Текст книги "Плоть и кровь"

– Ладно.

– Пару дней назад я видела, как у его дома околачивается, ну, в общем, не очень хороший мужчина. И думаю, вам с Эрнесто не стоит больше играть в коридорах. Ладно?

– Ладно.

– И не засиживайся у него надолго, ладно?

– Ладно.

– Ну хорошо. Пока.

Джамаль прошел в дверь, закрыл ее за собой. Потом Зои услышала, как он спускается по лестнице.

Вот таким был разговор, который она завела, чтобы сообщить сыну о своей болезни и возможной смерти. Чего она ждала – криков, обвинений? Рыданий в ее объятиях? Может быть, оно было бы и лучше. И все-таки Зои обиделась на сына за его невозмутимость, за вопросы о том, что будет с ним. Она ощущала облегчение, гнев и печаль, почти непереносимую. Не окажется ли такой и сама смерть – неловкой, обыденной? Может быть. Смерть, возможно, удивит ее своим сходством с любым другим событием. Ведь вовсе не обязательно должна она класть конец не выражаемым словами чувствам, заботе о своих интересах – да, собственно, и ощущению неловкости перед людьми. Сидя за кухонным столом, глядя на стеклянную банку с оранжерейными тюльпанами, на недоеденный сыном сэндвич, слушая, как погуживает в ее крови вирус, Зои понимала, что может умереть оплакиваемой только ею самой, окруженной людьми, которые будут держать ее за руку, гладить по лбу, но и в горе своем потаенно желать, чтобы она поскорее ушла и позволила им вернуться к их собственным жизням. И благодарность тоже будет испытывать она – не они.

Совсем не этого хотела Зои, не этой горечи, не глухого страха. Она хотела преображения. Блаженства.

Нет. Даже не этого. Она хотела по-прежнему покупать в магазинах продукты, слушать музыку, читать в постели газету. И была так погружена в эти насущные пустяки, так привязана к ним, что вдруг поняла: она не умрет. Не умрет. Слишком всецелым было ее присутствие здесь – на кухне, в собственном теле.

Зои подняла к носу запястье, принюхалась к своей коже. А потом протянула руку к недоеденному сэндвичу, взяла его. На сэндвиче остались отпечатки зубов сына. Она сидела за столом, держа сэндвич в руке.

– Ну, голубушка, – сказала ей по телефону Кассандра, – а чего ты от него ждала?

– Не знаю, – ответила Зои. – Честно, не знаю.

– Попытки понять, как он относится к твоей болезни, станут для него частью пожизненной работы. А ожидание, что он поймет это в первые же пять минут, оно, знаешь ли, свидетельствует о чересчур экстравагантном восприятии реальности.

– Ты-то как себя чувствуешь?

– Сносно, с учетом всех обстоятельств. Купила сегодня утром шесть пар непрозрачных черных колготок. Подкрашивать еще и ноги я не собираюсь, всему есть пределы.

– Про тебя я ему еще не сказала.

– Наверное, это разумно. Не стоит сразу вкатывать ему полную дозу.

– Но, если честно, я не понимаю, кто будет заботиться о нем, когда ни ты и ни я не сможем.

– Я предпринимаю попытки привлечь к этому делу твою мать.

– Не знаю, хочется ли мне, чтобы он жил с ней. Она приложит все силы, чтобы…

– Конечно, она матрона из пригорода, а он диковатый мальчишка, выращенный двумя наркоманками. Я понимаю. И все же подумай об этом, милочка. Ни у кого из наших друзей материнский инстинкт не развит.

– Им могли бы заняться Алиса с Луизой.

– Алиса могла бы, – согласилась Кассандра. – Луиза всего лишь согласилась бы на это, потому что так захотелось Алисе. Намерения у нее будут самые лучшие, но в течение трех недель она обратит жизнь мальчика в ад. Как только он оставит открытой банку с ореховой пастой, у нее немедля рука к плетке потянется.

– Может, ты и права. А Сэм?

– Я не хочу, чтобы Джамаль жил с алкоголиком. Точка.

– Он не алкоголик, – сказала Зои.

– Ну, по мне, если человек пьет две ночи из трех, он – готовый претендент на это звание.

– А близнецы?

