Текст книги "Союз еврейских полисменов"

31

Ландсман приходит в себя под гул пропеллера «Чесны-206», отстригающего у него правое ухо. Он зашевелился под неудобным электрическим пледом, электрическим, но не включенным. Каморка ненамного больше койки, на которой он валяется. Чуткий палец детектива тянется к голове. Там, где его благословил Флиглер, голова напоминает подготовленную к жарке отбивную, вспухшую и влажную. Плечо тоже подверглось какой-то кулинарной обработке.

Сквозь стальной намордник узкого окошка просачивается что-то серое, не свет, а остатки света разочарованного ноябрьского дня юго-восточной Аляски, мучительно пытающегося вспомнить, как выглядит солнце.

Ландсман хочет сесть и обнаруживает, что плечо его так болит из-за того, что какая-то добрая душа пристегнула его левое запястье к стальной ножке койки. Вертясь во сне, Ландсман вывернул плечо и руку в немыслимое положение. Та же добрая душа лишила его штанов, рубашки и пиджака, оставив лишь набедренное прикрытие. И на том спасибо…

Он садится, точнее, присаживается на корточки. Слезает с матраса так, чтобы прикованная рука вернулась в более естественное положение. Браслет сползает, ладонь упирается в пол, покрытый линолеумом грязно-желтого цвета, в точности как фильтр вытащенного из лужи сигаретного окурка. Пол холоден, как стетоскоп патологоанатома. На полу пыльные Анды и Аппалачи, дохлые мухи и их предсмертные испражнения. Стены из шлакоблоков, покрытых толстым слоем краски, напоминающей голубую в разводах зубную пасту. Напротив его головы знакомая рука знакомым почерком выцарапала по кладочному шву: «СИЯ КОНУРА СБАЦАНА НА ДОБРОХОТНЫЕ ПОЖЕРТОВОВАНИЯ НИЛА И РИЗЫ НУДЕЛЬМАН, ШОРТ-ХИЛЛЗ, ШТАТ НЬЮ-ДЖЕРСИ». Он хочет рассмеяться, но вид надписи, выполненной его сестрой в этом карцере, вызывает слезы.

Единственный предмет меблировки, кроме койки, – веселенькое детское ведерко из жести. Синенькое, желтенькое, с собачкой, резвящейся среди цветочков на зелененькой лужаечке. Ландсман долго созерцает ведро, думая о детях, об отходах, для которых предназначено это ведро, о собаках из мультфильмов. Смутное беспокойство, вызванное Плуто, – собакой, владельцем которой была мышь, – как-то терялось на фоне ужаса от мутанта Гуфи. Мозг его глушат облака дыма, выхлоп оставленного кем-то в его черепе автобуса с невыключенным двигателем.

Ландсман сидит на корточках рядом с койкой еще одну-две минуты, собирает мысли, как нищий подбирает с мостовой рассыпанную мелочь. Затем подтягивает койку к двери и усаживается на нее. Размеренно и дико, методично и бешено, принимается лупить в дверь босыми пятками. Стальной лист отзывается оглушающим грохотом, поначалу Ландсмана вдохновляющим. Но энтузиазм его быстро гаснет. Тогда Ландсман поднимает вопль.

– Помогите! – орет он. – Я порезался! Кровью истекаю!

Он осип от воплей, пятки гудят. Он устал. Мочевой пузырь заявляет о себе. Взгляд на ведерко, взгляд на дверь. Снотворное в крови, ненависть к этой комнатушке, где провела свою последнюю ночь его сестра, к людям, которые приковали его к кровати почти голым… Может быть, и его вопли – но мысль о том, что придется мочиться в это дурацкое ведерко с собачкой, бесит Ландсмана.

