Текст книги "Феномен полиглотов"

Один из полезных способов оценить возможности гиперполиглота состоит в том, чтобы выяснить, на каких языках он «разговаривает», а на каких «говорит». О себе Хэйл сообщал, что разговаривать мог лишь на трех языках (английском, испанском и вальбири – языке австралийских аборигенов). На остальных он только говорил, то есть мог произнести несколько слов на несколько тем, но не мог применить знания в различных житейских ситуациях – например, предложить спутнику первым войти в дверь, поскольку те кусочки языков, которые он знал, не включали в себя такие выражения, как «только после вас» или «молодым везде у нас дорога, старикам везде у нас почет». На некоторых языках он затруднялся сказать даже такое простое слово, как «да». Все это относится к области «разговора», и Хэйл признавался: такими навыками он не владеет. Здесь уместно вспомнить историю, как он, прочитав за время авиаперелета самоучитель финского языка, начал говорить по-фински, приземлившись в аэропорту Хельсинки. Это лишь один пример умения «говорить» на языке (та же ситуация была с норвежским языком).

Один из его сыновей, Эзра, рассказывал, что знание языков помогало его отцу во многих случаях: оно добавляло красок в повседневную рутину; оно растапливало лед в неловких ситуациях; оно отделяло его от окружающих и помогало преодолеть стеснительность. «Помню, как решил снять его на видео и предложил ему взять на кафедре аудиовизуальных технологий видеокамеру, – рассказал мне Эзра. – Его реакцией было что-то типа: “Ты с ума сошел? Мы не можем вот так запросто туда прийти и попросить камеру”. Когда же мы все-таки туда пришли и рассказали, чего хотим, три сотрудника кафедры пришли в восторг от нашего плана. Отец при этом лишь неловко молчал.

Вот если бы видеооборудование требовалось взять в китайском посольстве, он бы сам проявил инициативу, пошел туда не раздумывая, поговорил с ними по-китайски, а еще лучше на каком-нибудь редком диалекте, и, конечно, получил бы желаемое. Но так как у него не было ничего общего с теми, кто работал на кафедре Массачусетского технологического института, он просто боялся туда идти».

Как и Меццофанти, Хэйл оказался пойман в объектив славы, поэтому его подход к изучению языков по принципу «что-то оттуда, что-то отсюда» из-за благоговейного трепета (или зависти) превращался в представлении окружающих во «все или ничего». Его талант становился публичным постепенно. Сначала он демонстрировал свою виртуозность в университете; затем репутация ученого вкупе с его дружелюбным великодушием привели к появлению более широких возможностей для изучения новых языков. В итоге появлялось все больше свидетелей, готовых поведать о его способностях репортерам. Впрочем, под вуалью славы скрывался все тот же робкий и скромный Хэйл, и именно этими качествами коллеги объясняли его стремление отречься от приписываемых ему достижений. Они считали, что он просто не хотел сознаваться в том, что это правда. Скорее всего, большинство историй действительно являлись мифами, а Хэйл не хотел выглядеть человеком, одержимым языками. Но люди хотели верить именно мифам, причем до такой степени, что попросту отказывались верить опровержениям. В качестве примера приведу интервью, которое он дал в 1996 году.

Хэйла спросили:

– Вы знаете, что вы своего рода легенда в области изучения языков. Ведь вы знаете столько языков и так быстро их учите. Можете дать несколько советов по этому поводу?

– Я легенда? Это абсолютная выдумка! Позвольте мне развенчать этот миф! Я скажу вам правду. Не вырезайте эту часть интервью!

– Обещаю, – ответил журналист.

– В действительности я знаю только три языка, включая английский. Поэтому выучил я всего два: вальбири и испанский. Это те два языка, про которые я могу сказать, что знаю их.

– А как же навахский?

– Я знаю о нем многое, но не могу общаться на навахском.

– Но это неправда.

– Самая что ни на есть правда. Я не могу общаться на навахском. Я могу на нем что-нибудь сказать, и люди станут думать, что я общаюсь, но если человек мне ответит, я не смогу адекватно отреагировать. Говорить на языке и общаться на нем – это абсолютно разные вещи. Общение на языке действительно отличается от знания некоторых слов.

