Текст книги "Плоть и кровь"

– Здравствуйте, – сказала Мэри.

– Здравствуйте, милочка, – ответила Кассандра. – Входите, снимайте плащ. Как Зои?

– По-моему, немного лучше. Ей дали что-то, она заснула.

– Нам следует забрать ее оттуда, как только будет можно, – сказала Кассандра. – Больницы опасны.

– Ну, похоже, за ней там очень хорошо ухаживают.

– Не обманывайте себя, они ужасны.

– Ладно, – сказала Мэри. – Сейчас у нас большого выбора нет, верно?

– Нет. Сейчас нет.

– Вы что-нибудь ели сегодня? – спросила Мэри.

– Угу.

– И что же?

– Супчика похлебала, – ответила Кассандра.

– И все?

– А я больше ничего и не хотела. Не давите на меня, дорогуша.

– Хотите, я вам почитаю? – спросила Мэри.

– Минутку, я собиралась отдать вам одну вещь.

Кассандра подошла к туалетному столику, порылась в нем, нащупала низку жемчуга.

– Вот, – сказала она, протянув руку с жемчугом туда, где, как она полагала, стояла Мэри.

– Ой, я не могу их взять.

– Прошу вас, возьмите. Я их почти никогда не ношу, а это, чтобы вы знали, одна из самых крупных моих краж. В “Тиффани” или в “Картье” я никогда не шуровала, там все уж больно внимательны, но поверьте, чтобы утащить такие бусы даже из “Бердфорда”, требуется изобретательность, и не малая. По большей части, мне приглядывалась всякая ерунда, но это ожерелье – одна из немногих вещиц, в которых я могу себе вас представить.

– Нет, ну правда, – сказала Мэри.

– Побалуйте меня. Примите от старой трансвеститки горстку жемчужин. По крайней мере примерьте их.

– Ладно. Хорошо.

Мэри взяла бусы. Кассандра, услышав щелчок замочка, спросила:

– Как они смотрятся?

– Они прекрасны.

– Вы вполне можете взять эти бусы сейчас, я же все равно вам их оставлю. И если честно, милочка, когда придет мое время, тут может начаться настоящая свалка желающих поживиться. А я знаю типчиков, способных стянуть все из квартиры быстрее, чем вы простынку с кровати стягиваете.

– Беру, – сказала Мэри. И замолчала.

– Вы как? – спросила Кассандра.

– Прекрасно.

– Ну и хорошо.

– Знаете, я никогда вам этого не говорила… – начала Мэри

– Сделайте милость, не сентиментальничайте, ладно? Я нынче не в настроении для таких штук.

– Да я не сентиментальничаю. Просто хотела сказать вам, что тоже брала чужое.

– Это как же?

– Воровала в магазинах. Я тоже этим занималась.

– Ну ты подумай, – сказала Кассандра.

– Не знаю, почему я это делала. Дорогих вещей я никогда не брала.

– Тут нет ничего загадочного. Вам просто хотелось заиметь какую-то вещицу, это с каждым бывает. Мы живем в огромном мире, набитом барахлом, и хотим получить кое-что из него.

– Да, но я могла преспокойно купить все это.

– Ну, значит вам требовались острые ощущения. А в вас крылась криминальная жилка. Подумать только, в другой версии наших жизней мы могли бы сидеть в одной камере.

– Да, меня один раз арестовали, – сказала Мэри.

– Меня арестовывали, дайте-ка прикинуть… Раз пять или шесть, по-моему. Хотя все эти фантазии насчет тюрьмы… по-настоящему хорошие никогда не сбываются.

– Я об этом ни одному человеку не рассказывала. Муж знал, а дети – нет.

– Ну, теперь вы исповедовались. Это что-нибудь изменило?

– Да вроде бы нет.

– Исповедь вообще сильно переоценивают, так я считаю.

– Я принесла книгу, которую вы хотели, – сказала Мэри

– Вы ее сперли, милочка?

– Нет. Я ее купила. Я уже многие годы ничего не крала. Просто перестала и все. По правде сказать, я не знаю, почему начала воровать, и не знаю, почему перестала.

– Мы – существа загадочные.

– Да. Похоже, что так. Меня, к примеру, долгое время мучили приступы удушья, я даже валиум принимала, а потом, постепенно, они словно ушли куда-то. Ну, по большей части. Случаются, конечно, но так редко, что теперь я обхожусь без пилюль.