Он подволок койку к окну, отодвинул намордник, оказавшийся всего-то шторой из стальных полосок. В стальной оконной раме толстые серо-зеленые стеклоблоки. Рама когда-то открывалась, но сейчас – возможно, не так давно – ручка-задвижка из нее удалена. Остается еще один способ открыть это окно. Ландсман волочется вместе с кроватью к ведерку, поднимает его, размахивается и запускает в стекло. Ведерко отскакивает в лоб Ландсману. Он во второй раз за день чувствует вкус крови, когда капля со лба доползает до угла рта.

– Сука ты, собачка! – бормочет он замершему на смятом боку ведерку.

Ландсман волочет койку к стене, свободной рукой стаскивает с нее матрас, ставит его к стенке. Хватает кровать обеими руками, поднимается вместе с ней, покачиваясь от ее тяжести. Пригнув голову, направляет таран кровати в окно. Вздрагивает от внезапно возникшего видения: зеленый газон, клочья тумана. Деревья, вороны, застывшие в воздухе осколки разбитого стекла, свинец водной массы пролива, яркий белый гидросамолет с красными полосами. Кровать выскальзывает из хватки Ландсмана, вылетает сквозь стеклянные липы в серое утро.

Пацаном в школе Ландсман легко одолевал физику. Ньютоновская механика, тела в состоянии покоя и движения, действие и противодействие… В физике он видел больше смысла, чем во всем остальном, что ему пытались привить наставники. Взять, к примеру, инерцию. Склонность движущихся тел оставаться в движении. Посему Ландсман, возможно, не шибко удивился тому, что кровать не остановилась на достигнутом, сокрушив стеклоблоки. Резкий рывок, жар в плече, напряглись измученные связки – и опять его охватили эмоции, знакомые по посадке в движущийся лимузин миссис Шпильман. Этакое сатори, озарение, внезапная уверенность в ошибке. Возможно, в роковой ошибке.

Дуракам везет. Ландсман приземляется в кучу плотного, слежавшегося снега. Единственная такого рода куча в поле зрения, защищенная от редкого солнца и от ветра стеной барака. Челюсти соударяются каждой парой зубов, удар зада о подснежную почву приводит в действие ньютоновскую механику скелета.

Ландсман высовывает голову из снега. Холодный ветер бьет по затылку. Наконец приходит ощущение холода. Он поднимается, челюсти еще гудят, по спине сползают снежные лавины, приглашают его опуститься в снег, зарыть в него голову, расслабиться. Отдохнуть. Уснуть.

Уснуть не дают шаги, кто-то сейчас вынырнет из-за угла. Он слышит звук подошв, резинок, стирающих собственные следы. Походка бракованная, хромая. Интересно, почему не слышны шаги палки темного дерева с гнутой рукоятью? Ландсман крепко обнимает раму кровати, внезапно возлюбив ее странною любовью, поднимается, поднимая кровать, опирается спиной о стену. В поле зрения появляются башмак и твидовая штанина Флиглера. Когда за штаниной следует сам Флиглер, угол кровати встречается с его лицом, мгновенно выбросившим многопалую руку крови. Палка взлетает в воздух; описав дугу, падает на дорожку, издавая наконец звуки, напоминающие фрагмент пьесы для африканского ударного инструмента маримба. Кровать снова увлекает за собой Ландсмана, все трое валятся наземь: Флиглер с кроватью, поверх них Ландсман. Запах крови Флиглера Ландсману не нравится, он отпихивается и поднимается, прихватив шолем из ослабевших пальцев хромого и увечного.

Не лишившись еще боевого задора, Ландсман поднимает пистолет, собираясь добавить к кровати пулю. Но прежде бросает взгляд на главное здание, до которого футов около пятисот. За французскими окнами-дверьми его двигаются силуэты. Вот они вываливаются наружу. Ландсман любуется их бородами и разинутыми ртами, завидует способности молодежи удивляться, но автоматически направляет ствол шолема в их сторону. Все ныряют обратно, оставив лишь высокую, худую, светловолосую фигуру – новоприбывшего, лишь недавно вылезшего из кабины белого гидроплана. Волосы у него интересные, как будто рыжее солнце играет на стальной поверхности. На свитере стадо пингвинов, мешковатые вельветовые штаны. Человек в пингвинах хмурится, но тут кто-то вдергивает его внутрь, от греха подальше.

