Текст книги "Плоть и кровь"

Джамаль испуганно оглянулся – где Кассандра? Она уходила куда-то, но теперь была здесь, за его спиной. С ее светом и запахом. Он поднял руку, коснулся своих волос, потом сжал ладонь Кассандры. Комната переливалась светом и искрами.

– Всем спасибо, – сказала Кассандра.

Потом была долгая возня с пальто и прощаниями. Когда открыли парадную дверь, в нее полетел снег. Джамаль смотрел, как снежинки исчезают, уходя в половицы. Думал обо всем, что не успел съесть. В руках он держал часть подарков: оранжевый грузовик, такой же как у Бена, и космический корабль из “Звездного пути”. А дядя Вилл держал большого плюшевого мишку, которого Джамаль так хотел и которого теперь смущался, – то есть все еще хотел, но и, как-то не очень понятно, презирал. У мишки были пустые черные глаза и бледно-оранжевый язык.

– Передай Зои, что все мы надеемся на ее выздоровление, – сказала тетя Сьюзен.

– Конечно, передам, – пообещала бабушка и поцеловала тетю Сьюзен.

Тетя Сьюзен сильно походила на бабушку, но была смуглее, озабоченнее и глаже. Птичка блестела на ее платье. Джамаль, прижимая к груди подарки, пошел к машине между Кассандрой и дядей Виллом. Его окружали сложно устроенные волны любви и неприязни.

Оглянувшись назад, Джамаль увидел в проеме двери Бена и дедушку, оба ждали, очерченные желтизной, когда он уедет. Дядя Вилл сел за руль, бабушка рядом с ним. Джамаль и Кассандра сзади.

– Ну вот и все, – сказал дядя Вилл.

– По-моему, все прошло хорошо, – сказала бабушка.

– Разумеется, – ответил Вилл. – А как же. Милый маленький праздник.

Джамаль смотрел, как бьются об окна машины снежинки. Смотрел, как пролетают мимо деревья, другие машины, дома. И видел себя, видел, как он забирает все это – высовывается из окна и сгребает рукой дома и деревья, пока машина катит сквозь ветреную белизну. И как приносит их домой и показывает маме.

– Расскажи еще раз, – прошептал он Кассандре.

– О чем?

– Ты же знаешь.

– Опять о том же? – спросила она.

– Да.

– Ты маньяк, мой милый.

– Расскажи.

– Ладно. Ты был новешеньким и самым крохотным существом, какое…

– Каким крохотным?

– Хмм. Чуть меньше одного из цыплят, которые выставлены в витрине “Ли Чоуз”.

– Нет.

– Мы же не будем с тобой ругаться из-за какого-то дюйма, верно? Ладно, ты был таким же крошечным, как щенок миссис Гарсиа. Таинственным Незнакомцем.

– Да.

– И мы положили тебя на сиденье машины и повезли в Массачусетс, на Зеленую реку.

– Туда долго ехать, – сказал Джамаль.

– Да, ты прав. Больше двух часов. Существуют, конечно, реки, до которых доехать было бы намного проще, но твоя мама побывала однажды на Зеленой реке и увидела, что в ней есть нечто волшебное, поэтому, когда ты родился, выбора у нас не оставалось, окрестить тебя мы могли только там.

– Да.

– Мы ехали больше двух часов, – продолжала Кассандра. – Стоял приятный июльский день, вдоль дороги росли тигровые лилии и черноглазые сюзанки. На мне был весьма, если я вправе сказать об этом сама, соблазнительный крестильный наряд: белые кожаные брючки, верхняя половина смокинга и походные башмаки, поскольку, мой милый, нам еще предстояло отправиться в настоящий поход к волшебной реке, ведь твоя мама не стала бы выбирать ту, которая протекает рядом с шоссе, нет уж, увольте.

– А ехали мы в синей машине.

– Да, совершенно верно. В прокатной “тойоте”, не так чтобы очень роскошной, но надежной. А находились в ней ты, твоя мама, Вилл и я.

– Ага.

– И вот наконец мы остановили машину и понесли тебя к реке.

– Это далеко? – спросил Джамаль.

– О, для того, чтобы точно ответить на твой вопрос, мне необходимо подумать. Во всяком случае, дальше, чем от Канал-стрит до Центрального парка.

