Текст книги "Плоть и кровь"

– Все хорошо. Можно мне немного поговорить с тобой?

– Голубка, ты можешь говорить сколько угодно. Начни прямо с начала, и тебе удастся мало-помалу подобраться к концу.

– А с глазу на глаз нельзя? Минуту, не больше.

– В этом мире нет ничего, что смогло бы шокировать нашу мисс Кинамон.

– Что верно, то верно, – согласилась мисс Кинамон. Маленькая желтая вуалька подрагивала над ее блестящим челом, точно крыло насекомого.

Зои помялась, нервничая.

– Ну, в общем, – сказала она, – ты ведь знаешь мою подругу, Транкас?

– Разумеется.

Зои примолкла. Ей хотелось зарыться лицом в яркое одеяние Кассандры, в его лоснистое и бледное сияние. Хотелось присесть на костлявые колени Кассандры, нашептать ему на ухо свои секреты и услышать от него, что за всеми угрозами обыденного мира ее ожидает безопасность, баснословная и греховная.

– Говори же, голубка, – сказал Кассандра. Голос его был отчетлив и тверд, как дождь, стучащий по крыше.

– Она пошла на панель, – сказала Зои.

– Ну что же, не сомневаюсь, занятие это прибыльное.

Мисс Кинамон положила на руку Зои большую ладонь:

– А газовый баллончик у нее есть, а, голубка?

– Я боюсь за нее, – сказала Зои.

– Ей следует носить с собой баллончик и нож, – сказала мисс Кинамон. – Пусть заведет симпатичный маленький ножичек, большой таскать ни к чему. Нужен такой, чтобы помещался в сапоге или в ботике.

– А, собственно, что тебя тревожит? – спросил Кассандра.

– Я боюсь, что ее изувечат.

– Потому ей и требуются баллончик и нож. Слушай меня, я знаю.

– Да, бывает, что людей и увечат, – сказал Кассандра. – Какие только ужасы не случаются.

– Я знаю, – сказала Зои.

– А вы, девочки, так юны. Родители-то или еще кто у вас имеются? Люди, которые заботятся о вас?

– Транкас с матерью живут здесь, в городе. Я приезжаю сюда на уикенды, а живу с родителями на Лонг-Айленде.

– Другая планета, – сказал Кассандра.

– Там тоже всякие ужасы случаются, – возразила ей Зои.

– Могу себе представить, голубка. О, смотри-ка, вот и твоя подруга.

Транкас вернулась из уборной и, увидев, что Зои разговаривает с Кассандрой, подошла к ним, полная жадного счастья, любви к пробам и провалам. Зои представила вдруг ее, укладывающей деньги в карман перед тем, как отсосать у мужика с зубами, похожими на доминошные кости.

– Привет, Кассандра, – сказала Транкас в недавно освоенной ею манере громогласного поденщика с ранчо. И, повернувшись к мисс Кинамон, добавила: – Роскошная шляпка.

– Спасибо, малыш, – чинно ответила мисс Кинамон.

И Зои вдруг поняла, что когда-то мисс Кинамон была мальчиком, ходившим с матерью в церковь. Он сидел там перед алтарем, под страдальческими деревянными глазами Христа, а вокруг него пел хор, одетый в бархат, парчу и кринолины.

– Мы как раз обсуждали тонкости твоего бизнеса, – сказал Кассандра.

Транкас бросила взгляд на Зои. Лицо Транкас затуманилось смущением и бунтарским гневом, который походил на гордость, но гордостью не был.

– Ну правильно, – сказала она. – Бизнес.

– Я могу дать тебе лишь один совет, дорогая, – сказал Кассандра, – старайся не продешевить. В твоем возрасте это лишнее. Ты можешь получить двадцать долларов всего-навсего задрав юбку, и потому меньше, чем за пятьдесят, не отсасывай. Если кто-то попытается уверить тебя, что сумеет, пройдя всего лишь квартал, получить минет и за половину этой суммы, знай, что говорит он об усталой старой потаскухе, которая и ходить без палки уже не может, и стояка без очков нипочем не найдет. Скажи такому, чтобы шел к ней и сэкономил свои денежки, раз ему только это и требуется. Далее, если ложишься под них, требуй сотню, это самое малое. И назвав цену, держись за нее. Не торгуйся. Да, и всякий раз, как даешь кому-нибудь, требуй, чтобы он гондон надевал. Ты же не знаешь, куда он засовывал свой хер.

