Текст книги "Плоть и кровь"

– Старым – хочу, – сказал он. – И в лукавстве ничего дурного не вижу.

– Чистый яд, – ответил Коди. – Острословие и лукавство вреднее для вас, чем тридцать чашек кофе. Забалтываясь, вы окружаете себя облаком статического электричества. Но скажите, Вилл. Как по-вашему, могли бы вы любить меня?

– Что?

– Мне кажется, что я мог бы любить вас. В течение часа. Может быть, дольше. Давайте обойдемся без обиняков. Я вижу в вас чистоту, к которой мне хочется прикоснуться.

– Как-как? – И Билли рассмеялся. Смех у него получился какой-то вихляющийся, сухой и скрипучий.

– Не притворяйтесь шокированным. Нет так нет, ответ за вами, но не делайте вид, будто я задал вопрос о том, что никогда не приходило вам в голову.

– Ну, – Билли опять усмехнулся, хоть делать это не собирался. – Просто я…

Они уже никуда не шли – стояли в середине квартала, огибаемые потоком прохожих. Впереди и справа виднелось кафе с пончиками – точно такое же имелось и в городе, в котором вырос Билли. Он смотрел на его красочную вывеску, изображавшую поднос с разложенной по нему рядками аляповатой выпечкой. И думал о своей комнате, о книгах на ее полках.

– Я живу по ту сторону улицы, – сказал Коди. – Может быть, зайдете, выкурите со мной косячок?

Билли взглянул в поблескивающее, траченное жизнью лицо Коди и понял: этот вопрос содержит в себе и ответ; ему, Билли, не нужно искать таковой или обдумывать. От него требовалось только одно – не говорить “нет”.

– Так где вы живете? – спросил он.

– Вон там, – ответил Коди. – Идите за мной.

Он шел с Коди по Брэттл-стрит, мимо привычных магазинов. Коди что-то говорил, Билли отвечал, но голова его была занята не разговором. Он думал об опасности и вседозволенности, о вздутии в своем паху. О том, не передумать ли ему, не уйти ли. Шарлотта похвалила бы его за проявление здравого смысла, Инез посмеялась бы над его трусостью. Мир переливался вокруг светом уличных фонарей, красками машин. Инез превозносила жизнь, полную риска. Шарлотта проповедовала благоразумие, необходимость тщательно взвешивать все приобретения и потери. А во что верил он сам, Билли сказать не мог. Залаяла собака. Он не знал, как надлежит поступать в ситуациях, подобных этой, и потому позволил Коди провести его по Стори-стрит к кирпичной, цвета овсянки стене многоквартирного дома.

Дом этот Билли знал – он знал все дома Гарвард-сквер и, когда Коди открыл своим ключом дверь вестибюля, ощутил прилив раздражения. Коди уже напечатлел свою чуждость на беспредельности знакомых улиц. Теперь ее будет источать и этот дом.

– Квартира принадлежит моей знакомой, – сообщил Коди. – Она отправилась исполнять некую миссию, а я сижу здесь, демонов отпугиваю.

Билли опять рассмеялся – тихим, испуганным смехом. Совсем не таким ему хотелось бы смеяться. Ему хотелось быть невозмутимым. Храбрым, желанным и вольным.

– Не думайте, будто демонов не существует, – сказал Коди. – Демоны и ангелы, они борются за наши души. Этот мир – место куда более важное, чем заставляют нас верить торговые корпорации. Позвольте людям быть слишком серьезными, позвольте им слишком помногу думать, и они утратят все стимулы потребительства. И тогда – бабах! Сама идея шопинга вылетит в окно.

– Ладно, – сказал Билли.

Он поднялся следом за Коди по двум лестничным маршам, прошел по безликому, как сон, коридору и переступил порог тяжелой коричневой двери.

Квартира была завешана декоративными тканями, на которых кишмя кишели цветы, индийские огурцы и массивные профили косящих глазом слонов. На стенах красовались полотнища туго натянутые, на потолках волнистые. Сочившийся из окон вечерний свет поглощался слоями ткани, отчего квартира казалась мглистой и глубокой, точно пещера. В ней слабо попахивало благовониями. Коди зажег свечу, вторую, третью.