– Правильно.

– И наконец мы пришли к реке, и прическа твоей тети Кассандры несколько растрепалась, однако она была настоящим труппером, очень дальней, но все же родственницей Дэниэла Буна. И, сказать по правде, река была прекрасна. Большая, широкая, с деревьями по берегам, и, видит бог, людей вокруг почти не было, ведь мало кто согласился бы тащиться в такую даль, лишь ради удовольствия полюбоваться на то, что течет у него дома из крана…

– Там еще рыба была.

– Ммм. Форель. Прекрасно различимая. Все мы разулись и вступили в воду, холодную, как лед, и у тети Кассандры случился недолгий приступ недовольства, с которым она великолепнейшим образом справилась. Вода была очень чистой, дно реки покрывали круглые камушки, и все было так красиво, несмотря даже на то, что от температуры этой воды и эскимоса пробила бы нервная дрожь.

– А меня несла мама.

– Да, именно так, – подтвердила Кассандра. – Мы вошли с тобой в воду, произнесли несколько слов, я и Вилл пообещали заботиться о тебе, а потом Вилл, не слушая возражений тети Кассандры, вылил тебе на головку немножко холодной воды. Потому что, это как-никак было крещением.

– И я разревелся.

– Как поступил бы на твоем месте всякий разумный человек. Ты ревел все время, пока мы шли к машине, а как только тронулись с места, заснул.

– И это конец истории, – сказал Джамаль.

– Более-менее. Вот так усталая старая кляча, которая сидит сейчас рядом с тобой, и стала твоей крестной матерью. Милый, если мир и полон чего-то, то лишь сюрпризов.

– Конец истории, – повторил Джамаль.

– Ну-с, и да, и опять-таки нет, – ответила Кассандра.

Когда они вернулись домой, Зои лежала в жару. Некоторое время назад жар утих, обратив ее в женщину, сидевшую посреди комнаты с чашкой ромашкового чая в руках и глядевшую, ожидая возвращения сына, как за окном падает снег. Потом температура подскочила снова, и Зои потонула в ней, в жаре, в немощи, в странных обжигающих мыслях, которым не терпелось обратиться в сны. Болезнь действовала на нее, как наркотик, но содержала в себе что-то более резкое, подлое, и Зои напрягала силы, стараясь сохранить в окруженной снегами комнате заведенный порядок, обычный ход времени. Это Нью-Йорк, это январь. Выцветшие розы на обшивке кресла норовили зашевелиться, обзавестись лицами, однако Зои запретила им это, и они остались розами, красными, пурпурными, неподвижными. Она лежала на матрасе, присматривая за розами, и тут все вернулись, – Зои следила за розами слишком пристально, чтобы услышать, как открывается дверь. Джамаль нерешительно и торопливо запрыгнул к ней на матрас, от сына тянуло холодом, волосы его были осыпаны совершенной формы бусинами чистой воды.

– Привет, – прошептала она. – Ты вернулся.

– Мне космический корабль подарили, – сообщил он.

И показал ей подарок, серую тарелку с прозрачным куполом в самой середке. Джамаль описал ею в воздухе широкую дугу, и Зои уловила запах корабля, резкий запах новой пластмассы, неживой и сладковатый.

– Совсем такой, как ты хотел, – сказала она. Голос ее был, точно струйка воды, истекающая из какого-то места, которое находилось вблизи нее, но не в ней.

– Да, – подтвердил Джамаль, хоть она и знала, что это неправда. Каким образом они научаются врать – так рано, когда никто их об этом еще и не просит?

Ее мать присела на краешек матраса, положила ладонь на лоб Зои.

– Ты все еще горишь, – сказала она.

– Не страшно, – ответила Зои. – Мне уж и стало лучше, а полчаса назад все вернулось.

– По-моему, тебе все-таки стоит показаться врачу, – сказал Вилл. – Если ты ему не позвонишь, позвоню я.

– Да нет, все хорошо, – сказала ему Зои. – Ну грипп, с кем не бывает? Он и у Джамаля был на прошлой неделе, правда, милый?

Джамаль кивнул. Он весь ушел в созерцание новой игрушки, и Зои тоже, следом за ним. Свет лампы сиял на серой поверхности корабля, на белом слове “Энтерпрайз”. Космос ярок, не темен. И ты можешь лететь, куда захочешь.

