Текст книги "Плоть и кровь"

– Пошли к Билли, – резко сказала она.

– Ты вроде погулять собиралась.

– Нет. Не понимаю, о чем я только думала, – мы и так уж опаздываем.

Как говорила Мэри, вернувшись домой, своим знакомым, о жилище Билли самое лучшее вообще ничего не рассказывать. Поначалу она и Константин решили, что ошиблись адресом. Дом выглядел так, точно он вот-вот испустит пыльный дух и повалится на поросший травой двор, оставив стоять лишь скелет из ржавых труб и крошащихся дымоходов. Мэри, сощурившись, вгляделась в листок с записанным на нем адресом.

– Нет, это здесь, – сказала она.

– Иисусе-Христе, – произнес Константин. – Это ж надо.

– Не начинай, пожалуйста, – попросила Мэри. – Сегодня радостный день. Не надо портить нам праздник.

Он, хмуро кивнув, сказал:

– Надеюсь, там хоть на головы ничего не валится.

Константин держал ее под локоток, пока они поднимались по грубым доскам крыльца, а затем по лестнице, ступеньки которой больше всего походили на щепу для растопки, хоть каждая и была выкрашена в собственный кричащий цвет. “Иисусе”, – бормотал Константин. Воздух здесь был пропитан сладковатым, похоронным каким-то запахом, обозначить который Мэри не взялась бы. Кошки, разумеется, и ладан – так же попахивало в церкви. Дом походил на заброшенную часовню, священное некогда место, отданное на поживу бродячим котам и вечно голодным древоточцам.

– Это ж надо, – повторил Константин, и Мэри велела ему замолчать.

Они постучали в обшарпанную дверь, голос Билли крикнул: “Открыто”. Войдя, они увидели сына, одетого в латаные джинсы и поношенную фланелевую рубашку. Он и Зои сидели на диване, явно попавшем сюда прямиком со свалки. Квартира была, как бы это сказать, неописуемой – в такой вполне мог жить сумасшедший, настолько утративший элементарные представления о чистоте и порядке, что он притаскивает в нее с улицы любую грязную дрянь и с гордостью выставляет ее напоказ. Мэри, войдя в дом, невольно коснулась пальцами одной из своих сережек.

– Привет, родители, – поздоровался Билли. – Добро пожаловать в дом Эшера.

– Господи, ну и дыра, – сказал Константин.

Ему удалось выдавить ворчливый смешок, и Мэри подумала: “Вот и хорошо, пусть обойдутся шуточками. Пусть сочтут все это грубоватой мужской хохмой”.

– Я называю ее домом, – сказал Билли.

– Очень живописно, – улыбнулась Мэри. И прибавила, специально для Константина: – Мне нравится. Тут интересно.

И снова чувства Мэри смешались настолько, что она ощутила, как на ее верхней губе выступает испарина. Ей хотелось оградить Билли от отца. И хотелось встать рядом с Константином и строго осведомиться: понимает ли Билли, в кого он обратился? Как только он докатился до этого? Легкие Мэри сдавило, ей стало трудно дышать.

– Крысиная нора, черт ее подери, – сказал Константин.

В голосе его все еще звучал ворчливый юмор. “Пожалуйста”, – безмолвно взмолилась Мэри.

– Ты кто же теперь? – спросил он. – Битник что ли?

– Правильно, пап, – ответил Билли. – Ты, как всегда, попал в точку. Самый что ни на есть битник. Ты мгновенно во всем разобрался.

– Ну так послушай меня, дружок…

– Перестаньте, мальчики, – сказала Мэри, едва слышным от удушья голосом. Невидимые железные обручи стискивали ее легкие, стягиваясь с каждым вздохом и выдохом все сильнее. – Сегодня такой счастливый день, не надо ссориться.