Наручник напоминает о себе. Ландсман меняет объект внимания, направляет пистолет на собственную левую руку, опускает раму кровати наземь, как будто не желая с ней расставаться, опускает, – так юный кинорыцарь опускает тело своего верного кинооруженосца, сраженного киномечом либо кинострелою. Аккуратный выстрел, отдача в запястье – и можно передвигаться относительно свободно. В направлении просеки меж деревьями. Позади десятка два молодых, здоровых, сильных евреев: орут, бегут, выкрикивают очень толковые распоряжения, которых никто не слышит, не разбирает. Сначала он ожидает выстрелов, пули в голову, падения в снег, в грязь, в прошлогодние иглы. Но дисциплинированная публика без приказа не стреляет.

Кто-то там на дух не переносит шума.

Ландсман бежит по ухоженной грунтовой дороге, вдоль которой на шестах торчат фонари. Вспоминает вид с воздуха. Куда-нибудь эта тропинка выведет.

Ландсман бежит через лес. Слой опавших иголок на дороге приглушает шлепанье босых пяток. Он представляет, как тепло оставляет его тело, струится позади, поднимается вверх. Во рту вкус крови. На левой руке звякают звенья перебитой цепочки. Где-то дятел колотится глупой башкой об ствол. Собственная башка Ландсмана тверже древесного ствола, тоже как будто деревянная. Ландсман представляет головы встреченных им господ. Хромого «профессора», чей револьвер он сейчас сжимает в руке. Бетонный лоб талантливого терапевта. Чертова халупа… Чертово подпольное заведение, приют для уголовников… Светловолосый в пингвинах, которому не по душе шум…

Часть его головного мозга гадает: сколько нынче на дворе? И сколько этакой температуре вкупе с ветром и какой-никакой влажностью воздуха потребуется, чтобы обеспечить полисмена без бляхи, но в трусах необратимой гипотермией… Но главный мотив его истоптанного мозга – бежать, бежать.

Лес вдруг пропал, перед ним какой-то сарай гаражного типа, гофрированные стальные стены и кровля, без окон. Стоит на краю поля, поросшего какой-то… соломой. В отдалении солома вдруг зеленеет и теряется в тумане. У стены мошонкой прилепились два пропановых баллона. Ветер здесь сильнее, Ландсман ощущает его кожей, как кипяток. От сарая отходит гравийная дорога, ярдов через пятьдесят разветвляется в сторону зелени и куда-то за деревья. Ландсман поворачивается к сараю. Большие ворота на роликах. Ландсман толкает – ворота с грохотом едут в сторону. Какое-то холодильное оборудование, компрессоры и змеевики, у одной стены какие-то резиновые шланги, исписанные арабскими цифрами. Возле самых ворот трехколесный электрокар «зумзум», ситкинский экспортный шлягер номер два (после мобильников «шофар»). Этот оборудован кузовом, устланным листом черной грязной резины. Ландсман влезает за баранку. Замерз он, конечно, замерз, холодный ветер дует с Юкона, но виниловое сиденье этого «зумзума» все же обжигает зад нестерпимым холодом. Ландсман давит пальцем кнопку, жмет педаль. Схватывают шестеренки, поехали! Он подкатывает к развилке, колеблется между лесом и зеленой травой, исчезающей в тумане обещанием спокойствия. Нажимает на педаль.

Перед тем как нырнуть в заросли, Ландсман замечает через плечо преследователей на большом черном «форде каудильо», из-под колес которого на повороте у сарая прыснул гравий. Ландсман дивится, откуда взялось это железо. Ведь с воздуха он никакого четырехколесного металлолома здесь не заметил. «Форд» уже в пяти сотнях метров за «зумзумом» и, разумеется, нагоняет.

