Текст книги "Плоть и кровь"

– Всего лишь потаскушка, – отозвалась Зои. – И ничего тут не попишешь.

– Стало быть, ты привела его домой.

– Ну да. Он принял душ, а дальше – сама понимаешь.

– Бог ты мой, а собаку-то он куда дел?

– Я выдала ей миску с водой, и она тихо-мирно лежала в гостиной. Хорошая собака.

– А каков он в койке? – спросила Кассандра. – Расскажи мамочке.

– Милый. Правда, уж больно скорый. Слишком скорый для меня. Но приятный. Как кончил, сразу заснул. Скатился с меня и, по-моему, заснул, еще не упав на матрас.

– Ну а что я тебе говорила? – сказала Кассандра. – Мужчины с собаками.

Кассандра шила на заказ женские платья и играла в пьесах, которые ставились в подвальных клубах. Звездой она не была. Изображала служанок, рабынь или лучших подруг главных героинь. Зои всегда ходила посмотреть на нее. В “Синей бороде” Кассандра играла обреченную на смерть жену, которая стоит перед расписной картонной дверью и произносит: “Ах, мой господин предостерегал меня, чтобы я никогда не переступала порог этого сокрытого в глубинах замка заброшенного святилища, но я просто должна узнать, что кроется в нем”. В мюзикле “Анна Каренина, или Ночной поезд” пела в хоре: “Не могу разлюбить моего мужчину”, а в “Тайнах империи Чон” выходила на сцену в кимоно и произносила: “Император избрал Вин Ли в наложницы, которая родит ему наследника и вознесется с ним в царство покоя, что лежит за Синими горами, так что давайте, девочки, ноги в руки, и мотайте отсюда”.

Зои всегда аплодировала ей – с гордостью и тайным, острым смущением. Она любила Кассандру. И смутно тяготилась ею. Чувствовала себя и польщенной, и приниженной тем, что Кассандра повсюду рассказывает о ней как о девушке, добившейся свободы. Не благовоспитанной и не заурядной. Временами Зои удавалось именно такой и быть. Временами же хотелось лишь одного – спать в белой спаленке, пока Кассандра и какая-то другая Зои бродят по улицам, сверкающим всем тем, к чему тяготеют их души.

После спектаклей Кассандра и Зои вместе выпивали. Клубы были темны, как лед, и наполнены застарелыми запахами, гнилым душком, которым веяло от стоявших в глубине магазина Зои баками с еще не постиранной одеждой. Кассандра представляла ее своим подругам:

– Это моя девочка, да, леди, настоящая, на сто процентов. Моя протеже – роскошная, правда?

Все соглашались: роскошная. Но кто мог сказать, что они думали? Зои отстраненно сидела у стойки бара – в темной одежде, с чернеными сурьмой, к которой она пристрастилась в последнее время, веками. Прихлебывала пиво, прислушивалась к разговорам. Собственно, в разговорах как таковых мужчины в женских платьях не нуждались. Они давали собственное представление и нуждались только в зрителях.

– Знаете, чему я завидую? Маленьким ножкам. Представляете – войти в магазин и просто купить пару туфелек, которые тебе приглянулись.

– Если честно, дорогая, ничего более тоскливого я и придумать не могу. Это так просто, в магазин любая дура может зайти. А я люблю задачи посложнее. Отыскать красивые туфельки тринадцатого размера – вот это достижение, которым девушка вправе гордиться.

– Ах-ах. А вот эта пара, которая у тебя на ногах, не она ли еще на прошлой неделе свисала со столба, торчащего перед обувной мастерской?

– Чья бы корова мычала. Лапонька моя, полиция все еще пытается понять, кто утянул парочку каноэ с озера в Центральном парке, однако на моих устах лежит печать молчания.

Надолго Кассандре и ее подругам Зои нужна не была. Она прощалась с ними и уходила, оставляя их болтающими и посмеивающимися. Кассандра провожала ее до двери бара.

– Спасибо, что пришла, ангел.

– Хороший был спектакль, Кассандра.