Кассандра сказала:

– Я согрею для Джамаля немного супа. Может, и ты поешь, а, лапа?

– Нет, – ответила Зои.

Поверхность корабля была гладкой, поблескивавшей, точно гранит, и на миг Зои поверила, что внутри этой нехитрой игрушки спрятано нечто сказочное. Потом эта вера ушла, потом вернулась.

– Я не хочу суп, – сказал Джамаль.

– Ладно, хорошо, – согласилась Кассандра. – Не придется рисковать ногтями, вскрывая банку.

– Он должен что-то поесть, – сказала мать Зои. – Джамаль, у тебя же во рту целый день ни крошки не было, не считая всякой ерунды.

– Кусок праздничного торта, мороженое и изрядное количество снега, – сказала Кассандра. – Каждому временами приспевает охота сесть на диету – на ту, что только для белых.

– Пару ложек супа, Джамаль, – сказала мать Зои.

– Не хочу супа, – ответил он, однако мать Зои все равно пошла на кухню, потому что она так решила.

Зои ощущала маленький хаос страхов и желаний сына, его голод, его нежелание испытывать голод, его любовь к космическому кораблю. И напоминала себе: ты его мать. Тебе нельзя слишком в нем растворяться.

Вилл опустился на колени рядом с матрасом, погладил ее по голове.

– Мне что-то тревожно за тебя, – сказал он.

– И зря, – ответила Зои. – Великое дело, грипп.

– Так ведь уже третий раз с сентября.

– Я его от Джамаля подцепила. Каждый, кто помногу сидит с ребенком, рискует заболеть. Мы с ним обмениваемся микробами – он мне, я ему.

– И все же я хочу, чтобы ты показалась врачу.

– Да не нужен мне никакой врач, – сказала Зои. – Поваляюсь пару дней в постели, все и пройдет.

Теперь и Кассандра опустилась на колени пообок Вилла. И их соединил нимб любви и тревоги, гордости, недовольства собой, сложной неприязни, которую они питали друг к дружке. Кассандра сказала:

– По-моему, тебе хочется, чтобы все мы ушли и оставили тебя, черт подери, в покое, дали поспать.

Зои улыбнулась, купаясь в жару. Вот лицо Вилла, ставшее красивее с тех пор, как он придумал для себя новую личность, устойчивую и надежную, как огород, в котором растят только одну культуру. Вот вызывающая, откровенная некрасивость Кассандры, ее режущий глаз свет.

– Никуда вам уходить не надо, – ответила Зои, зная: что им ни говори, они все равно уйдут, хочется ей или не хочется.

Зои снился сон. Больной, мутный, пронизанный короткими вспышками страха, казалось, таящимися в мире, как угри таятся в камнях. Она проснулась, полежала, тихо дыша, ожидая, когда к ней вернется комната, ее неровный потолок и старая мебель, синее окно, за которым немощно мерцает единственная зимняя звезда. Оказывается, Джамаль заснул рядом с ней. Желание разбудить его она поборола, но тут он проснулся сам, словно услышав ее мысли. Такое случалось время от времени. Зои никак не могла решить, означает ли это, что она хорошая мать, или наоборот, что плохая. Он открыл глаза и смотрел на нее.

– Привет, – сказала она.

Джамаль не ответил. Он так и не расстался с космическим кораблем.

– Все нормально? – спросила Зои.

Джамаль кивнул. Она подтянула одеяло, накрыв сына по грудь. Одинокая, бледная, холодная звезда светилась в окне, и Зои погрузилась в полусон, в котором она пряталась вместе с сыном в развалинах, в синей тени одряхлевшего памятника, укрывшись среди отзывающихся гулким эхом мраморных глыб и влажных спутанных лоз, а кто-то или что-то пыталось найти их. Картина была настолько живой, что Зои приложила палец к губам, предупреждая Джамаля: сиди тихо. Потом сон ушел, и она увидела себя – женщину, лежащую рядом с сыном в комнате, в Нью-Йорке, – и все-таки ощущение, что за ними кто-то охотится, покидать ее не желало. Она шепотом велела Джамалю перебраться в его постель и спать там; в ответ он поднял над головой космический корабль.