– Я всегда говорила: невроз можно либо вылечить, либо просто взять измором.

– Может, и так.

Кассандра спросила:

– Как вы себя все-таки чувствуете?

– Я? Замечательно. Вот как вы себя чувствуете?

– Тоже замечательно, милочка.

Мэри взяла Кассандру за руку:

– Все будет хорошо.

– Ой, ради бога.

– Нет, я о том, что с Джамалем все будет хорошо. Я помогу заботиться о нем.

– И прекрасно.

– Он такой милый мальчик.

– Он дикарь, – сказала Кассандра. – Но у него огромное сердце. Только, прошу вас, не пытайтесь его укротить, не пытайтесь слишком часто. Ничего у вас не выйдет, только лишние неприятности наживете.

– Я буду очень стараться.

– А это и все, что мы можем, ведь так?

Мэри прикоснулась к жемчугам на своей шее:

– Они прелестны.

– Мм? А, жемчуга. Да.

– Может быть, присядете? Вы, наверное, устали.

– Есть немного.

Мэри подвела Кассандру к тонконогому, обтянутому бледно-синим бархатом диванчику.

– А вот эту штуковину я увела из дамской уборной “Бонуит-Теллера”.

– Диван? Как вам это удалось?

– Это было не просто, милочка, поверьте. Могу поспорить, вы ничего и вполовину такого же большого отродясь не украли.

– Нет, – согласилась Мэри. – Не украла.

Кассандра устроилась на диване, подложила под голову подушку.

– Вам ничего не нужно? – спросила Мэри. – Воды? Чая?

– Нет. Ничего. Начинайте.

Мэри открыла книгу:

– “У меня была ферма в Африке, в предгорьях Нгонго”[10]10
  Карен Бликсен “Прощай, Африка” (перевод М. Кавалевой).


[Закрыть].

1994

Тетя Зои решила позволить своему телу умереть и, тем не менее, жить. Так она сказала, сидя завернутой в одеяло на террасе дедушки Бена. От тети Зои исходило холодное белое свечение, блестящий, мертвенный не-цвет. Стоял октябрь, а она не снимала темных очков и мелко подрагивала под одеялом даже в теплый безоблачный день.

Зои слушала деревья. Их беспокоило все, что они помнили. На языке их Зои не говорила, но знала – это свидетели. Как сказал отец? Это мои тисы. Как будто они принадлежали ему.

Тетя Зои засмеялась без всякой причины. Мать Бена сидела рядом с ней в парусиновом кресле – иллюстрацией различия между здоровьем и смертью. Мать Бена поблескивала. Сидела в своей красной блузке, тонкая и прямая, как стебель подсолнуха. И прическа ее жила чопорной жизнью, выбрасывала крошечные искры, пузырьки газа, в легкий, как намытое золото, воздух.

Мать Бена сказала:

– Зои, лапушка, ты посмотри, какой прекрасный нынче денек.

– Да, – ответила тетя Зои.

Мать Бена положила ладонь на возвышение накрытого одеялом колена тети Зои. Она нервничала, она и любила тетю Зои, и устала от нее. Ей нужна была большая метла со стальными прутками, которая мела бы чище, чем мела когда бы то ни было любая другая.

Сьюзен, вот кто пострадал сильнее всех. Самая безупречная, владевшая самым верным и жаждущим сердцем. И ей достались все несчастья судьбы, а мы с Виллом сумели от них ускользнуть. Мы жили в мире; она отдалась служению долгу. Разве в каждой сказке о человеке, который осыпает колдунью, или зверя, или рыбу слишком многими просьбами, не присутствует дочь, дело которой – умереть?

– Сьюзен, – произнесла тетя Зои. – Сьюзен.

– Чшш, – отозвалась мать Бена. – Ты просто отдыхай, не надо волноваться.

Тетя Зои вглядывалась сквозь темные очки в пустой воздух. И кивала, словно соглашаясь с письменами, которые видела в нем. Мать Бена все гладила и гладила ее по колену, словно разглаживая его морщины. Бен стоял на другом конце террасы. Его удивляла жуткая длительность смерти, ее обыкновенность. Он представлял себе драматический порыв, сгусток события, который втянул бы всех и вся в мгновение утраты, страшное, огромное и полное удовлетворения. И никогда не представлял этого неловкого молчания, не представлял, как часы перетекают всей их кровью в другие часы под говорок включенного телевизора.