– Ну, есть причины, по которым можно сказать о нем: шумный успех, – а есть и такие, что объясняют, почему на него почти никто не ходит. Позвони мне.

– Ладно.

– Но не слишком рано.

– Ни в коем случае.

Приходя к ней под вечер в брюках и футболке, Кассандра усаживалась за кухонный стол и принималась собирать с него кончиком пальца крошки. И говорила:

– Вы бы, деточки, прибрались здесь немного, а то у вас скоро тараканы плодиться начнут.

Иногда Зои думала, что ей стоит обзавестись хоть каким-нибудь планом на будущее. Стремлением к чему-то, что позволило бы ей давать на вопрос: “А чем вы занимаетесь?” ответ получше, чем: “Опиумные суппозитории изготавливаю” или “Да играю тут на пятом этаже на басу”. Самый приметный ее талант состоял в том, чтобы просто жить, и порою ей казалось: этого довольно. Порою же она думала: я свидетельница. Я здесь для того, чтобы наблюдать за происходящим.

Когда ей исполнился двадцать один год, она ушла из магазина подержанной одежды и подыскала работу, которая оплачивалась лучше, – официантки в коктейль-баре. Влюбилась в одного из барменов, красивого, очень нервного мужчину, поседевшего еще в детстве. Переехала с Восточной Третьей в Сохо, в его лофт, но после того, как он в припадке ревности наставил ей синяков, вернулась назад. Она перешла в другой бар, работала там до четырех утра, а после спала до двенадцати, до часу дня. Смотрела с Фордом и Шэрон мыльные оперы, снова начала курить и снова бросила. Снова влюбилась – в основательную, спокойную женщину по имени Бренда, гадавшую на картах таро и работавшую осветителем на Бродвее.

Иногда Кассандры не было видно и слышно месяцами. Иногда она звонила по пять раз на неделе. Иногда – не часто – приходила в квартиру Зои и засиживалась до позднего вечера.

Она говорила:

– Мне нравится водить знакомство с такой молодой девочкой. И нравится, что ты никакая не сверхъестественная.

– Для моих целей я достаточно сверхъестественная, – отвечала Зои.

– Я имею в виду сверх, голубка, – девиц из тех, что способны перечислить все фильмы, какие сняла Ида Лупино. Я, конечно, могу перемывать всем подряд кости с нашими девушками, но, по правде сказать, дорогая, для меня это примерно то же, что по-французски изъясняться. А так приятно иметь под боком кого-то, к кому можно просто зайти, чтобы поиграть в скраббл.

Всякий раз, как Кассандра заходила к Зои, они играли в скраббл. И всякий раз Кассандра выигрывала.

– Мне это тоже приятно, – сказала Зои.

– Ах, девочка моя, дочурка, которой у меня отродясь не было. А теперь скажи мне, мой ангел, ты уже успела переспать с кем-нибудь новеньким?

1977

Мэри знала. Знала по запаху, который он приносил в дом, по мелодиям, которые напевал. Да у Константина на лице было написано, что он обзавелся женщиной. Сам этот факт ее не удивлял. Мужчине свойственно гулять на стороне, такова потребность его организма. Она усвоила это еще девочкой и никогда не позволяла себе принимать свои эмоции на сей счет за серьезные мысли. Мэри удивлялась скорее своему отношению к этому факту – равнодушию, к которому по временам, если она особенно уставала под вечер, добавлялось облегчение. Константин изменял ей, и в этом присутствовал определенный смысл. Идеальной женой она не была, хоть и стремилась стать ею, – лезла из кожи вон, чтобы испечь к очередному дню рождения торт, поддерживала в доме чистоту, шила, и швы ее были безупречными. Однако годы проходили, а желание, вожделение привычным для нее так и не становилось. В постели она оставалась холодной, неохотливой. Воровала – и похоже было, что избавиться от этого пристрастия ей уже не удастся. Сблизиться хотя бы с одной занимавшей в обществе видное положение женщиной, стать ее задушевной подругой, Мэри так и не сумела, хоть и работала в бесчисленных комитетах. Если Константин завел любовницу, если нашел способ, позволявший умиротворять его страсти с той же легкостью и простотой, с какой другие мужчины выбегают из дома за сигаретами, ее это вполне устраивало. Самолюбование, самоудовлетворение, которое он ощущал, переспав в очередной раз с любовницей, просто-напросто прилипало к нему, как липнет к коже мужчины запах женских духов. Однако по натуре Константин был строителем, приобретателем, – он мог добавить к своей жизни женщину-другую, но добровольно отказаться от того, что уже имел, не смог бы никогда. Не смог бы пожертвовать той отчасти раздражительной дружбой, которая установилась между ним и Мэри, удобствами дома, который построил он сам. И Мэри с этим сжилась. Конечно, изображать неведение ей не нравилось. Временами она казалась себе такой глупой, такой недооцененной. Впрочем, это представлялось ей платой не столь уж и высокой. Жить по взаимно обговоренным правилам она не могла. Не могла удовлетвориться одним лишь поливанием льнувшего к стенам ее дома плюща или опробованием новых рецептов, как делают женщины, окончательно смирившиеся с неверностью мужей. Зато могла хранить тайну.