– Ладно, – сказала Транкас.

– И еще, малыш, – сказала мисс Кинамон, – я уже говорила твоей подружке, носи с собой средства защиты. Купи газовый баллончик и аккуратненький ножичек, который легко спрятать в обувку.

– Правильно, – согласилась Транкас.

– Нашими устами гласит опыт, дорогая, – сказал Кассандра. – Прислушайся к советам твоих стареньких тетушек.

– Ладно, – отозвалась Транкас, и по лицу ее пронеслось привычное выражение пылкой недоверчивости.

Несколько мгновений все четверо простояли в молчании. Зои подташнивало от смешанного чувства любви и страха, никогда еще ею не испытанного. Она знала, что покидает прежнюю жизнь с ее ужинами, мебелью, мирной зеленой пустотой заднего двора. Девочкой она воображала себя живущей в лесу, но понимала, что на самом деле это невозможно. Не могла она свить себе гнездо на дереве и питаться ягодами да грибами. Даже если бы ей хватило смелости попробовать жить так, кто-нибудь непременно пришел бы за ней и увел из леса. И ее отправили бы в одно из тех мест, в которые селят девочек, считающих, что им дано бежать от жизни в комнатах, и держат в таких местах, пока они не отрекутся от своих желаний.

Здесь же ее окружали леса, жить в которых никто помешать ей не сможет. Здесь, в этом огромном неразборчивом городе, принимающем в себя самых странных детей, крылась ее судьба – та, которую девушке дозволяется создать для себя.

И она спросила у Кассандры:

– Можно, я иногда буду угощать вас чаем?

Кассандра заморгал, заулыбался:

– Как-как? Чаем?

– Ну вы же понимаете. Чашечкой кофе. Мне так нравится разговаривать с вами. Ведь вы моя тетушка, верно?

Кассандра помолчал, размышляя. Потом улыбнулся мисс Кинамон. Зои казалось теперь, что она беседует с двумя прославленными, богатыми женщинами. Каждая из них имела личное право на такое к себе отношение. Каждая обладала как раз такой надменной, насмешливой грацией.

– Чаем, – сказал он мисс Кинамон, произнеся это слово так, точно оно было и смешным, и пугающим. А затем взял у бармена карандаш и написал на салфетке номер телефона.

– Тебе следует знать, – сказал он, протягивая Зои салфетку, – что твоя тетя Кассандра убьет тебя, если ты хотя бы раз, при каких угодно обстоятельствах позвонишь по этому номеру раньше трех пополудни. Ты меня поняла?

– Да, – ответила Зои. – Поняла.

А мисс Кинамон добавила:

– Нет на свете существа более злобного, чем трансвеститка, разбуженная, когда ей того не хочется. Поверь мне, малыш, с такой лучше не связываться.

1972

Вилл, Инез и Шарлотта в последний раз накапали кислоту на промокашки, поклялись в вечной преданности друг дружке и разъехались на лето по домам. Когда родители встретили Вилла на железнодорожном вокзале Гарден-Сити и повезли домой, он с удивлением обнаружил, что город представляется ему и нелепым, и до жути, до изумления знакомым. Ощутил себя пациентом, которого гипнотизер вот-вот заставит вспомнить всю его прошлую жизнь. Он словно ехал по незнакомой стране и сверхъестественным образом понимал, что вот сейчас водитель повернет налево и за низкорослой чернотой шелковицы появится желтый дом с остроконечной крышей. Вилл заранее приготовился к тоскливому раздражению, которое вызовут у него нисколько не изменившиеся лужайки и чопорные богатые дома. Он точно представлял себе чувство невесомости, которое испытает, пока отец будет вести машину, держась обеими руками за руль, а мать рассказывать о новых плавках, купленных ею для него, Вилла, на распродаже. Чего он никак не ожидал, так это ощущения покоя, своей почти сюрреалистической принадлежности к этим местам. Как не ожидал и того, что, когда отцовский “бьюик” свернет за знакомый угол, он почувствует – хоть в каком-то смысле, – что вернулся домой. Выйдя из машины, он постоял на лужайке, вглядываясь в дом, построенный на деньги отца, по пригородному пышный, раскидистый, глуповато украшенный мансардами и эркерами, выглядевший в летнем свете чистым, как обглоданная кость. Книг внутри дома не было, только бестселлеры в мягких обложках, которые мать читала, отдыхая где-нибудь летом. Не было и вещей – посуды, мебели, – превосходивших годами Вилла. Зато была знакомая еда. Дом был прибежищем. Отец правил им по праву полной и вечной собственности, а Вилл так и оставался – в каком-то отношении лишенном наименования, но оттого лишь обладавшим большей властью над ним, – слугой отца.