Бена били конвульсии, безумная страсть. Она была его тайной и его спасением. Его роком. Зои заговорила другим ее голосом. Сказала Бену: выживи, – но ведь дети ничьих советов не слушают.

Она поворачивала безумную голову, медленно, собираясь взглянуть на него. И он взмолился о том, чтобы тетя Зои смотрела в другую сторону.

На террасу вышли, храня безмолвие, дед Бена и дядя Вилл. Безумие тети Зои отменило все споры, заморозило их, и теперь дедушка и дядя Вилл могли выходить из дома вместе, как любые другие отец и сын. Дядя Вилл и одет был, как сын, как человек безопасный. В джинсы и клетчатую фланелевую рубашку.

– Привет, девочки, – сказал дед.

Бен мог представить его отцом. Добрым, щедрым, веселым. Вечерами он возвращался домой с подарками. Останавливался с полными руками в двери и восклицал:

– Привет, девочки!

Тетя Зои продолжала смотреть в воздух. Продолжала кивать.

Переполненность. Слишком много давних желаний, слишком много поставленных целей. Зои вслушивалась в деревья, которые ее отец полагал принадлежащими ему. Они разговаривали на языке, слишком старом, чтобы его знать. Зои видела себя одетой в пижаму, пытающейся улыбнуться мгновению слепящего белого света. Видела отца и Сьюзен, одетых в терпеливость белизны. В каждой сказке присутствует дочь, дело которой – умереть.

– Идея не из лучших, – сказала тетя Зои. – Поверьте мне.

Дядя Вилл опустился рядом с ней на корточки. Бен смотрел на них с дальнего края террасы, из-за чего-то вечнозеленого в горшке. Дядя Вилл шептал какие-то слова тете Зои, продолжавшей смотреть на то, что она видела.

– Здесь такое приятное солнце, – сказала мать Бена. – Думаю, для нее это хорошо – на солнышке посидеть.

– Прошу тебя, не говори о Зои в третьем лице, – сказал дядя Вилл. – Она же здесь. Ведь так, девочка?

Тетя Зои продолжала кивать. И сказала:

– Никогда нигде, только здесь.

– Верно, малыш, – сказал дядя Вилл. – Устала?

– Да. И нет.

– Хорошо бы немного отдохнуть, так?

– Да, – сказала она. – И опять-таки, нет. Ты меня понимаешь?

– Угу. Если честно, думаю, что понимаю. Трудно оставаться и трудно идти, верно?

– В общем, верно, – сказала она. – И опять-таки, неверно.

Вилл выживал – в себе, под кожей. Что-то в нем продолжало жить, ядрышко чистого света, горевшего внутри всех заблуждений и глупых привычек. Зои коснулась его груди, не телом своим, нет. Он погладил ее по волосам. Его настоящими руками.

Дед Бена подошел и встал за креслом тети Зои. Положил на спинку кресла ладони, взглянул на ее макушку. Он стоял над ней так, точно она была огнем.

– Я собираюсь прокатиться с мальчиками на лодке, – сказал он в сторону тети Зои, над ее головой. – Сегодня отличный день для прогулки под парусом.

– А не слишком ветрено? – спросила мать Бена.

Дед повернулся к Бену. Загорелый, беловолосый, центр всего на свете. Бен думал о том, что сейчас видит дед: половицы террасы, его, Бена, широкий склон с дюнной травой, рассекающей океан переменчивой линией. Бен старался быть частью этого, частью террасы, океана, неба, всего, что доставляло удовольствие деду.

– Что скажешь, Бен? – окликнул его дед. – Не слишком ветрено для тебя?

– Нет, – ответил Бен и увидел свое отражение в лице деда, увидел, как изменила это лицо его храбрость.

– Тогда пошли, – сказал дед.

– Да. Пошли.

– А где Джамаль? – спросил дядя Вилл.

– Верно, – сказал дед Бена. – Где Джамаль?

– Сейчас я его найду, – пообещал Бен.

