Текст книги "Плоть и кровь"

В эту ночь она и Тодд любили друг друга. Сьюзен знала, что он устал. Он был бы рад ограничиться сухим поцелуем и ускользнуть в сон. Однако сегодня была одна из ее ночей. Сьюзен прошлась ладонями по широкой спине Тодда, поцеловала ее – медленно, с растяжкой, – и он понял. Накрыл ладонями груди Сьюзен, провел губами по зашейку. Потом рука его скользнула под ее ночную рубашку, пальцы ласково коснулись промежности. И от этого простого, пробного касания она застонала. Супружеская жизнь и уменьшила загадочность происходившего между ними, и усугубила ее. Сьюзен видела Тодда сидящим на унитазе. Знала его зловонным и отдающим кислятиной. Ей случалось ловить его взгляд, настолько пустой, тупой и самодовольный, что она думала: ну все, на этом мой интерес к нему и заканчивается. Этого он поправить уже не сможет. И в то же самое время сама привычность Тоддова тела наделяла его все большим числом подробностей. Какие-то частности его – перекрестья тонких волосков на животе, толстая вена на бицепсе – стали и ее личными принадлежностями, и один только взгляд на них порождал в Сьюзен прилив скорбной нежности, какой она никогда прежде не знала и даже представить себе не могла, ощущение возможности и утраты, от которого у нее слабели ноги. Теперь она верила, что ни один человек ничего о любви наверняка не знает. Любовь приходит скрытно, как ангелы, но даже когда она бездействует в тебе, ты уже переступила черту, ты уже не безгрешна. И все неоспоримости жизни Сьюзен, все единообразие ее дней пропитались ныне страхом за Тодда. Если он покалечится или заболеет, если умрет, какая-то часть ее обретет свободу, но другая, более весомая часть, которая и была настоящей Сьюзен, умолкнет навсегда.

– Ох, – прошептала она.

Вот он, самый кончик, он давит на нее, проталкивается в нее. Тодд устал. Сегодня все закончится быстрее обычного. Ладони Сьюзен блуждали вверх и вниз по мышцам его спины. Сила Тодда все еще удивляла ее. Плоть, укрытая его кожей, была так узловата, так напряжена. Ей казалось, что Тодд живет в состоянии непрестанной физической боли, которая стихает, лишь когда он спит или любит ее. Такое большое и мускулистое тело не могло не причинять самому себе боль, и, прикасаясь к нему, Сьюзен думала, что разглаживает эту плоть, распутывает ее узлы.

– Ох, – повторила она погромче.

Шумела она в подобных случаях больше, чем он, и это ее смущало. То, что она получает слишком сильное наслаждение, беспокоило Сьюзен, она казалась себе чересчур похотливой, ненасытной. И говорила себе: это ради малыша. Пока Тодд входил в нее, она думала о малыше, ждала его. Может быть, этой ночью. Сьюзен так много знала о нем. Знала, что он будет темноволосым, как она. Знала, что будет серьезным, добрым, не уступающим соблазнам безволия никогда. Тодд уже ходил в ней взад-вперед, она чувствовала, как под ее ладонями твердеют мучители Тодда, мышцы его спины. Бедненький, думала она. Дыхание Тодда щекотало ей ухо. Бедненький. Он двигался в ней с упорной сосредоточенностью, хорошо знакомое ей чувство усиливалось. Она раскрывалась и раскрывалась. С каждым его толчком раскрывалась все шире, пока сама не услышала, как задыхается и стонет, не ощутила пот, выступивший на спине Тодда. Уже скоро. Она думала о малыше, ожидала его, может быть, в этот раз, в этот, сейчас. Тонкий звон в ушах, яркое внутреннее нигде. Она думала о малыше, думала о Тодде, и когда он с коротким удивленным вскриком выплеснулся в нее, эти двое на миг смешались в сознании Сьюзен: Тодд и малыш, внутреннее и внешнее, плоть, которая ожидала ее, чтобы стать собой, освободиться от печали и боли.