Билли и Зои сидели рядышком на диване, в котором, судя по ее виду, могла кишеть какая угодно зараза, способная переселиться в их волосы. Мэри передернуло, она с трудом втянула в себя воздух. И вдруг поняла, что бродяжьи наряды Билли и Зои, казавшиеся ей прежде глупыми, но безвредными, это лишь часть порчи куда более основательной. Вот они, ее сын и дочь, наследник и наследница столетий повседневной борьбы за существование, молитв о ниспослании удачи и доброй погоды, – оба в отрепьях, волосы у обоих не чесаны, оба сутулятся, оба сидят мешком, как последние “белые голодранцы”, на диванчике, который выглядел неопрятным и истертым и когда был совсем еще новым. Даже в отце Мэри, пьянице, и то было больше самоуважения. А у ее сицилийской бабушки, слишком бедной, чтобы купить бокалы или рюмки, заменявшие их баночки из-под конфитюра стояли на полке безупречно ровными рядами. Впервые за всю свою жизнь Мэри увидела в сыне чужого ей человека. Человека, способного бог весть на что, с головой, заполненной мыслями и желаниями, которые ей и вообразить-то не под силу.

– Ну правильно, – сказал Константин и, подняв руку, посмотрел на часы.

Темно-синяя шерстяная ткань пиджака, четкая белая линия манжета сорочки, отъехали по руке вверх, чтобы показать, во всей его спокойной неоспоримости, “Ролекс”. И Мэри, когда она увидела часы мужа, на миг представилось, что он и ее сын – это офицеры двух враждующих армий: одна из них сильна, богата и оснащена танками, другая коварна, подвижна, анархична и вооружена дротиками, наконечники которых смазаны неведомым ядом.

– Ты бы надел уже шапочку и мантию, – сказал Константин. – Нам еще за Сьюзен надо заехать, в отель.

И Билли ответил:

– Шапочку и мантию я надевать не стану.

– Как?

– Я не стану надевать шапочку и мантию. Я готов перетерпеть вручение дипломов и прочее, всю эту комедию. Но без маскарадного костюма.

– Не валяй дурака, – сказал Константин. – Давай, переодевайся, а то мы опоздаем.

– Мне не во что переодеваться, – сказал Билли. – Ни шапочки, ни мантии у меня просто-напросто нет.

– Ох, Билли, – выдавила Мэри.

Константин натужно сглотнул. Мэри услышала, как стекает по его пищеводу слюна, густая и гневная. Ей же хотелось лишь одного – полежать на чем-нибудь безопасном, чистом, пока к ней не вернется способность дышать.

– Так, – произнес Константин. – Ты собираешься заявиться на церемонию в наряде битника? Просто взять и прийти туда бродяга-бродягой?

– Я хочу прийти туда в своей обычной одежде, – ответил Билли. – Что в этом такого уж страшного?

– А вести себя, как все люди ведут, ты никак не можешь, верно?

– Надо же чем-то отличаться от других.

– Послушайте, мальчики, – сказала Мэри, понимая, впрочем, что голос ее почти не слышен.

– Знаешь, – сказал Билли, – кое-кто из моих друзей смеется надо мной уже за то, что я вообще собираюсь пойти туда. Сидеть, слушать речи об этом величественном старинном учреждении, предоставленном в наше распоряжение людьми, которые помогли создать напалм. Тебе известно, что такое напалм? Это как липучий огонь. Он проедает человека до кости.

– Я не понимаю, о чем ты толкуешь, – сказал Константин. – При чем тут напалм?

– Гарвард получает от правительства большие подряды на исследования, – ответил Билли. – Ты обратил внимание, какой симпатичный у нас кампус, какой ухоженный? Откуда, по-твоему, берутся деньги на это? От платы за обучение? От продажи футболок?

– О том, откуда берутся деньги, мистер, кое-что могу рассказать тебе я…

– Мальчики, – сказала Мэри. – Пойдемте уже. Сьюзен ждет.

– Пап, я очень рад, что вы с мамой приехали сюда, – сказал Билли. – Очень доволен, что мы можем разделить друг с другом это событие. Но всему есть предел. Ты понимаешь, о чем я?

– Я вообще не понимаю, что ты говоришь…

– Это мое шоу. Моя жизнь. И я это идиотское облачение напяливать не стану.

– Ну правильно, – сказал Константин. – Ты же все должен делать по-своему, так? А на то, что твоя мать, Зои, Сьюзен, я притащились сюда черт знает из какой дали, тебе наплевать.

– Нет. Не наплевать. Честное слово, я благодарен вам за то, что вы проделали такой путь, чтобы поприсутствовать на моей выпускной церемонии. На которую я пойду ради вас. Но в привычной для меня одежде.

