Текст книги "Плоть и кровь"

Он обогнул ее, начал подниматься по лестнице.

– Это называется хлевом, – сказал он. – Когда ты наконец научишься говорить по-английски?

– Ты ублюдок. Ублюдок.

Смешно – она называет его ублюдком. Ладно, чего там, он напился. К тому же он знал, это Магда в кино лишнего ума набралась. Увидела в каком-то фильме роскошную бабу, которая опускается на пол у огромной изогнутой лестницы и называет мужа ублюдком. Надо же, у нее даже акцент куда-то пропал. И Константин рассмеялся. И пошел в спальню.

Следующие три дня он провел, не поднимаясь с колен. Магда такие штуки запоминала надолго. Хранила их и берегла. Никакие, даже самые слезные мольбы о прощении, никакие, даже самые дорогие подарки душевного покоя ей не возвращали. Она питалась негодованием и обидой, жила в маленьком, невидимом домике, который возвела посреди их большого дома. И жила в нем одна. Трехдневными извинениями разрушить его до конца было невозможно. И новыми часиками от “Картье” тоже. В конце концов домишко обветшал сам собой, как это всегда и бывает, хотя время от времени Магда, возвращаясь домой с новым платьем или туфельками, говорила: “Смотри, что купила сегодня твоя свинья”. Константин лишь улыбался. Обида Магды уже вступила на путь, в конце которого она обратится в нежное воспоминание об одной из горько-сладких перепалок, знакомых любым супружеским парам.

Время от времени, по вечерам, он заезжал в один из своих новых районов. В вечерней мгле они выглядели поприличнее. Изжелта-зеленая или просто желтая окраска домов не так сильно лезла в глаза; темнота размывала очертания сооруженных на лужайках пагод и алтарей Девы Марии. Проезжая по этим районам, он улавливал ароматы странной кухни, слышал музыку, почти не походившую на музыку. Он не испытывал к жившим здесь людям ни ненависти, ни любви. Просто наблюдал за ними, а когда его наконец одолевала усталость, возвращался домой.

В один из таких вечеров – поздно, уже после десяти, он остановил машину и, просидев в ней какое-то время, вдруг обнаружил, что по другую сторону улицы сидит на поребрике тротуара маленький мальчик. Кожа у мальчика была такая темная, что он сливался с сумраком. Надвигалась холодная октябрьская ночь, однако мальчик сидел на камне в одних трусах и жалкой маечке, дрожа, подтянув колени к груди. Лет ему было пять-шесть, никак не больше.

Константин опустил стекло.

– Эй, – сказал он.

Мальчик смотрел на него и молчал. Не черный. Может быть, индеец. Но очень смуглый.

– Эй, – повторил Константин. – Тебе домой не пора возвращаться?

Мальчик продолжал смотреть на него с немым непониманием. Может, он не говорит по-английски?

Константин вылез из машины. Перешел улицу, остановился перед мальчиком.

– Я с тобой разговариваю, – сказал он. – Понимаешь? Ты слышал, что я сказал?

Мальчик серьезно кивнул.

– Ты где-то здесь рядом живешь? – спросил Константин.

Мальчик снова кивнул.

– А твои родители знают, где ты?

На этот раз мальчик не кивнул. Просто сидел и смотрел на Константина.

– Иди домой, – сказал Константин. – Поздно уже. Да и холодно.

Мальчик не шелохнулся. В воздухе веяло странным пряным ароматом – перца, к которому примешивалось что-то еще, напоминавшее Константину запах мокрой собаки. Ему показалось, что откуда-то издали донесся обрывок негритянской музыки, которая никакой музыкой не была, – просто несколько негритосов выкрикивали оскорбления по адресу белых людей, и кто-то из них лупил по барабану.

– Иди домой, – повторил Константин.

Мальчик смотрел на него со странным добродушием – так, точно Константин попросил его о какой-то непонятной услуге, которую мальчик и рад бы ему оказать, да не может.

В конце концов Константин вернулся в машину, включил двигатель. Потом высунулся в так и оставшееся открытым окошко и сказал:

– Если хочешь, могу подвезти тебя до дома.

Мальчик продолжал дрожать, продолжал смотреть на Константина.