Он перепрыгнул через ограду террасы, порадовавшись возможности показать всем свою ловкость. Он знал, где должен быть Джамаль. Приезжая к их деду, Джамаль каждый раз ускользал в рощицу, стоявшую в самом дальнем углу принадлежащей дому земли, на маленький островок сосен, выросших чахлыми и перекрученными из-за налетавших с океана ветров. Сюда он и Бен уходили в прошлом году, чтобы, пригнувшись за кустами, разделить свою торопливую тайну, пока ветви сосен раскачивались над их головами, а родители пили на террасе пиво. То, что Джамаль, когда его ошеломляло совершенство дедушкиного дома, отправлялся на поиски уединения именно сюда, льстило Бену. Переходя дюнную траву и зная, что за ним наблюдают с террасы, он ощущал, как душу его затопляют гордость и очистительное, сладкое раскаяние. Он скажет Джамалю, что им пора остановиться. Пора проникнуться чувством ответственности, начать думать о других. Сказать это будет трудно, но приятно. Его слова станут чем-то вроде очищенной разновидности смерти. Бен утвердит свою чистоту. Джамаль поймет, думал он. А после он, Джамаль и дед уйдут в плавание. И может быть, он научит Джамаля тому, чему не смогла научить прошлым летом Конни. И они станут, как братья, вдвоем орудовать румпелем. Бен спускался по ведшему к рощице склону, и на него накатывало счастье, радость, которой он не испытывал уже год, если не больше. Океан лежал перед ним – слепящий, кое-где подернутый пеной. А за спиной Бена вставал затененный дом с его нравственной чистотой, с глазами родителей.

Когда он подошел к рощице и увидел, что в ней пусто, его приподнятое настроение как рукой сняло. Он был так уверен, что найдет здесь Джамаля, мечтательно и одиноко сидящего на земле, прислонившись спиной к одному из чешуйчатых коричневых стволов и взвешивая на ладони сосновую шишку. Все его мысли свелись к одной: как он будет стоять над Джамалем и говорить, ласково, но твердо, глядя в его поднятое кверху, одинокое лицо. И на Бена вдруг навалилось надрывающее душу чувство одиночества, опустошенности, словно, добравшись до места, которое должен был предположительно занимать Джамаль, он невольно вторгся в область чувств, на которые Джамаль имел большие, чем у него, права. И Бен представил себе, как найдет Джамаля, притащит его под эти деревья, бросит на землю и скажет ему – что? Потребует объяснений, вот что. Да, каких-либо объяснений.

Он прошел к дальнему, выходящему на океан краю рощицы. Гневным взглядом окинул простор воды и подумал, не побежать ли ему к дому, не сказать ли всем, что Джамаль опять куда-то запропастился, так что им с дедом придется выйти в океан вдвоем. И тут же увидел Джамаля внизу, на пляже. Джамаль стоял у самой кромки воды, волны омывали его лодыжки, а он подбирал камушки и швырял их в океан. Подбирал и швырял, подбирал и швырял, методично – так, точно его подрядили очистить пляж от камней. Бен побежал к нему. Он не окликнул Джамаля, не позвал по имени. Не хотел отдавать его имя воздуху.

Джамаль не услышал его приближения, и Бену пришлось взять себя в руки, чтобы не вцепиться в свободную желтую рубашку Джамаля и не развернуть его рывком к себе. Он остановился в нескольких шагах от Джамаля и громко выпалил:

– Эй!

Джамаль обернулся, и все опять изменилось. Бен увидел лицо Джамаля – испуганное, каким только он, Бен, его и знал. Увидел глаза.

– Что? – спросил Джамаль.

И новое чувство поднялось в душе Бена с такой стремительностью, что, столкнувшись со злостью, взорвало ее. Гнев и нежность переполнили Бена – столь сильные, что он испугался за свою жизнь.

– Смотри, что я нашел, – сказал Джамаль.

Он нагнулся, подобрал с песка крыло чайки, жгуче белое, растянувшееся почти на два фута – от тугих, зубчатых концевых перьев до желтоватого кружка аккуратно, точно топором отсеченной кости. Крыло было выцветшим, затвердевшим, очистившимся от любой плоти. Только кость и перья.

– Жуть, – сказал Бен.

– В своем роде, – согласился Джамаль. – И в своем роде красота, нет?

Он стоял с крылом в руках.

– Ты не хочешь под парусом походить? – спросил Бен.

– Не знаю.

– У тебя найдется другое занятие?

– Никакого.

– Правильно.

– Тут вообще нечем заняться.

– Вот и займемся лодкой.

Джамаль держал крыло обеими руками и смотрел на него, наморщив лоб, как если б оно было сокровищем и, в смысле более темном, обузой.

– Ладно, – сказал он. – Согласен.