1972

Мать Транкас бросила все: мужа, клумбы с петуньями, дом с синими ставнями, стоявший на той же улице, на которой жила Зои. Она забрала с собой только Транкас и теперь жила с ней в пьяном самоотречении, стараясь отыскать в пустоте твердую сердцевину, оттолкнувшись от которой можно будет начать все сначала. Она прокладывала путь к этой сердцевине, напиваясь и куря по две честерфилдины за раз. Смотрела телевизор, ожидая, когда придет день, к наступлению которого она потратит впустую столько часов, что сами часы начнут разваливаться, а дни станут не отличимыми от ночей, и она сможет разглядеть среди руин саму себя, но уже другую. Однажды ей захотелось побаловаться вместе с дочерью кислотой, однако Транкас заявила, что не знает, где ее достают.

– Пока, девочки, – негромко крикнула им из разноцветных сумерек мать Транкас.

Свет от телевизора переливался в ее наполненном скотчем стакане самыми разными красками. Она решила относиться к себе и Транкас, как к двум сестрам, малолетним правонарушительницам, у которых все еще впереди.

Зои понимала мать Транкас. Она покинула дом с занавесочками и устланными особой бумагой полками, чтобы жить на воле. Хотела взглянуть на свою человеческую жизнь глазами животного и понять, где зарыты совершенные ею ошибки.

– Отвали, – пробормотала Транкас.

Зои ущипнула Транкас за руку, твердую и плоскую, как копченая колбаса. Зои нравилась мать Транкас. Она уважала эту женщину за ее усталую, ироничную надежду на перерождение.

– Желаю вам повеселиться, – сказала мать Транкас.

Она вглядывалась сквозь скотч в экран телевизора. Наверное, это похоже на калейдоскоп, подумала Зои. Мать Транкас была женщиной костлявой и точной в движениях, как престарелая балерина, величаво неряшливой, как обезумевшая королева. Сегодня на ней была индейская блуза, расшитая цветами и зеркальными блестками. В комнате ее горел бледный неровный свет – под стать тому, что излучался телевизором. Она и сама могла быть телевизионным персонажем, спроецированным в эту комнату.

– Спокойной ночи, миссис Харрис, – сказала Зои.

Транкас вытащила подругу из квартиры и захлопнула дверь – так торопливо, точно за ней находился источник смертоносного излучения. Транкас боялась матери и жалела ее с пылом, в котором было больше властности, чем любви.

– Отвали, – еще раз, но уже громче сказала она, обращаясь к густо покрашенным, поцарапанным доскам двери.

– Уж больно ты с ней строга, – сказал Зои.

– Побыла бы ты ее дочерью, – ответила Транкас. – Ты-то завтра в Гарден-Сити уедешь.

– Ты же его терпеть не можешь.

– Прошлой ночью она чуть кресло не подожгла, – сказала Транкас. – Сигаретой. Выхожу из спальни – сидит, дрыхнет, а вокруг дымища и язычок огня того и гляди ее в жопу лизнет.

– Да, могла бы быть и поосторожнее, – сказала Зои, понимая, впрочем, даже ее желание сгореть. Быть может, матери Транкас пригрезилось, что она восседает на огненном престоле, а затем возносится вместе с дымом, озирая сверху усталую суету этого мира.

– Это точно, – отозвалась Транкас. – Хочешь убить себя, на здоровье. Только не забирай с собой меня и еще половину дома.

– У нее депрессия.

– Психопатка она затраханная, вот и все. Ладно, пошли отсюда.

Транкас и Зои шли по Джейн-стрит, под мерцающими ночными деревьями. Транкас стала лучшей подругой Зои еще в те времена, когда обеим было по девять лет, но теперь она покинула мир строгих правил и девичьих мечтаний. Зои приезжала к ней на уикенды. Она держала в шкафу Транкас другую одежду, не ту, какую носила дома: черную мини-юбку и просвечивавшую блузку цвета крепкого кофе. В Нью-Йорке попадались мужчины, которым она казалась красивой.

– Завтра пойду мотоцикл смотреть, – сказала Транкас.

– Какой мотоцикл?

Транкас вытащила из заднего кармана клочок газеты.

– На Западной Десятой кто-то толкает за триста долларов старый “харлей”, – сказала она.

– У тебя же нет трехсот долларов. У тебя вообще денег нет.

– Если этот байк мне понравится, три сотни я найду.