– Сколько здесь постельных покрывал, – сказал Билли. – Эта женщина явно питает глубокую веру в постельные покрывала.

– Присаживайтесь, – сказал Коди. – Я приготовлю чай.

Он ушел – надо думать, на кухню, Билли опустился на большую подушку. Но затем встал и подошел к окну. Фары машин на улице уже просто сияли. Зажигались неоновые вывески. Билли различил в квартире напротив синевато-серое мерцание телевизора и его вдруг пронизала острая зависть. Живет же кто-то самой обыкновенной, ничем не примечательной жизнью. Сидит на диване, откупоривая бутылку пива, и смотрит семичасовой выпуск новостей. И Билли решил, что выпьет немного чаю, скажет Коди, что рад был с ним познакомиться, и уйдет. Вернется к привычному распорядку своей жизни, к простоте телесного существования.

Коди принес пару больших чашек и остановился, держа их, в свете свечей. Билли пришлось подойти к нему.

– Ваше здоровье, – сказал, подняв чашку вверх, Коди.

Чай попахивал чем-то горьким. Билли позволил парку овеять ему лицо, однако пить не стал.

– Корень репейника, – сказал Коди.

– Что?

– Это чай из корней репейника. Поначалу он вам не понравится, потому что вы прожили жизнь на сахаре. Выпейте, он замечательно отгоняет все пустые тревоги.

Билли осторожно поднес чашку к губам. Вкус у чая был, вообще говоря, преотвратный, такой же, как у воды, зачерпнутой из лесного бочага. Коди усмехнулся:

– Дайте ему честный шанс.

Он открыл стоявшую на деревянном столике шкатулку, вынул из нее пластиковый пакет, наполненный тусклой, зеленовато-бурой массой, скрутил, с мастерством и сосредоточенностью пекаря, косяк. Шкатулку покрывала затейливая резьба, перламутровые инкрустации. Когда Коди закурил, лицо его, озаренное пламенем спички, показалось Билли росписью, проступившей на стене пещеры. Покрытое выщербинами, чрезмерно морщинистое лицо. Став неподвижным, оно утратило все, что в нем было красивого.

Он протянул косяк Билли. Билли наполнил легкие дымом, с благодарностью ощутив знакомое, сладкое жжение. Когда же он вернул косяк Коди, тот ласково положил ладонь ему на грудь.

– Я чувствую ваше сердце, – сказал Коди. – Чего вы так боитесь, дитя мое?

– Я не боюсь, – ответил Билли.

Он подождал, пока Коди затянется, отобрал у него косяк, снова наполнил легкие дымом.

– Ну, если бы вы и боялись, то, уверяю вас, беспричинно, – сказал Коди. – Здесь всего лишь любовь, мистер Вилл. То, что вы пытаетесь найти во всякий день вашей жизни. И это вас только украшает.

– Я думаю… – произнес Билли. – Знаете, я пойду.

И отдал косяк Коди.

– Так скоро?

– Да. Ну, я мог бы, конечно, сказать какую-нибудь глупость насчет того, что вспомнил о назначенной мной встрече, но на самом деле…

Билли надеялся, что такая его честность произведет приятное впечатление. Он хороший, отзывчивый мальчик, все еще не забывший о пределах дозволенного. И Коди, добрый, по-отечески относящийся к нему человек, полюбит его за все то, что он решил не делать. Воздух был полон теней и изменчивого света.

– Послушайте, правда же… – сказал он, и голос его показался ему далеким, словно им говорил другой мальчик, в другой комнате.

Билли смотрел, как Коди опускает косяк в пепельницу, как приближается к нему. Почувствовал, как ладони Коди ласково опускаются ему на плечи. Этот древесный запах. Этот легкий металлический звон. Билли хотел и не хотел.

– Все хорошо, дитя мое, – произнес Коди. – Вам не о чем тревожиться. Это доброта, только она, во всем.

Ладони его спустились с плеч, прошлись по спине, и внезапно Билли переступил какую-то черту. Что-то уже случилось, и даже если он отпрянет от Коди и убежит из этой квартиры, оно все равно останется случившимся. Он перешел на другую сторону и потому с великим облегчением позволил Коди расстегнуть его рубашку. И на краткий миг ощутил такой же покой и правильность происходящего, какой ощущает раздеваемый перед сном ребенок.