– Ведите нас по лучу, – сказал он.

1987

Он зачем-то был нужен матери. Лежал под кроватью, дышал темнотой, а голос матери рассылал его имя по комнатам, на поиски. “Бен? Бен? Бенджамин?” Он съежился внутри своего молчания. Он не был готов показаться ей, сейчас не был. Его окружало гудящее облако давних ошибок, мрачных мыслей, промозглой скудости существования. Матери он требовался во всем его блеске. А он блестеть не мог, сейчас не мог, вот и спрятался, предоставив матери выкликать его имя в комнатах, где ей отвечали только обои, послеполуденный свет да немое женственное достоинство мебели. Он ждал; он услышал, когда она прошла мимо, запах ее духов. Пожалуйста, молча произнес он, и наконец мать вышла и сказала дедушке:

– В доме его нет, может, он на пляж ушел.

Правильно, подумал Бен, на пляж, и увидел себя там – позолоченную версию, сильную и счастливую, ничего не боящуюся, сжимающую в пальцах раковину, или ручку фарфоровой чашки, или какой-то другой найденный им маленький подарок. Пока же он ждал здесь, укрывшись в версии более грустной: мальчик под кроватью, не ответивший на призывы матери, – и, прождав минуту, выполз на свет и выглянул поверх подоконника наружу. Вон она идет к берегу, ищет его, стройная, решительная женщина в светло-розовой юбке, вышагивающая с яростным чувством собственницы: так, точно она – давно пропавшая жена океана, возвращающаяся, дабы предъявить права на все положенные ей почести. Мам, позвал он молча, глядя, как она удаляется, чтобы найти сына, который ей требуется – не грустного или неправого, но ожидающего ее с подарком в руке.

Когда мать скрылась из виду, он позволил себе забраться на кровать и полежать, ощущая, как его обступает дедушкин дом. Этот дом он любил больше всех других. Дом отбрасывал тень на собственные деревья; все его тайны были новенькими, чистыми. Из окон спальни был виден парк, а из парка – слитная синяя полоска океана, казавшаяся, когда ты стоял посреди парка, чем-то огромным, простым и невообразимо дорогим, помещенным туда, куда его поместили, для того, чтобы оно оттеняло более сложную красоту дома. В доме были окна с синими и красными стеклами. Были люстры, подрагивавшие в драгоценном, бесцветном сверкании, каменный камин, на котором Бен мог стоять во весь рост, комната, которую он называл Ледовым дворцом, – с толстыми белыми коврами, цветами из белой ткани и белыми тростниковыми креслами, ожидавшими в студеном молчании, когда кто-нибудь усядется в них и они смогут сыграть свою затаенную музыку, состоящую из ледяных потрескиваний и стонов. Что-то яркое, обещавшее чудеса, переходило с неторопливой уверенностью из комнаты в комнату. Не привидение – для привидений дом был слишком чистым, слишком залитым светом. Но что-то обитало в нем вместе с дедушкой и Магдой: живой нечеловеческий дух, которого Бен представлял себе белым павлином, сказочным, гордым и безмятежным, то величаво поднимающимся по изогнутой лестнице, то входящим из устланного ковром коридора в башенную комнатку третьего этажа, в которой стоял глядевший в парк и в океан телескоп и над которой плескался на крыше американский флаг.

Он лежал на кровати, которую объявил своей, в маленькой комнате, чье окно смотрело сверху на дерево, в комнате, у комода которой были медные ручки в виде грозно глядевших, возмущенных орлов. Прошла минута, за ней другая. Наконец он встал, немного попрактиковался перед зеркалом, принимая невинный вид, и пошел искать дедушку.

Дедушка отыскался внизу, на кухне, – раскладывал помидоры по подоконнику. Он был в темно-синей рубашке, широкий, добрый, с мягкими волосами, укрытыми поношенной соломенной шляпой.

– Привет, – сказал Бен и подумал, что голос его звучит правильно, звучит как обычно.

Дедушка обернулся. Он был по-стариковски кроток и великодушен, желания его давно уже притупились.

– Привет, дружище. Тебя мать везде ищет.