– О чем призадумался? – спросила мать.

– Что? А, прости.

– Я куриный салат приготовила. Ты не голоден?

– Наверное. Да, голоден.

– Ну так пошли. Как хорошо, что ты приехал.

В доме он провел два дня. И сбежать захотел еще в первый. За ужином отец спросил:

– Ну, так что ты решил насчет специализации?

– Я думаю стать учителем, – ответил Вилл.

Соврал. И сам удивился, услышав такой ответ. Учительство было занятием однообразным, неблагодарным и плохо оплачиваемым. А он собирался изучать архитектуру. Хотел строить.

Мать, похудевшая, приобретшая большую, чем прежде, склонность к улыбчивому молчанию, провела пальцами по краешку своей тарелки. Разноцветные пятнышки, маленькие, острые радуги электрического света вспыхивали и гасли в хрустальных подвесках люстры.

– Учителем, – повторил отец.

Он произнес это слово с презрительным безразличием. Произнес, словно кирпич уронил. Отец раздобрел. Тело его обрело округлость, пухловатость, как у человека, рожденного для худобы, но обзаведшегося наслоениями жирка. Вилл подозревал, что отец набрал ровно столько веса, сколько потеряла мать.

– Ну да. Учителем.

Зои, сидевшая в ее карнавальной, залатанной, как у бродяжки, одежде, в ее цыганских украшениях, напротив Вилла, беспомощно улыбнулась ему.

– Кого же ты будешь учить? – спросил отец.

– Детей, – ответил Вилл.

И опять удивился. Поначалу он выбрал специальностью английскую литературу, потом занялся лингвистикой, а теперь более-менее переключился на предметы, которые понадобятся, чтобы поступить, закончив основной курс, в какую-нибудь архитектурную школу. Осенью он собирался прослушать лекции по Палладио и Фрэнку Ллойду Райту. Он уже знал, как делается в доме электрическая проводка. Однако отцу следовало предъявить жизнь совершенно иную. Ничем не схожую с его.

– Мне было бы интересно учить детей, на которых все уже махнули рукой, – добавил он. – Инвалидов, умственно отсталых, бедных.

– Я думаю, ты хорошо поладишь с детьми, – сказала мать. – Из тебя выйдет чудесный учитель.

– И ради этого тебе потребовался Гарвард? – спросил отец. – Чтобы учить негритосов, хватило бы и двухгодичного колледжа.

– Будь добр, не произноси при мне этого слова, – сказал Вилл.

– Ах, извини. Нигеров. Цветных. Я одного не понимаю. Какому псу под хвост пойдет все твое шикарное образование?

– Нет, это ты мне ответь, папа. Откуда берется твоя ненависть? Какой в ней смысл? Что она тебе дает?

– Ради бога, не заводитесь, – попросила мать. Ногти ее скребли фарфор, создавая звук сухой и чистый.

– Какая еще ненависть? – удивился отец. – Я ни к кому ненависти не испытываю, если, конечно, мне не дают поводов для нее. Я хочу понять, зачем ты поступил в Гарвард, в Гарвард, черт его подери, если все, чего ты хочешь, это учить маленьких нигеров?

– Ну хватит, – сказал Вилл и, сняв с колен салфетку, бросил ее на свою тарелку. – Ужин был очень вкусный, мам.

– Милый, ты же ничего не съел.

– У меня пропал аппетит.

– Брось, – сказал отец. – Не изображай примадонну. Если тебе не под силу выдержать разговор начистоту, что же ты будешь делать в классе, набитом прискакавшими из джунглей обезьянами?