Транкас примеряла на себя новый стиль – безрассудства, злонамеренности и свободы, которой на все начхать. В последнее время она прибавляла в весе и старалась выпячивать нижнюю челюсть, чтобы лицо ее стало более квадратным и менее добродушным. Говорила о покупке мотоцикла, кожаной куртки и ножа с перламутровой рукоятью. Зои все еще оставалась ее лучшей подругой и, каким-то не вполне понятным образом, наперсницей, которой Транкас поверяла свои новые мысли. По улицам они разгуливали, точно влюбленные.

– Так где ты возьмешь триста долларов? – спросила Зои.

– Заработаю, – ответила Транкас. – На то есть всякие способы.

Транкас обзаводилась секретами. В пору их первого знакомства, она была высокой, умненькой, нескладной, никому не нужной. И жила в неловком, малоподвижном смятении, в хаосе своих ошибок и надежд. Ныне в ней проступало новое измерение. Она поговаривала о Калифорнии.

– Может быть, мать его тебе купит, – сказала Зои.

– Ну прям, – ответила Транкас.

– А ты ее попроси.

– У нее денег нет.

– Твой отец должен же что-то присылать.

– Она его чеки не обналичивает. А последним вообще подтерлась и отправила его назад.

Транкас небезупречное поведение матери страшно нравилось. И некоторые из ее рассказов были чистой правдой.

– Так почему тебе тогда у отца денег не попросить? – спросила Зои.

– Это на мотоцикл-то? Он мне хочет балетные тапочки купить. Все время повторяет, что начать еще не слишком поздно.

Переходя Хадсон-стрит, Зои взяла подругу за руку. В ночном небе толклись похожие на кулаки облака, ярко-серые на черно-красном.

Они вошли в один из приглянувшихся Транкас баров Ист-Виллидж. Затхлую темноту его разгонял синий, как пламя рудничного газа, свет. Под лампами танцевали мужчины в кожаных ковбойских костюмах и никто, казалось, не замечал – или не желал замечать, – что Зои и Транкас всего по шестнадцать лет. Это был бар из тех, в которые можно преспокойно войти с повешенной на шею змеей. Из музыкального автомата лился голос поющего “Совсем плохой” Джеймса Брауна.

Транкас и Зои уселись на поломанный диван, стоявший рядом с бильярдным столом и вонючими уборными. Транкас раскурила косяк, протянула его Зои.

– А здесь нынче людно, – сказала Транкас.

– Угум.

– Взгляни на того, с татуировками.

– Где?

– Да вон он. Шары гоняет.

Мускулистый мужик с кошачьей физиономией стоял, упершись локтями в яркое пятно света, падавшего на бильярдный стол, и примеривался кием к седьмому шару. На руках его роились сердца, кинжалы, ухмыляющиеся черепа, змеи и настороженные, голодные морды драконов.

– Клево, – сказала Транкас.

– Угум.

– Я себе тоже наколку сделаю.

– Какую?

– Может, розу, – сказала Транкас. – На жопе.

– Она же навсегда останется.

– А мне и хочется получить что-нибудь навсегда. Тебе разве нет?

– Ну… Да, наверное.

Они курили косяк, слушали музыку. Время в баре не шло, в нем присутствовали лишь музыка да разновидности темноты. Зои было здесь страшновато, и все-таки бар ей нравился. Нравились ночи в таких вот барах большого города, все их мелкие опасности и посулы. Очень похоже на жизнь в лесах. А там, в Гарден-Сити, продукты стояли на полках в алфавитном порядке.

– А может, молнию, – сказала Транкас.

– Что?

Зои уже закайфовала. И чувствовала, как внутри ее движется музыка. И видела, что истертый коричневый плюш на подлокотнике дивана – это целый мир в себе.

– Молнию вместо розы, – пояснила Транкас. – Хотя, знаешь, наверное, и розу тоже. Розу.

– Люблю розы, – сказала Зои.

– Так наколи ее себе.

– Может, и наколю.

– У тебя будет роза, а у меня молния. Или дракон. У того парня отличный дракон на руке, мне нравится.

– Ты же можешь наколоть и молнию, и дракона, – сказал Зои.

– Точно, так и сделаю. Только надо решить, с чего начать.

Транкас достала второй косяк, и тут вдруг обнаружилось, что на подлокотнике дивана сидит мужик. Зои не заметила, как он уселся. Может, он тут все время сидел? Хотя нет, она же пару минут назад видела голый коричневый плюш.