После этого он все же поделился некоторыми методами, с помощью которых он сшил свое лингвистическое лоскутное одеяло. Сначала, сказал он, вам нужно разобраться со звуками, поэтому попросите носителя языка произнести слова, обозначающие части тела, окружающие предметы, названия животных, деревьев. Пятьдесят слов дадут вам основное представление, для тональных языков потребуется больше. Затем попросите обучить вас нескольким существительным и глаголам и начинайте строить предложения. Научитесь строить именные словосочетания. Активно используйте все новое, не полагайтесь только на учебник, где все для вас разжевали. «Мне удается выучить в десять раз больше, если я следую этому методу, потому что таким образом я могу себя слышать. Это необходимо. Нельзя просто смотреть на это», – сказал Хэйл.

Хэйл также порекомендовал как можно раньше учиться строить сложные предложения. В школе к этому приступают слишком поздно, но поскольку такие предложения часто попадаются в примерах, выучить их несложно. Так что научитесь строить придаточные предложения, потому что тогда, даже не зная слово «бита», вы сможете сказать «та штука, с помощью которой вы бьете по бейсбольному мячу». «Сам я никогда не пробовал следовать этому совету, но если бы я когда-нибудь начал изучать еще один язык, я знаю, что такая конструкция мне бы пригодилась. И конечно, когда ты можешь использовать сложные предложения, это производит должный эффект».

Насколько мне известно, никто не оценивал способностей Хэйла и не пытался каким-то образом измерить его когнитивные навыки. «Воспринимайте способности Кена так, как вы, возможно, воспринимаете способности Моцарта, – написал мне в электронном письме Сэмюэл Джей Кейзер, лингвист из Массачусетского технологического института. – Талант Кена к изучению языков очень похож на талант Моцарта, это потрясающий дар, неврологическая подоплека которого неизвестна».

Гиперполиглоты представляются мне иллюстрациями желания современных людей чувствовать связь со всем миром с помощью иностранных языков. Уроженец Австрии, ныне проживающий в Нью-Йорке, художник Рейнер Гэнал помог мне понять, как возникает это желание и во что оно выливается.

Гэнал – долговязый темноволосый мужчина, если судить по снятому им видео. Приходящие от него электронные письма полны ошибок и опечаток, и у меня создалось ощущение, что он либо постоянно торопится, либо печатает во время поездки на мотоцикле. С 1992 года он создает разнообразные видеопроекты, посвященные изучению японского, греческого, арабского, корейского, китайского и других языков. Он записал на видеокассету, как он читает на арабском и китайском, и однажды организовал выставку материалов, использованных им при изучении японского языка. При этом он называл скульптурой коробки с видеолентами, содержащими записи общей длительностью в пятьсот часов. Сначала я удивился, узнав, что он никогда не пытался научиться свободному владению каким-либо из известных ему языков. Такое желание Гэнала сознательно оставаться лингвистическим «недоучкой» можно подвергать изучению и критике. Но, как я вскоре убедился, в этом был свой смысл. До 1992 года он был заинтересован в аккумулировании языков и мог бегло говорить на пяти из них, затем, столкнувшись с тем, что он не может овладеть всеми языками в совершенстве, он превратил в искусство само по себе изучение языков. Он считает себя «полупрофессиональным дилетантом». «Я могу сказать фразу “я не террорист” на одиннадцати языках», – острит он в одной из своих видеозаписей (оставаясь верным своим ошибкам в правописании: «Это похоже на поэзию или на провокацию», – объяснил он мне однажды).

Его эссе «Странствующая лингвистика», написанное в 1995 году, возможно, когда-нибудь послужит чем-то вроде манифеста для гиперполиглотов и людей, интенсивно изучающих языки. В нем Гэнал говорит об исторической подоплеке его собственных попыток выйти за пределы родного языка. «Существует много причин, по которым люди, добровольно или нет, начинают изучать иностранный язык, – писал он. – Я хочу рассмотреть несколько побудительных причин, которые, по сути, могут быть взаимосвязаны: образовательная, политическая, колониальная, миграционная и психологическая».