Вилл встал. Взглянул сверху вниз на отца, который сидел, окруженный своим достатком, и спокойно жевал. На его зеленые клетчатые брюки. По обоям вставали над сельскими мостиками и бредущими по воде журавлями голубые пагоды. Виллу хотелось лишь одного – стать чужим для своей семьи. Исчезнуть. На миг он подумал: может, стоит, спокойно глядя в лицо поглощающему пищу отцу, сказать: “Я сплю с мужчинами”. Или поцеловать его на прощание. Вилла переполняли бешенство, стыд и некое непонятное желание, вскипавшее в крови так, точно в нее ворвался пчелиный рой.

– Билли, – сказала мать. – Милый, сядь и закончи ужин.

Билли. Под звук его старого имени, произнесенного голосом матери, Вилл и покинул столовую. Отец сказал ему в спину: “Если ты не можешь спокойно вести откровенный разговор, остается только пожелать тебе удачи”. У Вилла свело живот. Нет, к исчезновению он пока не готов. Он еще не знает о себе всей правды, а если сказать слишком многое, возврата сюда для него не будет.

В тот вечер к нему пришла Зои. Она стукнула в дверь так тихо, что Вилл мгновенно, не задавая вопроса, понял, кто это. “Входи, Зо”, – сказал он. Отец бухнул бы в дверь кулаком. Мать постучала бы – вежливо, но твердо и ровно, – осыпая дверь мерным градом благих намерений. И только Зои словно пыталась сказать, что ее можно и проигнорировать.

Она была в рваной оранжевой майке с рекламой “Карлсбадских пещер”, которых никогда не видела, и в тонкой, украшенной красными арабесками юбке. С шеи свисал на черной бархатной ленточке колокольчик, похожий размером и формой на ноготь женского большого пальца.

– Привет, – сказала она с порога.

– Ну входи же, – ответил он. В комнате еще сохранились украшения из его детства. Плакат Дилана, приклеенные к потолку звезды из фольги. – Входи, посидим с тобой на кровати.

На миг он подумал о Коди, уверявшем, что видит источаемый человеком свет. По временам и Виллу казалось, что он различает облекающий Зои свет, не похожий, впрочем, на те электрические поля, которые описывал Коди. Этот был едва приметным, фосфоресцентным, как будто призрак Зои иногда отрывался от ее кожи и парил в четверти дюйма над ней. К мистике Вилл никакой склонности не питал. И никогда не задумывался сколько-нибудь серьезно об обманах зрения. Однако сейчас он признался себе, что временами, бросив на Зои быстрый взгляд, с изумлением замечает летящий над нею бледный мерцающий свет.

Она вошла, присела, пахнув пачулями, на краешек его кровати. Как удалось такой шумной, корыстной семье произвести ее на свет?

– Ну, как дела? – спросил он и коснулся ее спутанных черных волос.

Только к Зои испытывал он мучительную привязанность. Нет, он любил и всех остальных, но Зои была единственной, за кого он тревожился, за кого боялся. В ней отсутствовала основательность, надежность – вот она есть, Зои, а вот ее уже нет.

– Я рада, что ты приехал, – сказала она. – Я по тебе скучала.

– Все лето я здесь не выдержу, Зо, – сказал Вилл. – Думаю, мне лучше вернуться в Кеймбридж.

– Уже? – спросила она.

– Господи, Зои, что ты делаешь со своими волосами? У тебя в них пауки не водятся?

– Так быстро, – произнесла она. – Ты еще и с Биксом не повидался, с Ларри – ни с кем.

– Да ведь все только к худшему пойдет. Через пару дней мы с папой просто передеремся. Помнишь прошлое лето?

– А что ты в Кеймбридже будешь делать? – спросила Зои.

– Найду какую-нибудь работу, неважно какую. Если тебе все равно, что делать, работу ты всегда получишь.

– Может, все-таки останешься ненадолго? На неделю?

– Нет, лучше уехать, – сказал он. – Я даже сумку разбирать не стану.

– Ну пожалуйста.

– Перестань.

Она кивнула:

– Это я из эгоизма. Просто боюсь, что в один прекрасный день мы станем просто… ну знаешь… дальними родственниками.

