Текст книги "Фашисты"

Как мы увидим далее, во всех странах авторитарной половины Европы непропорционально высокую долю фашистов составляли высокообразованные профессионалы, а также студенты высших учебных заведений, университетов, семинарий и военных академий. Фашистские движения на северо-западе, напротив, были более социально разнообразны. Студенты составляли значительную долю фашистов во Франции и Финляндии, но не в Великобритании или скандинавских странах. Сразу после Великой Войны ветераны составляли большинство фашистов повсюду; однако большой процент фашистов из военных академий давала на северо-западе только Франция. В авторитарной половине Европы большинство учебных заведений были государственными и пропагандировали консервативный этатизм; в церковных учебных заведениях случалось по-разному. Иногда националистами были сами преподаватели[25]25
  В эту модель не вписывается Испания, где в университетах наблюдался больший раскол и влияние более старой традиции – либеральной и иногда светской, а также консервативного этатизма (см. главу 9).


[Закрыть]. И повсюду студенты выступали в авангарде фашистских движений.

Таблица 2.2. Рост численности студентов в авторитарных и демократических странах

Источник: Mitchell, 1993; 1995; 1998.

Почему же фашизм массово привлекал «низовую» интеллигенцию? До некоторой степени в этом отражалось господство в континентальных системах образования немецких университетов, а также немецких и французских военных академий. Однако, возможно, рост массовых движений угрожал власти и положению тех интеллектуалов, что были аристократией при старых режимах. Экономическое объяснение состоит в том, что высокообразованные профессионалы и студенты не могли найти работу, от этого склонялись к политическому радикализму, – а поскольку были в основном выходцами из среднего класса, радикализм их принимал правые формы. Более идеалистическое объяснение состоит в том, что интеллектуалов общество наделяет идеологической властью. Исследовать и объяснять смысл и значение происходящего – их работа. Кризис смыслов (порожденный сочетанием множества кризисов) именно интеллектуалы ощущают особенно остро – и первыми начинают искать на него новые ответы. В сущности, высокообразованные люди, увлеченные фашизмом, не принадлежали к тем, кто больше всего страдал от экономических потрясений. По-видимому, они обращались к фашизму, привлеченные идеей государства-нации, превосходящего классовые и иные различия. Разумеется, идеология развивается не в отрыве от реальной жизни. Эти люди происходили из социальной среды, в которой именно такие идеи пользовались особенной популярностью, жили повседневной жизнью, в которой эти идеи находили свой отзвук.

Поскольку большая часть фашистов была молодыми мужчинами, высказывается иногда предположение, что это было «поколение 1914 года» – первое взрослое поколение, заставшее Первую мировую войну (см., напр., Wohl, 1979). Исследуя конкретные случаи, я прихожу к выводу, что молодые люди – и не одно, а три или, по меньшей мере, два поколения, – черпали крайние национально-этатистские и парамилитаристские ценности не только в окопах, но и в военных академиях, университетах и других высших учебных заведениях. Началось это раньше Первой мировой войны. Значительная часть офицерских корпусов Восточной Европы обучалась в военных академиях Пруссии или Габсбургов. Метаксас, Кодряну, Салаши писали о том, что именно там сформировались их идеи. Расширение системы резервистов познакомило с милитаристическим национализмом большую часть молодежи. Первая мировая война укрепила эти ценности – и оставила после себя множество молодых людей, вооруженных, в форме, считающих парамилитаризм эффективным средством достижения политических перемен. А военные академии продолжали пропагандировать воинствующий национализм и по окончании войны.

Я вкратце очертил те идеологические пути коммуникации, по которым распространялись авторитарные и фашистские идеи. Некоторые из них были международными; другие начинались с «приграничных» государств – Германии и Франции, но оттуда вели на юг и восток Европы, где соответствующие идеи интерпретировались в каждой стране согласно национальным традициям. Для основных носителей этих идей – молодых, образованных, зачастую религиозных мужчин, часто военнослужащих или ветеранов – фашизм представал как целостная система смыслов. Именно эти люди, в силу возраста и опыта, привнесли в фашизм то, что обычно считают его иррациональной стороной, – свойственное молодости сочетание морализма и жестокости. Однако центр, юг и восток Европы не были монолитны: я уже выделил несколько структур, прежде всего религиозных, придававших различным типам авторитаризма в этом регионе особые черты и окраску.

Пока мы лишь очень бегло очертили основные идеологические причины возникновения фашизма. Будем надеяться, что, рассматривая конкретные случаи, мы узнаем больше.

Заключение

Межвоенный подъем национализма и этатизма, по-видимому, невозможно было остановить. Национальные государства, все более сильные и замкнутые в себе, возникали повсюду. Однако этот подъем мог бы воплотиться в более умеренных формах национал-этатизма. Основной разлом – географический и концептуальный – проходил между либеральными демократиями и правым авторитаризмом в различных его формах. Почти все победители в Первой мировой войне склонялись к либеральной демократии. Однако не так-то легко было создать либерально-демократические национальные государства «росчерком пера», как попытались сделать в 1918 г. с проигравшими. В центре, на юге и на востоке Европы, где местные традиции и региональная культура не благоприятствовали парламентской демократии, она оставалась хрупкой и шаткой. Желание избежать риска, вместе с идеологией, превозносящей порядок и безопасность, вели к «профилактическим» репрессиям. Проиграв на выборах, передать верховную власть оппонентам – на северо-западе это была рутинная процедура; но там, где «мы» все более воплощали в себе мораль, цивилизацию и органическую нацию, а «они» все больше рассматривались как «изменники и предатели», это было очень проблематично. Партии здесь зачастую были более привержены высоким ценностям и идеалам, чем правилам демократической игры (Linz, 1978). Там, где движение верит, что цель оправдывает средства, оно куда охотнее обращается к насилию.