– Ну ладно, как знаешь, – сказал Константин.

Он нажал на педаль газа и уехал. Не позвонить ли мне куда-нибудь? – подумал он, но решил, что не стоит. Кто знает хоть что-нибудь об этих людях? Может, у них принято позволять детям гулять по ночам почти голым? Может, это одна из тех заграничных традиций, которые положено уважать, из тех, о которых вечно распространяется Билли? Как он это называет? Что-то там центричное. Не будь каким-то там центричным. Ладно, не буду. Повернув за угол, Константин проехал сквозь струю музыки, вот этих самых ритмичных негритянских выкриков, летевших из дома, выкрашенного, точно гигантский торт, в розовую и коричневую краску. Слов он на таком расстоянии не разобрал – скорее всего, они содержали обращенные к черным парням советы стрелять в копов, насиловать их жен и вообще спалить весь мир дотла. Возможно, ему еще повезло, что мальчишка не вытащил пистолет и не пристрелил его. Он ехал, выбираясь из своего района, из музыки, и говорил себе, что больше приезжать сюда затемно не станет. А доехав до своего дома, остановил перед ним машину и внезапно понял, что покидать ее прямо сейчас ему неохота. Он закурил последнюю сигарету и сидел, пока не увидел Магду, большую и гневную, прошедшую в ночной сорочке мимо окна спальни, держа в руке немецкую газету, на которую он подписался по ее настоянию, и уплетая что-то, смахивавшее на сэндвич с салями.

У тебя есть работа, есть любовь – или что-то вроде нее. Ну и не обращай внимания на мелкие неприятности.

А кроме того, была еще Зои. Позволить себе слишком много думать об этом он не мог. И никогда не спрашивал у нее, как она это подцепила. Просто не хотел знать. Выглядела она неплохо, совсем как раньше, так что половину времени он вообще об этом почти не вспоминал. Не все же от этого умирают. Врачи ищут лекарство. Он стал чаще приглашать ее в свой дом, и обычно она приезжала с охотой. Чтобы помочь ему с огородом, так он говорил, и Зои почти никогда не отвечала отказом. Константин знал, как она скучала, сидя в своем городе, по возне на огороде. Иногда она приезжала на поезде одна, иногда привозила с собой мальчишку. Что он тут мог поделать? Мальчишка был неплохой, тихий, умел сам найти себе занятие. Константин гадал, когда он начнет слушать кошмарную негритянскую музыку, когда вернется домой из школы с пистолетом. Но старался и об этом помногу не думать. Он и Зои проработали в огороде всю весну, лето и осень. Огород у него был отличный, защищенный травянистым склоном холма, другая сторона которого резко обрывалась в Атлантику. Константину пришлось пригнать сюда два грузовика хорошей земли, потому что в такой близи к океану ни хрена не росло. И огород расцвел, частью благодаря привозной почве, частью – пестицидам и удобрениям, которыми Константин потчевал его в отсутствие Зои. Она подобные дела не одобряла, так зачем же ей о них говорить? Пусть себе думает, что латук, фасоль, помидоры так хорошо принялись и листья у них такие блестящие и красивые лишь потому, что за ними любовно ухаживали. Когда Константин копался с ней в огороде, в нем что-то менялось. Он начинал чувствовать, что правильно прожил жизнь. Разбил огород для больной дочери. Дал ей возможность любоваться океаном.

На все это время, проведенное им с дочерью, пришелся всего один неприятный момент – в сентябрьский вечер, когда Зои сняла с куста зрелый помидор.

– Красавец, верно? – сказала она. Зои сидела на корточках, держа помидор в ладонях поближе к груди, как птицу.

– Ты же помидоры терпеть не могла, – сказал Константин.

– Я выросла.

– Да. Слушай, а неплохой у нас урожай получился.

Он опустился рядом с ней на колени. Она была в великоватых ей джинсах и старой полосатой футболке с обмахрившимися по краям рукавами – ровно в той одежде, которую он всегда ненавидел, однако сейчас Зои выглядела в ней такой прекрасной, точно каждая секунда ее жизни, каждое состояние, в каком он ее когда-либо видел, вели к этому мигу, к бледной и спокойной Зои посреди сентябрьского огорода, с катившим за ее спиной валы Атлантическим океаном и зрелым помидором в чаше ладоней. Его маленькая девочка. Самая молодая, незапланированная, та, которую он потребовал назвать в честь его бабушки, хотя Мэри дала бы ей имя Джоан или Барбара. Константин смахнул пальцем крупицу земли с ее щеки. И почувствовал, как велик его палец, как шершав в сравнении с кожей дочери.