Гэнал указывает на тот факт, что в Средние века люди изучали такие языки, как латынь, древнегреческий и арабский с целью получить возможность читать важные в культурном плане религиозные и научные тексты (такого рода чтение помогло бы Джузеппе Меццофанти в начале его карьеры). В эпоху расцвета национализма в Европе те останки лингвистических программ, которые сохранились в школах, являлись отражением национального самосознания. Позднее, в эпоху исследований, колонизаций и строительства империй некоторые европейцы изучали языки аборигенов для того, чтобы впоследствии покорить их, и в то же время колонизированные народы изучали языки своих поработителей.

Сегодня же, утверждает Гэнал, стремление к изучению языков связано с туризмом, миграцией и, в частности, шопингом: знание иностранного языка связывает продавца и покупателя, оно является показателем того, насколько убедительно вы можете изобразить туриста, владельца магазина, хозяина отеля или рабочего. Оставьте в стороне холодную вежливость дипломата, невидимость шпиона и замысловатые этимологические трюки востоковеда: эти характеристики больше не уместны. В туристическом, коммерческом контексте носители языка учатся приспосабливаться под акценты и грамматику иностранцев, меняя (если не снижая) критерии оценки языковых характеристик своих гостей. Ирония заключается в том, говорит Гэнал, что мгновенное удовольствие от шопинга несовместимо с трудозатратами, необходимыми для изучения языка. Покупка новенького словаря или скачивание подкаста для изучения языка X может показаться хорошей идеей, но не поможет вам приобрести знания.

Взгляды Рейнера подразумевают европейский контекст, но статистика показывает, что миграцией и туризмом вскоре будет охвачен весь мир. С 1960 по 2005 год количество мигрантов по всему миру удвоилось: семьдесят пять миллионов в 1960 году превратились в сто девяносто один миллион в 2005 году. По статистике Всемирного банка за 2005 год, из десяти главных миграционных потоков (без учета России) шесть были направлены в страны, где не говорят на языках мигрантов[25]25
  Из них на первом месте миграционный поток Мексика – Соединенные Штаты, на третьем Турция – Германия, на четвертом Индия – Объединенные Арабские Эмираты (ОАЭ), на пятом Филиппины – Соединенные Штаты, на седьмом Германия – Соединенные Штаты, на девятом Индия – Саудовская Аравия. Мигрирующим из Бангладеш в Индию, из Афганистана в Иран, из Алжира во Францию и из Египта в Саудовскую Аравию не нужно учить новых языков. В 2010 году пятое место занимал поток Китай – Соединенные Штаты, шестое Филиппины – Соединенные Штаты, и десятое Индия – ОАЭ. Прим. автора.


[Закрыть]. Большое количество мигрантов переместилось в Европу из Центральной Азии, Южной Азии и Северной Африки, а это означает, что люди перемещались преимущественно из одних многоязычных стран в другие. Можно сделать предположение, что, устроившись на новом месте, они добавили новые языки в свой лингвистический репертуар. Что касается туризма, то в 2008 году по всему миру насчитывалось 924 миллиона туристов, однако Всемирная туристская организация предполагает, что к 2020 году их число увеличится до 1,6 миллиарда человек в год (в 1960 году путешествовало всего двадцать пять миллионов человек; это означает, что рост числа путешественников за последние пятьдесят лет составил 3596 процентов!). Рост популярности туризма влечет за собой резкое повышение интереса к языкам, так как торговцы и работники сферы услуг стремятся говорить на языке своих клиентов. Использование английского в качестве языка межнационального общения является частью общей тенденции. Американцы воспринимают это как подтверждение ведущей роли экономики и военной мощи США, британцы видят в этом проблеск былой славы своей империи. Однако для всех остальных это всего лишь лингвистический инструмент, дающий возможность уехать куда угодно, поговорить с кем угодно и продать товар кому угодно.

Эссе Гэнала заставляет нас обратиться к теме пластичности мозга[26]26
  Нейробиолог Маркус Якобсон определил «пластичность» как способность нервной системы приспосабливаться к изменениям во внутренней и внешней среде. Изменения во внутренней среде происходят вследствие травмы или болезни, изменения во внешней – вследствие получаемых ощущений. Эти две среды взаимодействуют друг с другом, и ученые пытаются выяснить, как именно. Я употребляю термин «пластичность» во втором значении и с учетом этих взаимодействий. Прим. автора.