В лесу гравий кончается, сменяется укатанной землей, колея виляет между изящными ситкинскими соснами, высокими и таинственными. За деревьями виднеется чешуя сетки «Рабица»; забор увенчан затейливыми завитушками колючей проволоки. Стальная изгородь оживляется вкраплениями зеленых пластиковых полосок. Местами зелень исчезает. Ландсман замечает еще один стальной сарай, не то ангар, просеку, шесты, столбы, тросы… Маскировочные сети, колючая проволока, снова маскировочные сети… Должно быть, что-то весьма терапевтическое. И парни в черном «форде» гонятся за ним, чтобы его тепло одеть, накормить, напоить, приголубить. О, теплые штаны!!!

Черный автомобиль уже в двух сотнях ярдов. Молодой господин на переднем пассажирском сиденье опускает стекло, вылезает, усаживается на открытом окне, держась одной рукой за решетку багажника на крыше. В другой руке его Ландсман замечает что-то огнестрельное. Стриженая борода, стриженая шевелюра, черный костюм, трезвый галстук, как у доктора Робуа. Он не торопится. Куда торопиться, цель с каждой секундой все ближе. Рука молодого человека вспыхивает, задняя стенка «зумзума» покрывается сеткой трещин с дырой в центре, во все стороны летят стекловолоконные осколки. Ландсман вскрикивает и сдергивает ногу с педали акселератора.

Еще пять-десять футов по инерции – и все. Молодой господин в переднем пассажирском окошке вздымает оружие, любуется результатом своего подвига. Вид испорченного имущества его несказанно огорчает. Однако он поразил движущуюся цель, а это что-то да значит! Это значит, прежде всего, что движущаяся цель превратилась в неподвижную мишень. Следующий выстрел не будет сопряжен с такими сложностями. Юноша опускает ствол замедленным движением, понемногу, почти с наслаждением.

Ландсман, к пулям относящийся с расчетливой бережливостью, нутром чует профессионализм высокой пробы, добросовестное отношение к тренировкам и к служебным обязанностям, постоянство вечности.

Сдача на милость победителя. Над головой Ландсмана уже развевается белый флаг. Куда убежишь от «каудильо», если «зумзум» и в лучшие времена больше пятнадцати миль в час не выжмет? Теплое одеяло, чашечка горячего кофе – доброе утешение в неудаче. «Каудильо» фыркнул, взметнул тучу опавшей хвои, замер. Три из четырех дверец распахнулись, трое молодых евреев в подстриженных бородах и мешковатых костюмах вымахнули на дорогу, выкинув в сторону Ландсмана руки с автоматическим ручным оружием. Пистолеты вибрируют, вырываются из их рук, как будто снабженные собственными гироскопами и, возможно, мозгами. Пистолейро с трудом удерживают оружие в повиновении. Ай, крутые ребята в прибитых гвоздиками к мозгам расшитых блюдечках-тюбетеечках!

Задняя дверь на ближней к Ландсману стороне сохраняет спокойствие. За ней вырисовывается некая фигура. Крутые ребята при пушках и челюстях направляются к Ландсману.

Ландсман, забыв про холод, поднимает руки, мило помахивая ими в воздухе на высоте плеч.

– Вы, ребята, роботы? – обращается он с улыбочкой к трем добрым молодцам. – Мы мутанты? В конце кино всегда все роботы-мутанты.