– Близнецы и о себе-то едва-едва позаботиться могут. Если бы Джамаль их усыновил, в этом было бы больше смысла.

– Тим, Марк и Роберт тоже больны, – сказала Зои.

– У твоей матери есть деньги, есть куча свободного времени, она не психопатка. Во всяком случае, не большая, чем другие.

– Я подумывала о своем брате.

– Об этой кукле, бойфренде Барби? Фу.

– Совершенно не понимаю, почему вы никак не поладите. Для меня это загадка.

– Никакой загадки тут нет. Я – сказочное творение собственного моего подсознания, он – мускулистый малый, который верит всему, что пишут в журналах. На чем же мы можем поладить?

– Он совсем не такой. Ты несправедлива к нему.

– Ну, может быть, – сказала Кассандра. – Тут я ничего поделать не могу – он носитель всех человеческих качеств, от которых меня воротит. Он любит маленькие бары и ресторанчики, следит за модой, да еще и живет в Бостоне, господи прости.

– Он учитель, у него любовь с врачом. Ты не хочешь видеть его как целое, просто постановила, что он тебе не нравится, и все тут.

– Может быть, может быть, – сказала Кассандра. – Такое уж у меня хобби, на дух не принимать красавцев, которые полагают, что солнце и встает из их жопы, и садится в нее же. Прости за нехорошее слово.

– Вилл будет добр к Джамалю. Он любит детей.

– Он научит Джамаля одеваться, как все, и любить вечеринки с коктейлями. Да еще и в Бостон его уволочет. И целые годы моих трудов пойдут насмарку.

– Я все равно позвоню ему, – сказала Зои. – Мне уже пора рассказать обо всем родным. Вот я с него и начну.

– Лучший выбор для Джамаля – твоя мать. Я в этом уверена.

– Ну, он все-таки мой ребенок. Ведь так?

– Он наш ребенок, голубушка. Не корчи из себя старшую по званию.

– Кассандра, это решение должна принимать я.

– Минуточку! Ты как же, и вправду думаешь, что я провела столько лет, меняя подгузники и гуляя по зоопарку, только для того, чтобы, когда в сортире гейзер забьет, меня отправили в отставку, будто впавшую в слабоумие старушку-няню?

– Давай не будем ссориться, ладно?

– Давай и командовать друг дружкой не будем, ладно? То, что ты произвела его на свет, еще не дает тебе права окончательного вето. Я, точно так же, как ты, вкладывала в этого маленького прохиндея всю душу. Он и мой ребенок тоже.

– Я понимаю. Просто…

– Ничего не просто, – сказала Кассандра. – Ты ведь хорошо меня знаешь. Не путай меня со смиренной мелкотой, которая понимает, где ее место. Я могу быть волшебной крестницей, но могу и Медеей.

– Я знаю.

– Ну и прекрасно. Полагаю, мы с тобой это еще обсудим. Лучше скажи, как ты себя чувствуешь?

– Хорошо. Устала немного.

– По магазинам пройтись не желаешь?

– Пожалуй, нет – сказала Зои. – Все, что мне нужно, у меня имеется.

– Милочка, если бы это мешало людям ходить по магазинам, экономика давно уж лежала бы в руинах.

– Ну, просто мне хочется провести этот день дома. Почитать что-нибудь.

– Как скажешь. А я собираюсь сходить, обзавестись парой побрякушек, может, в “Блуминдейл” загляну, на второй этаж. Я так давно не была там, что меня, наверное, уже и забыли.

– Ладно. Повеселись.

– Непременно. Ничто так не освежает женскую душу, как поход по магазинам. И еще, Зои?

– Мм?

– Я ведь только одного и хочу – чтобы Джамалю было лучше.

– Знаю. Как и я.

– Господи, ну кто бы в такое поверил? Я ухитрилась обратиться в глас разума и респектабельности. Ладно, никто не знает заранее, что с ним может случиться, верно?

Зои позвонила Виллу в Бостон. Оставила сообщение на его автоответчике, и спустя несколько часов он перезвонил.

– Привет, Зо.

– Здравствуй, Вилл. Как ты?

– Хорошо. Вернее, вроде того. Денек был на редкость дерьмовый.

– Извини, – сказала она.