Они начали подниматься по берегу. Бен спросил:

– Ты же не потащишь его в дом?

Джамаль ответил:

– Я, пожалуй, возьму его с собой. Отвезу в город.

Бен знал, что подумает их дед: сумасшедший сын сумасшедшей матери тащит в дом ошметки падали.

– Может, лучше бросить его здесь? – предложил Бен.

– Нет. Я хочу сохранить его. Повесить на стену моей комнаты.

– Ты и вправду странный.

– Может быть.

– Оно же воняет.

– Мне без разницы.

Они поднялись по песчаному скату, вошли в рощицу, Джамаль нес крыло. Оно казалось странно уместным в его руках, как если бы Джамаль вышел в мир и принес оттуда нечто необходимое ему, нечто ужасное и сказочное. Когда деревья укрыли их, Бен сказал:

– Подожди минуту.

– Что?

– Мне нужно поговорить с тобой.

– Ладно.

Джамаль стоял перед ним – беззаботный, ожидающий. Разглядывал крыло, просовывал палец между перьями. Он влюбился в эту дрянь, в этот кошмар. Глупо, как глупо. Глупый мальчишка – однако замысел Бена состоял в том, что он найдет Джамаля сидящим здесь, а теперь Бен столкнулся со сложностями его жизни, с его переменчивой, равнодушной красотой. И желание, томительная, неотвязная любовь взяли над Беном верх. Он упал на колени, дернул за подол рубашки Джамаля.

– Давай, – прошептал Бен. – Они нас не увидят.

Джамаль остался стоять. Рубашка, за которую дернул Бен, слегка натянулась на его груди и животе, кончики перьев холодно щекотали волосы Бена.

– Давай же, – повторил он.

Бену хотелось стиснуть Джамаля в руках, ощутить грудью нажим его непокорной головы. Хотелось взять над ним верх и утешить его, завладеть его привязанностью. Какая там правильность? Для правильности он потерян.

– Нет, – произнес Джамаль.

Бен, тяжело дыша, стоял, коленопреклоненный, на земле. Он ничего не сказал. Однако и рубашку Джамаля из руки не выпустил.

– Я не хочу больше делать это, – сказал Джамаль. – Прости.

– Я тоже, – ответил Бен.

– Ну и пойдем.

Но Бен никуда не пошел. Он молчал.

– У меня появилась подружка, – сказал Джамаль.

– И у меня.

– Вот и давай остановимся, ладно?

– Сегодня будет последний раз.

– Нет.

– Пожалуйста, – сказал Бен.

Джамаль смотрел на него сверху вниз. Нижнюю половину лица Джамаля неровно обрамляло крыло.

– Друг, – сказал он, – я не гей.

Бен не ответил.

– Дело не в том, что я тебя не люблю, – сказал Джамаль.

– Я тоже тебя не люблю. Я, по-твоему, кто? Любовник твой, что ли?

– Нет, – ответил Джамаль. Глаза его были черными и непроницаемыми, как кофе. – Я не думаю, что ты мой любовник.

Бен расстегнул ширинку на джинсах Джамаля. Сейчас он утратит себя, заставит Джамаля замолкнуть. И уйдет отсюда. Он хотел лишь одного – этой утраты.

– Бен, – произнес Джамаль.

Бен вытащил член Джамаля. Прежде он никогда так не делал. И с тошнотворным облегчением, словно нырнув с большой высоты, взял его в рот.

Солоноватый, лишенный вкуса. Это и был Джамаль, самая сокровенная часть его неяркой, но неоспоримой красоты. Бен положил ладони на костлявые ягодицы Джамаля, сжал их и разрешил себе утратиться. Позволил этому случиться. Золотая, невинная часть его существа уходила от Бена, но его это не заботило, он желал лишь одного: вот этим и жить – огромным, безрассудным, обожающим голодом.

– Перестань, – сказал Джамаль.

Бен не перестал. В нем уцелело только желание. И не переставал, пока Джамаль не потянул его за волосы и не опустил на него жесткий взгляд.

– По-моему, сюда кто-то идет, – сказал Джамаль.

Бен прислушался. Но ничего не услышал. Только обнаружил с удивлением, что по щеке его скользит одинокая слеза. Он утратился. Стал голым желанием. Он снова потянулся к Джамалю, но тот отпрянул, убрал себя в джинсы. Бена трясло от стыда и страсти. Он поднялся на ноги. И как только он встал, дед раздвинул кусты и спросил громким, как треск дерева, голосом:

– Эй, что вас тут задержало, ребятки?