– Мне в последнее время почему-то стало неприятно есть то, что выросло без моего участия, – сказала она. – Магазинная еда выглядит какой-то странной и… не знаю. Опасной. Нам же не известно, где она побывала.

Зои рассмеялась, поднесла помидор ко рту, и Константину вдруг захотелось крикнуть: “Не надо, он ядовитый!” Глупо, конечно. Помидор был ядовит не больше, чем почти все, что обычно едят люди, а может, и меньше. Но, глядя, как она надкусывает помидор, Константин ощутил пробежавший по его сердцу холодок.

– Ммм, – произнесла Зои. – Один из лучших, какие я когда-нибудь пробовала.

А Константином овладел ужас, ледяной страх, который раскачивался в его груди, будто подвешенный на шнурке. Он готов был обнять ее, взмолиться о прощении. Но удержался от этого. Прощения за что? За любовь к ней, за то, что он ведет себя как лучший из отцов, какие только могут быть на свете? Следующей весной он снимет дом на берегу, большой, чтобы места в нем хватило на всех. Дом, в котором смогут отдыхать не только он и Магда, – может быть, на Кейп-Коде. Зои привезет туда мальчишку, пусть он маленько спустит пар.

– Попробуй, – сказала она, протянув ему помидор, лежавший на ладони ее тонкой белой руки.

– Спасибо, милая, – сказал Константин и, приняв от нее помидор, впился в него зубами.

1993

Джамаль жил в нем. Бен думал о глазах и губах Джамаля, о густых, потрескивающих волосах. И от этих мыслей его охватывало жалкое, тягостное ощущение, подобного которому он никогда прежде не знал: горячий, влажный комок чувств, непроницаемый, шипящий от страха, надежды, стыда, хотя сам комок состоял не из этих эмоций. Он туго поворачивался в животе Бена. Пугал его. Это была не любовь, не такая, какой он ее представлял. Это походило скорее на его представления о раке – раке, который убил жившую по соседству с ними миссис Маршалл, о комке обезумевших клеток, которые, как выразилась мама, “съели ее”. Подобно раку, комок и был им, и не был. Он поедал Бена, все больше заменяя собою то, что съел.

1993

Конни хотелось, чтобы Бен делал в точности то, что она ему говорит. Она стояла на причале, упершись кулаками в бедра, хорошенькая и придирчивая, испещренная бликами отражаемого водой света. Конни питала веру настоящей спортсменки в дисциплину, в силу организованного движения.

– Круговой разворот, – крикнула она.

Бен, находившийся в парусной лодке футах в тридцати от причала, чувствовал, как сильно ей хочется запнуться и встать. Как хочется надуть его. Ему потребовалось меньше двух дней, чтобы понять всю леность лодки, ее потребность провести жизнь, дремля, тычась носом в край причала. Лодку следовало запугивать и улещать. Она была комнатной собачонкой. А он-то навоображал себе волчару, бегущего машистым шагом по блестящей, исчерна-синей воде. Рассекающей ее совершенным когтем.

– Это не лодка, а свинья, – крикнул он.

– Круговой разворот, – ответила Конни.

Парус “Рыбы-луны” повернулся, надулся, засветился, и на миг Бен полюбил лодку за ее сдержанную, но упрямую жизнь. Даже у комнатной собачонки случаются мгновения животной уверенности в себе, беспощадной грации.

– Хорошо, – крикнула Конни. – Теперь поворачивай к бую.

Бен повернул к бую, миновал его, повернул назад. Повисел, выправляя гик, над спокойной водой. В лодке всегда находилось, что делать. Он почти чувствовал, что ей требуется. Оказывается, он обладал инстинктом яхтсмена, автоматическим пониманием того, как парус отзывается на ветер.

– Снова к бую, – крикнула Конни.