Мэри хранила ее почти год и, возможно, хранила бы и дальше, если б однажды, в день, пришедшийся на пору такую жаркую, какой не бывало в этих краях с начала столетия, не зашла, отправившись за хозяйственными покупками, в контору мужа, чтобы занести забытый им дома договор. В конторе этой она появлялась редко. Ей там просто нечего было делать. Контора не принадлежала к числу мест, куда заглядывают жены. Комфорт, журналы, уютные кресла – всего этого здесь не существовало, а общая уборная в конце коридора, в которую приходилось ходить с ключом, подвешенным на здоровенное латунное кольцо, была попросту неописуемой. Если Константин и его партнер бессовестным образом экономили при постройке домов, то, по крайней мере, так же точно скупились и когда дело шло об их собственных профессиональных удобствах. Стены кабинетов на третьем этаже офисного здания, сооруженного в неопределенно тюдоровском стиле, были обшиты пластмассовыми панелями и обставлены первыми попавшимися под руку столами, тоже пластмассовыми, хоть и раскрашенными под дерево, и креслами, обтянутыми зеленым кожзаменителем. Мэри, если и заходила туда, то без всякого удовольствия. Дешевизна конторы заставляла ее смущенно поеживаться, и после редких посещений этого места она какое-то время оставалась дерганой и пугливой, точно хозяйка, обнаружившая, что фундамент ее дома проедают муравьи.

Тем не менее занести Константину договор было необходимо, и Мэри пришла к нему знойным утром, около десяти, пришла одетой в бежевую льняную юбку и бледно-желтую шелковую блузку. Константин сидел за своим рабочим столом и вид имел до того встрепанный и замотанный, что Мэри погадала: уж не сорвал ли он, услышав, как открылась входная дверь, трубку с телефона, не включил ли на нем все три лампочки ожидающих вызовов и не начал ли оголтело строчить в лежавшем перед ним большом блокноте какие-то бессмысленные слова? Его поведение могло быть всего лишь игрой на публику, попыткой произвести впечатление на пришедшего к нему человека – а что это за человек, кредитор или инвестор, не важно, – и сейчас, увидев ее, он положит трубку и откинется на спинку своего большого кресла на колесиках, издававшего резкий, зазубристый звук при каждом его перемещении по листу дешевого пластика, который Константин настелил за своим рабочим столом, чтобы защитить ковер.

Однако он продолжал говорить:

– …я же сказал тебе, Джимми, по малой смете, и если ты так представляешь себе малую, мать ее, смету, то у меня просто слов нет…

Он рубанул ладонью воздух – жест одновременно и приветственный, и изгоняющий, – указал пальцем на правый угол стола, и Мэри положила туда контракт. Константин произнес одними губами: “Спасибо” и снова заговорил в трубку:

– …я хочу, чтобы ты получил хорошую цену, вот чего я хочу. И если я должен объяснять тебе, что такое хорошая цена, ладно, объясню, хорошая цена это…

Мэри повернулась, чтобы уйти, ей не терпелось вернуться в относительную тишину собственной жизни, к ее чистым и мягким поверхностям. И оказалась нос к носу с секретаршей Ника Казанзакиса – как бишь ее? – пухлой женщиной, с которой она познакомилась два года назад на рождественской вечеринке.