Бен повернулся к нему прежде, чем успел вспомнить о слезе. Он нетерпеливо смахнул ее, как муху, но понял: дед ее видел. Лицо Бена вспыхнуло. Он сказал:

– Привет, дедушка, – и услышал свой голос, тонкий голос любителя девчоночьих удовольствий.

Дед мог увидеть следы того, что здесь произошло. Бен был уверен в этом. Дед может обратиться сейчас в собственную фотографию, сделанную в точный миг его смерти, когда душа совершает первый бесконечно малый шажок вверх, но остается еще настолько увязшей в остывающем теле, что ей становится внятной все, кроме одного-единственного факта: она возносится – либо к славе, либо к мучениям, либо всего лишь к холодному, бездумному пламени звезд.

Дед знал. Он мог и не знать пока, что именно знает, но истина уже проникла в него. Он увидел Бена таким, каким прежде не видел, – побагровевшим, виноватым, оскверненным слезой.

Когда дед произнес: “Ну пошли, мальчики”, голос его уже лишился веселой, раскатистой силы.

Джамаль шагнул к Бену, встал рядом. Обнял его рукой за плечи. Бен чувствовал, как вздымается его грудь, как давит на плечи рука Джамаля. И ударом сбросил ее.

– Отвали, – прошипел он.

Джамаль замер, неуверенно заморгал.

– Пошел вон, – сказал Бен. – Ебаный маленький пидор.

Сказал достаточно громко для того, чтобы дед услышал эти слова.

Джамаль словно стал ниже ростом и потемнел, как будто из него выпустили часть воздуха. Глаза его потонули в глазницах.

– Оставь меня в покое, – сказал Бен. – Убирайся.

Джамаль повернулся медленно и пошел к пляжу. Бен глядел ему вслед. Если бы Джамаль побежал, Бен, возможно, и нашел бы для себя хоть малое, но оправдание. Если бы он закричал, заплакал, обругал Бена самыми очевидными словами. Но он просто уходил, не говоря ни слова, – так, точно ему придется переваривать случившееся весь остаток его жизни. Он вернулся на то же самое, казалось, место, на котором его нашел Бен. И начал снова подбирать камни и швырять их в воду, как будто в этом и состоял настоящий, непонятный труд его жизни.

Крыло он оставил лежать на земле. Оно и лежало, изогнутое наподобие лука, с отчетливым сухим острием и кружком указующей вверх кости.

Бен повернулся к деду. Стояло молчание, пропитанное звоном далекого колокола. Запахом сосновой живицы.

– Что происходит? – спросил дед.

– Ничего, – ответил Бен.

Он знал, что дед ему не поверит. Тайна висела в воздухе, как распыленный порох.

– Джамаль не пойдет с нами? – спросил дед размеренным, невнятным голосом.

– Нет. Я не хочу, чтобы он пошел.

– Ты уверен?

– Да. Давай поплывем вдвоем, только ты и я.

– Хорошо.

В молчании они пересекали поле дюнной травы. Солнце еще выделяло каждую травинку, разбрасывая бесконечные наброски теней. Дом еще пылал розовой штукатуркой, казавшейся в могучем свете океана излучающей собственный свет. Птицы еще хрипло перекликались в ветвях.

На террасе сидела между матерью Бена и дядей Виллом тетя Зои. Она улыбнулась Бену и его деду так, точно никогда их раньше не видела.

– А где же Джамаль? – спросил дядя Вилл.

Дед ответил:

– Мы не смогли оторвать его от пляжа.

Бен глубоко вздохнул. Дед решил сохранить его тайну, по крайней мере на время. Из уважения к безумию тети Зои, к ее смерти.

Он скажет все матери Бена попозже, оставшись с ней наедине. Что-то не ладно, скажет дед, и они вдвоем вступят на долгий путь выяснения истины.

– Получается вроде, что пойдем только мы с Беном, – сказал его дед. – Если, конечно, никто не захочет составить нам компанию.

– Только не я, – сказала мать Бена. – Ты же знаешь, я – сухопутное млекопитающее.

– Я тоже останусь здесь, – сказал дядя Вилл. – И мы втроем займемся ужином.

Тетя Зои улыбнулась. Она смотрела прямо перед собой.