Бен повернул к бую, прошел мимо него, легко развернул лодку. Взглянул на причал, на горстку крытых серым гонтом домов, на светлый полумесяц пляжа. Там, на пляже, ожидал своей очереди Джамаль. Стоял на песке, костлявый, в просторных белых джинсах, сцепив на загривке коричневые руки. Джамаль смотрел на воду, на Бена в лодке. И Бен заставил себя думать о ветре, наполняющем парус. Думать о Конни, готовящейся выкрикнуть следующую команду.

Потом настал черед Джамаля. Бен стоял на причале, наблюдая. У Джамаля дар яхтсмена отсутствовал, но даже в своей беспомощности он сохранял балетную точность движений, дерзкую властность. Парус дрогнул, потерял ветер. Конни, чашей приложив ко рту сильные короткопалые ладони, вопила, требуя кругового разворота. В лодке Джамаль выглядел невозмутимым и обреченным, как юный принц. Солнце вспыхивало на гладких, медового тона мышцах его спины, на черном проволочном мотке волос.

– Круговой разворот, – кричала Конни.

Джамаль устал. Когда линь выскользнул из его рук, он улыбнулся своей обычной застенчивой, понимающей улыбкой. Весь мир был немного смешным, трогательным и странным.

– Твой кузен схватывает все медленнее, чем ты, – сказала Конни.

– Он просто не спешит делать то, что ему велят, – ответил Бен.

– Неплохо сказано. Джамаль! Ложись на другой галс.

– Он станет делать только то, что захочет сделать сам, – сказал ей Бен.

– Не только – пока мне платят хорошие деньги за то, что я учу его ходить под парусом.

– Ну, желаю удачи, – ответил Бен.

В конце урока, когда Конни показывала Бену и Джамалю, как увязывать парус, приехал их дед: вылез из машины и встал в самом начале причала, глядя на воду и кивая, с таким видом, точно залив и небо вели себя именно так, как он им велел. Бен оставил Джамаля и Конни заканчивать увязку паруса и побежал к деду, чтобы окунуться в мутное облако его одобрения.

– Ну что, понемногу превращаешься в моряка? – спросил дед.

Бен знал, что на это ответить.

– Я хочу попробовать лодку побольше, – сказал он.

– Не сомневаюсь, – лицо деда пошло довольными морщинами.

Лицо покрывали расщелины и трещины, в одних местах оно выветрилось, в других уплотнилось. Временами казалось, что оно избавилось от человеческих свойств и обрело геологические. Дед производил впечатление горы, с такой же, как у нее, волей и строением, и жизнью, продолжавшейся так долго, что она отмылась дочиста. Впечатление гранитной поверхности, гладкой, как только что выметенный пол: деревья на ней не росли, один лишь мох, цеплявшийся яркими пятнами за камень. В присутствии деда у Бена расширялась грудь – точно он дышал горным воздухом.

– Я знаю, как управлять парусом, – сказал Бен. – Уже знаю, а эта “Рыба-луна” попросту свинья.

Старик положил на плечо Бена ладонь. Пальцы у него были толстые, как канаты.

– Закончи учебу, – сказал он. – А после подумаем о лодке побольше.

– Мне хочется выйти из залива, – сказал Бен. – В океан.

– После всего-то двух уроков? – улыбнулся дед и сжал плечо Бена. Ветер взъерошил и снова разгладил отливавшие сталью пряди его волос.

– Я бы справился, – сказал Бен.

– Верю, приятель. Ты способен справиться с чем угодно.

По причалу шли закончившие работу в лодке Конни и Джамаль. Шли бок о бок и казались полным комплектом, парой существ, противоположных настолько, что они принадлежали одно другому – крепкая, властная блондинка и кофейного цвета мальчик, чья сила коренилась в молчаливости и неспособности думать об отступлении. Они походили на двух врагов, чьи битвы тянулись уже так долго, что им невозможно стало жить друг без друга.

– Ну, как они справляются, Конни? – спросил дед.

Конни помолчала, улыбаясь. Бен понимал: она невзлюбила Джамаля не за то, что моряк из него получится навряд ли, но за то, что он таков, каков есть. Маленький, темнокожий и независимый.

– Хорошо справляются, мистер Стассос, – наконец ответила Конни.