– О, – сказала Мэри и улыбнулась. – Здравствуйте.

Как же ее зовут? Марта, Маргарет? Нет, имя у нее иностранное.

Женщина стояла перед Мэри и лицо у нее было таким пустым, таким тупо ошеломленным, что Мэри заподозрила ее в слабоумии. Нечто придурковатое в ней – толстой, с маленькой головкой, с бесцветными, белесыми, собранными на затылке в кулачок волосами, – и вправду присутствовало. И первая мысль Мэри была такой: разговаривать с ней следует медленно и раздельно, как с ребенком. Можно сказать ей что-нибудь вроде “Я миссис Стассос, какое у вас красивое платье”.

– Здравствуйте, – произнесла с непонятным акцентом женщина.

Тон ее оказался резким и ни в коей мере не простым. И Мэри увидела, как пустое лицо женщины заполняется, точно стакан цветного стекла прозрачной жидкостью, выражением. Лицо становилось под толстым слоем косметики вызывающим и торжествующим, как если бы она одна во всем свете знала о некоем давнем проступке Мэри, о грехе, который Мэри полагала напрочь забытым.

– По-моему, мы уже встречались, – сказала Мэри. – Я – Мэри Стассос.

– Магда Болчик, – произнесла женщина, продолжая взирать на Мэри с победительной ненавистью, столь оголенной, что казалось, будто ненависть эта истекает из нее волнами, как жар из асфальта.

– На рождественской вечеринке, сколько я помню, – сказала Мэри. – Я, собственно, уже ухожу, просто занесла кое-какие документы.

– Да, на рождественской вечеринке, – согласилась Магда.

– Да. Ну что же, приятно было снова увидеться с вами.

Мэри обогнула ее и пошла к двери. Она еще могла уйти отсюда не более, чем слегка озадаченной, неприятно встревоженной, однако обернулась и увидела это. Увидела, как женщина быстро обошла стол Константина и остановилась, положив ладонь на его плечо. Увидела, как Константин смахнул эту ладонь, увидела, как он обратил к ней, к Мэри, полный паники взгляд, продолжая говорить что-то о том, сколько должна стоить обрешетка.

Это была та самая женщина.

И Мэри словно утратила себя самое, утратила все представления о причинах и следствиях. Да, она знала, что Константин завел роман, но женщина, которая рисовалась ее воображению, была настолько другой, настолько превосходившей вот эту, что теперь ей показались нарушенными сами законы физики. Если эта невзрачная толстуха могла спать с ее мужем – могла стать ее соперницей, – тогда и бумаги, лежавшие на столе Константина, могли завизжать, вспорхнуть, точно птицы, и полететь кругами по комнате. Кофейник мог взорваться, а стены внезапно пойти трещинами. С секунду Мэри оставалась неподвижной – Магда смотрела на нее с яростным удовлетворением набившего брюхо медведя, а продолжавший разговаривать по телефону Константин смотрел просительно и виновато.

И она сделала то единственное, о чем еще знала, как оно делается. Сказала приятным голосом: “До встречи”. Коснулась сережки. И ушла.