– Прелестно, – прошептал Коди. – У вас прелестное тело, мой мальчик, как это прекрасно – быть таким стройным и притягательным.

Билли позволил этому слову покружить немного в его сознании. Притягательный. Он коснулся самой верхней пуговицы на рубашке Коди и, ощутив стремительный наплыв радостного волнения, расстегнул ее. И увидел кусочек кожи Коди, темной, испещренной черными волосами. Он не мог поверить, что ему дозволено было сделать это. Кровь стучала в висках Билли, какая-то часть его сознания словно воспарила и наблюдала за происходящим, охваченная ликованием и ужасом, а между тем пальцы его спускались вниз, расстегивая пуговицы Коди. Наконец рубашка распахнулась, и Билли увидел мягкие мышцы его груди, мохнатую припухлость живота. Билли раскачивало между брезгливым желанием и обжигающим, стенающим смущением.

– Пойдем, – сказал Коди. – Пойдем туда.

Он отвел Билли к покрытой подушками лежанке и там стянул с него рубашку, проделав это со спокойной, почти клинической уверенностью в своей правоте, как если бы он, Коди, был врачом, а рубашка наносила Билли некий непостижимый вред.

– Теперь ложитесь, – сказал Коди.

– Я…

– Чшш.

Коди приложил к губам толстый, коричневый палец. Билли подчинился. От него требовалось только одно – не говорить “нет”. Отсветы свечей пролетали по декоративным тканям, как легкий ветерок. Коди уже развязывал шнурки его ботинок. И Билли вдруг захотелось сказать хоть что-то. Его охватила внезапная уверенность в том, что, если он не услышит сейчас свой голос, то потеряет себя. Исчезнет в нигде, стынущем за самой кромкой мира.

– Послушайте, Коди, – произнес он еле слышным в мглистом воздухе комнаты голосом. – Я не думаю, что мне хочется делать это, правда, я думаю, что мне лучше уйти.

– Вам не хочется уходить, – ответил Коди. – Это лишь слова, которые произносит ваш голос.

На Билли напал гнев. Он мог бы даже ударить Коди – ударить в сосредоточенное морщинистое лицо, склонившееся над носком его ботинка, и вскочить, крича: “Не указывайте мне, чего я хочу”.

Но он не шелохнулся. Гнев обжег его кожу и сразу же обратился во что-то иное, незнакомое. Негодование, желание, страх переплелись в нем так путано, что Билли уже не отличал одно от другого. Он лежал неподвижно, придавленный их совокупной тяжестью, а Коди, покряхтывая, снял с его ног башмаки и поставил их на пол. Билли, глядя, как они отставляются в сторону, подумал, коротко и без испуга, о смерти.

– Я… – начал он, но продолжать не стал.

Настоятельная потребность говорить сменилась столь же настоятельной – молчать, затеряться среди подушек, тканей и стоящих в большом горшке павлиньих перьев, которые подмигивали ему в полумраке. Он обратился в часть этой комнаты, и теперь с ним могло произойти все что угодно. И все было бы правильным.

Ласково, но с прежней клинической уверенностью, Коди расстегнул на брюках Билли ширинку и стянул их с него. Билли лежал, ровно дыша, в одних носках и трусах. Эрекция, которую он испытывал, все еще стесняла его, но как-то отвлеченно, им владело смущение и удовольствие, и Билли смотрел в потолок, на пересекающих ткань светло-зеленых слонов. Он стал частью комнаты. Произойти может все что угодно. Он видел свои штаны и рубашку, комком лежавшие на полу, и они представлялись ему одеждой какого-то другого человека, выдуманного им самим.