– Тогда забудь об этом, – заявил Константин. – Не делай ничего ради нас. Не напрягайся.

Билли покачал головой. У Мэри уже текли слезы. Сквозь горячую их пелену, она увидела, как Билли поднимается с дивана, говоря:

– Каждое дело можно сделать только двумя способами, верно, пап? Один из них твой, другой неправильный. Нам следует сфотографироваться в гарвардском Дворе, а после церемонии усесться в машину и поехать в какой-нибудь жуткий французский ресторан. Ты же приехал не для того, чтобы увидеть, как мне вручают диплом. Ты приехал, чтобы увидеть, как вручают диплом сыну, каким он должен, по-твоему, быть. Ну так у меня есть для тебя новость. Это два разных человека.

– Хорошая речь, – сказал Константин. – Очень хорошая. Скажи только, мистер, куда ты подевал свое сердце? Ты хоть понимаешь, что ты делаешь со своей матерью?

– О том, что я делаю с моей мамой, я с мамой и поговорю. Сейчас речь идет о тебе и обо мне. Правильно? Тебе хочется выглядеть в Гарварде важной шишкой, позировать перед камерой с молодым человеком в шапочке и мантии. Слушай, я тебе таких могу хоть полдюжины предоставить. Больших, крепких ребят, коротко остриженных, собирающихся поступать в юридические и бизнес-школы. Я обзавелся здесь самыми разными связями, могу раздобыть для тебя камеру, мы пойдем на церемонию и…

– Заткнись! – рявкнул Константин. – Заткнись, мистер.

Лицо его потемнело, кулаки были плотно прижаты к бедрам. Мэри понимала: еще пара секунд, еще четверть унции таких вот провокаций, и он набросится на Билли.

– Кон, Билли, прошу вас, – прошептала она.

– Маме не важно, в какой одежде я буду получать диплом. Ведь не важно, мам?

– Я не знаю, – ответила она. – Я просто… прошу вас. Не ссорьтесь.

– Не поступай с ней так, – сказал Константин. – Не смей.

Билли кивнул.

– Это было ошибкой, – негромко произнес он. – Мам, пап, простите меня за то, что вам пришлось впустую проделать такой путь.

И он, аккуратно обогнув отца, направился к двери.

– Куда это ты собрался? – требовательно спросил Константин.

– На прогулку. Потом, может, в кино загляну. Ты как, Зои? Пройтись не хочешь? В “Орсоне Уэллсе” показывают “Полуночного ковбоя”.

Зои заморгала – так, точно и сама успела забыть о своем присутствии здесь. “Все пропало”, – подумала Мэри. Все усилия, вся любовь, все нити, которыми дни старательно пришивались один к другому, все это свелось к пустоте.

Зои сказала:

– Не могу. Прости. Я должна остаться с Мэри и Константином.

Она теперь упрямо называла их по имени. И никакие наказания, никакие уговоры тут не помогали.

– Ладно, – сказал Билли. – До встречи.

И ушел. Дверь со щелчком закрылась. Мэри думала, что муж бросится за ним, но он даже не шелохнулся. И никто из них не шелохнулся.

– Невероятно, – сказал Константин. – Невероятно.

Слезы уже вовсю текли по щекам Мэри. Горячие, тяжелые, они сбегали к подбородку. Мэри достала из сумочки носовой платок, тоненьким голосом спросила:

– И что мы теперь будем делать?

– Пойдем на чертову церемонию, вот что, – ответил Константин. – Давайте трогаться. Нас Сьюзен в отеле ждет.

Но с места никто не сдвинулся. Зои так и сидела на диване, уставившись на носки своих туфель, а Мэри изо всех сил старалась удержаться, чтобы не наброситься на дочь с криком: “С тобой-то что не так? Что у нас происходит?”

– Так пойдемте же, – повторил Константин.

– Кон.

– Все. Ни слова больше. Нас ждет Сьюзен. Мы идем к ней.

– Мне нужно в уборную, – сказала Мэри.

– С тобой что-то не так?

– Все хорошо. Просто подождите меня минутку, ладно?