Водянистый зеленый свет. Привычное дело жизни и умирания, хотя в языке деревьев и нет для него слов. Деревья этого не понимают. Она могла бы лечь под дерево, чтобы ее обвили корни, чтобы они вошли в нее. Она не исчезнет. Будет потихоньку подниматься к ветвям.

Бен и его дед ехали к пристани в дедушкином “мерседесе”. Оба молчали. День сорил яркостью. Когда они въехали на парковку у пристани, солнечный свет холодно искрился на асфальте и на белых мачтах яхт. Хлопали цветные флажки. Бен сидел впереди, рядом с дедом, настолько потонувший в страдании и стыде, что понимал – ему уже не вынырнуть. Он был запятнан позором, измаран до того, что мог, казалось ему, оставить на обивке сиденья след – темный и несмываемый.

Дед выключил двигатель, однако так и остался сидеть за рулем. Ни он, ни Бен не шевелились. В конце концов дед спросил:

– У тебя какие-то проблемы с двоюродным братом?

– Не знаю, – ответил Бен.

– У этого мальчика… – начал дед. Слово “мальчик” застряло в его горле, будто осколок кости. – У мальчика, – он все-таки выкашлял это слово, – куча проблем, он же вырос среди полных психов.

Бен молчал. В голове его нарастало давление, словно кулак горячего льда жал изнутри на глаза и уши. То, что он видел сквозь ветровое стекло: стоящие машины, флажки, раскачиваемые волнами мачты, – казалось ему священным и пустынным, точно далекий, закрытый для посетителей уголок рая.

– Мальчик, – продолжал дед, – и сам-то немного тронутый. Я за него побаиваюсь.

– Угу, – отозвался Бен.

– Ты с ним подрался что ли?

– Не совсем.

Дед кивнул. Он продолжал держаться за руль и смотреть вперед, как будто все еще вел машину.

И Бен понял. Он может свалить все на Джамаля. Обвинить Джамаля в попытке совратить его и тем спасти себя.

– Я умею приводить людей в божеский вид, – сказал дед. – Если Джамаль будет тебя доставать, я помогу тебе справиться с этим.

Бен кивнул.

– Я не позволю испортить тебе жизнь. Никому, даже некоторым из членов нашей семьи. Ты понял?

– Понял.

Да, если потребуется, Бен сможет обвинить во всем Джамаля. И обратить его в изгоя.

– Ну тогда пойдем поплаваем, – сказал дед.

– Пойдем.

Лодка ждала их, безмятежная в ее дорогостоящем совершенстве, прохладная и гладкая, как мрамор. Бен отвязывал грот и кливер, думая о несущем крыло Джамале. Грот, когда Бен поднял его, наполнился чистым, обличительным светом.

Дед слишком велик для него. И мать с отцом тоже. Он даст им понять, что Джамаль подбивал его заняться сексом, а он ответил отказом. Он позволит этой лжи наполниться ветром и светом, как наполнился грот, и ему поверят.

Он уничтожит Джамаля. И спасется.

Он помог деду забраться в лодку. Отшвартовался, сел у румпеля.

Зои подняла взгляд и увидела, что рядом с ней сидит, держа ее за руку, Джамаль. Он уходил во время. Это она создала его, любила, и вот он здесь, живой мальчик. Здесь все, что только еще случится. Легкие Зои наполнились огнем, она потянулась к сыну. Она сгорала и не боялась этого. Она останется здесь, наблюдательницей, укрытой ветвями.

Дед Бена сидел на носу, цельный, как император, полный императорской массивной воли. Бен легко отвел лодку от пристани, вывел ее в залив. День был ветреный, дуло сильнее, чем он привык, но ничего, с этим он справится. Он находил горькое утешение в своем даре морехода и сам удивлялся этому.

– А денек-то ветреный, – сказал дед.

Редкие волосы его развевались на ветру. Лодка была хорошая, быстрая, и на миг Бен почувствовал себя лучше. Немного лучше. Ветер и лодка держали друг дружку в роскошном, тугом напряжении, которым правил Бен. Он мог почувствовать себя лучше, потому что здесь, на воде, точно знал, что ему следует делать. Он мог устроить деду безопасную, пусть и требующую определенных усилий послеполуденную прогулку под парусом и мог, если ему захочется, направить лодку против ветра, вывалив себя и деда в воду. Ветер был сегодня достаточно сильным, узлов пятнадцать-двадцать, такой может, если не проявить к нему уважение, опрокинуть лодку. Поднималась зыбь. На волнах вскипали пенистые гребешки, с которых летели по воздуху брызги. Бен направил лодку прямо к горизонту, к глубокой воде. Хороший денек, в самый раз для быстрой прогулки. Бен правил на ветер, стараясь набрать наибольшую, по возможности, скорость.