Коди, стянув с него и трусы, прошептал: “Прелестно”. Билли дышал. Теперь он был гол, если не считать носков. Он был человеком, к которому приложимо слово “прелестно”. Коди начал раздеваться. Билли, приподняв голову, с тошноватым, колющим иголками кожу интересом наблюдал за тем, как Коди сдирает с себя рубашку, сбрасывает туфли, выступает из брюк. Нижнего белья на нем не было. Он немного постоял перед Билли – волосатый, возбужденный, с тонкими руками и брюшком. Потом опустился на колени, провел по груди Билли ладонями. Билли не смотрел на него. Он снова смотрел в потолок, по которому шествовали, хоботами к хвостам, слоны, и чувствовал, как губы Коди скользят по его животу. На миг его охватил испуг. Сердце Билли затрепетало. Этого не может быть. Этого не может. Однако он остался неподвижным и не помешал этому. И оно произошло. Губы Коди, покрытые чуть колючей щетиной, сползли вниз и приняли Билли в себя. У него подвело живот. Там же зубы. Он смотрел вверх, только вверх. Рот Коди двигался, покрывая его. И Билли сказал себе: это произошло. Он представлялся себе и могучим, и до смешного нелепым. И вспомнил вдруг руку официанта, который час назад подавал ему кофе. Официант был красивым, но очень бледным и чем-то недовольным. С бледными, безволосыми предплечьями, увитыми маленькими подрагивавшими мышцами. Билли взглянул на голые плечи Коди, на его макушку со сдутыми назад волосами. Голова Коди двигалась, создавая ощущение сильное, но какое-то далекое, граничащее с головокружением, ничем не похожее на знакомый трепет, который Билли пробуждал в себе сам, торопливо орудуя рукой. Волосы у Коди были черные, всклокоченные, невинные. Официант казался обиженным на свою красоту. Угрюмым. Он наливал в чашку кофе, и мышцы его руки подрагивали. Билли понял: рука официанта стоит того, чтобы думать о ней, и произнес про себя слово “прекрасная”. В слове этом звучала дозволенность, вот он и произнес его, безмолвно. И рука стала прекрасной, а за нею прекрасным стал и обладатель ее, грустный незнакомец с тенью усиков на верхней губе. Мужчина, который иногда обнажается, у него стройные бедра, он обнажается и стоит, угрюмо скрестив руки на голой груди. Билли думал о скульптурной злосчастности официанта. И наблюдал за макушкой Коди. Да, Бикс нанес на его лицо свою кровь. Ягодицы у официанта, должно быть, маленькие и… четкие. Да. Он думал о Биксе – о том, как тот молча злился на него, о безумном свете в его глазах, – и думал о маленьких, невинных ягодицах официанта, о себе, поднимаемом сильными руками все выше, а затем, с единственным изумленным вскриком, кончил.

Вот и все. Конец.

И все случившееся мгновенно обратилось в ничто. Оно было таким огромным, а теперь стало ничем, оставив лишь вялый стыд и желание оказаться в другом месте. Коди вытер рот, улыбнулся. Похлопал Билли ладонью по животу, протянул другую к косяку.

– Ммм, – произнес он, прикуривая. – Упоительно.

Билли промолчал. Он был в этой комнате один, если не считать похотливого, сумасшедшего старика.

– Все хорошо, – сказал Коди и протянул ему косяк. – С вами все хорошо, все прекрасно.

– Мне пора, – сказал Билли. Косяк он не принял.

– Я знаю.

Билли поднялся с лежанки, оделся. Коди наблюдал за ним. Билли чувствовал: наблюдает. Ему не хотелось оглядываться на Коди, однако, когда он оделся, оглянуться пришлось, и Билли увидел тощего, невзрачного мужчину, который сидел, докуривая косяк, по-турецки: мужчину с брюшком и торчащим из пятна темных волос коротким, толстым, лиловым членом. Билли трудно было поверить своим глазам. Такое уродство, такая унылая плоть.

– Пока, – сказал он.

– До свидания. Не переживайте.

– Не буду.

– Дня через два я вновь окажусь здесь, – сказал Коди.

– Не уверен, что мне удастся увидеться с вами. Учеба, сами понимаете.

– Понимаю. Счастливого пути. И постарайтесь по возможности меньше грызть себя.

– Да. Хорошо.

– Идите. Идите с миром, дитя мое.