[Закрыть]. Я называю стремление к лингвистической адаптации «волей к пластичности». Эта формулировка намеренно перекликается с известным выражением немецкого философа Фридриха Ницше «воля к власти», обозначающим движущую силу, изменяющую стабильное бытие людей, обществ и даже природы. В двадцать первом веке нашей версией этого выражения будет именно «воля к пластичности», причем подразумевается определенно нейрологическая «пластичность». Воля к пластичности – это «непрерывное нарастание» кругооборота в нейронных цепях, в том числе и языковых. «Пластичность – это врожденное свойство мозга, – писал гарвардский нейролог Альваро Паскуаль-Леоне, – и она представляет собой последствие эволюции, позволяющее нервной системе адаптироваться к новому окружению.

Вы можете заметить волю к пластичности в любой области применения языков. Автор бестселлеров, гуру самосовершенствования Тим Феррисс опубликовал пособия по «обтесыванию языков», обещающие помочь вам изучить язык за три месяца. У писательницы Элен Джовин, живущей в Нью-Йорке, есть блог, в котором она описывает свой проект по изучению тринадцати языков за три года; затем она собирается написать об этом книгу. Почти одновременно вышли в свет мемуары американских писательниц об изучении иностранных языков: «Сны на хинди» Кэтрин Рассел Рич и «Сны на китайском» Деборы Фоллоуз. Менее заметным, но очень привлекательным является случайно обнаруженный мной международный клуб изучения языков Hippo Family Club. Он был основан в 1981 году японским редактором Йо Сакакибара. Его заинтересованность в развитии методов изучения языков и преданность мировой гармонии были подытожены в девизе: «Каждый может разговаривать на семи языках». Правда, за свое краткое пребывание среди членов клуба я не встретил ни одного человека, говорящего на семи языках, но атмосфера дружелюбия и веселья, бесспорно, вдохновляет членов клуба на мысли о том, что когда-нибудь они все же достигнут поставленной цели.

Изучая материалы о «Гиппо» (под этим названием клуб известен в Японии, Южной Корее и Мексике; в Штатах его называют языковым клубом Lex), я узнал об увлечении дублированием детского лингвистического опыта. «Наше исследование показывает, что любой человек в любом возрасте может овладеть новыми языками. К сожалению, традиционный способ изучения языка в классной комнате, которым пользуется большинство людей, не обеспечивает атмосферы, способствующей приобретению знаний. Дети не учатся своему родному языку, разламывая язык на грамматические и лексические кусочки или заглядывая в словарь, так почему же и дети, и взрослые изучают иностранный язык именно таким способом?»[27]27
  Частым предметом дискуссий среди изучающих иностранные языки и ученых, занимающихся проблемами их изучения, является вопрос, действительно ли дети лучше усваивают языки и почему. Мне понравилось объяснение Гэнала: «Дети не обязательно лучше учатся, но у них другое чувство времени и успеха». Такой же точки зрения придерживаются и члены Hippo. Прим. автора.


[Закрыть]

Гипповцы, как они себя называют, посещают еженедельные занятия, на которых поют, играют и декламируют на базовом наборе языков; возвращаясь домой, они должны слушать специальные диски, на которых записаны рассказы на тех же языках, включая их родной[28]28
  У членов клуба семь официальных языков: китайский, английский, французский, немецкий, японский, корейский и испанский; дополнительными являются арабский, кантонский диалект китайского, хинди, индонезийский, итальянский, малайский, португальский, русский, суахили, шведский, тайваньский, тайский, турецкий и вьетнамский. Прим. автора.


[Закрыть]. Таким образом они усваивают интонацию предложений, так называемые большие волны. Затем настает черед малых волн – отдельных звуков, а также значений слов.

Заинтригованный таким подходом, я решил посетить клуб Hippo в Чиуауа, Мексика, где останавливался с семьей и встречал членов клуба. Некоторые из них поведали мне, что слушали рассказы на французском и японском и в какой-то момент внезапно осознавали, что понимают значения слов. Они подчеркивали, что не прилагали особых усилий: обучение происходило «естественным способом». Гипповцы твердо убеждены, что клуб их не «обучает». При любом моем упоминании слова «обучать» люди приходили в негодование. «Мы не обучаем языкам, – говорили они. – Мы предпочитаем слово “поддерживать”». Свой метод, разительно отличающийся от школьного, они рекламируют как метод без тестов, оценок и преподавателей. Аналогичным образом гипповцы не «изучают» язык, а «приобретают» его. В этом плане они подобны детям, которые впитывают язык.