– Я все время тут был, – сказал Бен и, быстро подойдя к подоконнику, снял с него помидор, блестящий, тяжелый, с прозрачной кожицей. Вот помидор, а вот запах дедушки, смесь лосьона после бритья и едковатой пряности его тела.

– А она пошла искать тебя на пляж, – сказал дедушка.

Бен взвесил помидор на ладони.

– Бифштекс, – сказал он.

– “Гордость Нью-Джерси”, – поправил его дедушка. – Пойдем-ка, заберем ее оттуда. Твой папа приедет за вами с минуты на минуту.

Бен неохотно вернул помидор на место, вышел вслед за дедушкой из кухни. Они направились к океану, дедушка взял его за руку. Бен, семилетний, был, пожалуй, уже великоват для такого жеста, но возражать не стал, напротив, ему хотелось, чтобы дедушка сделал это, потому что он обладал тайным знанием, да и жизнь его была более честной, более благополучной. Держась за руку дедушки, Бен шел с ним по краю парка и чувствовал, как наполняется бодростью, безграничным и беспредметным желанием, сделанным из запаха дедушки, и вспоминал, как у него на ладони лежал помидор, тяжелый, плотный, блестящий, вспоминал неровности его плоти. И ощущал наплыв чистого, покалывающего кожу восторга – от полноты между ног, от вертящегося в голове слова “бифштекс” – и сразу же устыдился. Он был неправ, хоть и не знал точно в чем. Он стал мелким, малодушным, прячущимся, а уже скоро, очень скоро им предстоит встреча с матерью, которая хочет, чтобы сын был другим. Когда они вышли из парка и начали спускаться к пляжу, Бен представил, как забирается внутрь дедушки и управляет им, точно солдат, сидящий в танке, – направляет к женщине в розовой юбке, ждущей от сына совершенства. Вот и она, стоит спиной к океану, озирается по сторонам.

– Эй, Сьюзи, – позвал ее дедушка, – посмотри, кого я нашел.

Мать обернулась, увидела его. Бен никогда не мог точно сказать, как много она знает, как глубоко способен проникать ее взгляд. Он привел лицо в порядок, отпустил руку дедушки. И побежал к ней, словно догоняя себя прежнего, прежнюю свою силу и чистоту. И когда он крикнул: “Привет, мам!” – голос его был уже сильным и слитным, как волна.

– Привет, – сказала она, не рассерженная, не огорченная. Лицо ее, едва она увидела эту бегущую к ней реальность, потемнело от удовольствия.

– А я тебя ищу повсюду, – сказала она.

– Я гулял, – ответил Бен.

Это уже происходило. Он чувствовал это. Он убежал от своих страхов, своих ошибок, ускользнул от всего, и вот он, смотрите, веселый мальчик, которому нечего скрывать. Он подбежал к матери, произвел быстрый отвлекающий маневр – изобразил короткий танец, – подобрал камушек и метнул его в синюю воду. И ощутил силу своей руки, согревающий его изнутри жар маминого удовольствия.

– Пойдем, – сказала она. – Скоро приедет отец, а мы и наполовину-то не готовы.

Бен метнул еще один камушек, потом еще один. Он приплясывал, исполняя судорожную джигу в честь своего возвращения к праведной жизни.

– Пойдем же, – повторила мать, однако Бен знал: легкое непослушание, безудержная бойкость составляют часть его обаяния.

Дедушка попробовал положить на плечо матери свою большую, загорелую ладонь, однако она отступила от него, подошла к Бену и нежно, с беспредельной гордостью коснулась его затылка.

– Никак не могла найти тебя, – сказала она мягким, дрогнувшим голосом – словно сообщила их общую тайну, которую следовало скрывать от дедушки.

Бен подобрал новый камушек, подержал его на ладони. Океан наполняли крапины яркого света, неуклонность стремления к цели. Бен стоял рядом с матерью, смотрел на него. Держал на ладони камень.

– Давайте-ка двигаться, – сказал дедушка, и Бен почувствовал, как его голос скользит по коже матери, слегка садня ее.