Билли кивнул. Он знал, что может уйти сейчас и получить отпущение грехов. От желания его не осталось и следа. Мелкий эпизод, в коем не было ничего, кроме простого любопытства, открытости новизне, которую каждый искатель приключений берет с собой, отправляясь в новый мир. Он подступил к Коди – три шага – и поцеловал его в губы. Ни тот, ни другой не произнесли ни слова. Билли повернулся к двери. Он чувствовал, что к верхней губе его пристала капелька влаги – то ли слюны Коди, то ли его собственной спермы. Слышал, как стучат по половицам его башмаки. Он закрыл за собой дверь, прошел по голому коридору, спустился, перепрыгивая ступеньки, по лестнице. Пересек гнусный маленький вестибюль – полированные, желтого дерева панели, ряды покрытых пятнами хромированных почтовых ящиков, – открыл стеклянную дверь и вышел в ставший совершенно другим кеймбриджский вечер. Стоял апрель, воздух пах новой жизнью, хотя в ближайшие недели сюда еще будут залетать маленькие свирепые вьюги. Он глубоко вздохнул, потом еще раз. Он покинул эту комнату, но не ушел от нее. Унес с собой. Он целовал чужого ему мужчину и теперь с резкой внезапностью понял, кем станет. Свернув на Брэттл-стрит, он с любопытством прикоснулся к своим губам. Бурный, мутный вал счастья и ужаса окатил его – такой стремительный и внезапный, что он остановился и стоял, просто стоял, перед своим отражением в витрине книжного магазина. Ликование и страх наполняли его. Он целовал чужого ему мужчину. Он позволил этому новому, этой возможности вселиться в него. Газетный лист облепил ему ноги и вот здесь, в электрическом свете Кеймбриджа, он произнес свое новое имя – негромко, себе самому, – нежно и удивленно, словно разговаривая с незнакомым братом, который долгие годы отсутствовал и вдруг без предупреждения возвратился домой и возник перед ним, сияющий, неистовый и безумный, как ангел, полный ангельской умудренности и беспорочной печали.

1971

Ну, не получалось, и все тут. Прошло уже столько времени, думала Сьюзен, что-то должно же было произойти, ан нет. Маленькие крючочки отказывались зацепляться один за другой, чтобы запустить длинный процесс их превращения в руки, в ноги, в первое шевеление безмолвной, красной дремоты. Она вела аккуратный учет дней и всегда знала правильные. Иногда Сьюзен думала: вот она. Вот эта крошечная пункция. Теперь-то все и начнется. Не начиналось. Она так и оставалась одинокой в своем теле.

Она не могла больше ждать. Ей хотелось, чтобы у нее была настоящая семья. Она, Тодд, ребенок – отдельные части целого, уважаемые люди, которым больше уже не приходится ездить на выходные в семьи родителей.

Если не считать отсутствия малыша – но ведь это затруднение временное, – жизнь, которую она вела, ей нравилась. В общем и целом. И работа – Сьюзен печатала и подшивала документы в учебной части – нравилась тоже. И Йель, хоть он и не раскрывался перед нею. Про себя она называла его крепостью. Сьюзен, Тодд, да и все их знакомые жили среди плиточных мостовых и лужаек кампуса. Рядом с ним давно уже выросло вокруг парка и старинной церкви скопление магазинов и недорогих ресторанчиков. Вот оно было открытым для всех – местом, в которое можно пойти. А за магазинами и кафе – битое стекло, чернокожие мужчины и женщины, автобусная станция. Круг своих знакомств Сьюзен старалась особо не расширять. И никогда ни на что не жаловалась. Она подружилась с молодыми женщинами, которые работали с ней рядом, такими же, как она, женами университетских студентов. Ей нравился ее начальник, мистер Морст, веселый худощавый мужчина, попахивавший перегретым пылесосом и напрочь лишенный каких бы то ни было признаков сексуальности. Требования у него были самые умеренные. Будьте добры, наведите порядок в этих папках; будьте добры, заполните эти бланки. Он понимал, что и Сьюзен, и прочие девушки надолго здесь не задержатся, и знал, что, если работа перестанет им нравиться, они завтра же подыщут другую, столь же бессмысленную. После неразберихи путаных, противоречивых желаний, донимавших Сьюзен в школе, эта островная жизнь, требующая исполнения простых, совсем не тягостных обязанностей, временами доставляла ей виноватое удовольствие. Она делала то, что нужно было сделать, не больше и не меньше, никогда. Часы шли, точно товарные вагоны, степенно, выдерживая механический ритм и порядок, отдававший мерным величием пересекающего страну железнодорожного состава. Тодд усердно учился, делая, как и ожидалось, серьезные успехи. Никаких сюрпризов. Поступление в юридическую школу – Йеля или Гарварда – обращалось для него в перспективу все более реальную. Дни шли. Новая жизнь в теле Сьюзен не зарождалась, как ей того ни хотелось. Пока это не произойдет, пока не появится малыш, дни ее так и останутся заполненными ожиданием. Она печатала бланки для личных дел студентов, всегда ровненько, выше черты. Ходила по магазинам, готовила еду, прибиралась в квартире, пила кофе с Элли, Бет и Линдой, женщинами с ее работы. Эти-то женщины как раз старались избежать беременности до тех пор, пока мужья не закончат учебу, а сами они не узнают точно, где будет протекать их взрослая жизнь – в Нью-Йорке, в Калифорнии, на Великих равнинах.