На мой взгляд, дело здесь даже не в методе, а в создаваемых условиях. И в любом случае хочется узнать: насколько действенными являются такие методы? Элизабет Виктор, исполнительный директор языкового проекта Lex, говорит, что может говорить «примерно» на пяти языках. Она объясняет это так: «Я могу вести дела на японском, могу найти потерянный багаж на испанском и французском, заводить друзей на китайском, и кроме того, могу сказать “я голодна” или “я устала” и, возможно, понять то, что мне ответят». Для нее разговаривать на языке значит общаться и обмениваться информацией, а вовсе не владеть языком свободно или «на уровне родного». К сожалению, из-за полного отрицания гипповцами каких бы то ни было тестов у организации нет никаких доказательств того, насколько хорошо работают их методы.

Поэтому одной из моих целей в Чиуауа был поиск доказательств. Я пообщался некоторое время с милой японкой-подростком Томоко Сузуки, проиллюстрировавшей, что может клуб Hippo. Поскольку ее отец Кенши Сузуки является главой японского филиала Hippo и преемником Йо Сакакибары, девочка выросла в атмосфере встреч членов клуба, постоянного воспроизведения дисков с рассказами на чужих языках и непрерывного потока иностранных гостей в доме. Ее родители тоже познакомились в этом клубе.

– Сколько языков ты слышала, пока росла? – спросил я.

– Девятнадцать. В основном японский, но вообще девятнадцать.

Ее способности примерно в двенадцати из них (включая русский, малайзийский, французский и китайский) ограничивались декламированием гипповского кредо. Зато несколько лет, проведенных в Соединенных Штатах, позволили ей говорить на английском почти без акцента. Когда я встретил ее в Мексике, она жила там уже три месяца, участвуя в годичной программе обмена. Мексиканские гипповцы хвалили ее знание испанского, уточняя, что у нее небольшой чиуауанский акцент (например, она могла «ч» произносить как «ш»). Тем не менее гипповский метод не уберег ее от казуса, часто случающегося с людьми, изучающими третий язык: языки, которые она знала, стали смешиваться у нее в голове. Позвонив родителям из Мексики в первый раз, Томоко не могла вспомнить ни слова по-японски, а при нашем разговоре в кафе в ее речи постоянно проскакивали испанские слова.

– Ты можешь сказать, что говоришь по-русски? – спросил я.

– Нет, на этом языке я могу только представиться. Но я все-таки говорю по-испански, и для меня он, эмм… как бы это сказать, очень особенный.

Этим же вечером мне удалось воочию наблюдать, как проходят занятия в Hippo. В Чиуауа местом проведения встреч членов клуба служит вытянутая комната с бетонными стенами, в которой есть айпод, подключенный к сети Интернет. Около шести семей прошли внутрь, приветствуя друг друга. Они представлялись мне на английском, а когда узнавали, что я немного говорю по-испански, переключались на испанский. Встреча началась с того, что руководитель клуба Мигель Дюран включил ритмичные песни на немецком, китайском, английском и японском языках, после чего люди начали махать руками и делать быстрые па. Не привыкший к таким действиям, я последовал примеру других взрослых, переступавших ногами так же непринужденно, как дети. Затем мы сели в круг и начали по очереди передавать микрофон тем, кто выучил определенные монологи или рассказы на различных языках. Дети, в основном сидевшие на коленях родителей, первыми нагло выхватывали микрофон и невозмутимо декламировали свои рассказы. Когда очередь дошла до меня, я решил щегольнуть и представился на испанском (в котором я к тому времени уже попрактиковался) и на китайском. В конце моего выступления все зааплодировали.