– Я-то тебя всегда узнаю, Зо. По волосам.

– Жаль, что и я не могу уехать, – сказала она.

Вилл взял ее за руку. Ему хотелось сказать ей: мне нельзя оставаться, потому что я больше не принадлежу к семье, однако и способ уйти из нее найти тоже не могу. Хотелось сказать ей все. Однако Зои еще оставалась частью дома, а он нуждался в своей тайне. Чтобы было куда сбегать.

– Скоро уедешь, – сказал он. – И потом, ты же можешь приехать в Кеймбридж, пожить у меня – в любое время, идет? Уж на железнодорожный-то билет для тебя я деньги всегда найду. Идет?

– Идет, – ответила Зои.

– Косячок покурить хочешь? – спросил он.

– Угум.

Он достал из кармана куртки косячок, раскурил его, протянул Зои. Она затянулась, вернула ему косячок, смахнула с лица волосы, и что-то в сочетании этих жестов сказало Виллу: она выросла. Это уже случилось. У нее своя жизнь, свои планы, собрание собственных тайн. Вилл смотрел на нее с чем-то вроде онемелого изумления. Вот так, понял он, и возникают взрослые. Вдруг вырастают из странных, несчастливых детей вроде него и Зои. И им предстоит жить в следующем веке.

– Зо? – произнес он.

– Ммм?

– Да нет, ничего.

Что он хотел сказать ей? Что любит ее, боится за нее, хочет уберечь ее от боли. Что он обратился в другого человека и она тоже. Они тихо сидели бок о бок, передавая друг дружке косячок. Звезды из фольги, приклеенные им к потолку в двенадцать лет, роняли на них чуть приметный свет.

1973

Константин посеял в землю семена, и земля ответила ему краснолистым латуком, извивами волокнистой фасоли, эротичной тяжестью испанских перцев. Он и Зои работали в огородике вместе, и это были хорошие минуты. Он мог, к примеру, отыскать замечательный поблескивающий под листом кабачок размером точно с его безымянный палец, или Зои могла замереть в мерцающем послеполуденном свете с пучком базилика в руках. Были времена, когда он верил, что достиг того, к чему стремился. Однако они прошли. Они всегда проходят.

Порою все в твоей голове запутывается. Порою в ней настает тошнотворная ясность.

Мэри надевала теперь по вечерам, перед тем как лечь, перчатки и нашпиливала цветы на утыканные иглами деревянные кружочки. Сьюзен ушла. Когда он вел ее по проходу церкви, она почти не глядела на него из-под вуали. Иногда она звонила, но собеседницей его больше не была.

А что произошло с сыном? К двадцати годам он обратился в юношу в круглых очечках, какие носят озлобленные старые девы. В юношу, чьи волосы касаются его тощих плеч с нервной сухостью, достойной старушечьих занавесок. Он сидит у себя в Кеймбридже и благочестиво рассуждает об угнетенных земли[5]5
  Псал 75:10


[Закрыть], которые за всю свою жизнь не удосужились потратить столько сил, сколько тратит он, Константин, за неделю. Уж он-то мог бы просветить их насчет того, что такое значит “попасть в незавидное положение”. Попробуйте-ка приехать в эту страну без гроша в кармане и всего с двумя английскими словами – “здравствуйте” и “пожалуйста” – в запасе. Многие ли смогли, начав со “здравствуйте” и “пожалуйста”, построить себе такую жизнь, какую построил он? Ты, стало быть, черномазый? Сочувствую. А теперь расскажи мне твою настоящую историю.

Так что же произошло? Человеку вроде Билли, юноше, так хорошо обеспеченному, следовало бы пожирать мир. Следовало шагать по жизни, – сильному, как конь, быстрому, как волк – заставляя сердца женщин сочиться густой, смиренной кровью. Когда Мэри родила ему сына, Константин увидел себя пригоршнями хватающим будущее и запихивающим их в рот. Дочери, даже лучшие из них, уходят в жизни других мужчин. А сын несет с собой и тебя. Среди его удовольствий есть и твои, ты живешь и в своей, и в его шкуре.