– Вот этот малый говорит, что хочет попробовать лодку побольше, – сказал дед и хлопнул Бена по плечу. – Думает, что уже умеет управляться с парусом.

Глаза Конни потемнели. Светлые веснушки осыпались в лифчик ее купальника.

Бен сказал себе: захоти этого. И подумал об историях, которые мог бы рассказывать, возвратившись домой, Эндрю и Тревору.

– У Бена хорошая хватка, – ответила Конни. – Из него может получиться настоящий моряк.

– Вот и я так подумал. Отчасти поэтому все мы и притащились сюда нынешним летом. Пора выпустить мальчика в плавание.

– Пусть сначала закончит с “Рыбой-луной”, – сказала Конни. – Он должен отработать положенные часы, еще три дня. А потом можно будет перевести его на лодку побыстрее.

– Этот малый не любит ждать, – сказал дед. Его распирала гордость – как рой пчел распирает древесное дупло. – Быстрее и больше, вот его девиз.

Джамаль стоял рядом с ними, горделивый, тихий и наполовину невидимый. Смотрел в причал, ожидая, когда закончится этот эпизод и начнется следующий. Его глаза принадлежали только ему. Тень его касалась Бена.

Вечер был синий и прохладный. Клочья облаков, заостренные, обрывистые, как кусочки чего-то разбитого вдребезги, перенимали последний оранжевый свет ушедшего солнца и покрывали тонкой мерцающей пленкой заливные отмели. Бен и Джамаль брели босиком среди черно-зеленых клубков водорослей и камней, жирных и зловонных, как спящие моржи. В оставленных отливом озерцах метались под прошитой оранжевыми нитями рябью тени мелких рыбешек.

– А здесь дельфины водятся, – сообщил Джамаль.

– Нет их здесь.

– Они приходят за рыбацкими судами. А по ночам резвятся в заливе.

– Ты сумасшедший.

– Это ты сумасшедший.

– Для дельфинов тут слишком далекий север.

Джамаль помолчал, размышляя.

– Я видел одного прошлой ночью, – сказал он. – Выпрыгнул прямо вон там.

– Ну, ты точно спятил.

– Вилл приезжает, – сказал Джамаль.

– Да нет. Его пригласили, но он отказался.

– Он передумал. Я слышал, как мама разговаривала с ним по телефону.

– У меня от дяди Вилла мурашки по коже бегут, – сказал Бен.

– Почему?

– Просто бегут и все. Да и дед его не любит.

– Он же сын дедушки.

– Это не значит, что они обязаны любить друг друга.

– Мне Вилл нравится.

– Тебе все нравятся.

– Не все, – сказал Джамаль.

У Бена вспыхнули уши, кровь тоненько запищала в них.

– Я-то нравлюсь, – сказал он.

Джамаль наклонился, подобрал что-то с песка.

– Смотри, – сказал он. И показал Бену пластмассовую головку – безволосую, безглазую, обесцветившуюся добела.

– Ишь ты, – произнес Бен. Джамаль вечно что-нибудь находил: кости животных, деньги, разрозненные игральные карты, тонкий золотой браслет. Похоже, он просто умел видеть их, выдергивать из пустого ландшафта.

– Голова куклы, – сказал он.

У головки были темные глазницы, степенная улыбка. Джамаль подержал головку перед Беном, чтобы тот получше разглядел ее, а затем наклонился и опустил на песок, аккуратно, словно хотел вернуть в точности туда, где она лежала.

– Ты не собираешься взять ее? – спросил Бен.

– Нет. Зачем она мне?

– Она, наверное, старинная, может денег стоить.

– Я думаю, ей лучше остаться здесь, – сказал Бен. – А я буду вспоминать о ней, выходя в залив.

Бен подобрал головку, сунул ее в карман.

– Если она тебе не нужна, возьму я, – сказал он.

– Конечно. Как хочешь.

Свет лиловел. Облака лишились оранжевых пятен, побледнели, высеребрились. Минуту назад еще был день; теперь начинался вечер. На причале, в окнах домов, на яхтах, заякоренных вдали от берега, загорался свет.

– Пора возвращаться, – сказал Бен.

– Через минуту.

Он никогда не подчинялся. Делал, что хотел.