– В моем классе учится мальчишка, такая, знаешь, образцовая бестолочь. Я задержал его после уроков – не в наказание, хотел позаниматься с ним отдельно, надеялся, что смогу научить его хоть чему-то. Мне, между прочим, за это не платят. Просто мальчишка мне нравится, по какой-то извращенной причине. Любой другой наш учитель всего лишь терпел бы его присутствие, пока он не подрастет настолько, что его можно будет выгнать из школы. Мальчишка считает себя тупицей и думает, что, если он будет срывать уроки, если развалит весь учебный процесс, глядишь, никто этого и не заметит. В общем, вызываю я его родителей, рассказать им, чем они могут помочь ему дома. И они оказываются чистым кошмаром. Мамаша – этакая пигалица с тонкими, поджатыми губами, чопорная и пакостная одновременно, из тех баб, которые давали в школе кому не лень, забеременели лет, примерно, в четырнадцать, а потом ударились в религию. И отец. Толстый бугай с подловатой физиономией. Оба в жизни своей ни единой книжки не прочитали и, скорее всего, держат дома по пистолету в каждой комнате. Посреди разговора папаша пронзает меня лукаво покровительственным взглядом и говорит: “Нынче мужчины среди учителей не часто встречаются”. Первый раз рот раскрыл. А затем он бросает понимающий взгляд на супругу, и она ему отвечает таким же. И до меня вдруг доходит – они сообразили, что я гей, и наверняка скажут сыну, чтобы он ко мне и близко не подходил. Я, может быть, единственная надежда мальчишки, я тебе точно говорю, он никому больше в школе не нужен, а эти мудаки намереваются настроить его против меня. Плевать им, как учится их сын, им нужно одно: чтобы он вырос таким же дуболомом, как они. Полная безнадега. Понимаешь, вокруг столько подлости и тупости – они до того въелись в души людей, да, по-моему, еще и распространяются, – что люди, похоже, становятся все подлее и тупее, и все сильнее этим гордятся.

– Я понимаю, – сказала Зои. – Это ужасно.

– Прости, что я так завелся. Хотя, если звонить мне в будний день, на это всегда можно нарваться. Ты-то как, Зо? Как твои дела?

– У меня СПИД, Вилл.

– Что?

– У меня СПИД.

– О боже…

– Я проверилась почти три года назад, получила положительный результат. Но из наших никому говорить не стала, прости.

– Боже мой…

– Конечно, я была не права. Просто… пока об этом почти никто не знал, болезнь казалась мне – не вполне реальной, что ли, наверное, так. Если никому ничего не известно, значит, я могу жить, как любой здоровый человек.

– Ты обращалась к врачу?

– Разумеется, обращалась.

– К хорошему?

– Да. К хорошему.

– И что с тобой… Какие у тебя симптомы?

– Потеть начала по ночам, совсем недавно. Голова стала болеть. Я потому и решила, что должна сказать тебе.

– Сколько у тебя Т-лимфоцитов? Тебе это известно?

– Да, известно. Четыреста.

– Я еду к тебе.

– Зачем? Не нужно.

– Самолеты летают каждый час.

– Ты же все равно ничем мне не поможешь, Вилл.

– Буду через два, может, три часа.

Вилл появился меньше чем через три часа. Зои заваривала чай. Джамаль сидел за кухонным столом, ужинал. Войдя в кухню, Вилл замялся, потому что не знал, известно ли все Джамалю.

– Привет, Вилл, – сказала Зои.

Она поцеловала его так, точно он просто пришел в гости. Она не изменилась. Хотя, конечно, никто так сразу не меняется. Вилл уже похоронил с полдесятка друзей и хорошо знал, насколько долгое время берут эти изменения. Когда люди только-только заболевают, глаза их остаются по-прежнему блестящими и глубокими, кожа еще плотно прилегает к мышцам и костям. Вся первоначальная работа болезни остается невидимой, она скрупулезно прошивает человека изнутри мелкими стежками. Но перед ним была сестра, и Вилл вопреки всему позволил себе на миг вообразить, что ничего страшного с ней не случилось. Все оказалось каким-то обманом, ошибкой. И квартира Зои осталась той же, красочной и убогой. Большая кухня с широкими половицами и запахом корицы и кофе, щербатые тарелки и разномастные чашки Зои, стоящие одна в другой за стеклом буфета, выцветшие изображения мексиканских святых и ужасные любительские картины, которые она покупала в благотворительных магазинчиках (ангел с ниспадающими, как у Нэнси Синатра, волосами; чихуахуа; улыбающийся, подстриженный ежиком мужчина со свинячьими, глядящими в разные стороны глазками). Все здесь казалось недостаточно серьезным для смертельной болезни. Лишенным торжественности и значительности.