– Давай не будем особо разгуливаться, – сказал дед. – Полчаса или около того – и домой.

Один лишь звук слова “домой” отнял у Бена его недолгое, непрочное счастье. Скоро обнаружится и подтвердится странность Джамаля, опасность, которую он представляет. И после смерти его матери ни любви, ни уюта найти ему уже не удастся.

Бен уничтожит его.

Волны били в оба борта. Мимо скользнул пучок ламинарии с упругими янтарными стеблями, плававшими в воде, точно связка кеглей для боулинга. Бен еще сильнее повернул лодку против ветра, и ее так положило на левый борт, что деду пришлось, чтобы не упасть, вцепиться в поручни.

– Быстро идем, – сказал дед.

– Да, сэр, – ответил Бен.

– Ты у нас главный, приятель. Ты моряк.

– Я знаю.

Бен правил вперед, по прямой от берега. За ним вспыхивали окна уменьшавшихся в размерах домов. Волосы хлестали Бена по лицу, и казалось, что это замаранная душа его сечет своего хозяина, раздраженно и слабо. Он сердито смел их со лба. Ветер набирал силу. Пожалуй, пора было опустить кливер, однако Бен не сделал этого, он жаждал большего ветра и большей скорости. Жаждал утратить себя, лететь так резко и быстро, чтобы от него не осталось ничего, только этот режущий воду коготь. Он еще повернул на ветер. И грот, и кливер вздулись, будто воздушные шарики, лодку накренило так, что вода перехлестнула через борт. Дед оглянулся, и Бен увидел страх на его старом, усталом лице. Сейчас, на недолгое время, дед покинул свой мир и вошел в другой, в мир, которым правил Бен. Лодка неслась по воде так стремительно, что напор воздуха наполовину ослеплял Бена, и он повернул ее еще на несколько градусов к ветру.

– Не слишком ли быстро идем, сынок? – спросил дед.

Сынок, он назвал Бена сынком. Этого Бен снести не смог, этой любви или стыда, и в последней судороге любви и стыда он еще развернул лодку, и она опрокинулась. Бен видел, как это происходит. Видел, как вода, вскипая, переливается через борт, видел лицо деда – бледную, недоумевающую душу, покидающую тело, и тут лодка повалилась и выбросила их в воду.

Она видела, как уходит время. Видела, что бояться так же глупо, как выйти в ветреный день из дома в экстравагантной шляпе и осыпать проклятиями ветер. Джамаль разговаривал с ней на языке, который она знала когда-то. Она сгорала и чувствовала себя прекрасно.

Вода оказалась чудесной. Холодной, абсолютно чистой, обильной пеной и жгуче соленой. Бен помедлил под нею, пройдясь взглядом от яркой морщинистой шкурки ее поверхности до зеленой мглы под ним. А когда наконец вынырнул, увидел футах в десяти от себя выплевывавшего воду деда.

– Ты как? – спросил дед.

– Нормально. А ты?

– Что, черт дери, произошло?

– Мы перевернулись.

– Это я понял.

– Все в порядке, – сказал Бен. – Нам ничто не грозит.

– Но как это могло случиться?

– Просто случилось.

– Мы сможем снова поставить лодку?

Лодка лежала на боку, корпус ее поднимался над водой, точно спина маленького белого кита, паруса грациозно подрагивали. Бен вгляделся в нее, потом в сердитое лицо деда.

Вот и конец их маленького путешествия. Теперь пришло время выправить лодку, забраться в нее и возвратиться ко всему, что ждало его на берегу.

– Это может оказаться непросто, – ответил Бен.

Ему хотелось лишь одного – остаться в воде, соединиться с ее нездешним холодом.

– Продавец уверял, что это проще простого, – сказал дед, отгребаясь сильными толстыми руками и тяжело отдуваясь.

Он прав. Ухватить лодку за планшир и поставить ее на воду будет нетрудно.

– Я лучше сплаваю за помощью, – сказал Бен.

– Какая еще помощь, о чем ты? Нам не нужна помощь.