, мудрец-многознатец, прибрал себе весь рынок огораживаний. Сначала столковался с вербоверами, потом его полюбили и другие «черные шляпы»: Сатмар, Бобов, Любавич, Гер и остальные. Когда возникает вопрос, подпадает ли под эрув тот или иной участок побережья, поля, леса, обращаются не к раввину, а к Цимбалисту. Души правоверных евреев округа зависят от его карт, людей, полипропиленовых упаковочных бечевок. Иные считают, что он самый влиятельный еврей в городе. И может себе позволить в центре вербоверского мира распивать чаи с человеком, упрятавшим за решетку Хаймана Чарны.

– Что с тобой стряслось? – обращается Цимбалист к Берко, усаживаясь на резиново скрипнувшую надувную подушку. Он тянется к торчащей в зажиме пачке «Бродвея». – С чего это ты бегаешь по улицам и пугаешь народ молотком?

– Мой партнер не оценил радушия местных жителей, – поясняет Берко, глянув на Ландсмана.

– Народ не прочувствовал приближения субботы. – Ландсман тоже вынимает сигарету, из своей пачки. – Никакого воодушевления. Так мне показалось.

Цимбалист подтолкнул на середину стола треугольную медную пепельницу. На одном боку ее крупная надпись: «КРАСНЫ – ТАБАК И КАНЦТОВАРЫ». В этой лавке Исидор Ландсман покупал ежемесячное «Шахматное обозрение». Сеть магазинов Красны, содержавшая библиотеку для чтения и спонсировавшая ежегодный поэтический конкурс, лопнула под давлением конкурентов из Штатов еще несколько лет назад, и при виде пепельницы в душе Ландсмана вспыхнула ностальгическая искра.

– Два года жизни я отдал этим людям. – говорит Берко. – Кое-кто еще помнит. Не так уж меня легко и забыть.

– Вот что я тебе скажу, детектив… – Цимбалист, снова скрипнув резиновым бубликом подушки, поднимается и разливает чай по трем грязным захватанным стаканам. – Как они тут плодятся, скажу я тебе… Те, которых ты сегодня видел, они правнуки тех, которых ты видел здесь восемь лет назад. Девицы нынче уже рождаются совсем беременными.

Он вручил детективам стаканы, слишком горячие, чтобы держать в руке. Ландсман обжег кончики пальцев. Пахнет жидкость травой, розовыми лепестками… пожалуй, и бечевкой тоже.

– Все штампуют новых евреев, – говорит Берко, добавляя в чай ложку джема, – но никто не позаботился о месте, где их разместить.

– Вот-вот, – кивает Цимбалист, снова вдавливая костлявый зад в резиновую подушку. – Странное время нынче для того, чтобы быть евреем.

– Но только не здесь, – вмешивается Ландсман. – На острове Вербова жизнь не изменилась. У каждого крыльца краденый БМВ, в каждом горшке говорящая курица.

– Здесь народ забеспокоится тогда, когда ребе велит, – сказал Цимбалист.

– Может, им не о чем беспокоиться? – предположил Берко. – Может, ребе уже обо всем побеспокоился?

– Не знаю, не знаю…

– Я в это не верю.

– Ну и не верь.

Одна из гаражных воротин отъехала в сторону на своих колесиках, с площади въехал белый фургон, засыпанный снегом, залепившим и ветровое стекло. Из фургона вывалились четверо красноносых в желтых комбинезонах, с убранными в черные сетки бородами; принялись отсмаркиваться, отряхиваться и оттопываться. Цимбалист поднялся и направился к ним, начав орать, еще не оторвав зад от стула. Выяснилось, что какой-то муниципальный идиот соорудил гандбольную стенку как раз между двумя столбами, изображающими вход. Цимбалист и четверо приехавших протопали к столу для карт, где профессор, ворча, разыскал и развернул требуемую карту, а красноносые изобразили в сторону пары детективов приветственные жесты, чтобы после этого со спокойной совестью не обращать на них внимания.