– Здрасьте, – сказал мужик. Он улыбался, окруженный ореолом волос. Целая буря спутанных черных волос на голове, колючие черные баки и V-образная бородка цвета электрик. Смуглый и странно расплывчатый, как татуировка.

– Привет, – сказала Зои. Ее уже потянуло к нему, аккуратненькому, улыбчивому, с блестящими волосами. От дури на нее всегда нападала такая слабость, ей хотелось секса.

– Что поделываете?

– Да ничего. Сидим.

Зои протянула ему косяк, он затянулся. При этом лицо его стало немного карикатурным: глаза прищурились, губы напучились. Зои усмехнулась.

– Что смешного? – спросил он, возвращая косяк.

Она покачала головой, тоже затянулась. Нет, точно, в этом карикатурном мужичке присутствовало что-то сексуальное. Настороженность, потерянность, что-то собачье. Черные ботинки мотоциклиста, черная вельветовая рубашка. Такой мог выскакивать из черных ходиков и объявлять, который теперь час.

– А ты хорошенькая, – сказал он. – Ничего, что я так говорю?

– Не такая уж я и хорошенькая, – ответила она. – А жаль.

– Как раз такая.

– Да нет. Может, я и выгляжу хорошенькой при здешнем освещении, но это потому, что мне так хочется, я хочу сказать: ты, скорее всего, видишь не меня, а то, как мне хочется быть хорошенькой девушкой, сидящей в баре на диване.

И она опять усмехнулась. Отличная нынче дурь попалась.

– И что это значит? – спросил он.

– Не знаю. Я и сама не поняла, что сказала.

– Чудная ты девчонка, а?

– Да. Я чудная.

– Это хорошо. Люблю чудных. Ты ведь девчонка, так?

– Что?

– Ну, не мальчонка.

– Нет. Я не мальчонка.

– И хорошо, – сказал он. – Я против них ничего не имею, просто мне нравится знать, кто есть кто. Понимаешь, о чем я?

– Наверное. Хотя нет. Не понимаю.

– Сюда куча девчонок приходит, которые никакие не девчонки.

– Это я знаю, – согласилась она. Знает? Что-то у нее мысли начинают путаться.

– Хотя я тебе так скажу. В тебе есть кое-что, чего они подделать не могут, что-то вроде свечения. Усекаешь, о чем я?

– О том, что я свечусь.

– Ага. Я Тед.

– Привет, Тед. Я Зои. А это моя подружка, Транкас.

– Рад знакомству. Слушайте, а вы по дорожке нюхнуть не хотите? – спросил он.

– Годится. Конечно.

– У меня дома есть пара граммулек. Я тут через улицу живу, так, может, заскочим ко мне, нюхнем по-быстрому?

Зои взглянула на Транкас, та пожала плечами. Транкас вообще говорить “нет” отказывалась. Не желала обращаться в человека, который пользуется этим словом.

– Ладно, – сказала Зои. – Пошли.

Мужик встал, Зои с Транкас начали подниматься тоже, и тут чей-то голос произнес:

– А вот с ним, девочки, вам лучше не ходить.

Сначала Зои увидела туфельки, красные, с ремешком вместо задника, с пятидюймовыми каблуками. И подумала: у мамы были похожие, только не такие высокие. За туфельками последовали солдатские штаны, гофрированная, оголяющая плечи блузка и платиновый парик, локоны которого с ярким химическим поблескиваньем спадали его владельцу на плечи. Он стоял, уперев руки в боки и словно испуская призрачный, рассыпчатый свет. Лицо у него было заостренное, узкое и выражало чувства самые сложные, но все до единого гневные.

– Отвали, Кассандра, – сказал Тед.

– Это пренеприятнейшая личность, леди, – сказал мужчина в парике. – Не связывайтесь с ним, если, конечно, вам не нравится дурное обращение, – и я имею в виду по-настоящему дурное.

– Пошел на хер.

– Месяц назад девушка отправилась от него прямиком в больницу, и я пообещала оторвать ему задницу, если он снова начнет промышлять в этом баре. Думаешь, я пошутила, а, Ник, голубчик?

– Вообще-то его Тедом зовут, – сказала Зои.

Тед повернулся к ней и Транкас:

– Всякая уличная нечисть слетается в это бар, как мухи на дерьмо. Пойдемте.