– Заткнись, – американизирует по-американски ближайший американец и вводит своей репликой какой-то новый звук. Как будто нечто волокнистое, пропитанное чем-то аморфным, разрывают без спешки примерно пополам. Ландсман замечает по глазам добрых молодцев, что они этот звук тоже воспринимают и учитывают. Звук усиливается, и теперь выясняется, что разрывание чего-то волокнисто-аморфного сопровождается каким-то постукиванием, как будто вентилятор лупит лопастями по листу настенного рекламного календаря. А вот еще добавилось простуженное покашливание какого-то старого хрена. Старый хрен, не переставая кашлять, уронил на бетонный пол тяжкий гаечный ключ, на диво резво нагнулся, поднял, снова уронил, снова нагнулся, снова уронил… А вот через комнату пролетел туго надутый воздушный шарик, коснулся раскаленной лампочки и звонко лопнул. Теперь и сама лампочка показалась из-за деревьев, виляя и подпрыгивая. Ландсман понял, что поднял руки не по адресу.

– Дик, – икнул он, вдруг снова ощутив адский холод. Лампочка шестивольтовая, не мощнее крупного карманного фонаря. Накаливает нить лампочки энергия от двухцилиндрового V-образного двигателя специзготовления. Вот уже слышно, как пружинный амортизатор передней вилки реагирует на колдобины. И вот уже отраженный рефлектором свет лампочки падает на оригинальный еврейский пикник на обочине лесной дорожки.

– Мать его, – реагирует один из добрых молодцев. – И мать его грёбаного мотобобика.

Множество историй об инспекторе Вилли Дике и его «грёбаном мотобобике» довелось услышать Ландсману. Говорили, что этот чудо-мотоцикл смастерили для какого-то знаменитого бомбейского миллионера миниатюрного сложения. Этот же самый мотоцикл вроде бы получил к тринадцатилетию принц Уэльский. И на нем же вроде выполнял головоломные трюки некий карлик в каком-то цирке Техаса не то Алабамы. В общем, где-то там, на диком юге. С первого взгляда перед зрителем оказывался «ройял энфилд крусайдер» 1961 года выпуска, стальной при солнечном свете, с прекрасно реставрированной хромировкой. Если подойти ближе или поставить его рядом с нормальным мотоциклом, то можно обнаружить, что это действующая модель, выполненная в масштабе 2:3. Вилли Дик, человек взрослый и зрелый, умудрился вырасти лишь до четырех футов и семи дюймов.

Проехав чуток за «зумзум», Дик глушит пожилой британский двигатель, слезает с седла и подходит к Ландсману.

– Ну и какого хрена? – тянет он, стаскивая перчатки, черные кожаные краги вроде тех, которыми щеголял Макс фон Сюдов в роли Эрвина Роммеля. Голос его всегда поражает глубиной и звучностью, особенно когда видишь, из какого тела он исходит. Дик описывает полукруг почета вокруг красы и гордости еврейской уголовной полиции.

– Детектив Меир Ландсман, – ухмыляется он и поворачивается к добрым молодцам. – Джентльмены…

– Инспектор Дик, – высказывается тот, который велел Ландсману заткнуться. Молодой человек крутеет на глазах. Вот он уже крупный пахан, такой же острый, как и его зубная щетка, отточенная в шив. – Что вы ищете в нашем лесу?

– Приношу свои извинения, мистер… если не ошибаюсь, Голд, не так ли? Но это, бога душу мать, мой лес, черт бы вас в жилу драл. – Остановившийся было Дик снова начинает прохаживаться хозяйской походочкой. Поворачивается к «форду», простреливает взглядом закрытую заднюю дверцу. Ландсман не уверен, но тот тип на заднем сиденье коротковат для Робуа, да и на того, с пингвинами на свитере, тоже не тянет ростом. Какая-то безликая тень, внимательная и осторожная. – Я здесь был, когда вами еще за тыщу миль не пахло. И я останусь здесь еще надолго после того, как выветрится запах ваших пидорских задниц.