Она пересекла комнату и пошла по коридору. Миновала запущенную кухню с желтыми плиточными стенами, закрытую дверь, еще одну. Никакая уборная ей не требовалась, она хотела побыть в одиночестве, хотя бы пару минут. Сосредоточиться и постараться наполнить воздухом легкие. Отыскав ванную комнату, Мэри заперлась, достала из сумочки пилюлю, проглотила ее и постояла немного у раковины, просто дыша. В раковине лежал длинный, темный, свернувшийся знаком вопроса волос. Покрытое пятнами зеркало, керамическая чашка с тремя зубными щетками, принадлежавшими Билли и двум его соседям, которых она ни разу не видела. Какой из них чистит зубы Билли, Мэри не знала. Желтой, расплющенной? Той что поновее, погуще, ярко-зеленой, с жесткой, как у щетки для волос щетиной? Чистенькой, с прилипшим к ее краю полумесяцем зубной пасты? Ни одна из них не говорила с очевидностью о Билли, но ни одна и не была неоспоримо чужой. И внезапно Мэри поняла, в какой полноте утратила она представление о сыне. Собственная ее жизнь, ритм работы по дому, уход за ним казались ей настолько реальными, настолько значительными, что жизнь других, протекающая где-то вовне, даже жизнь ее детей, сместилась на обочину, в сферу обособленную и неизменяемую, как фотография. Конечно, она постоянно думала о Билли, но несколько отвлеченно, как думала между сериями телевизионного фильма о его персонажах. И вот она очутилась в ванной комнате, где сквозь резкий запах хлора проступает запашок плесени. Увидела зубные щетки. И пока она смотрела на них, ее окатила волна тревоги – такая мощная, что Мэри пришлось присесть на краешек ванны и наклониться, опустив голову почти до колен. Дыши, сказала она себе. Успокойся. Впусти в себя воздух. Ей показалось, что времени почти никакого и не прошло, а Константин уже стукнул в дверь и спросил, все ли с ней в порядке. “Все хорошо”, – весело ответила она и, протянув руку к бачку, спустила воду. Вставая, она ощутила мгновенное желание схватить зубные щетки, все три, и сунуть в сумочку, чтобы потом, попозже, рассмотреть их внимательнее, попытаться понять, какая принадлежит сыну. Нет, это было бы безумием. Все сразу догадаются, кто их утащил. Константин снова постучал в дверь.

– Мэри? Можно я войду?

– Нет, – ответила она, слишком резко. И добавила тоном более спокойным: – Все хорошо. Правда.

Последний вдох, выдох. А затем она, прежде чем открыть дверь, сняла с вешалки для полотенец красную махровую салфетку и быстро, почти бездумно, опустила ее в сумочку.

Услышав, что на церемонию им придется идти без Билли, Сьюзен сказала:

– А какой в этом смысл?

Она была в зеленом с белыми цветочками платье, приталенном, с расширяющейся книзу юбкой. Возможно, несколько коротковатом – на вкус Мэри, – но в остальном Сьюзен выглядела безупречно: поблескивающая розовая помада на губах, волосы до плеч. Вопрос она задала, глядя в глаза Константину. Номер отеля просто светился, как и сама Сьюзен, чистотой и праведностью.

– Неважно, – ответил Константин. – Пошли.

– Это же глупо, – сказала Сьюзен. – Если Билли такой бессовестный щенок, так и пусть его. Но нам-то зачем отсиживать всю церемонию среди совершенно чужих людей?

Мэри оставалось только дивиться бесстрашной прямоте старшей дочери, ее твердой уверенности в себе, четкости линий ее платья. И ведь нашла же она для Билли определение – щенок. Подыскала слово, которое обращает его дурной поступок в нечто мелкое, преходящее. Мэри и понять-то теперь не могла, почему она так часто злилась на Сьюзен без всякой на то причины и почему Билли, самый непочтительный из ее детей, настоящий разрушитель, вызывал у нее только тупую боль, источником которой казалось отчего-то собственное ее замешательство.

– Я на церемонию пойду, – сказал Константин, – а вы как хотите.