– Привет, – ответил Вилл. – Привет, Джамаль.

Джамаль сидел за столом, притворяясь, что ест.

– Здравствуйте, – сказал он.

В последнее время мальчик избавился от привычки хранить молчание в присутствии людей, которых не очень хорошо знал. Ее сменила величавая, несколько натужная официальность. Он говорил им: “Здравствуйте”, “Спасибо”, “Приходите еще”.

– Ты не голоден? – спросила у Вилла Зои.

– Нет. Да. Немного.

– У нас сегодня рис с фасолью, – сказала она. – Джамаль подался в вегетарианцы.

– Правда? – спросил у Джамаля Вилл. Джамаль кивнул. – И даже рыбу не ешь?

– Рыбы живые. В них кровь течет.

Зои наполнила тарелку Вилла рисом и фасолью. Он уселся за стол рядом с Джамалем. Тот подцепил вилкой единственную фасолину, аккуратно поместил ее между губами, пососал.

Он не выглядел ни нервничающим, ни испуганным. И, похоже, совсем не удивился внезапному появлению дяди, который живет в трехстах милях отсюда.

– Как у тебя с учебой? – поинтересовался Вилл.

– Очаровательно, – сообщил Джамаль без всякой, похоже, иронии.

– Второй класс, так?

– Да, – ответил Джамаль.

– Живи ты в Бостоне, я мог бы через пару лет стать твоим учителем.

– Я знаю.

Зои налила себе чаю и тоже уселась за стол.

– Я покончила с ужином двадцать минут назад, – сказала она. – Джамаль – самый неторопливый из живущих на свете едоков.

Джамаль улыбнулся – застенчиво, словно получил комплимент. И проткнул зубцом вилки одно-единственное зернышко риса.

– Кажется, это хорошо для пищеварения, – сказал Вилл.

Интересно, почему в присутствии детей он часто ощущает себя человеком, явившимся с визитом к политикам малоизвестной, далекой страны?

– Кассандра вообще ничего не ест, – сообщил Джамаль.

– Ну, разумеется, ест, – возразила Зои. – Все люди едят.

– Кассандра только пьет – воду, сок и кофе, – сказал Джамаль.

– Перестань, – сказала Зои. – Кассандра ест, и помногу. То, что ты говоришь, даже отдаленно на правду не походит.

– Один раз съела яблоко. Всего одно зеленое яблоко.

– Я не хочу спорить с тобой об этом. Могу поручиться, что за последние двое суток ты хотя бы разок да видел, как Кассандра уплетает чизбургер.

– Как она, Кассандра? – поинтересовался Вилл.

– Все хорошо, – ответила Зои.

– Кассандра больше не ест чизбургеры, – сказал Джамаль. – Говорит, что они противные.

Джамаль и Вилл поели, Зои отправила сына в его комнату делать уроки. Перенесла тарелки в мойку, Вилл последовал за ней. Положил ладонь ей на плечо.

– Малыш, – сказал он.

Зои пустила на тарелки горячую воду.

– Джамаль знает, – сказала она. – Но все равно, спасибо, что не стал говорить об этом при нем.

– Мне бы и в голову…

– Не хочется каждые пять минут тыкать его носом в мою болезнь. Хотя иногда я гадаю, правильно ли это. Может, если Джамаль все время будет слышать о ней, болезнь станет для него такой же привычной, как все остальное.

Зои выдавила на губку немного жидкого мыла, точно так же, как делала их мать. И мыло она держала – тоже как мать – в непрозрачной пластиковой бутылке. Одета она была в черную рубашку и линялые черные джинсы.

– Думаю, это идея правильная, – сказал Билл. – Хотя кто ее знает? Разве кому-нибудь известно, как следует вести себя с детьми?

– Спасибо, что приехал, – сказала она.

– За что же спасибо-то?