Детектив инспектор Вилфред Дик чистокровный тлингит, потомок вождя Дика, поставившего точку в череде убийств, знаменующих русско-тлингитские отношения. В 1948 году он застрелил в Оленьей бухте черт знает откуда взявшегося полумертвого от голода русского подводника, шарившего в его крабовых ловушках. Вилли Дик женат, у него девять детей от первой и единственной жены, которую Ландсман никогда не видел. Конечно, о ней говорят, что она здоровенная. Году этак в 1993-м или 1994-м Дик успешно участвовал в гонке на собачьих упряжках «Айдитарод», пришел девятым из сорока семи участников. Защитил докторскую по криминологии в университете Гонзага в Спокане, Вашингтон. Первым сознательным действием Дика по достижении совершеннолетия была поездка на старом китобое «Бостон» в Ангун, в управление полиции, чтобы убедить суперинтенданта сделать ему исключение и принять в полицейские, несмотря на рост. Как он этого добился – об этом рассказывали столько… и такого… в том числе и всяких гадостей. Вилли Дик обладает всеми отрицательными качествами умных недоростков: тщеславием, заносчивостью, самомнением, злопамятностью. Но не отнять у него и честности, бесстрашия, упорства. Он перед Ландсманом в долгу. На это у Дика тоже хорошая память.

– И какого дьявола вам здесь надо, милые мои евреи? Может, объясните? Ума не приложу.

– Этот человек – наш пациент, – объясняет Голд. – Он пытался… раньше срока… выписаться.

– И за это его необходимо пристрелить. Понимаю. Еврейская терапия. Должно быть, по Фрейду? Я не силен, извините, мать вашу…

Он поворачивается к Ландсману и оглядывает его с головы до ног. Лицом Дик, можно сказать, симпатичен, своеобразен. Живые глаза постреливают из-под навеса мудрого лба, подбородок с ямочкой, нос прямой, правильный. Когда Ландсман видел его в последний раз, Дик то и дело вытаскивал из кармана очки для чтения и с умным видом насаживал их на переносицу. Сейчас он стремится подчеркнуть свое старение – или зрелость – парой итальянских очков в стальной оправе типа тех, что надевают для умных телеинтервью стареющие британские рок-гитаристы. На Дике тугие черные джинсы, черные ковбойские сапоги, красная с черным рубаха с открытым воротом. На плечах, как обычно, накидочка из шкуры собственноручно убитого медведя. Любит повыпендриваться Дик, но детектив он отличный.

– Бога ради, Ландсман, ты выглядишь как грёбаный молочный поросенок из консервной банки.

И вот накидочка покидает плечи инспектора Дика и летит по воздуху к Ландсману. В первое мгновение шерсть обжигает холодом, но холод тут же сменяет блаженное тепло. Дик еще придерживает на физиономии усмешечку, но глаза его, как с удовлетворением замечает Ландсман, теряют всякую веселость.

– Я говорил с вашей бывшей женой, детектив Ландсман, – урчит Дик угрожаюше, – после того как получил сообщение о вашем звонке. У вас бродить здесь меньше прав, чем у затраханного безглазого африканского свинокрыса. – Голос инспектора Дика приобретает патетические нотки. – Детектив Ландсман, что я обещал вам сделать с вашей жидовской жопой, буде она еще раз появится на моей индейской территории? Да еще, что очень удобно, без одежи?

– Н-н-не помню, – стуча зубами в пароксизме благодарности и отмерзания бормочет Лансман. – М-м-много чего обещал…

Дик подходит к «каудильо», стучит в дверь, как будто хочет войти. Дверца открывается. Почти полностью скрывшись за ней, Дик бросает внутрь, в тепло, пару слов и еще что-то, более весомое. После этого выходит из-за дверцы и сообщает Голду:

– Там с вами поговорить желают.

Голд отправляется к оставшейся открытой дверце и тоже почти сразу возвращается. Вид у него такой, будто его высморкали через уши и винит он в этом Ландсмана. Голд кивает Дику.

– Детектив Ландсман, – провозглашает Дик. – Очень опасаюсь, мать вашу, что вынужден вас арестовать, вашу мать.