Он запустил в воду последний камушек, – тот подскочил, раз, другой, – и побежал вверх по пляжу. Он упивался воздухом, овевавшим его кожу, предвечерним солнцем, ветром. И чувствовал, что оставляет за собой на бегу легкие вспышки, противоположность теням, поблескивание, создаваемое светом, когда он падает на лезвие ножа. Он бежал к дому и знал, что его стоило искать и найти. Он хотел добежать так до башенной комнатки, чтобы мать нашла его там, но, влетев в фойе, увидел возвратившуюся домой Магду, еще укладывавшую в сумочку ключи от машины. От нее исходило обычное позвякивание, посверкивание, резкий, белый свет сосредоточенности. Магда взглянула на него. Нацелила луч; она все умела называть своими именами.

– Здравствуй, – сказала она.

И перевела взгляд с Бена вовнутрь сумочки, к миниатюрному миру, который доставлял ей удовольствие большее, чем обширный наружный.

– Привет, – откликнулся Бен.

Магда – единственная из знакомых ему взрослых – не считала нужным произносить слова или совершать поступки, за которые он мог бы ее полюбить. И по этой причине – впрочем, имелись и другие – он любил ее. Она ничего не ждала – ни от него, ни от прочих. Она была богата, тверда духом и демонстративно, вызывающе толста.

– Я был на пляже, – сказал он с такой напористой убежденностью, словно стремился объяснить ей что-то, точно указать свое местонахождение.

Магда была огромна – вздымающаяся грудь, прямоугольная голова, временами она казалась ему пророчествующим духом с голосом вулкана.

– Там битого стекла полно, – сказала Магда. – И откуда оно только берется, не понимаю.

Она защелкнула запор сумочки, подняла ее к груди и вздохнула с шумом, в ответ на который люстра поспешила продемонстрировать свою способность подрагивать и позванивать, отражая переменчивый свет. Магда покинула приятный маленький мир своей сумочки ради другого, наполненного битым стеклом мира, который требует от человека суровой рассудительности, способности держать его в узде.

– Я осторожный, – ответил Бен – с таким же чувством, с каким опустил бы в жерло вулкана некое подношение: цветок розы, плод граната.

– Ты не голоден? – спросила она тоном, подразумевающим, что голод неразрывно связан с осторожностью.

Бену ее вопрос представился загадкой, на которую можно дать только два ответа: правильный и неправильный.

– Нет, – нерешительно ответил он, и Магда кивнула.

Ответ оказался правильным. Она носила в ушах маленькие переливчатые жемчужины неправильной формы, приходившиеся двоюродными сестрами дедушкиным помидорам. Бриллиантовая ящерка замерла, припав к откосу ее груди; бриллианты на пальцах Магды отвечали нервным отблескам люстры. Как-то раз Бен зашел с ней в нью-йоркский ювелирный магазин и обнаружил, что тот доставляет Магде точь-в-точь такое же удовольствие, какое она получает, заглядывая в свою сумочку. В магазине все выглядело заостренным, четким, наполненным холодной тишиной преуспеяния, и Бен подумал, что Венгрия, в которой родилась Магда, должна походить на этот магазин или на нутро ее сумочки. Она тосковала по миру совершенной безопасности, сверкающего бархатного порядка.

– Жарко сегодня, – сказала она.

– Ага.

– Я, пожалуй, выпью стаканчик содовой. Не хочешь?

– Хочу, – ответил Бен, и она улыбнулась ему.

Магда была женщиной, сложившейся окончательно. Нужды ее неистощимостью не отличались – все, что ей требовалось, она могла купить.

Как только в дом вошли мать и дедушка, все изменилось. Услышав их сквозь дверь кухни, Магда взглянула на Бена так, точно он утаил от нее важные сведения, нечто необходимое ей для борьбы с беспорядком и неожиданностями. Она с сожалением опустила сумочку на золоченый пристенный столик и направилась к кухне, к ним. Бен последовал за ней.

На кухне дедушка показывал матери Бена помидор. Когда Магда вошла, Бен увидел, как его мать переводит взгляд с помидора на Магду, и понял, что все здесь становится причиной чего-то еще, все связано незримыми линиями проступков и следствий. И в самом существовании Магды был каким-то образом повинен помидор.

– Привет, – весело произнесла мать Бена.

– Здравствуйте, – ответила Магда.

Дедушка подошел к Магде, поцеловал ее в прохладную, напудренную щеку. Рот матери вытянулся в узкую линию и дернулся в коротком спазме улыбки.