Бен швырял камушки, исчезавшие в сумраке, возвращая назад негромкие звуки невидимых всплесков. Компания чаек, галдя и хлопая крыльями, дралась за что-то, найденное на берегу, – за мертвую рыбу или иную лакомую дрянь. Крылья их с силой били по воздуху. Внезапно одна из них чаек пошла вверх, ярко белея на фоне неба, из клюва ее свисала полоска какой-то гадости.

– Думаю, Вилл появится завтра утром, – сказал Джамаль.

– Ну и хрен с ним, – ответил Бен.

Пора обращаться в себя, в прежнего. Пора пожелать девушку вроде Конни. Он коснулся лежавшей в кармане кукольной головки.

В доме, который снял в аренду дед, уже запотели окна, стенные панели оранжевели в свете ламп. Здесь пахло плесенью, давней стряпней, холодным пеплом камина. На кухне рассмеялась чему-то мать Бена, за ней мать Джамаля.

– Я не смогу. Давай ты.

Мать Бена уже пропустила пару стаканчиков. Отец остался дома, вел трудовую жизнь. Он ничего не имел против удовольствия, которое получали от отдыха другие, но для себя особой пользы в нем не находил.

– Ладно. Я так я.

Мать Джамаля заразилась СПИДом, однако все относились к ней так, точно она просто была самой собой – безумной, хрупкой, имевшей за спиной несколько арестов за дурное поведение.

Дед Бена и Магда смотрели в гостиной телевизионные новости, сидя в пропитавшихся солью бамбуковых креслах, обшитых тканью с узором из морских звезд, раковин и желто-зеленых лаймов. Магда заполняла свое кресло, заполняла свое платье, пестревшее бабочками величиной с ноготь большого пальца. По телевизору показывали какой-то пожар. Гибли животные. Горящие лошади неслись по кварталу опрятных, богатых домов. Магда кривилась, ей было интересно.

– Привет, ребята, – сказал дед. – А мы уж гадать начали, куда это вы подевались.

– Какой-то дурак играл со спичками, – сообщила телевизору Магда. – Какой-то идиот – и вот, пожалуйста. Поймать бы его да пристрелить.

Магда считала, что неосторожных людей следует пристреливать. И считала, что животных, неспособных совершать ошибки, поскольку они живут в священном неведении, следует оберегать. Бен все еще любил ее, но и побаивался тоже. Магда начала относиться к нему с большей, чем обычная ее, подозрительностью.

– Пристрелить – это ему маловато будет, – сказал дед. – Его бы в огонь бросить, пусть горит.

Магда кивнула. Она и дед сидели, охваченные мрачным экстазом своей правоты. На экране вставал, унося души погибших животных, столб дыма, серого и желтого, как старый кровоподтек.

– Эй, – позвала из кухни мать. – Это мальчики пришли?

– Да, мам, – крикнул Бен. Голос прозвучал неплохо. Скорее всего.

Он прошел к кухне, остановился в дверях.

– Привет, лапуля, – сказала мать.

Она поцеловала его, тетя Зои опустила в кастрюльку омара.

– Убийство, – сказал Бен.

– Знаю, – отозвалась тетя Зои. – Но что я могу поделать – такова цепь питания.

Она была в черных джинсах и рубашке с багровым лицом председателя Мао. Мать Бена – в белой блузке и шортах из шотландки. В бокале джина с тоником, который она держала в руке, негромко позвякивал лед.

Мать разгладила его волосы, от нее исходило мягкое дуновение духов и джина, тихое гудение интереса к сыну. Бен представлял себе, как она каждое утро приступает к счету, который продолжается, начиная с единицы, весь день. Мать была спокойной, потому что точно знала номер каждой минуты.

– Как погуляли? – спросила она.

– Хорошо. Вода ушла, можно пройти вдоль причала, довольно далеко.

– Да, я слышу, чем от тебя пахнет, – сказала мать и взъерошила его волосы. – Солью.

Она вмещала в себя всю красоту, какая была в этой комнате. Вне матери оставалась только старая кухня – семужного цвета пластмассовый стол, сосновые шкафчики с большими темными разводами и сучками, словно оставленными кем-то, тушившим сигары об их дверцы. И еще оставалась вне матери тетя Зои, больная и безумная, с белой кожей, покрытой пятнами, как у гипсового святого, бросающая омаров в кипящую воду.