– Дело ваше, леди, – сказал мужчина в парике. – Главное, чтобы вы знали, во что ввязываетесь.

Зои, собравшаяся было снова подняться с дивана, замерла. Она понимала – Транкас не передумает. Просто не сможет, любое проявление страха или здравого смысла толкнет ее назад, к долговязой, никому не нужной девчонке, быть которой она больше не хотела. Зои взглянула на презрительно кривившегося карикатурного мужичка, на мужчину в парике, стоявшего перед ней, точно обезумевшая богиня приличий и заблуждений; острое лицо его выглядывало из-за серебристого изображаемого париком занавеса, разноцветные браслеты позванивали на руках. Зои он напомнил Алису, оказавшуюся по другую сторону зеркала, девушку невинную и здравомысленную. Ведь что принесла Алиса в Страну Чудес? Спокойный здравый смысл истинной англичанки. И уцелела там лишь потому, что вела себя благопристойно, внимательно выслушивала говорящих зверей и безумцев.

И Зои приняла решение. Она сказала Теду – или Нику:

– Пожалуй, мы лучше здесь побудем.

И добавила, повернувшись к Транкас:

– Ты, конечно, иди, если хочешь.

Транкас с облегчением покачала головой.

– Я останусь с тобой, – сказала она. – Не бросать же тебя одну в таком месте.

– Вас что, напугала эта дешевка? – спросил мужик. – Вы шутите. Разыгрываете меня, верно?

– Нет, – ответила Зои. – Мы остаемся. А за приглашение спасибо.

Лицо его странно съежилось, – как будто он пытался сократить свою голову в размерах.

– Ну правильно, – сказал он. – Слушайте, что говорят старые кошелки, ханыги никчемные, они вам всю правду расскажут. Слушайтесь трансов, которые всего неделя, как из Бельвю вылезли.

– Неправда, – сказал Зои мужчина в парике. В голосе его звучала убежденность престарелой аристократки, величавость, протяжная и неторопливая. – Ни в Бельвю, ни в других заведениях для душевнобольных преступников я никогда не бывала. Небольшой срок за магазинные кражи мне отсидеть довелось, отрицать не стану, но это никак не сказалось на моей способности отличить извращенца от порядочного человека.

– Извращенец, – произнес мужик. – Ну правильно. Я, значит, извращенец.

– Извращенцем, – сообщил мужчина в парике, – называется человек, заставляющий людей испытывать то, чего они испытывать не хотят. Точка.

– Пойдем, – сказал мужик Зои. – Я эту гниль зрить больше не могу.

– Мы остаемся, – ответила Зои. – Правда.

Он покачал головой:

– Сучка тупая.

Мужчина в парике поднял перед собой ладони и пошевелил в воздухе пальцами.

– Иди, – сказал он. – Ты здесь безвластен.

И Ник – или Тед – ушел, бормоча ругательства, рассыпая их, будто отравленные розы.

– Вы сделали правильный выбор, девушки, – сказал мужчина в парике. – Поверьте.

Зои переполняли благодарность и страх, робкая почтительность. Трансвеститов она видела в баре и раньше, но ей даже в голову не приходило, что и они обращают на нее внимание.

– Я – Транкас, – не без некоторой пылкости сообщила Транкас, – а это Зои, моя подруга. А вас как зовут?

Ей хотелось стать полноправной частью жизни этого бара, хотелось знать всех трансвеститов по именам.

– Кассандра, – ответил мужчина. – Рада знакомству.

Как только Ник, или Тед, удалился, Кассандра, похоже, утратил к ним всякий интерес. Он оглянулся, собираясь покинуть их. Кассандра мерцал в густом воздухе бара, точно рыбий косяк.

– Какие у вас сережки красивые, – сказала Зои. Одна из них, серебряная, изображала ракету, другая, медная, луну с расстроенным, сердитым лицом.

– Верно, роскошные, – подтвердила Транкас.

Кассандра потрогал сережки.

– Ну да, луна и ракета, – сказал он. – Фантастика, правда? Хотите, подарю?

– Ой, ну что вы, – ответила Зои.

– Но я настаиваю, – и Кассандра снял с уха луну. Медное личико ее темнело в свете бара.

– Нет, правда, не надо, – сказала Зои. – Я не могу ее взять.

– Из соображений гигиенических? – осведомился Кассандра.