Мы устраивали языковое караоке, игры, подобные тем, что можно встретить в детском саду, и разгадывали лингвистические кроссворды. Любой кусочек языка, добавляемый в общую копилку, считался уместным и поощрялся. Одобрительная ответная реакция группы, вероятно, побуждала участников учиться дальше. По тому, что я услышал, я мог сделать вывод, что произношение членов клуба не было идеальным, но вряд ли это имело какое-либо значение, ибо здесь собирались любители, создававшие праздничную атмосферу общения. Затем в мою честь был дан обед, главным блюдом которого стало тамале[29]29
  Тамале – блюдо гватемальской кухни, представляющее собой кукурузное тесто с мясной начинкой под острым соусом. Прим. перев.


[Закрыть], и я получил возможность пообщаться с родителями детей. Отец одного ребенка был инженером-системотехником, другого – продавцом в аптеке, третьего – инженером-технологом. Из разговора с ними я понял, что экономический аспект этих занятий был не менее значимым, чем психологический. Членами клуба были мексиканцы, относящиеся к среднему классу, не имеющие возможности дать выход своим лишь косвенно связанным с языками устремлениям каким-либо иным образом. Будь они побогаче, они бы отправили своих детей в лагерь; будь они беднее, у них не было бы времени на занятия в Hippo. Они приходят сюда потому, что хотят, чтобы их дети знали не только английский язык. По мнению родителей, это позволит их детям получить в будущем преимущество на рынке труда, поскольку английский требуется везде. Мигель Дюран сказал мне, что люди приходят в Hippo, ожидая, что это поможет им улучшить их английский, но poco a poco[30]30
  Постепенно (исп.). Прим. перев.


[Закрыть] их целью становится изучение других языков. Как заметил один из отцов: «Я не хочу учить семь языков – я хочу улучшать те, которыми уже владею. Но дело в том, что никто не знает, что случится в будущем, какие языки понадобятся нашим детям». Чед Нилеп, этнограф, изучающий гипповцев, поведал мне, что не все они считают себя мультилингвами. Но их клуб при помощи псевдопогружения в язык дает людям право считать себя мультилингвами, а значит, гражданами мира.

Желание быть космополитом, причем не в плане знания английского, а в более широком смысле этого слова, занимает определенное место на временно́м отрезке политической эволюции многоязычия. Давайте обратимся ко времени лингвистической дикости, когда каждое кочующее племя лепетало что-то на собственном диалекте и в каждой пещере и на водопое можно было услышать бесчисленные версии языков… Развитие каждого из этих языковых кодов не имело ни начала, ни конца до тех пор, пока племена не оседали на одном месте, не объединялись в семьи и не организовывали поселения, обретая, таким образом, собственный дом. Спустя тысячи лет эти поселения превратились в растущие города, что привело к уничтожению многих языков. В приграничных городах люди продолжали говорить на нескольких языках, то же самое делали и те, кто перемещался между городами: торговцы, путешественники, чиновники и религиозные проповедники; женщины, выходившие замуж за людей, говорящих на другом языке; представители элиты и все те, кто жил в местах, где экономические и политические связи требовали знания языка соседей.

Тысячи лет спустя над этим многоязычием нависла угроза, связанная с наступлением эры национализма. Примерно на 250 лет моноязычие стало превалировать в большинстве стран, так как государственные границы совпадали с языковыми. Эта гармония была нарушена в процессе ослабления границ и неконтролируемого расширения межнациональных связей.

Если мы перенесемся во времени к окончанию «холодной войны», то увидим, что эпоха мононациональных государств осталась в прошлом. Деньги, информация и труд ищут возможности свободного пересечения национальных границ. «Плавильный котел» – суровое испытание, породившее монолингв и отсортировавшее мультилингв, – больше не ассоциируется с прогрессом и гармонией. Лингвистическая неоднородность снова процветает. Наряду с обретенной этнической гордостью пришло и осознание того, насколько исторически важно говорить на родном языке. Это выглядит так, будто лингвистическое будущее человечества похоже на первобытные времена, когда язык не был закреплен за определенным местом. Даже покинув родные места, члены семьи остаются на связи с помощью телефонов и компьютеров и узнают о том, что происходит на исторической родине, с помощью спутникового телевидения. Это притупляет желание мигрантов ассимилироваться в новое общество и ведет к расширению культурного и лингвистического многообразия.