Может быть, думал Константин, я совершал ошибки. Он сознавал, что подвержен приступам гнева, буйность которых не желала довольствоваться малым. И всегда считал эту страстность одним из своих достоинств. У него хватало причин верить в то, что мальчик нуждается в строгости, как дерево в обрезке. Отец самого Константина разбивал голову сына о плиту, дергал его за руку так, что она выскакивала из плечевого сустава с легкостью боба, вылетающего из стручка. Наказания ожесточили волю Константина, сделали из него мужчину. Наказания сотворили из него сильного, честолюбивого человека, перенесшего достаточно бед, чтобы жить дальше уже без всякого страха. Правда, отца он не любил. Ухватился за первую возможность, пересек океан и превратился в мужчину достаточно сильного для того, чтобы отец не смел прикоснуться к нему. Может ли быть, возможно ли, что и Билли пошел по тому же пути? Может, эти его волосы и бусы представляются ему достижениями, достаточно необычными для того, чтобы защититься ими от отца? В журнале “Лайф” писали, что наступила эра Водолея. И печатали фотографии мужчин с волосами по плечи, стоявших, радостно улыбаясь, рядом с женщинами, которые о брачных обетах и думать не думают. Эти ребятки занимаются сексом, когда им захочется, купаются голышом и уверяют, что им не нужно ничего, кроме деревьев и воды, женщин и детей, лежащих с ними в постелях. Такова новая вседозволенность. Мир распутства, зародившийся прямо здесь, в чреве старого мира, другая страна со своими обычаями и языком. И Билли, похоже, уходит в нее, точно так же, как Константин, покинув Грецию, устремился в Америку. И он не смог бы сказать, чего ему хочется – вернуть сына назад или пойти за ним следом. Константин был мужем и отцом, надежным, пусть и не очень пылким любовником, человеком труда. И на страницах “Лайф” он места себе не видел.

Ее звали Магдой, как одну из сестер Габор[6]6
  Магда Габор (1915–1967) – американская светская дама, звезда телевидения и сестра Эвы и Жа-Жа Габор.


[Закрыть]. Константин терялся в ней, как теряется монета, упавшая в уличный водосток. С Магдой он ощущал себя то грешником, то воссиявшей из тьмы наградой, надежно упрятанной и почти недостижимой. Магда была венгеркой, как сестры Габор, хотя за два десятка лет жизни в Нью-Джерси акцент ее одомашнился и сгладился. Отдаваясь ей, вселяясь в ее большое белое тело, Константин испускал ликующие, дикие крики, от которых с Мэри воздерживался – ради ее же блага. Мэри в свои сорок один уже старела; Магда же была женщиной большую часть ее жизни. Константин вбивался в ее просторную, влажную щель – нежностей она не любила, – и пока он гвоздил ее, пока втыкался и втыкался в нее, крики Магды заглушали его крики точно так же, как ее тело поглощало его. Она весила фунтов сто пятьдесят, он всего сто шестьдесят пять. Он вбивался в нее. Кусал ее груди, дергал за волосы. Она кричала – иногда так громко, что у него звенело в ушах, а потом, когда они лежали, потные, на простынях, и сквозь стену просачивались из соседнего номера звуки радио, она опускала на его грудь ладонь с розовыми ногтями и шептала: “Фантастика, малыш. Фан – мать ее – тастика”.

Частью того, что он любил в ней, была очевидность. Во время обеденного перерыва он трахал в мотельном номере секретаршу своего партнера. То были свидания, взятые прямо из комиксов, и он ощущал себя человеком, вступившим в некий клуб, присоединившимся к международному братству, имеющему свои ритуалы и свою историю. Радость ему доставлял не один лишь секс, нет, вся процедура: поставить “бьюик” за мотелем, получить ключ от ухмыляющегося старика-портье с гноящимися глазками и полудюжиной намертво приклеенных к лысине длинных волос. Ему нравилось, как потрескивает горящая и днем неоновая вывеска (красное “Свободно”, три розовых стрелы); нравились две одинаковые, привинченные к стене над изголовьями двойной кровати картинки, изображавшие цветки цикория. Нравилось, что у него, сорокашестилетнего, встает каждый раз, как он слышит по радио Тома Джонса или Энгельберта Хампердинка. Они были ему как братья, поющие о желании и утрате в мире, достаточно большом, чтобы вместить любой сюрприз.