– Говорят, у вас имеются карты для каждого города, куда совали нос не менее десяти евреев. Вплоть до самого Иерихона.

– Я сам пустил эту пулю, – отозвался Цимбалист, не отрывая глаз от карты. Он тычет пальцем в искомое место, а один из парней огрызком карандаша помечает злополучную стенку. Цимбалист на ходу набрасывает рабочий график на день вперед, выступ в большой воображаемой стене эрува. Парни отосланы обратно на Гарькавы, дабы натянуть пару шнурков на пару столбов и позволить собачкам евреев Сатмар, живущих по восточную сторону парка Шолом-Алейхема, гадить на природе, не подвергая опасности хозяйские души.

– Прошу прощения, – возвратился мудрец-многознатец к детективам. – Мне уже, знаете, зад мять на стуле поднадоело. Чем я вам, собственно, обязан? Сомневаюсь, что вы прибыли ко мне по вопросам решус харабим.

– Мы ведем дело об убийстве, профессор, – открывает рот Ландсман. – И имеем основания полагать, что покойный принадлежал к вербоверам или имел с ними связи, по крайней мере, какое-то время.

– Связи, – ухмыляется многознатец, снова выставляя на обозрение сталактиты своих органных труб. – В связях я кое-что смыслю.

– Он жил в отеле на Макс-Нордау-стрит под именем Эммануила Ласкера.

– Ласкер? Шахматист? – Желтый пергамент лба Цимбалиста сморщился, в глазных впадинах сверкнули искрой соударения сталь и кремень: удивление, озадаченность, работа памяти. – Игрывал я когда-то… Давно…

– Вот и я тоже. И покойник наш, – продолжил Ландсман. – До самого конца. Рядом с трупом доска осталась с фигурами. И книжка Зигберта Тарраша. Убитого опознали завсегдатаи шахматного клуба «Эйнштейн». Он знали его под именем Фрэнк.

– Фрэнк, – повторил мудрец-многоучка, сначала на манер янки. – Фрэнк, Фрэнк, Фра-энк… Франк, – закончил он на идиш. – Первое имя или последнее имя? Обычная еврейская фамилия. Но как первое… А вы вообще уверены, что он еврей?

Берко и Ландсман переглянулись. В чем они вообще уверены? Филактерии на ночном столике – да мало ли откуда? Может, забыл прежний обитатель двести восьмого? Кто-нибудь из клуба «Эйнштейн» видел его раскачивающимся в молитве?

– Мы имеем основания полагать, что покойный принадлежал к вербоверам или имел с ними связи, – монотонно бубнит Берко. – По крайней мере, какое-то время.

– Что за основания?

– Столбы уже стояли, – хмурится Ландсман. – Мы просто привязали к ним бечевку.

Он достает из кармана конверт. Вынимает одно из шпрингеровских фото и протягивает изображение покойника Цимбалисту. Тот держит фото на вытянутой руке достаточно долго, чтобы сообразить, что видит покойника. Он судорожно вдыхает, выпячивает губы, как будто готовясь изречь нечто авторитетное, неопровержимое. Изображение покойника – штука неординарная в повседневности местного многознатца. Цимбалист всматривается в фото внимательнее, и Ландсман видит, что в момент, когда тот обретает полный контроль над чертами лица, какое-то невидимое копыто бьет его в солнечное сплетение. Старик резко выдыхает, лицо его белеет из-за резкого оттока крови. Выражение лица теряет осмысленность. На мгновение перед Ландсманом возник еще один портрет покойника. Затем свет снова возвращается в глаза старого хрена. Берко и Ландсман ждут секунду, ждут другую, Ландсман видит, что старая калоша изо всех сил старается вернуться к тому состоянию, когда сможет наконец заставить себя произнести: «Ребята, я никогда в жизни этого человека не видел» – и сказать это так уверенно и убедительно, чтобы ему поверили.