Вавилон начал расти. Правительства признали, что многоязычие является залогом геополитического будущего. В 2002 году Евросоюз вывел формулу языкового образования – «родной язык плюс два иностранных»[31]31
  Что, однако, пока не привело к серьезным лингвистическим изменениям. Только 50 процентов опрошенных в 2005 году жителей стран Евросоюза сказали, что могут поддержать разговор как минимум на одном языке помимо родного, а это означает, что неожиданно большое количество европейцев – 250 миллионов – говорит только на одном языке. Самое большое количество билингв оказалось в Люксембурге, Латвии, Мальте и Литве; наименьшее количество – в Венгрии, Великобритании, Португалии, Италии и Испании. Ознакомиться с результатами опроса 2005 года можно на сайте ec.europa.eu/public_opinion/archives/ebs/ebs_237.en.pdf. Прим. автора.


[Закрыть]. За последние пять-десять лет такие отличные друг от друга страны, как Колумбия, Монголия, Чили, Южная Корея и Тайвань, заявили о своем желании стать двуязычными государствами, причем не все из них выбрали вторым языком английский.

В гиперполиглотах уживаются оба полюса: лингвистическая дикость первобытных времен и многоязычие надвигающейся эры высоких технологий. Именно поэтому передаются из уст в уста рассказы о людях, знающих огромное количество языков, в которых они предстают эдакими праведными чудаками. Именно поэтому Папа Григорий XVI устраивал испытание для Меццофанти, а Рассел и Уаттс спорили о том, сколькими языками он владеет. Именно поэтому губернатор Массачусетса прославлял Элиу Барритта, а Кен Хэйл стал легендой, несмотря на все свои протесты. Как только вы заявляете, что говорите на десяти языках, в скором времени обязательно распространятся слухи о том, что вы говорите на двадцати или сорока. Именно поэтому людей, знающих несколько языков, подозревают в шпионаже; людям интересно, насколько такие полиглоты верны своему отечеству. И всем этим может объясняться желание стать полиглотом.

Все то время, пока мы с Диком Хадсоном обменивались именами уже скончавшихся языковых гениев, я не терял надежды найти ныне живущего. В процессе своих поисков я узнал о шведском энтузиасте лингвистики Эрике Гуннемарке и отправил ему электронное письмо с моей статьей о гиперполиглотах. Несколько недель спустя пришел рукописный ответ (он не пользовался ни компьютером, ни электронной почтой), в котором он сообщил, что работал над своей книгой «Многоязычие в наши дни», но его соавторы скончались, а сам он уже слишком слаб, чтобы продолжать работу в одиночку. Преданный своему делу исследователь, Гуннемарк имел прямое отношение к гиперполиглотам, поскольку, по его собственным словам, он свободно говорил на шести языках, довольно хорошо на семи, и еще пятнадцать знал на «минимальном уровне» (или мог говорить на бытовые темы). Он также сказал, что может переводить с сорока семи языков, хотя для перевода с двадцати из них ему требуется словарь.

^{Эрик Гуннемарк (любезно предоставлено Дэном Гуннемарком)}

Его теория, объясняющая способности гиперполиглотов, была лишь догадкой: скорее всего, предполагал он, эти люди обладают фотографической памятью. «Похоже, это единственное возможное объяснение того факта, что суперполиглоты “знают” более пятидесяти языков, но способны разговаривать лишь на половине из них, а то и меньше», – писал он.

Наша переписка имела место еще до того, как я собрал о гиперполиглотах достаточное количество информации, чтобы прийти к определенным выводам, поэтому утверждение Эрика звучало для меня довольно смело. Мне казалось более разумным предположить, что гиперполиглоты появляются в обществе без всякой системы, с той же частотой, что и другие люди, имеющие какие-либо отклонения от нормы. Но я подумал: «Он знает больше меня. Может быть, он прав». Но одна вещь в его письме меня поразила. «Я считаю, что интерес для науки представляют лишь современные полиглоты, родившиеся после 1900 года, – написал он. – Это значит, что Меццофанти не стоит внимания, поскольку он не имеет ничего общего с полиглотством как наукой, и его следует считать мифическим персонажем».

Мифическим персонажем? Нелогично. Я видел записи Меццофанти: его документы, его письма. Знал ли о нем Гуннемарк что-то такое, чего не знал я?

Ответа я не получил. К тому времени, как я отправил ему свой вопрос, он скончался от продолжительной болезни.