Эра Водолея. Дьявольски верно.

“Ты слишком большой, малыш”, – говорила Магда, и номер отеля, кажется, с ней соглашался. Он был слишком большим для этого номера с потолками из гипсокартонных панелей в подтеках воды и свалявшимся мохнатым ковром. Слишком большим для этой женщины, крашеной блондинки с избыточным весом, делившей двухквартирный домик с матерью и четырьмя котами. Он хлопал ее по толстому, складчатому бедру и говорил: “Ты и сама ничего”. Желание, которое она пробуждала в нем, изумляло Константина. Он же всегда мечтал о красавицах, а теперь усаживался утром за рабочий стол, включал радио и чувствовал: опять встает – и представлял себе широкий рассыпчатый живот и задницу, смахивавшую на две белых тыквы. “Нет же дурного в том, чтобы любить всех подряд”, – пел Том Джонс. Иногда Константин, прервав работу, нырял в уборную и дрочил, думая о Магде, о ее грузном теле. Он улыбался себе в зеркале уборной, спускал в раковину: дело полезное, теперь – через два часа, в мотеле “Мейфлауэр” – он сможет потрудиться на славу. Да, сюрпризы для него еще не закончились. А возраст – печальная выдумка, россказни для слабаков.

Жизнь с Мэри сходила на нет, и он обнаружил, что мог бы и раньше жить посвободнее. Что-то в нем помягчело. Что-то, всегда присутствовавшее в нем, под его шкурой – колкие токи гнева и разочарования, – они стали стихать и на месте их остались всего лишь часы, один, за ним другой: работа, добрый крутой перепих, снова работа, ужин, потом сон. А Мэри просто жила рядом. Испытывала новые рецепты (сырное фондю, киш лорен), покупая все, что для них требуется. Ссоры их сошли на нет, любовь тоже, и Константин начал различать простоту, которая всегда была здесь, с ними, тихо струилась под их каждодневными распрями. Начал понимать, что вполне достаточно трахать кого-то и зарабатывать деньги, разговаривать по телефону с красавицей дочерью, когда она удосужится позвонить, полоть огородик с дочерью младшей и радоваться вместе с ней появлению первых редисок. И стараться не думать слишком много о сыне. Полуденные упражнения с Магдой, ничего сверх тех благ, какие он сам хотел дать ей, от него не ждавшей, казалось, спасали его – в каком-то глубинном смысле, которого он прежде и представить себе не мог. Он ощущал себя человеком, зажившим новой, более легкой жизнью, а всем, что уцелело от прежней, оказалось единственное его неподатливое обыкновение – ездить к построенным им домам и наблюдать, как их обитатели предаются обычным своим занятиям. Теперь он ездил туда не часто, всего раз в пару месяцев. Но все еще ездил. Все еще останавливал машину и сидел, прислушиваясь со страшным томлением к тому, как эти загадочные мужчины и женщины поглощают ужины и переругиваются, как любят друг дружку, прислушивался к их нескончаемым тревогам насчет участи, которую они уготовили для своих детей. Все еще сидел в безмолвии “бьюика”, выкуривая сигарету за сигаретой и вслушиваясь в негромкие окрестные шумы с исступленным вниманием священника, сидящего в исповедальне, силясь расслышать работу механизмов подлинного добра и подлинного зла, которые тихо урчат за неуклюжими рассказиками его прихожан о слабостях их плоти.

1974

Для церемонии Мэри оделась во все кремовое. Кремовая соломенная шляпка, простое кремовое платье, а поверх него – льняной бежевый жакет. Она шла по кампусу, положив ладонь в перчатке на руку Константина, под лиственной тенью, покачивавшейся вокруг на траве, и знала – что бы теперь ни случилось, эти мгновения она сохранит навсегда. Какие бы ошибки она ни совершала, какие бы унижения ни претерпевала, одно воспоминание останется с ней: о том, как она шла с мужем по Гарварду, а из окон общежитий выплывала странная музыка, и вокруг обнимались перед камерами уже шагнувшие в полное обещаний будущее дети в шапочках и мантиях. Мэри знала, как поблескивают, отражая свет, ее золотые сережки. За одним из окон тенор пел что-то о позорном мире. Или о просторном.

– Вот так городок, – сказал Константин.