Наступила пауза, странно формальная, как будто они только что познакомились, темы для разговора исчерпали и теперь думают, как бы им половчее распрощаться. Наверное, они могли бы обняться, заплакать. Но нет, не заплакали. Взрослые люди, они стояли у кухонной раковины, мыли посуду, а в соседней комнате готовил уроки ребенок.

– Знаешь, я чувствую какое-то странное смущение, – сказала она. – Сумасшедший дом, правда? Нашла, что чувствовать в такую минуту.

– Ты что-нибудь принимаешь?

– Пока нет. Шарон, это мой врач, хочет, чтобы я начала принимать азидотимидин. Но мне как-то боязно, я о нем жуткие вещи слышала. Сказала ей, что подумаю.

– Пожалуй, тебе стоит попринимать его. А может, и нет. Не знаю. Я о нем тоже всякие ужасы слышал. Шарон – хороший врач?

– Да, я же тебе говорила. На этот счет не волнуйся.

– Ну да, конечно. С чего бы мне волноваться?

– И, пожалуйста, не язви.

– Если ты запретишь мне и волноваться, и язвить, как я смогу реагировать на происходящее в мире? – спросил он. – Значит, никаких лекарств ты не принимаешь?

– Пока что нет. Витамины глотаю – тоннами. Есть стараюсь побольше.

– По-моему, этого недостаточно.

– Наверное, скоро начну колоть какой-нибудь антибиотик, – сказала она. – Скорее всего, бактрим. Я подумывала об аэрозольном пентамидине, но он бешеных денег стоит.

– Какая разница, сколько он стоит.

– Вилл, моей страховки на все не хватит. Счастье еще, что она вообще у меня есть. Думаешь, почему я столько лет каждый божий день натягивала юбку, ехала в центр города и корпела там над текстовым редактором?

– Насчет денег не беспокойся, – сказал он.

– Приходится.

– Я смогу тебе помочь.

– Спасибо. Но сколько ты зарабатываешь? Двадцать пять тысяч в год?

– У Гарри есть деньги. У папы. У Сьюзен.

– Ладно. Насчет денег беспокоиться не буду.

– И кстати, о лекарствах, – сказал он. – Я, ну, в общем… Косячок привез. Хочешь покурить?

– Ладно. То есть хочу. С удовольствием.

Вилл, приподняв брови, повел головой в сторону спальни Джамаля.

– Он уже видел меня под кайфом, – сказала Зои. – Что тут можно сказать? Я – одна из тех матерей, про которых пишут в газетах.

– По-моему, ты хорошая мать.

Он достал из бумажника косячок.

– Не знаю. Я стараюсь. Это труднее, чем мне казалось. Нет, не совсем так. Труднее в разных отношениях, которые мне и в голову не приходили. Требует… большей, чем я раньше думала, человечности. Я всегда рисовала себе четкие границы, считала, будто точно знаю, что можно говорить ребенку.

Вилл раскурил косячок, затянулся, протянул его Зои. Она вытерла руки о кухонное полотенце с изображением джунглей.

– Мама особой человечностью не отличалась, тебе не кажется? – сказал Вилл. – Я не хочу сказать, что она смахивала на людоедку, но человеком в точном смысле слова не была, – я имею в виду существом, которое просто живет и тревожится именно здесь, на этой земле. Ты понимаешь, о чем я?

Зои затянулась, выдохнула плотный завиток дыма, и он грузно повис под лампой.

– Мама была напугана, – ответила она. – Просто, ну… просто напугана.

– Наверное. А ты… ты ей уже сообщила?

– Нет еще. Решила начать с тебя, посмотреть, что получится.

– Я-то с этим справлюсь, – сказал он. – Тебе так не кажется?

– Угум. Я знала, что ты справишься.

Он снял с разделочного стола пластмассового человечка, спросил:

– Кто это?

– Один из персонажей “Звездного пути”, их Джамаль собирает. Это доктор, забыла, как его зовут.

– Боунс. Капитан Кирк прозвал его “Боунсом”.

– Точно, – сказала Зои. – Он вообще-то не главный персонаж. Так?

– Персонаж второго плана. Зато всегда оказывался под рукой. Был… всегда готовым прийти на помощь.

– У Джамаля они все есть. Вот, смотри, клингон.

– Вид у него страхолюдный.