Вошел и остановился рядом с Беном Джамаль.

– Здравствуй, Джамаль, – сказала мать Бена.

Джамаль кивнул и улыбнулся, смущенно, как если бы они только что познакомились.

– Джамаль вегетарианец, – сообщила тетя Зои.

– Нам это известно, лапуля, – сказала мать Бена.

– Я тоже была вегетарианкой, – продолжала тетя Зои. – Целых пятнадцать лет. А потом, в один прекрасный день зашла в “Макдональдс” и съела биг-мак. Тем все и кончилось.

– Знаю, – сказал Джамаль.

Он стоял, присогнув ноги, словно готовясь к прыжку. Он был самим собой, не мужественным и не женственным. Был Джамалем, храбрым и беспечным, спокойным, с живыми глазами и спиралями густых черных волос.

– Я приготовлю салат, – сказала мать Бена.

Она поцеловала сына в лоб, отошла к столу и разломила руками головку латука.

– Я погружалась в это все глубже и глубже, – рассказывала тетя Зои. – Дошла до того, что не могла выносить даже мысли о том, как из земли выдергивают морковку, как снимают с куста помидоры, как косят пшеницу. Мне казалось, что каждое растение обладает чем-то вроде сознания. Что помидорный куст страдает. Так что моя диета становилась все более скудной. Я не могла прихлопнуть комара или убить муху. А в итоге вошла, почти не думая, в “Макдональдс” и потребовала биг-мак. Меня от него стошнило. Но я пошла туда на следующий день и съела еще один. Это было началом моего падения.

– В биг-маке, по-моему, грамм семьдесят жиров, – сказал Бен.

– Ну, жиры, насколько я понимаю, это часть жизни, – ответила тетя Зои. – Смерть и жиры, знаешь ли. И все прочее.

– Мы в последнее время едим все больше злаков, – сказала мать Бена. – Я пытаюсь уменьшить количество потребляемых нами жиров примерно вдвое.

Тетя Зои смотрела на кипящих омаров, лицо ее выражало аппетит и раскаяние.

– А еще я увлеклась кускусом, – продолжала мать Бена. – Готовить его легко, да и приправ к нему существует многое множество.

– Я понимаю, – сказала тетя Зои. – Понимаю, что правильное питание вещь хорошая. Просто мне не хочется… не знаю. Обзаводиться навязчивыми идеями, наверное, так.

– Ну, знаешь, не обязательно же делать из всего навязчивую идею, – сказала мать Бена.

Тетя Зои усмехнулась.

– Самое трудное на свете – достичь равновесия, – сказала она.

И взглянула на Джамаля, весело и беспомощно. Она была готова позволить ему обратиться в того, кто тревожится, всему ищет меру и говорит: ровно столько и никак не больше. Одиннадцати лет материнства хватило ей за глаза. Теперь ребенком хотела быть она.

В лице Джамаля ничто не дрогнуло. Он покинул кухню, вышел через сетчатую дверь на веранду. Бен видел его в окно – разведшим в стороны длинные тонкие руки, глядящим в небо.

Мать Бена проследила за его взглядом, тоже увидела Джамаля, подмигнула сыну. Может быть, разглаживая его волосы, она почувствовала, к чему клонятся его мысли?

– Бен, лапуля, – сказала она. – Ты не займешься столом?

– Конечно, мам.

Он взял тарелки, столовое серебро, прошел в столовую. Здесь стоял длинный стол синего цвета, голые деревянные стены были расписаны летучими рыбами. Из гостиной доносился голос диктора, говоривший, что к океану идет стена огня. Накрывая на стол, Бен старался, чтобы ножи, вилки, ложки лежали строго параллельно друг другу.

Дядя Вилл приехал на следующее утро – с дружком. От одной этой мысли у Бена свело живот. Он наблюдал за ними сквозь окно наверху. И отколупывал ногтями чешуйки краски.