Оказалось, что дома она оставаться не может – даже приняв пилюлю. Комнаты представились ей зараженными, наполненными безмолвием, до того страшным, что оно давило на Мэри, – так, точно сквозь стены просачивался смертоносный невидимый газ. И Мэри пришло вдруг в голову, что, может быть, ее трудности с дыханием и объясняются присутствием в доме чего-то опасного, каких-то паров, которые поднимаются от земли, но отравляют только ее – просто потому что она проводит в доме больше времени, чем все прочие. Нелепость, конечно. Приступы удушья сопровождали всю ее взрослую жизнь. И все-таки сейчас сидеть в доме она не может. Не может дышать здесь. И за покупками отправиться не может тоже. И навестить подругу, потому что все ее подруги были просто знакомыми, связанными либо с бизнесом Константина, либо с ее, Мэри, благотворительной работой. Женщины, которые нравились ей больше всех, спокойные, хорошо воспитанные, верховодившие в комитетах и устраивавшие званые завтраки, всегда удостаивали ее не более чем поверхностного, хоть и благодушного внимания. Да, она годами довольствовалась этим, однако сейчас не перенесла бы такого. Конечно, она могла бы заглянуть к кому-то из них, не позвонив заранее, и ее приняли бы с терпеливым радушием. Приняли бы, провели в гостиную, предложили стакан чая со льдом, однако она все время боялась бы, что сорвется. А если бы такое случилось на глазах у одной из этих спокойных, уверенных в себе женщин, Мэри обратилась бы для нее в не более чем иммигрантку, полную иммигрантской же истеричности, в неизбывную докуку – жестикулирующую, что-то лепечущую, причитающую, пока ее белое судно уходит вдаль. Конечно, к ней и тогда отнеслись бы по-доброму, однако сочли бы жалкой, а этого она не переживет.

И потому она поехала в Нью-Йорк и сняла там номер в отеле “Плаза”.

Отель немного успокоил ее. Вступив в его тихий, затейливо изукрашенный золотом вестибюль, она снова ощутила себя женщиной, способной управлять собой, обладающей силой и средствами, готовой делать то, что следует делать. Мэри провели в номер, она пробормотала коридорному что-то о багаже, который прибудет попозже, а оставшись одна, включила на полную мощность кондиционер и прилегла на двойную кровать. Окна номера выходили на юг – не то, чего ей хотелось бы, однако свободных глядящих на парк в отеле не нашлось – во всяком случае, для одинокой женщины, приехавшей без багажа и без предварительной договоренности. За окном лежал обесцвеченный жарой, взбаламученный ею Нью-Йорк. Жизнь в этом городе не прекращалась даже в такой день, как нынешний. На Пятой авеню по-прежнему гудели такси, по другую сторону улицы, в “Бердфорде”, по-прежнему сновали вдоль стеллажей исполненные ледяной уверенности в себе продавщицы. Зной не остановил здесь деятельных, всеобщих поисков совершенства, воплощенного в домашних тапочках, в драгоценности, в бокале вина; поисков золотого яйца, которое можно взвесить на ладони и сказать себе: да, все верно, самое то. Нью-Йорк был полной противоположностью Гарден-Сити. Само время подлаживалось здесь к твоему настроению и, если ты впадала в апатию либо в бессмысленную суету, мир, казалось, разделял с тобою убывание веры, предъявляя тебе в доказательство этого пустые набитые мебелью комнаты или оставленную в пренебрежении птичью кормушку на лужайке живущей напротив тебя старой миссис Ахиней, которая выходит в пальто и шарфе из дома, чтобы подобрать клочок бумаги, занесенный на эту лужайку ветром. Нью-Йорк жил собственными заботами, до тебя ему дела не было, и Мэри удалось почти десять минут пролежать на кровати в относительном спокойствии, тихо дыша под приглушенный шум улицы – в безупречной, холодной роскоши номера, с розами на обоях и корзиночкой с дорогими туалетными принадлежностями, которая, в этом Мэри не сомневалась, ожидала ее вблизи умывальной раковины.

А потом она снова вспомнила ту женщину, вспомнила удовлетворение, написанное на ее лице, перламутровые пластмассовые пуговицы, поблескивавшие на ее синтетической абрикосового цвета блузке. Ее ладонь на плече мужа. Женщину, которую выбрал для себя Константин.