Сьюзен, взглянув на Мэри, ответившую ей бледной улыбкой, пренебрежительно пожала плечами. Мэри этот ее жест знала: о маме можно забыть, она всегда избирает самый легкий путь. Лицо Мэри вспыхнуло, однако она понимала: стоит ей открыть рот, стоит произнести хоть слово, из глаз снова польются слезы, и на этот раз остановить их, может быть, не удастся. Она ненавидела свою семью, всех до единого. Попробовал бы кто-нибудь из них побыть в ее шкуре, испытать это ощущение ходьбы по натянутому канату, страшную нехватку воздуха.

– Ну хорошо, ладно, – сказала Сьюзен. – Мы идем на выпускную церемонию Билли, на которой самого Билли не будет. Тодд пошел повидаться со старым приятелем, он встретит нас уже там, на месте.

И они отправились на выпускную церемонию. Расселись по деревянным креслам одного из задних рядов. Теперь, оказавшись здесь, среди матерей в пастельных платьях и отцов в темных костюмах, Мэри почувствовала всю глупость своего положения, и чувство это быстро обратилось в гнев. Билли добился того, что они выглядят идиотами. Унизил их перед всеми – перед мужчинами с крепкими лицами преуспевающих людей, перед спокойными, словоохотливыми женщинами с покрытыми лаком ногтями. Раздражение на Сьюзен исчезло, сменившись робкой благодарностью к ней. Мэри была благодарна Сьюзен, сидевшей слева от нее, и Тодду, сидевшему за Сьюзен, – красивому, серьезному, в костюме такой же чернильной синевы, что и костюм Константина. Мэри тронула пальцами сережку и чуть-чуть сдвинулась вправо, к кипевшему холодной злостью мужу. Она старалась не дать своему раздражению излиться на Зои, которая сидела в мешковатом муслиновом платье по другую сторону от Константина, растрепанная, в старомодных ботиночках на шнуровке. Зои обзавелась привычкой одеваться совсем как женщины с дагерротипов, завитые, с суровой важностью глядящие со старых буровато-белых снимков, бесстрастные, испуганные и безумно официальные, сейчас все они уже мертвы.

– Я думаю, Билли все-таки объявится, – прошептала, наклонившись к Сьюзен, Мэри. – Думаю, он просто блефует.

– Держи карман шире, – ответила Сьюзен. – Он точь-в-точь такой же упрямый, как сама знаешь кто.

Мэри понимающе покивала, хотя о том, что ее муж и сын хоть чем-то похожи один на другого, почти никогда не думала. Они принадлежали к разным пластам жизни, да и логики придерживались разной.

– И все равно, думаю, он появится, – сказала она. – Ну зачем ему пропускать вручение диплома, ради которого он столько работал?

– Не дождешься ты его, так что дыши ровнее.

На мгновение Мэри задумалась – не догадалась ли Сьюзен о том, что у нее не все в порядке с дыханием. Нет, это всего лишь фигура речи. И она опустила ладонь, с нежностью, на туго обтянутое чулком колено дочери.

Церемония началась. Пошли, одна за другой, речи, произносившиеся голосами, которые развешанные по деревьям громкоговорители обращали в глубокие и гулкие. Мэри их не слушала. Чтобы чем-то занять себя, она выбрала сидевшего впереди, на одном из мест для студентов, юношу. Он немного походил на Билли – хрупкие широкие плечи, напоминавшие ей крылья, крепкая нижняя челюсть, казавшаяся слишком большой и тяжелой для его тонкой, изящной шеи. Правда, волосы у него были подстрижены коротко, да и выглядел он, ну, попредставительнее. Интересно, погадала Мэри, кто его родители? Прямо перед ней сидел мужчина, на вид слишком старый, чтобы иметь сына-выпускника, но явно женатый на женщине куда более молодой, одной из тех круглолицых, с мелкими чертами девиц, которых расхваливают как красавиц, хотя никакой особой красоты в них нет. Просто они рождаются в богатых семьях, обладающих влиянием, которое позволяет требовать, чтобы представления о красоте расширили, распространив и на их дочерей. Зависть и удивление завязались в животе Мэри словно бы мокрым тряпичным узлом. Скорее всего, их сын рожден во втором браке старика; Мэри казалось, что она хорошо представляет себе потерпевшую поражение стареющую женщину (была она бесплодной? происходила из бедной семьи?), которой пренебрегли ради бронзоватой блондинки, обладательницы дерзкого подбородка и плодовитого чрева, миниатюрного носика и трастового фонда. Мэри перевела взгляд с этой четы на юношу, напоминавшего Билли. Он что-то шептал своему соседу, а потрескивавший в громкоговорителях голос вещал, между тем, о ждущем всех впереди долгом, но плодотворном и благодатном труде.