Приехали они в машине дружка, старом “эм-джи”, которым Бен был бы не прочь порулить. Да только он в их машину не полез бы, ему не хотелось тереться задницей об их обшивку. Он наблюдал за тем, как они вылезают наружу, как его мать и тетя Зои встречают их посреди двора. Объятия, поцелуи. Дядя Вилл был высокий, с кроличьим лицом, – шибко умный, в потрепанных джинсах и белой майке: ему не терпелось показать, что он владеет одним из тех фиглярских, неспортивных тел, которые лепятся посредством подъема тяжестей. Выдуманное тело, здоровенное, но ни на что не годное. Дядя Вилл выглядел, как тренированный десятиборец, а сам, скорее всего, и десяти футов пробежать не смог бы. Дружок относился к профессорскому типу – прямоугольная голова, повадки душевнобольного, как будто музыка, от которой он отказался, так и продолжает звучать в его уме. На тощих ногах высокие спортивные ботинки со шнуровкой, а носков нет.

Мать Бена и тетя Зои любили дядю Вилла с упорством загипнотизированных женщин. Сестры, женщины. У них нет выбора. Мужчины принимают решения, а женщинам остается лишь говорить “да” или “нет” любви, которая в них живет. Мужчины отвечают за свои привязанности. Женщин они волокут по жизни. Только самое сильное разочарование способно оборвать их любовь, и после этого они уже не решаются полюбить снова. Закрываются внутренние клапаны. Меняется химия тела. А они этого не хотят.

– …думали, ты не приедешь, – услышал Бен сквозь стекло голос матери.

– Не смог вынести мысль о том, что упущу столько интересного, – ответил дядя Вилл. Он говорил на личном его языке, языке острослова. Каждое слово имело значение, отличное от общепринятого.

Бен смотрел, как они поднимаются на веранду. Дядя Вилл нес два чемодана, мать Бена и тетя Зои шли по сторонам от него. Дружку предоставили тащиться за ними, прислушиваясь к его беззвучной, никому не ведомой музыке.

Потом Бен услышал, как они входят в парадную дверь. Услышал, как дед пытается лавировать между вежливостью и негодованием.

– Здравствуй, Билли, – сказал дед. Голос его доносился сверху, с лестницы, терпеливый и мощный, как сам этот дом, крепость, простоявшая над заливом почти сто лет.

– Здравствуй, пап. Ты ведь помнишь Гарри.

У дяди Вилла голос был кокетливый, пронзительный, самодовольный. Голос флейты. Бен слез с подоконника, сбежал вниз. Ему не хотелось и дальше оставаться в доме. Не хотелось слышать все это.

Впрочем, проскочить мимо них ему все равно не удалось бы.

Они уже были в гостиной, все, кроме Джамаля, обладавшего даром всегда оказываться где-то в другом месте. Когда Бен начал спускаться по лестнице, дядя Вилл заметил его и соорудил на лице остроумную пародию на удивление.

– Бен! – произнес он.

Бен негромко сказал “здравствуйте”, спустился на первый этаж.

– Боже милостивый, как ты вытянулся, фута на три, по-моему.

Бен пожал плечами. Его рост был его ростом, его правом – не какой-то там выдумкой. И в предметы для умничанья не годился.

– В этом возрасте, чтобы уследить за ним, приходится измерять его рост раз в неделю, это самое малое, – сказала мать.

Не помогай ему. И ничего ему не отдавай.

Дядя Вилл подошел, протянул Бену мягкую ладонь. Бен позволил ему изобразить пародию на мужское рукопожатие.

– Ну как дела? – спросил дядя Вилл. – Что поделываешь?

– Ничего.

– Хорошо выглядишь.

А вот этого не трогай. Оставь меня в покое, даже не смотри на меня.

– Познакомься, Бен, – сказал дядя Вилл. – Это Гарри.

Бен не знал, куда девать глаза. Он взглянул вниз и вбок, на солнечный свет, протянувшийся по истертому ковру. Потом на деда. Лицо деда окутывали, будто вершину горы, тучи.

Дружок тоже пожал ему руку. Ладонь у него была крепче, чем ожидал Бен, и суше. И пахло от него не цветочками, скорее мелом.

– Здравствуй, Бен, – сказал дружок.

Ради собственного спокойствия – ну и потому, что за ним наблюдал дед, – Бен в лицо дружку смотреть не стал. Позволил пожать свою руку и отнял ее.