– Джамаль любит пришельцев. А хорошие они или плохие, ему все равно. Вилл?

– Да?

– Кассандра тоже больна.

– О господи.

– И дольше чем я. У нее на ноге саркома Капоши.

– Ох.

Билл держал в руке маленького пластмассового доктора, человека, прозванного “Боунсом”. У доктора были маленькие черные глазки и кожа цвета использованного бактерицидного пластыря.

– А она азидотимидин не принимает? – спросил Билл.

– Попробовала. И до того ослабела, что едва на ногах держалась. Я еще и поэтому не уверена, что стану с ним связываться.

– Я не знаю, что сказать.

– Да ничего говорить и не нужно, – ответила Зои. – Я просто рада, что ты приехал.

Она отошла к столу и села – со странной решительностью, как если бы это было самым очевидным из всего, что она могла сейчас сделать. Пластмассовый пришелец так и остался в ее руке. Зои поставила его перед собой на стол, окинула серьезным, оценивающим взглядом ювелира, пытающегося решить, стоит или не стоит запрашивать за камень, который он держит в руке, больше его настоящей цены.

– Папа оранжерею строит, – сказала она.

– Знаю.

Вилл взял стакан, налил в него из крана холодной воды, принес к столу. Отпив глоток, он поставил стакан рядом с клингоном. Зои тоже сделала глоток.

– Собирается орхидеи выращивать, – сказала она. – Папа надумал выращивать орхидеи – разве не смешно?

– Он и Магда все еще норовят сойти за изысканных людей. Она теперь вовсю занимается благотворительностью, знаешь?

– Как мама.

– Как обитательницы Беверли-Хиллз. Разъезжает по Бриджхэмптону в лисьей шубке – я только удивляюсь, как это защитники прав животных до сих пор не облили ее кровью.

Зои рассмеялась.

Глаза у нее совсем не изменились.

– Маме очень одиноко, – сказала она. – Ей бы стоило продать дом.

– А тебя это не огорчит?

– Нет. Не так уж я к нему и привязана.

– Я тоже. Считается, что продажа родителями дома, в котором ты вырос, создает классическую душевную травму, а мне почему-то только одно в голову и приходит: “Купила бы ты, мама, квартиру в кооперативе, да и дело с концом”.

– Мы не были там очень уж счастливы.

– Иногда были. Выпадали и такие мгновения.

– Это верно. Мгновения выпадали.

Зои уравновесила клингона на ободе стакана.

– Ничего-то из моей жизни не вышло, – сказала она.

– Ну брось. Не говори так.

– Да это же правда, вот и все. Я иногда думаю о себе – ну, знаешь, о том, что меня больше нет. И думаю, что уйду вовсе не в разгар работы… не знаю… над великим произведением искусства или над лекарством, которое спасло бы множество жизней, над чем-то в этом роде. У меня только и есть, что Джамаль, моя работа, да вот эта квартирка.

– Тоже немало, – сказал Вилл. – Ты вовсе не обязана быть нейрохирургом.

– Я не о том, а вот если все вдруг пройдет. Случится чудо, я поправлюсь. Не думаю, что меня это сильно изменит. Не могу с чистой совестью сказать, что стану врачом, или начну помогать бедным, или еще что. Понимаешь, я уже какое-то время молча разговариваю с… ну, с невидимой силой, что ли, пытаюсь убедить невесть кого, что, если мне дадут другой шанс, я буду жить совсем иначе. Говорю, а сама знаю, что это неправда.

– Голубка моя, ты и так уже сделала очень многое. И не тревожься по этому поводу, не надо.

– Знаешь, – сказала она, – самое-то смешное, что мне от этой мысли нисколько не легче. Умирать не легче. От того, что смерть никаких моих великих трудов не прервет.

– Ну да.

– Временами мне хочется, чтобы это стало большой трагедией. Нелепость какая-то, правда? Хочется, чтобы весь мир отнесся к моей смерти, как к огромной утрате, но я же знаю, этого не будет. Единственный, кого она действительно потрясет, это Джамаль.

– Послушай, Зо, тебе не кажется, что это какой-то преждевременный разговор?

– На самом-то деле я все время гадаю: что будет, если со мной что-то случится, если что-то случится с Кассандрой?