Мэри села в кровати, сняла с телефона трубку. Ей вдруг захотелось поговорить с детьми. Не для того, конечно, чтобы рассказать им, что вытворяет их отец, просто чтобы услышать их голоса, ощутить их приязнь к ней, какой бы та ни была, получить напоминание о том, что жизни их приведены в движение и будут идти дальше. Сильнее всего ей хотелось поговорить с Билли, но Билли был в отъезде, странствовал где-то, следуя по своему таинственному маршруту, отказывая родителям в каких-либо знаках внимания, только и пообещав, что раз в несколько недель будет присылать им открытку. За год открыток пришло три – одна из Сан-Франциско, одна из Гэллапа, штат Нью-Мексико, и одна из Британской Колумбии. Мэри попробовала позвонить в Коннектикут, Сьюзен, – никто не ответил и, слушая гудки, она словно видела пустые комнаты дома дочери, с их чопорными, колониальных еще времен вещицами и степенными, формальными обоями. На нее напало чувство одиночества, такое пронзительное, какого она и припомнить не могла. И в конце концов, она набрала номер Зои. Зои жила меньше чем в миле от комнаты, в которой лежала сейчас на взятой ею в аренду кровати Мэри, но почему-то казалась ей самой далекой из ее детей, дочерью, которой она звонит с наибольшего расстояния.

Три гудка, потом кто-то снял трубку и сказал: “Алло?” Голос был женский, хрипловатый и хмурый.

– О, простите, – сказала Мэри. – Я ошиблась номером.

– Нет-нет, это квартира Зои Стассос, просто она ушла ненадолго. Я ее горничная.

– Прошу прощения?

– Шучу. Я подруга Зои, она с минуты на минуту вернется. Передать ей что-нибудь?

– Ну… я ее мать.

– О! Миссис Стассос. Я так много о вас слышала.

– Правда?

– Угум. Я подруга Зои и просто умираю от желания познакомиться с вами. Меня зовут Кассандра.

– А, конечно, – сказала Мэри. – Зои мне о вас говорила.

На самом деле, насколько помнила Мэри, Зои никого, носящего имя Кассандра, ни разу не упоминала. Но отчего же не сделать человеку приятное? Судя по голосу, она старше Зои, что несколько странно, однако голос у нее теплый, а интонации говорят о том, что женщина она образованная. Совсем не похожие на интонации неотесанной, взбрыкливой Транкас или других странных существ, с которыми Зои в последние несколько лет приезжала домой.

– Попросить ее позвонить, когда она вернется? – спросила Кассандра.

– Да нет, не обязательно. Просто скажите, что я хотела поздороваться с ней.

– Конечно.

– Надеюсь, жара ее не очень замучила, – сказала Мэри. – И вас тоже.

Мэри понимала, что трубку пора положить, но ей ужасно не хотелось возвращаться в безмолвие ее номера, в неизвестность этого часа и следующего за ним. Почему бы не поговорить минуту-другую о самых обычных пустяках с приятной, пусть и незнакомой женщиной?

– О, я жары не боюсь, – ответила Кассандра. – Я знаю один секрет – и уже не один год. Нужно всего лишь отдаться ей. Когда наступает время наподобие нынешнего, я просто перестаю краситься, а уж кого я до смерти перепугаю на улице, это мне все равно.

Наконец-то, подумала Мэри, мне подвернулся человек, говорящий на языке, который я понимаю. Человек, который не глумится над нейлоновыми чулками и косметикой, не настаивает на том, что женщина непременно должна ходить голоногой, нечесаной и одетой в выброшенное кем-то тряпье.

– А я ношу летом только лен и шелк, – сказала она.

– Превосходный выбор, – согласилась Кассандра.

– И еще, хотите узнать мой маленький секрет?

– Очень.

– На ночь я кладу лифчик и трусики в холодильник.

– О, а вот это стоит испробовать.

– Получается просто чудесно, – сказала Мэри. – И если у вас есть на ногах хоть немного загара, можно рискнуть выйти на люди без чулок.

– Мне нравится загар. Вот только у меня вся кожа в веснушках.

– Да, женщине с очень светлой кожей следует быть осторожной.

– Моя по цвету точь-в-точь как яйцо, – вздохнула Кассандра. – Скандинавская порода сказывается – все мои предки ютились на берегах фьордов и норовили жениться на самой бледной в деревне девушке.

– Но, знаете, совсем белая кожа бывает очень красивой. А какой помадой вы пользуетесь, той, что называется “розовый иней”?