– В ближайшие двадцать лет я только и буду знать, что детей растить, – сказала как-то, когда они пили кофе во время короткого утреннего перерыва, Бет. – Так что я не прочь прожить годика два без забот.

А Элли добавила:

– Мама взяла с меня слово, что я подожду с этим до двадцати трех. Она говорит, что женщина, до них не дожившая, растить ребенка не может, потому что и сама еще ребенок.

– Да, наверное, – сказала Сьюзен. – Но знаете, у меня такое чувство, что он ждет меня. Мой ребенок.

– Как это?

Сьюзен вздохнула – так что кофе в ее чашке покрылся рябью.

– Не обращайте внимания, – сказала она, – в половине случаев я и сама не понимаю, что говорю. Просто у меня такое, ну, чувство. Как будто мой малыш уже существует и просто ждет, когда я заберу его к себе, чтобы он мог начать настоящую жизнь.

– Или она, – сказала Линда.

– Нет, я знаю, что первым будет он. Уверена. Вот это я и имею в виду. Мне все время кажется, что он уже стал человеком, а я только зря время тяну. И если буду тянуть слишком долго, этот человек просто исчезнет.

– Ребенка лучше заводить, когда уже осядешь, – сказала Бет. – Ты же не знаешь, где вы с Тоддом окажетесь ровно через год. Если ты забеременеешь сейчас, этой ночью, тебе, может быть, придется тащиться с трехмесячным младенцем бог знает в какую даль.

– Тодд учиться бог знает в какой дали не собирается, – ответила Сьюзен и сразу же ощутила вспышку тайного удовлетворения.

Из их четверки, только она была женой человека, будущее которого никаких практически сомнений не вызывало. Муж Бет, Арни, ни с того ни с сего сменил специализацию – сначала учился на инженера, а теперь на журналиста. Боб, муж Линды, завалил два важных экзамена. Этим женщинам просто необходимо было как-то защитить себя, попытаться спланировать, насколько это возможно, свои жизни, потому что забросить их могло куда угодно.

– Знаешь, – сказала Линда, – когда у тебя на руках трехмесячный младенец, то и супермаркет кажется бог весть какой далью.

– Да ну, – ответила Сьюзен, – почему-то все делают из детей великую проблему. А вот моя мама родила меня и брата, когда ей еще и двадцать один год не исполнился, да и денег у семьи толком не было, и ничего, справилась.

Бет и Элли переглянулись.

– Ну, мы с моей мамой люди разные, – сказала Элли.

Сьюзен понимала: она для них человек посторонний, человек, от которого следует защищаться соединенными усилиями. И оставив свою нынешнюю работу, она с этими женщинами попросту раззнакомится.

– Пойду-ка я потружусь, – сказала она. – Если к полудню в моих папках не будут лежать все нужные бумаги, могут разразиться великие бедствия.

– Тоже верно, – с преувеличенным смирением произнесла Бет.

Когда они покидали кафетерий для сотрудников, юбка Линды зацепилась за резинку ее нейлоновых чулок, выставив напоказ складочки белого, грузного бедра. И Сьюзен с мгновенной и страшной ясностью увидела руины ее будущего. Зарабатывать муж Линды будет мало. Линда растолстеет, собственно, она уже начала толстеть, будет сидеть с детьми, а муж – описывать по все расширяющейся орбите круги вокруг их дома, похожего на те, что строит отец Сьюзен, дома из поддельного дерева, сколоченного проволочными гвоздями.