– Нет. Просто я…

– Тогда мы их поделим, – сказал он. – Вы возьмете луну, я оставлю себе ракету.

Он покачал перед лицом Зои маленькой, размером с пенни, луной.

– Правда? – спросила Зои. – Вы же меня совсем не знаете.

– Голубка, – ответил Кассандра, – я рождественская елка. То там блестку оброню, то здесь. А такого добра у меня всегда остается много-много. Поверьте. Наш мир велик и он просто-напросто сделан из добра. Ну и, кроме того, ерундовину эту я украла и всегда смогу украсть еще одну, и еще.

Зои протянула руку к сережке. Транкас помогла вдеть ее в ухо.

– Замечательная штука, – сказала Транкас. – Просто сокровище.

– Отныне мы – серьговые сестры, – сообщил Кассандра, – навеки связанные нерушимыми узами.

– Спасибо, – сказала Зои.

– Пожалуйста, – ответил Кассандра. – А теперь извините меня девушки, ладно?

И он отошел от них, легко и плавно, несмотря на каблуки. Платиновый парик вскипал в искусственном свете.

– Ничего себе, – сказала Транкас. – Вот это типчик.

– Возможно, он спас нас от смерти, – сказала Зои.

– Очень может быть. Он наша долбаная добрая фея, вот кто он такой.

Транкас и Зои снова опустились на диван, чтобы покурить еще дури, понимая, впрочем, что ничего более значительного с ними сегодня уже не произойдет. Докурив, они покинули бар, заглянули еще в пару мест, выкурили еще один косячок, потанцевали друг с дружкой, понаблюдали за мужиками. Когда они возвратились в квартиру Транкас, мать ее похрапывала перед телевизором. Зои проверила, не горит ли чего. Транкас приложила к голове спящей матери палец и сказала: “Бах!” Мать улыбнулась во сне, но не проснулась.

– Осталась бы ты на этот уикенд дома, – сказала мама. – Что уж такого бесконечно притягательного в Нью-Йорке?

– Транкас одиноко там, – сказала Зои. – Я нужна ей.

Мама обулась сегодня в красные теннисные туфли. Тень ее лежала на крошечной фасоли и латуке, изгибаясь и темнея на кабачке, а за ним стелясь с уже большей уверенностью в себе. Маму донимали маленькие вожделения. Когда фасоль созреет, она снимет стручки с плетей и бросит их в кипящую воду.

– Транкас, – сказала она, – сможет, я полагаю, обойтись пару уикендов и без тебя.

– Я скучаю по ней, – ответила Зои, – да и мне здесь тоже одиноко.

Она так и носила в мочке уха медную луну Кассандры. А одежда на ней была обычная, затрапезная – латаные джинсы, чайного цвета футболка. Зои сидела на корточках, пропалывая помеченные бирками грядки. Земля их отбрасывала собственную тень и что-то спокойное, дремотное тянулось кверху из ее глубин.

– Да пусть едет, Мэри, – сказал папа. Сегодня он принес в огородик корзинку с ноготками, такими яркими, что от них веяло теплом. Такой же ярый жар исходил и от папы – жар жгучей, как пламя, печали.

– Мне просто кажется, что это немного слишком, – сказала мама. – Каждый божий уикенд.

Папа подошел к Зои, коснулся ее волос. Когда они вместе оказывались в огородике, он вставал на защиту любых ее прав, любых желаний. А вне огородика связь между ними распадалась. Любовь к Зои он сохранял, однако ясное представление о ней утрачивал – оно выражалось лишь на языке корней, почвы, общей для него и дочери простой и понятной потребности помочь растениям вырасти.

– Это же ее лучшая подруга, – сказал он. – Да и потом, тут, на Лонг-Айленде, субботними вечерами ничего интересного не происходит. Ведь так, Зои?

Зои пожала плечами. Происходить-то оно происходило, везде и помногу, однако в Нью-Йорке у нее было дело, если его можно так назвать. Она не стремилась, в отличие от Транкас, к величию и славе саморазрушения. Ей требовалось нечто иное, нечто схожее с тем, что могла искать Алиса, побывавшая в Стране Чудес и вернувшаяся в мир огородов, школьных учебников и стираного белья на веревках. Ей требовался внутренний рост.