– Ну здравствуй, – сказал дедушка. – Все магазины опустошила?

Лицо Магды сложилось в гримасу нетерпимости и презрения, словно машину переключили с передней скорости на заднюю.

– Платья так и не нашла, – ответила она. – Здесь сплошное уродство продают.

– У нас на следующей неделе опять прием, – с гордостью сообщил дедушка. – Одна из Магдиных благотворительных организаций устраивает.

– Рак, – произнесла Магда, и на лицо ее возвратилось довольное выражение.

– Мм, – отозвалась мать Бена.

– На этот раз мы здорово размахнулись, – сказал дедушка. – Шатры, оркестр. Целая армия девиц, продающих цветы и закуски.

Мать Бена взглянула на часы и сказала:

– Не понимаю, куда подевался Тодд.

Помидор был повинен в существовании Магды, а Магда – в существовании рака и всего остального; Магда, рак, битое стекло, которое волны выбрасывают на пляж, все это возвращалось – на предмет повторного рассмотрения дедушке, такому гордому и счастливому в его поношенной соломенной шляпе. Дедушку Бен любил больше всех.

– Анна попыталась уговорить меня взять зеленое, – сказала Магда. – Шифон, блестки. Жуть. Здесь ничего нет, придется завтра ехать в Нью-Йорк.

– Да, Нью-Йорк переполнен платьями, – сказала мать Бена. – А, вот и он.

По подъездной дорожке плыла машина отца. Тени листвы скользили по ее гладким бордовым крыльям. В животе у Бена что-то затикало. Скоро он снова останется один, с родителями.

– Прихватите с собой помидоры, – сказал дедушка.

Он выбрал бурый бумажный пакет, встряхнул его, открывая, умелым и быстрым рывком запястья. Дедушка всегда знал, что делает. Он был добрее Магды, но, как и она, мог получить все, чего захочет. Он любил свои помидоры, свой дом. Он опускал помидоры в пакет, один, другой, третий. Бен смотрел на его сильную загорелую руку, на полнотелость помидора, который так любил дедушка. И снова что-то поднималось в нем, шевелилось в паху, и он знал, что может впасть в неположенное состояние, перенестись в затерянные места. И, чтобы спастись от этого, побежал к отцу.

Отец уже остановил машину и вылезал из нее. Он привез с собой свое самопожертвование, нескончаемую добродетельность. Подбежав к нему, Бен оказался в орбите его доброты, силы, повседневного труда. И на миг Бен и его отец стали одним человеком. Однако отец произнес:

– Здорово, приятель, как дела? – и звук его голоса разделил их.

Отец Бена жил ожиданием. А Бен был тем, чего он ожидал.

– Нормально, – ответил Бен.

Он помолчал, оказавшись в пустом зазоре между двумя состояниями – несуществованием и зримостью. И, ощутив прилив панической любви, насильно вогнал себя во второе из них.

– Я тут тренировался, мяч бросал по кольцу, – сообщил он. – Семь из десяти.

– Хорошо. Это очень хорошо.

У отца была гладкая кожа, широкие плечи, он очень старался быть счастливым. Бен отдавал ему все, что мог.

– Я попросил дедушку поднять кольцо, – сказал он. – Как можно выше.

– Думаешь, ты к этому уже готов?

– Ага.

И Бен принялся осыпать воздух ударами. Для матери он танцевал, для отца мутузил кулаками воздух. У отца было красивое лицо и нервное, изящное, точно у лодки, тело. Глаза его примерялись к тому, что видели, и тут же принимали решение.

– Лето кончается, дружище, – сказал отец, и в голосе его прозвучала такая радость, что Бен замолотил по воздуху с обновленной решительностью, с пародийным неистовством.

Отец улыбнулся, пустив в будущее тонкий лучик любви. Он собирался стать сенатором. Он будет твердой рукой водить машину, получать удовольствие от еды, находить утешение в работе.

– Мама в доме? – спросил он.

– Ага.

– Вы уже готовы ехать?

– Да.

Отец коснулся рукой его плеча. Рука сказала Бену, что пора успокоиться, пора подумать о точности и сдержанности движений. Как раз таким, по представлениям Бена, отец и был на работе – он прикасался к людям, компьютерам, телефонным аппаратам и призывал их всех идти вперед, к созданию более строгого мира, в котором добро будет вознаграждаться, а зло изничтожаться. Бен перестал избивать воздух и пошел с отцом к дому, в котором их ждала мать.