– Ты прекрасно выглядишь. У тебя лишь самые первые симптомы…

– Я тебя вот о чем хотела спросить: как ты думаешь, смог бы ты взять Джамаля к себе? Мне нужно знать, что у него будет кто-то, кто станет заботиться о нем.

– Господи, Зо, – сказал Вилл. – Наверное, смог бы.

– Кассандра уперлась на том, что Джамаль должен жить с мамой. А я не знаю. Мама, она… В общем, мама. Она и Джамаль не очень подходят друг другу, я предпочла бы, чтобы он был с тобой.

– Я должен подумать об этом. Хотя, чего там. Скорее всего, так и будет. Если тебе так хочется, я возьму его к себе.

– Спасибо.

– А ты не хочешь перебраться в Бостон? Я помог бы тебе найти там квартиру.

– Нет. Наш дом здесь, у Джамаля здесь друзья. Да и я не могла бы разлучить его и Кассандру.

– Понятно.

– Кассандра для него такая же мать, как я, это еще самое малое. Ты даже не представляешь, какая она.

– Ну смотри, если вдруг передумаешь, если захочешь пожить немного на севере, просто дай мне знать.

– Спасибо.

– Да хватит уже меня благодарить. Прошу тебя.

Зои прошлась клингоном по столу, поставила его перед Виллом и низким голосом произнесла:

– Спасибо, Вилл.

– Пожалуйста, – ответил он.

Они сидели за столом, пока на кухню не вышел Джамаль, сказавший, что уроки он сделал и хочет посмотреть телевизор. Около часа они смотрели с ним телевизор, потом Зои уложила его спать. Она и Вилл вернулись на кухню и провели там почти всю ночь, разговаривая. Временами Вилл неторопливо прогуливал клингона по столу, временами это делала Зои. Разговаривая с сестрой, Вилл понемногу распутывал ее волосы.

1989

В Бостон Мэри ездила раз или два в год, чтобы повидать сына и побыть в городе, который ее не знал. Правильнее сказать, она ездила повидать сына, а уж то, что пребывание в Бостоне доставляло ей наслаждение, было эффектом побочным – дополнительной и менее сложной радостью. Бостон был своего рода миниатюрным Нью-Йорком, в котором она, однако же, и выглядела лучше большинства женщин ее возраста, и прошлого никакого не имела. Останавливалась Мэри всегда в отеле “Риц-Карлтон”, что было, конечно, мотовством при любых обстоятельствах и еще большим для нее, жившей на алименты и на то, что она зарабатывала в “Анне Кляйн”. И все же “Риц” того стоил. Проходя в жакете и юбке по его вестибюлю, Мэри выглядела как невозмутимая, преуспевающая деловая женщина из Сан-Франциско. Или как американская жена импортера вин, державшего квартиру в Париже и дом в Тоскане. Мэри откладывала для этих поездок деньги, в отпуск никуда больше не ездила, а покупая новую одежду, неизменно думала о том, как она будет смотреться в Бостоне. В Бостоне, где она, проходя мимо витрин дорогих магазинов Ньюбери или Арлингтон-стрит, могла ощущать себя едва ли не импозантной дамой. В Бостоне, даже в лучших районах которого женщины водились все больше приземистые, курносые, с разочарованными лицами наследниц богатых англиканских семейств; в городе, где вершиной моды считались плащи от “Бёрберри”, а женщины с пятьюдесятью фунтами избыточного веса не находили ничего лучшего, чем облачаться в шотландку. В Бостоне Мэри могла гордиться своей экзотической чужеродностью, смуглой кожей итальянки и острым, с крупными чертами лицом.

Здесь ей удавалось забывать, хотя бы на время, о том, из чего сложилась ее жизнь. Здесь она уже не была матерью смертельно больной женщины. Не отдала свою молодость грубому и вспыльчивому мужчине без образования, бросившему ее ради жирной секретарши с канареечными волосами. Не вела скромную жизнь в огромном пустом доме. Не обслуживала женщин, с которыми когда-то надеялась – попусту, как выяснилось, – близко сойтись.

Приезжая в Бостон, она обращалась в даму, которая останавливается в хорошем отеле. Которая носит в сумочке тонкий золотой карандашик и черный эмалированный тюбик французской губной помады. Которая появляется здесь, чтобы повидаться с сыном, крепкого сложения мужчиной в джинсах и твидовом пиджаке.