Постройки ее отца предназначались для людей, у которых что-то в жизни не заладилось.

Сьюзен знала, что в школе Линда была девочкой веселой и ничем не примечательной, что девочки более популярные дружили с ней просто потому, что никакой опасности она для них не представляла. Знала, что покладистость Элли объясняется желанием скомпенсировать ее плоскогрудость и отсутствие подбородка. Сьюзен отмечала такие вещи машинально, примерно так же, как ювелир волей-неволей оценивает относительную стоимость драгоценных камней. Она старалась не судить людей, но видела то, что видела и, похоже, видеть иначе не могла. И, чтобы наказать себя, вспоминала Розмари, увенчанную короной, плачущую посреди футбольного поля. Напоминала себе: не заносись. Ты была всего лишь принцессой, победить не смогла. Однако, чем больше размышляла она об этом, тем с большим упорством сознание ее настаивало на заурядности Линды, тусклости Бет, чрезмерности пристрастия Элли к румянам и туши для ресниц.

Вернувшись домой, она застала Тодда за письменным столом. Тодд менялся. И она наблюдала за тем, как это происходит. Он купил новые очки с оправой лакричного цвета. От ребячливости его – прежней явственной потребности в чьей-то любви – не осталось и следа, ее сменила потребность новая: в работе. Сьюзен считала, что в его отношении к учебе присутствует нечто от всеядности. На книги он набрасывался с неутолимым голодом. Где-то далеко впереди лежало, глубоко зарытое, лучшее время его жизни, время отдыха и довольства, но, чтобы добраться до него, требовалось прогрызть себе путь сквозь мили и мили печатных страниц. Выстлать этот путь исписанной бумагой, дать на каждый вопрос исчерпывающий, правильный ответ, освоить множество концепций в такой полноте, что они обратятся в часть его личности, суровой и трудолюбивой.

– Привет, – сказала она с порога.

– Привет. – Он обернулся, улыбнулся, пальцем сдвинул повыше очки. Предплечья у него были тяжелые, мощные, опушенные яркими светлыми волосами.

Она подошла, погладила его по плечам, спросила:

– Как дела?

– Нормально, – ответил он. – Международная финансовая система – это полная жуть.

– Не сомневаюсь.

Теперь, когда Тодд перешел на последний курс, изучаемые им предметы казались Сьюзен пространными и далекими, как слухи, которые расползаются по горным хребтам Азии. В первые два года ей еще удавалось следить за учебой Тодда. Она могла представить себе, что такое литература XX века, что такое биология клетки. Но сейчас он изучал незримые законы коммерции, историю идей. Сьюзен наблюдала за тем, как знания, которые приобретает Тодд, старят его, делают более непроницаемым. И думала о детях, которым она будет нужна, чтобы научить их доброте. Которым будет необходима ее доброта, необходима каждый час.

– Как прошел день? – спросил он.

– Хорошо. Все как всегда. Пойду займусь ужином.

– Ладно.

Она еще раз сжала его плечи и пошла на кухню. Квартира была уютной и безликой. Их первое совместное жилище, которое, впрочем, для Сьюзен почти ничего не значило. Оно было столь очевидно временным – как и ее работа. Сьюзен поддерживала в нем чистоту и порядок, иногда покупала цветы. И каждое утро, проснувшись, уже знала, что приготовит на ужин. Один день порождал другой, следующий, но порою наступали странные, исполненные надежды мгновения, в которые она чувствовала, как что-то старается выбиться из нее наружу, мягко, но настойчиво давя изнутри на кожу.

Телефон зазвонил, когда она прополаскивала латук.

– Алло?

– Привет, милая.

– Привет, мам.

– Я не вовремя?

– Нет-нет. Я только-только ужин начала готовить. Ну, как ты?

– О, у нас все хорошо.

Сьюзен слышала это, знала. Знала по стоявшему на линии гулу.

– Что случилось? – спросила она. – Что-то неладное?

– Да ничего. Ничего страшного. Просто позвонил Билли и сказал, что на Рождество домой не приедет, вот и все.