Она сказала отцу, что рада видеть его. Быстро, чтобы разом покончить с поцелуями, поцеловала отца в губы, достала из сумочки темные очки.

– Здравствуй, Тодд, – сказал дедушка, а затем он и отец Бена пожали друг другу руки – по-мужски, демонстрируя и безобидность своих намерений, и свою силу. Магда тоже пожала руку отца – она не целовалась ни с мужчинами, ни с женщинами, – но Бен видел, что она думает о ювелирных магазинах и о внутренности своей сумочки, этом совершенстве золота и черноты. Магда целиком ушла в спокойные помыслы о порядке. Завтра она поедет в переполненный платьями Нью-Йорк.

– Нам надо спешить, милый, – сказала мать Бена отцу. – Ты запоздал.

Отец Бена пожал плечами, специально для дедушки. Оба они – безобидные труженики, пытающиеся выжить в мире, которым правят женщины. Но дедушка этого сигнала не принял. Он только пофыркал на его обычный манер: “храк, храк, храк”, и звучно чмокнул мать Бена в щеку.

– Помидоры взяла? – спросил он ее

– Да, – ответила она немного надтреснутым голосом.

Помидор был повинен в существовании Магды; рак убил их соседку, миссис Маршалл.

– Ну обними меня, – сказал дедушка Бену, и тот отдал себя на милость его больших щетинистых рук.

Запах дедушки, сладкий, острый, мускусный запах его дыхания. Бен выбрался из дедушкиных объятий. Теперь он свободен и может стать никем.

Его отпускали назад, к притязаниям обычного дня. Магда оделила его сухим поцелуем, похоже, она все еще думала о платьях, о раке, об утраченной ею безопасности других стран. Он пошел с родителями к машине, забрался на заднее сиденье и смотрел, как дом дедушки исчезает в плоском, струистом мерцании других домов и картофельных полей.

– Как все прошло? – спросил отец Бена у матери.

– Нормально, – ответила она. – Как обычно. Ты бы все-таки не запаздывал.

– Старался, как мог.

– Магда еще больше растолстела. Скоро в доме помещаться не будет.

– Наверное, твоему отцу нравятся увесистые женщины, – сказал отец Бена.

– Будь добр, не шути на этот счет. Шути на какой-нибудь другой.

Мать Бена сняла темные очки, протерла их подолом юбки, надела снова. И повернулась к Бену:

– Ну что, милый, – сказала она. – Дело сделано. Может, заедем поужинать в “Пи-Джи”?

– Конечно, – сказал Бен.

Он видел, что его радость радует мать. Машина неслась вперед по теням листвы и полоскам солнца. Мать снова была счастлива, ей снова ничто не грозило. Она шепотом напевала что-то, перелагая свою радость на музыку.

– Какое все-таки облегчение, – сказала она отцу Бена, – выбраться оттуда.

– Ты выполняла свой долг, – ответил отец.

– Знаешь, что они нынче строят? Фонтан. Теперь, выходя из парадной двери, ты будешь нос к носу сталкиваться с гипсовым дельфином, сплевывающим в раковину.

– Да не заводись ты так.

– Это постыдно. Кем они себя воображают, царем и царицей Савскими?

Бен сидел сзади, держа на коленях пакет с дедушкиными помидорами. Он опустил руку в пакет. Нащупал помидор, еще теплый от солнца, и разрешил себе ненадолго стать другим, слабым, молчаливым, желающим лишь одиночества и сна.

1987

Идея “дамских завтраков” принадлежала Кассандре. Поначалу Мэри отвечала ему отказами, говоря, что у нее назначена другая встреча, или разыгрался синусит, или просто много работы по дому. Однако Кассандра продолжал звонить, проявляя монументальное и странно простодушное терпение (неужели он не понимает, что его не хотят видеть?) и, в конце концов, Мэри сдалась. Хорошо, она приедет в город и позавтракает с Кассандрой. Да, в час тридцать следующего понедельника, по такому-то адресу в Гринич-Виллидж. Нет, не волнуйтесь, она это место найдет.