– Угум, – отозвалась она, ощутив мгновенный всплеск раздражения.

Ей не хотелось набираться впечатлений и выставлять оценки. Ей хотелось лишь быть и в этом городе, и в стороне от него, быть в точности такой, как сейчас – привлекательной, принарядившейся женщиной, приехавшей в Гарвард на выпускную церемонию сына. Сидеть между мужем в темно-синем костюме и дочерью, женой подающего большие надежды студента юридической школы Йеля.

– Я заказал для нас столик, – сказал Константин. – В ресторане, который так нахваливали Флорио.

– Хорошо, – сказала Мэри.

Ей не хотелось разговаривать. Не хотелось мысленно задерживаться на страхах насчет того, что представления Пола и Лиз Флорио о хорошем ресторане могут привести ее в место дорогое, но дурное – вульгарное, с мудреной, невкусной едой; место, над которым другие семьи посмеиваются, когда проходят мимо него, направляясь к ресторанам, Мэри и Константину неизвестным. Она спросила у Билли, куда им лучше пойти, чтобы позавтракать после церемонии, однако Билли вел себя в последние дни как-то странно. Он только и соизволил сказать ей:

– Прошу тебя, давай не будем устраивать из этого бог весть какое событие. Зайдем куда-нибудь и съедим по гамбургеру. Я не хочу никаких торжеств, особенно при том что сейчас творится в мире.

А она, не найдясь с ответом, сказала самое очевидное:

– Знаешь, ты ведь первый в моей семье и в семье твоего отца выпускник университета. Самый первый.

– Я знаю, ма. Знаю.

А может быть, и последний. Сьюзен – замужняя женщина, Зои есть Зои. Родня Константина, насколько Мэри было известно, так и крестьянствует в Греции, а племянникам Мэри сильно повезет, если они доживут до тридцати, ни разу не попав в тюрьму. Ей хотелось, чтобы Билли понял – эта церемония так же важна, как свадьба или похороны. До сих пор он жил под ее крылом. Он и представить себе не мог, какая участь могла его ожидать: долгие, безнадежные годы, проведенные среди мужчин, копающихся в моторах ржавых автомобилей, и женщин, бормочущих что-то в тарелки с супом. Не знал, как в доме может останавливаться время. Верил, что жизнь ведет всех своих детей к счастливому концу.

– На час дня, – сказал Константин. – Ты ведь так и хотела, верно?

– Ммм?

Они свернули во Двор, где должна была состояться выпускная церемония. Здесь покоились в немом идеальном порядке ряды складных стульев; здесь мужчина в строгом костюме, седовласый и цветущий, как само преуспеяние, обсуждал с молодым человеком в джинсах тонкости обращения с микрофоном.

– Я о ланче говорю, – сказал Константин. – Я заказал столик на час дня. У нас будет куча времени, чтобы отыскать ресторан.

– Хорошо.

Он вздохнул, и Мэри услышала, как в его легких всхлипнула мокрота. Его тело накапливало слизь, ее подсыхало. Мэри нисколько не сомневалась в том, что к старости он станет толстым, липким, волосатым, а она – сухой и тонкой, как прутик гикори. Различий между ними становилось все больше. Иногда мысли о том, как она будет стареть вместе с Константином, внушали ей страх, но сейчас, в эту минуту, Мэри казалось, что она вот-вот прорвется сквозь пелену своих давних сомнений в крепкое, несокрушимое будущее, уже блистающее за листвой, искрящееся и поющее среди белых водосточных труб этих старых кирпичных домов, в которых прошли молодые годы великих людей.

– Нам пора идти к Билли, – сказал Константин.

– Скоро пойдем, – ответила она. – Время пока есть. Я хочу еще немного погулять по кампусу.

– Не слабый городишко, а?

Лоб Мэри вспыхнул, верхняя губа покрылась испариной. Чувства, которые Константин испытывал к Гарварду, гордость, с которой он вглядывался в тенистые тротуары и широкие лестницы этого городка, нравились ей, но он был человеком, способным сказать “не слабый”. Он зарабатывал деньги, он жил бок о бок с ней и любил ее по-своему. Но он же и поведет их после полудня в ресторан, который понравился Флорио, в “У Кого-то там”.