– А куда он собрался?

– К какому-то другу. У которого где-то есть коттедж. В Вермонте. Коттедж в Вермонте.

– Ну, наверное, это интересно, – сказала Сьюзен. – У Билли теперь своя жизнь, мам. Он не обязан приезжать домой на каждый праздник.

– Да я понимаю. Думаешь, я не понимаю? Пусть делает, что ему по душе. Я и сама этого хочу.

– Но? – произнесла Сьюзен.

– Прошу прощения?

– Но что? Я же слышу, ты расстроена.

– Милая, разумеется, я расстроена. Какой же матери не хочется, чтобы ее дети приезжали домой на Рождество?

Сьюзен плечом прижала трубку к уху и начала рвать латук.

– Дело не только в этом, – сказала она. – В чем еще?

– Ах, милая, ты же все понимаешь.

– Нет, ты скажи.

– Мы обе прекрасно знаем, что Билли не хочет приезжать к нам на Рождество из-за твоего отца. Я знала, что так и будет. Ждала этого. Помнишь прошлое Рождество?

– Никогда его не забуду.

Сьюзен услышала вздох матери. Услышала, как у нее перехватило горло.

– Твой отец просто-напросто отваживает Билли от дома, – сказала мать. – Я так зла на него.

– Никто Билли не отваживает, мам. Он учится в университете, у него теперь другая жизнь. Он еще приедет.

– Я иногда просто убить твоего отца готова. Ну скажи, почему он такой упрямый? Можешь ты это объяснить? Я же вижу, он сам затевает эти ссоры, и умоляю его перестать. А он не перестает. Не может перестать, просто как бык какой-то.

– Ну знаешь, мам.

– Прошу прощения?

– Ты же сама за него замуж вышла, разве не так?

– О чем ты говоришь? Я вышла замуж за совсем молодого человека, это было двадцать два года назад. Люди меняются. Ты этого еще не знаешь. То есть я не хочу сказать, что и Тодд изменится к худшему. Тодд другой.

– Я не верю, что человек может так уж сильно меняться, – сказала Сьюзен. – Если папа сейчас такой злодей и обидчик, значит он был им и тогда.

– Ну какой же он злодей? Милая, я же не говорю, что он злодей. Я только сказала, что он похож на быка.

– Да ладно тебе. Он иногда просто ужасным бывает. Он…

– Милая, я люблю твоего отца. В нем вся моя жизнь.

– А я и не говорю, что ты его не любишь.

– Я для твоего отца все что угодно сделать готова.

– Послушай, мам…

– Ладно, расскажи лучше о себе. Как Тодд?

– Хорошо. По обыкновению, трудится.

– Это замечательно, – сказала мать. – Он настоящая рабочая лошадь, твой Тодд. А что у тебя, милая? Ты не очень устаешь на работе?

– Да нет, работа у меня легкая. Послушай, все будет хорошо – это я насчет Билли. Он повзрослеет, и они с папой поладят.

– Я знаю. Знаю. Это болезнь роста, через нее каждый мальчик проходит. Ладно. Я тебе ужин готовить мешаю, а Тодд, наверное, уже проголодался.

– Хорошо. Мам?

– Ммм?

– Нет, ничего. Папа домой еще не вернулся?

– Твой отец? О нет, он на работе. Ты же его знаешь. Они с Тоддом одного поля ягоды, парочка рабочих лошадей. Когда поедете к нам на Рождество, не позволяй ему брать с собой учебники.

– Постараюсь.

– Мне так хочется увидеть тебя, милая, жду не дождусь. Скорей бы уж Рождество настало. Передай Тодду, что я его люблю.

– Ладно. Пока, мам.

– Пока. Рада была поговорить с тобой, любимая.

Сьюзен положила трубку, постояла, ожидая, когда пройдет необходимое время. Плакать она не будет, сегодня нет. Она дорвала латук, достала из холодильника помидор. Подождала еще и вернулась к обычной своей жизни, к ее размеренным движениям, к яркости не посещаемой никакими призраками временной кухни. Это моя жизнь, думала она, и сейчас я нахожусь в самом ее центре. Она резала помидор. И ни о чем другом не помышляла.