Когда Мэри и ее семейство покидали вместе с прочими церемонию, она все пыталась найти в толпе того, похожего на Билли юношу.

– Поверить не могу, – говорила Сьюзен, – просто не могу поверить, что провела подобным образом два часа моей жизни.

Державшему ее под руку Тодду удалось соорудить на лице гримасу и оптимистическую, и сочувственную. Зои двигалась внутри своего мешковатого платья, думая – бог ее знает, о чем она думала.

– Билли – бунтарь, – сказал Тодд. – А люди всякие нужны.

– Ладно, слушайте все, – сказал Константин. – У нас осталось полчаса пустого времени. Столик в ресторане я заказал на час дня.

– Нам что, обязательно исполнять всю процедуру до конца? – спросила Сьюзен.

– А ты хочешь, чтобы мы остались голодными только потому, что Билли шлея под хвост попала? Мы теперь и ужинать из-за него не должны?

– О нет, – ответила Сьюзен. – Разумеется, нет.

Уже почти у самого выхода из Двора Мэри тронула Сьюзен за руку и сказала:

– Спасибо за помощь.

– Не за что, – ответила Сьюзен. Мэри удивилась, услышав в ее голосе нотку неодобрения. Неприязнь, которую питала к ней дочь, все еще удивляла ее, даже по прошествии стольких лет. И ей захотелось, как и всегда, положить ладони на плечи Сьюзен и спросить: “Как ты можешь не любить меня, когда именно мне за всех вас страдать и приходится?”

– Не знаю, что мне делать с этой парочкой, – сказала Мэри, и ей самой понравилась беспечность, которой она ухитрилась наделить свой голос, нечто от щебетания в нем. Ничего, будет и на нашей улице праздник.

– А что ты можешь сделать? – поинтересовалась Сьюзен. – Что ты вообще можешь сделать?

– Да, наверное, ничего. Билли и сам образумится. Слушай, а у тебя все в порядке?

– У меня все замечательно, мама. Просто замечательно.

Сьюзен отошла от нее, неслышно говоря что-то Тодду. Мэри и ее семейство приближались к Гарвард-сквер, огибая стайки выпускников и их родителей. Вокруг мерцали в простом, лишенном теней свете раннего лета, темные мантии молодых мужчин и женщин, что-то выкрикивавших, обнимавшихся. Кто-то уже откупорил бутылку шампанского. Над крышей библиотеки поднялся полумесяц. Когда они вышли сквозь ворота на улицу, Мэри снова увидела того юношу садившимся в машину с родителями (самого обычного вида людьми) и хорошенькой девушкой-блондинкой в белом платье. Девушка сжимала руку юноши, его отец, легко обняв за плечи румяную жену, что-то говорил, смеша остальных. Мэри посмотрела, как они уезжают, и против воли своей задумалась о том, куда они направляются, что будут там есть, о чем разговаривать и куда поедут потом. И она небрежно, словно желая отыскать носовой платок или мятную пастилку, опустила руку в сумочку и нащупала тряпицу, которую стащила из квартиры Билли.

1975

Проснувшись однажды ночью, Сьюзен вдруг с совершенной ясностью поняла, что ребенка у них с Тоддом не будет никогда. Просто не будет и все. Ожидание малыша было ее основным занятием, оправданием ее существования. Теперь придется подыскать другое. Тодд спал рядом, уложив поверх лица сильную руку. Она вылезла из постели и направилась в ванную комнату за стаканом воды. Фланелевая ночная рубашка никла к ней на ходу. Сьюзен словно видела себя со стороны: чуть синеватую фигуру в темных комнатах, посреди приземистой черноты кровати, лампы, комода.