– Ну ладно, – с горьким удовлетворением сказала мама. Она уже обзавелась потребностью в поражении, такой же недовольной и хмурой, как потребность в еде. – Делай что хочешь.

И она пошла в дом, ступая по траве красными матерчатыми туфлями. Папа так и стоял над Зои, еще не сняв ладонь с ее волос и держа в другой корзинку с ноготками. Из корзинки лился запах, густой и сладкий. Ноготки беспомощно тонули в собственном аромате. Только одно в них и было – запах и цвет – и никакой грубой вещественности овощей.

– Давай-ка мы их высадим, – мягко сказал папа. – А после я отвезу тебя на поезд двенадцать тридцать.

– Спасибо, – сказала Зои. – Прости, что уезжаю так часто.

– Да ничего, не страшно, – ответил папа, и она знала – он говорит правду.

Отсутствие Сьюзен пробило в доме дыру, как и отсутствие Билли. Сьюзен унесла с собой кусок будущего; Билли забрал ошибки прошлого, тем самым сделав их непоправимыми. А в уходе Зои присутствовала совершенно иная логика. В этом и состояла часть ее назначения – в уходе.

Иногда Кассандра появлялся в баре. Иногда не появлялся. Зои обнаружила, что всю неделю ждет вечера, когда она и Транкас придут в бар, и если Кассандры там не оказывалось, чувствовала себя отвергнутой, униженной, словно кто-то дал ей обещание, но не выполнил его. А встречаясь с Кассандрой, Зои здоровалась с ним, ощущая прилив тревожной надежды, – так, наверное, могла она здороваться с юношей, в которого влюбилась. Кассандра неизменно отвечал: “Привет, голубка” – и проходил мимо. Зои не была влюблена в Кассандру, но чего-то ждала от него. А чего – и сама не знала.

Транкас, чтобы заработать на мотоцикл, начала поторговывать собой. О первом своем опыте она рассказывала, как о серьезном достижении.

– Болталась я, значит, у кинотеатра на Сорок второй, – начала она, сидя с Зои в кофейне на Уэйверли. – Боялась до смерти – ну, типа, а вдруг меня никто не захочет? Или вообще никто не поймет, чего я тут делаю.

Невзрачное лицо Транкас было веселым, румяным от воодушевления, чем-то напоминавшего гнев. Она ссыпала в свой кофе пять ложек сахара. Сегодня Транкас была в серой джинсовой куртке поверх майки группы “Благодарный мертвец” – с изображением скелета в венчике из роз.

Рассказ пошел дальше:

– Ну я и сказала себе, если минут, типа, за пятнадцать, ничего не получится, пойду домой. Проходит минут, типа того, четырнадцать с половиной, и вдруг подваливает ко мне этот дядя, нормальный такой дядя лет пятидесяти. На шибко богатого не похож, но и на подонка тоже, просто весь такой полистироловый, из этих, ну, ты знаешь, дядя как дядя, может, он в офисе весь день проработал или еще где, а теперь домой топает. В общем, подваливает он ко мне, а у меня первая мысль: это кто-то из знакомых отца. А потом думаю: сейчас он мне скажет, типа того, что остановка автобуса вон на том углу, или брошюрку какую-нибудь втюхает, про Иисуса, или еще чего. Но нет. Подходит он прямо ко мне и говорит: “Привет”. Я тоже здороваюсь, а он говорит: “Может, договоримся?” А у меня сердце колотится, перепугана вусмерть, но голос звучит ничего себе, как будто я это уж тысячу раз делала, собаку на этом съела. Разглядываю я его этак, с минуту, примерно, а потом и говорю: “Может быть”. Просто жуть, Зо. Типа, я точно знала, что надо делать, что говорить и как себя вести. Он спрашивает: “Сколько берешь?”, а я отвечаю: “Смотря за что”. И такая я была спокойная, не знаю, прям, откуда что взялось.

– А он что сказал? – спросила Зои.

Она сидела, склонившись к подруге над поцарапанной крапчатой поверхностью столика. На кухне кофейни мужской голос напевал с акцентом. “Ложись, Слупи, Слупи, ложись.”

– Он сказал: “Мне нужен отсос и немного любви”. И знаешь, что я ответила?

– Что?

– Я сказала: “Отсос стоит тридцать долларов, а насчет любви это не ко мне”.

– Не верю.