– Видите ли, когда мои губы становятся слишком заиндевелыми и розовыми, я выгляжу совершенно как женщина, которую волны только что выбросили на берег, после двух проведенных ею в воде недель. Я понимаю, вас это может шокировать, однако в последнее время я пристрастилась к красной помаде. Красной-красной. Алой.

– Правда? – удивилась Мэри.

– Конечно, где попало в ней не покажешься, но, знаете, здесь, в Нью-Йорке, мне иногда кажется, что лучше успеть напугать встречного до того, как он напугает тебя.

– Да, пожалуй. Послушайте, я, наверное, отняла у вас кучу времени.

– Нисколько. Мне ужасно понравился наш разговор.

– И мне тоже. Уверена, мы с вами сможем поговорить еще раз.

– Очень на это надеюсь. Я скажу Зои, что вы звонили. Пока-пока.

– Пока.

Мэри положила трубку, снова откинулась на подушки. Как она и предчувствовала, безмолвие и неизвестность нетерпеливо поджидали ее. И все-таки на душе у нее стало немного легче. Оказывается, в мире есть человек, с которым она может разговаривать о простых, незначительных вещах, очаровательная женщина, говорившая с ней без величавой надменности, без снисходительности. Мэри смотрела в белый, как снег, потолок, слушала шум теснившихся друг к другу автомобилей. При следующем разговоре с Зои нужно будет пожурить ее, ласково, разумеется, за то, что она скрывала от матери свою новую чудесную подругу.

1979

Песни уверяют, что любовь разлита повсюду. На улице, под окном Вилла, время от времени появлялся мужчина в кепке с ушами, полночи исходивший криком: “Эй, ты любишь меня, любишь? Я к тебе обращаюсь, пидор!” Соседи вызывали, конечно, полицию, но он вскоре возвращался назад – это была его территория. Чтобы заглушить эти вопли, Вилл проигрывал записи рок-певцов и джазовых тромбонистов, и каждый из них задавал – посредством музыки – тот же самый вопрос: “Эй, ты любишь меня, любишь? Эй, козел, ты любишь меня?” Но Виллу, похоже, не дано было влюбиться в существо столь сложное и неуяснимое, как другой человек. Его это не тревожило. То есть тревожило, но не сильно. Он делил большую холодную квартиру с доброй знакомой и ее пятилетней дочерью. У него имелся маленький тесный круг друзей. Где-то же любовь существует, к кому-то она приходит. Может прийти и к нему, когда сочтет нужным. Ему уже исполнилось двадцать шесть, и нельзя было сказать, что он себе не нравился. Случалось, конечно, но по чуть-чуть и ненадолго. Время от времени, когда никто не мог его услышать, он садился после проведенного в школе дня за свой письменный стол и разрешал себе издать несколько коротких, тонких стонов, словно оплакивая череду школьных совещаний, неверных побед над учениками, потенциал унижения, который, казалось, бесконечно нарастал, пуская корни в соединительной ткани, связывавшей его положение человека, наделенного властью над учениками, с более сложной и, возможно, более истинной ролью их слуги. Порою Вилл вспоминал давний вечер, когда он взглянул в сердитое лицо размеренно жевавшего отца и сказал: “Я думаю стать учителем”. Сказал, чтобы порисоваться, чтобы посрамить его ожидания. Но потом он все думал и думал об оскорбительном ответе отца: “И ради этого тебе потребовался Гарвард? Чтобы учить негритосов?” Вспоминал капельку соуса на его подбородке, мягкую, мертвую синеву обоев на стенах столовой. Разъезжая по стране, подрабатывая то там, то здесь официантом или посыльным – готовясь к расставанию с детством и началу трудовой жизни, – Вилл обнаружил, что прежние мысли об архитектуре покидают его, и начал понимать, постепенно, с чем-то вроде пьянящей, удовлетворенной беспомощности, что именно учителем он на самом-то деле и станет.

И теперь он обучал в Бикон-Хилл малолеток, получая за это шестнадцать тысяч долларов в год. У него имелись друзья, осмотрительно недорогие ужины в ресторанчиках, французские и итальянские фильмы. Он гулял, читал, покупал уцененную одежду. И искал свою любовь.