Билли (она все-таки научилась, разговаривая с ним, называть его Виллом) встречался с ней в ресторанах или в магазинах – или просто звонил ей в отель. Сколько ни приезжала она в Бостон, а в квартире сына так ни разу и не побывала. Вообще приезды сюда были обставлены определенного рода формальностями. Направляясь в этот город, она оставляла свою жизнь позади, и Билли, в определенном смысле, оставлял, встречаясь с ней, позади свою. Он надевал пиджак и самые презентабельные полуботинки, какие у него имелись, и ехал подземкой в ту часть Бостона, которая была для него почти такой же чужой, как для Мэри. Они превращались в туристов. Гуляли по дышавшим гордой, вызывающей безликостью улицам Бостона с его крапчатыми кирпичами и известняком, с ни о чем, кроме себя, не думающей яростной коммерцией и полными товаров витринами. Мэри укладывала ладонь на сгиб его руки и беседовала с Виллом о приятных, обыденных вещах. Между ними стояло столько недосказанного. Мэри знала, кто он, хоть Вилл ничего ей об этом не говорил, а сама она ни разу не задала ему ни одного прямого вопроса. Точно вспомнить, когда она все поняла, Мэри затруднялась. Она сообразила, что сын ее – гомосексуалист, не то весной 1980-го, не то осенью 1982-го, а может, в Рождество, наступившее после тридцатилетия Билли. Мэри думала, что способна припомнить то время, когда она ничего еще не знала, но при любой попытке проделать это, память ее выворачивалась наизнанку, и ей начинало казаться, что она знала всегда, даже в детстве Билли. Воспоминания о его невинности существовали лишь на задворках сознания Мэри, а там он обращался в какого-то другого человека, которого она вроде бы и воспринимала чувствами, но пока что ни разу не видела. И когда она оборачивалась, чтобы вглядеться в прошлое, когда пыталась отыскать в нем Мэри, которая верила, что ее сын любит женщин, что он когда-нибудь женится, увиденное ею оказывалось зараженным тем, что она знала теперь, а образ матери гетеросексуального сына исчезал, как если бы и Мэри-то никакой на свете никогда не было.

Она позволила этому обратиться в факт – отстраненный и спокойный, как сам Бостон. И позволила себе спокойно принять его, не вникая в подробности. Между нею и Билли существовала негласная договоренность. Он звонил ей, приезжал прилично одетым. Рассказывал о своей работе, расспрашивал о сестрах и больше слушал, чем говорил. Иногда он напоминал ей стеснительного поклонника. А иногда даже молодого Константина – поденного рабочего в лучшей одежде, какую он мог себе позволить, с далеко не беглым английским, – Константина, который вел себя при ней с угодливым терпением, потому что был ослеплен ею, не понимал половины того, что она говорила, и хранил для нее пару сюрпризов: свой вспыльчивый нрав, и то, что болталось у него между ногами, – хранил до времени, когда они стали мужем и женой. О сюрпризах, которые могли иметься в запасе у Билли, она не думала. Она позволяла ему звонить куда-то из вестибюля. Водила его по магазинам и покупала ему новую одежду, неизменно и решительно извлекая из сумочки – в ответ на его протесты, которые, как оба они знали, были лишь частью ритуала, – свою платежную карточку. Водила ужинать в хорошие рестораны, где он безучастно выслушивал все, что она ему говорила. Происходившее представлялось ей демонстрацией взаимного уважения, способом проявления любви, которую они питали друг к другу.

Так могло продолжаться годами. И будь на то воля Мэри, годами и продолжалось бы. Она легко представляла себе, как обращается в старую леди, точную в движениях и представительную, всегда одетую в темный костюм, хорошо известную персоналу “Рица”, в котором она появляется раз в несколько месяцев, чтобы встретиться с сыном, тоже поседевшим, видным собой, солидным мужчиной с ухоженными седыми усами и кожей, покрытой тонкими морщинками и поблескивающей, как хороший сафьян. Они вместе прогуливались бы по городскому парку. Ужинали бы в тихих маленьких ресторанчиках, где Мэри по-прежнему, с безоблачной, детской надменностью старухи настаивала бы на том, что платить будет она.