– Честное слово. Я была совершенно спокойна, Зо. Играла роль, и у меня все отлично получалось.

– А что потом?

– Потом он говорит: “Как насчет двадцати пяти?” А я просто смотрю на него с выражением, типа, не трать мое время зазря, козел. Ну и он вроде как хохотнул – такое доброе старое “хо-хо-хо”, все зубы наружу, – и сказал: ладно, пусть будет тридцать. А я подумала, черт, ну и что дальше? Я же, вроде того, должна знать, в какой отель мы можем пойти, верно? Но он сказал, пошли, и мы прошли пару, типа, кварталов до отеля, в котором он жил, “Эдисон”, что ли. Да, “Эдисон”. Поднялись в его номер, и я сказала: “Пока мы не начали, как насчет моих тридцати баксов?” Он опять “хо-хо-хо” и отдал мне деньги. И знаешь, дружок. Зубы у него были, как доминошные кости. Вопросов никаких не задавал. Не спросил даже, сколько мне лет. Просто снял с себя все, видик не из самых приятных, но худшим, что я когда-нибудь видела, он тоже не был, ну и я разделась, отсосала у пидора прямо на кровати, оделась и смылась оттуда к чертям собачьим.

– И все? – спросила Зои.

– И все. Тридцать баксов.

– Нет, ты правда это сделала?

– Единственный способ добыть деньги.

– И не боялась?

– Я ж тебе сказала, Зои, боялась.

– Я не про то – его?

– Нет. Там и бояться-то было нечего, увидела бы его, сама бы поняла.

Зои отпила кофе, взглянула сквозь запотевшее окно на Уэйверли-плейс. По улице шел толстяк с ликующего вида желтой собакой, обряженной им в белую блузку и клетчатую юбочку. Существовал новый мир, в котором не было правил, и мир старый, в котором их было слишком много. А она не знала, как жить в том или в другом. Духом-покровителем старого была ее мать. Гордая и обиженная, предупредившая Зои: никогда не позволяй мальчику заболтать себя до того, что ты потеряешь власть над собой. Им нужно только одно – разрушить все, что ты ценишь.

А духом-покровителем нового мира был Кассандра. Он верил в секс, но верил и в безопасность. И предостерегал девушек: не ходите с мужчинами, которые втайне поклоняются злу.

И Зои сказала Транкас:

– Не знаю, стоит ли тебе заниматься этим.

Лицо Транкас по-прежнему светилось упоением и гневом. Ее было уже не вернуть.

– Тридцать долларов, Зои, – ответила она. – За, типа, двадцать минут работы. Еще девять мужиков, и я поимею тот “харлей”.

– Так ведь это же проституция.

– Друг. А официантки с секретаршами – не проститутки, по-твоему? Просто им платят поменьше.

Зои смотрела на Транкас и пыталась понять одно: вырвалась ли она на свободу или вступила на путь долгого самоубийства? И как наверняка понять, в чем состоит разница между освобождением и самоубийством?

– Если ты собираешься продолжать, будь поосторожнее, – сказала Зои.

– Конечно, – ответила Транкас, и Зои вдруг увидела ее мертвой. Увидела голубовато-белую кожу и слабую улыбку Транкас, восторжествовавшей над своей матерью и первой вырвавшейся в самое необжитое, самое удаленное место из всех, какие только есть на свете. Одержавшей победу.

В ту ночь Кассандра стоял посреди бара в своем выходном костюме: хаосе изумрудного атласа и светло-зеленого, как листва липы, шифона. Зои, дождавшись, когда Транкас отправится в уборную, торопливо приблизилась к нему. Кассандра, державший в руке бокал с выпивкой, разговаривал с высокой чернокожей женщиной в бархатной накидке и канареечного цвета шляпке.

– Здравствуй, Кассандра, – сказала Зои.

Лицо Кассандры оставалось умным даже под придавившим его слоем пудры, румян, губной помады и туши для ресниц. Косметика и трудноосуществимое, противоречивое в себе самом стремление быть и мужчиной, и женщиной сразу, – казалось, они-то и вели его по жизни, и временами он выглядел как человек, прижавший лицо к стеклу и говорящий раздельно, но слишком громко с кем-то, находящимся по другую сторону этого стекла.

– А, привет, малыш, – сказал он. – Как ты?