Она вошла в ванную, наполнила стакан водой из-под крана, вернулась с ним в спальню. Воздух спальни наполняло дыхание Тодда, звук его легкого, ритмичного похрапывания. Спящим Тодд напоминал ей подводную лодку. Он размеренно пропарывал часы своего сна, а издаваемые им звуки – носовой всхрап, спорадическое бормотание – говорили о некоем совершаемом вслепую продвижении, которое направляют волны локатора, отражающиеся от коралловых рифов и подводных горных хребтов. Тодд двигался куда-то даже во сне, неукоснительно приближаясь к утреннему часу, в который он сможет прытко выскочить из кровати и снова приняться за работу.

Отпив воды, Сьюзен подошла к окну, развела шторы. За ними обнаружилась прослойка холодного воздуха, застрявшего между стеклом и тканью, и когда холод коснулся ее лица, Сьюзен показалось, что на нее дохнуло некое живое существо. Нью-хейвенская улица тихо купалась в оранжевом мареве фонарей. То был мир сна и целеустремленности, неосвещенных окон таких же людей, как она и Тодд, вкушавших свою порцию покоя в ожидании нового дня с его нескончаемыми свершениями. Временами она думала, дивясь, о том, что прямо здесь, на этой улице, живут люди, которые помогут преобразить мир. Ученые и политики, они отыщут новые целительные средства, напишут новые законы. Сьюзен приложила к подбородку обод стакана. Снаружи на тротуаре кралась, преследуя собственную тень, кошка. Сьюзен проводила ее взглядом, и вдруг ей, когда кошка нырнула в кусты сирени, показалось, что за ними кто-то стоит, глядя на окно, на нее. У него были тяжелые плечи отца, его осанка обиженного боксера, и на Сьюзен напал страх, а с ним и уверенность в том, что все, все, к чему она стремилась, будет вскоре отнято у нее. Впрочем, поморгав, она поняла, что перед нею всего лишь зрительный обман, игра голых сучьев, сплетение теней. На самом деле ничего не случилось, напомнила она себе. Поцелуи – дальше их дело не заходило, никогда. Она свела шторы, резко, как будто ящик задвинула. И постояла, ожидая, когда к ней вернется покой.

1976

Кассандра называла ее своей дочкой. У Кассандры и собственных забот хватало, однако она присматривала за Зои, по-матерински. У Зои были и другие друзья, жилье, работа, которая более-менее позволяла оплачивать его. Любовники. Жизнь ее наполняли факты, и все они требовали повседневного внимания, более настороженного и чуткого, нежели то, каким наделяла Кассандру ее персональная вера, основу которой составляла одежда, мужчины, любовь к сюрпризам и уверенность в том, что никаких сюрпризов не бывает. Кассандра жила в зеркале. Жила в барах (Зои уже научилась думать о Кассандре “она”). И тем не менее уверяла, что удочерила Зои. Исполняла материнские обряды восхвалений и сетований. Выбирала в баре мужчин для Зои. “Вон тот сгодится, голубка, – шептала она, указывая длинным пальцем. – Уверяет всех, что он гей, а между тем известно, что он переспал-таки с парой девушек, к тому же у меня имеются полученные из самого достоверного источника сведения о том, что между его тощими ножками висит смертоубийственный конец”.

Кассандра посвятила Зои во все тонкости минета. Шила ей одежду, уговаривала сделать хоть что-нибудь с волосами.

– Растрепа это одно, – говорила она, – а Медуза совсем другое. Ты же своими джунглями мужчин отпугиваешь Давай промоем их с шампунем, укоротим немного, вдруг они хотя бы под шквальным ветром шевелиться начнут.

Однако Зои ничего со своими волосами делать не желала. В них обитало нечто весомое, путаное, – и ей хотелось его сберечь.