С мужчиной этим он познакомился в самую обычную ночь. В расположенном рядом с центром города баре, где старики угощали выпивкой только что сошедших с автобуса молодых ковбоев, встречая их фарфоровыми улыбками пораженных мышечной атрофией отцов. Вилл заходил сюда потому, что место это казалось ему странноватым. И ничего от него не ждал. Выпивал бутылку пива, иногда две, разговаривал со стариками. Старики ему нравились, он относился к ним как к призракам героев, ушедших в страну теней. Они являлись в этот бар из другой эпохи. Они провели свои лучшие годы, униженно скрючиваясь в общественных уборных, отважно отыскивая уединенные уголки в общественных парках. И теперь походили на беженцев, добравшихся наконец до страны изобилия. И пусть улыбки их были алчными, пусть они принимали охотничью стойку, едва завидев мальчишку, только-только покинувшего Вустер или Фолл-Ривер, Вилл им это прощал. Они были его дядюшками, много чего натерпевшимися в жизни. И рассказывали истории, в которые трудно было поверить.

Молодой красавец-мужчина стоял вблизи двери бара, пил пиво. Стоял, освещаемый лампочками музыкального автомата, так, точно быть настолько большим, светловолосым и красивым, иметь такую крепкую, тяжелую нижнюю челюсть и плечи шириной в дышло плуга, – дело самое обычное. Для этого бара он был крупноват. Даже дядюшки явно побаивались его. Управиться с нервным юнцом из умирающего текстильного городка им труда не составляло. Они умели насмешливо и непреклонно разговаривать с каким-нибудь худеньким пареньком, выставляющим напоказ сооруженную на скорую руку уверенность в себе, поскольку знали, что творится в его душе. Знали, что такое страх, знали лучше кого бы то ни было. Они жили в страхе и пережили его. Они женились без любви, их избивала шпана и полиция, они выплевывали зубы на тротуар. Теперь же они смело усаживались у стойки бара, опрятные, надушенные, преуспевающие, и негромко беседовали с привилегированными копиями того, чем сами они были лет двадцать или тридцать назад. В дядюшках ощущалась безмятежная презрительность повзрослевшего мальчика-императора. Однако этот мужчина был слишком совершенен для них. И никто не решался к нему подойти.

Вилл сидел у стойки, беседуя с дядюшкой по имени Рокуэлл, представлявшим собой точную копию Эверетта Дриксена. К лацкану его пиджака был приколот тепличный тюльпан.

– Это наверняка ошибка, – сказал Рокуэлл, сделав глоток дайкири и поведя подбородком в сторону красавца. – Скорее всего, он подпалил крылья, вот ему и пришлось совершить аварийную посадку на Вашингтон-стрит. Такое, знаете ли, случается. Они летают чересчур близко к солнцу.

– Я думаю, он попросту нереален, – ответил Вилл. – Наша коллективная галлюцинация. Следствие массовой истерии. Когда в одном месте собирается слишком много геев, их мечты, как бы это сказать, – коалесцируют.

– Нет, Вилли, он не мечта и не сон. Он реален, он вышел на охоту. Поверьте мне, он что-то ищет сегодня.

– Любовь, – сказал Вилл. – Любовь любовь любовь любовь любовь. Что еще может искать человек?

– Много чего, – ответил Рокуэлл и пропел: – “Большинство мужчин не любит любви, но любит глумиться над ней”. Кол Портер, мудрец нашего века.

– Ну, не знаю, – сказал Вилл. – Мы просто боимся любви, вы так не думаете? Говорят: каждый хочет только того, что может получить. Но не кажется ли вам, что каждый из нас хочет просто влюбиться?

– Очень симпатичный взгляд на человеческую природу. Честно говоря, мне наполовину хочется, чтобы он ушел. Он действует мне на нервы. Что он здесь-то может искать? Если вас интересует мое мнение – всего лишь преклонения. Такие люди существуют. Они и в геи подаются из одной только жажды обожания. Готов поспорить с вами на выпивку, что он обойдет сегодня с полдюжины баров, да так ни с кем и не заговорит, а после вернется домой и спустит, стоя перед зеркалом.