После окончания школы она и Транкас вместе снимали квартиру, однако Транкас уехала, и теперь Зои жила со своими друзьями Фордом и Шэрон в четырехэтажном доме без лифта, который стоял на Восточной Третьей улице, прямо напротив штаб-квартиры “Ангелов ада”. Транкас перебралась в Орегон, у нее там приключилась любовь – с тремя женщинами сразу. Зои работала в магазине подержанной одежды, помогала заходившим в него людям решать, купить им или не купить старое вечернее платье, шелковую шаль, гавайскую рубашку. Мускусный душок старой одежды въедался в ее кожу, она пристрастилась к вечерним горячим ваннам, к ароматическим маслам, позволявшим ей опять ощутить себя новой и свежей. Приходя домой, Зои курила травку и пила вино с Шэрон, работавшей официанткой, и Фордом, уличным гитаристом. Она украшала стены своей спальни дрянными портретами неведомых ей людей, накрывала настольную лампу цветными шарфами. Зои жила в Нью-Йорке совершенной Алисой, думая, что когда-нибудь она еще вернется в другой мир. К огородам, школьным учебникам и стираному белью на веревках. Пока же у нее были тихие друзья, не требующая усилий работа и зарплата, которую она получала в конверте. Был секс с мужчинами, которые могли оказаться кем угодно. Была кислота в Центральном парке; были шприцы с метом, позволявшие ей пронизывать тягостные часы, как нитка пронизывает игольное ушко. Она уже знала, что может себе позволить. Девочкой Зои жила в доме родителей и смотрела по телевизору, как сыновья и дочери старой эры танцуют, обряженные в выброшенное кем-то тряпье с нашитыми на него кусками флага, с вплетенными в волосы цветами. Ко времени, когда она выросла, надежды их успели поблекнуть, бездумная вера в то, что человек может вести невинную жизнь среди животных, утратилась. Зои и оплакивала кончину прежнего будущего, и не оплакивала ее. В ней было слишком много вожделения, слишком много электроцепей перегорало в ее мозгу, чтобы она могла жить, выращивая дурь да кормя козочек и кур. Ей требовались настоящие лесные опасности, а пастбища и скотные дворы слишком напоминали самые обычные дома.

Кассандра заглянула к ней, как раз когда она размышляла об этом. Кассандра иногда заходила к Зои. В дневное время она женской одежды не носила. Появлялась в обычном своем виде – кожа да кости, редкие рыжие волосы. В просторных брюках цвета хаки, слишком больших для нее рубашках, иногда с браслетом, может быть, двумя на руке.

– Ну, что слышно, голубка? – спросила она, усевшись с чашкой кофе за кухонный стол. В мужской одежде Кассандра казалась более женственной. В платьях и париках она походила на мужчину в платье и парике.

– Познакомилась с одним пареньком, – сказала Зои. Она всегда старалась держать для Кассандры в запасе историю-другую.

– Расскажи.

Кассандра сидела, опершись острыми локотками о скатерть, глядя на Зои поверх чашки, точно чья-то практичная жена.

– Ну, мы познакомились в парке Томпкинс-сквер, – начала Зои. – Я курила баш у оркестровой раковины, а он бросал собаке фрисби.

– Мужчины с собаками, – сказала Кассандра, – люди, как правило, надежные, но в койке не бог весть что.

– Собака подошла ко мне, милая такая собака, дворняга, я ее погладила, и мы с ним разговорились.

– И что он собой представляет?

– Приятный. Такой, знаешь, девственный. Любит словечко “класс!”.

– И все?

– Нет. Произносит фразы вроде “Класс! Ты прямо на людях баш куришь?” или “Какие у тебя бусы клевые, класс!”. Похож на десятилетнего мальчика, которому вдруг исполнилось двадцать пять.

– О, таких я знаю только издали. К гадким старым трансвеститам они и на пятьдесят ярдов не подходят.

– Мы докурили мою трубочку, потом стали вместе играть с собакой и фрисби.

– Ты давай, переходи прямо к сексу, а то как-то скучно становится.

– Мы оба вспотели, он снял рубашку.

– И что ты увидела? – спросила Кассандра.

– Симпатичное тело. Худое. Вроде как мальчишечье, с крохотными сосками. Мне понравилось. К мускулатуре я равнодушна.

– Вы, правильные девицы, это просто чудо что такое. Неудивительно, что все вы замуж выходите. Это ведь только мужчины залезают в собственные задницы в поисках совершенства и пропадают в них навсегда, верно?

– Не знаю, – ответила Зои. – За этого парнишку я замуж не пошла бы.

– Ну и ладно. Так ты его домой привела?

– Угу. Сказала, что живу совсем рядом, что он может, если ему хочется, принять у меня душ.

– Умница, – сказала Кассандра. – Ну чисто лев, закогтивший газель.