И наоборот: верховная власть парламента стала на северо-западе традицией, укоренившимся институтом – и, следовательно, институтом устойчивым. Социалисты здесь не сдавались коммунистам, консерваторы – органическим националистам, все вместе поддерживали инструментальную рациональность средств, а не целей, и боролись за голоса колеблющихся избирателей, что было абсолютно естественно для многовековой, исторически выстраданной либеральной системы баланса интересов. Северо-запад успешно противостоял всем кризисам, пока на него не обрушились дивизии Гитлера. Пусть он страдал от Великой депрессии, от рабочих стачек, от правительственных кризисов – собственные авторитарные правые никогда не становились для него серьезной угрозой. Рост фашизма виделся здесь не зарей дивного нового мира, а отдаленной и отвратительной угрозой цивилизации. На кризис северо-запад отвечал осторожным движением к центру, расширением избирательных прав, увеличением социальных пособий. Все это очевидно и пояснений не требует. Устоявшиеся институты государственной власти не давали авторитаризму поднять голову – даже в периоды серьезных экономических кризисов и усиления классовых противоречий. Поэтому нам нет нужды подробно рассматривать прочные либеральные демократии – тем более что они немногим отличаются друг от друга.

Однако мы все еще не можем объяснить авторитаризм, особенно в его фашистском варианте. Тут мы сталкиваемся с проблемой «сверхдетерминизма». Эпоха благоприятствовала росту национал-этатизма, а все четыре источника социальной власти и четыре кризиса, поразившие Европу в те времена, помогают объяснить рост авторитаризма и фашизма. Классовый конфликт, обостренный догоняющим развитием, кризисы капитализма – все это тоже подбрасывало топлива в костер авторитаризма и фашизма. То же можно сказать и о военном кризисе – поражении в войне, распаде, потере территорий, которые повлекли за собой парамилитаризм и последующую гонку вооружений. И о дуалистических, полуавторитарных, полулиберальных государствах центра, востока и юга Европы. И о сетях идеологических коммуникаций, работающих на региональном и макрорегиональном уровнях, среди образованной и вооруженной молодежи, все более увлекающейся фашизмом. В идеале можно было бы установить соотношение между этими четырьмя основными источниками авторитаризма и фашизма с помощью многовариантного анализа. Но у нас ограниченное количество стран и только «две Европы». И по обе стороны водораздела мы видим сложный комплекс причин, тесно переплетенных между собой.

Возможно, все пять случаев победы фашизма имеют различные причины. В конце концов, в Италии фашизм пришел к власти уникально рано, Германия была великой державой, побежденной и жаждущей реванша, Австрия – «усеченной» страной с двумя конкурирующими фашистскими движениями, Венгрия – также «усеченной», а Румыния – «раздувшейся», и в обеих последних правили авторитаристы, заимствовавшие фашистскую атрибутику. Возможно, все это – очень разные случаи, и лишь два из них пригодны для полноценного объяснения фашистских режимов. Сравнительный анализ со столь малыми числами не работает. Вместо этого я обращусь к методу ситуационного анализа, а к общим объяснениям вернусь в последней главе.

Глава 3
Италия: фашисты в чистом виде

Фашизм был создан в Италии. Хотя довоенные интеллектуалы, позднее названные «фашистами», жили в разных странах – именно в Италии впервые зародилось чистое, беспримесное массовое фашистское движение. Само слово «фашизм» итальянское – от fascio, связки прутьев: это слово первоначально означало любую небольшую, тесно сплоченную политическую группу. Подразумевалось, что, как связанные вместе прутья труднее сломать, так и группа людей становится сильнее, когда связана тесными узами товарищества. Отметим, что речь здесь идет о типе организации, а не о ценностях. Муссолини добавил этому слову дополнительное значение, возведя его этимологию к латинскому fasces — символу власти в древней Римской республике, топору в окружении розог: этот символ стал иконой фашистского движения.

Хотя идеи, позже названные фашистскими, в довоенной Италии витали в воздухе, фашизм как таковой возник лишь в конце Первой мировой войны. В 1915 г. итальянское правительство, соблазненное обещанием отнятых у Габсбургов территорий, примкнуло к Антанте. Однако вступление в войну вызвало серьезный внутренний конфликт. В течение 1915–1916 гг. на улицах Италии проходили массовые демонстрации, беспорядки, столкновения сторонников и противников войны. Этому предшествовали еще два социальных взрыва: резкое расширение избирательного права для мужчин, введенное (из тактических соображений) премьер-министром Джолитти в 1912 г., и период рабочих волнений, увеличивших популярность левого «максималистского» крыла Социалистической партии. Многие консерваторы и либералы опасались, что на смену либеральному парламентаризму придет уличная борьба. Споры из-за войны ослабили государство и раскололи все основные партии, в том числе и правящие – как либеральные, так и консервативные. В Социалистической партии (PSI) против войны выступило руководство, что поставило ее в уникальное положение среди прочих крупных социалистических партий. Это заставило «патриотических» социалистов – в числе которых был и Бенито Муссолини – порвать с партией и объединиться с радикальными националистами, футуристически настроенными интеллектуалами и синдикалистами в создании фашистского движения. Некоторые итальянские левые испытывали сильное влечение к национализму. Движения рабочего класса в других странах также демонстрировали патриотический энтузиазм, однако только итальянские левые, объединившись с националистами, образовали новую партию.

Этот союз имел три важные предпосылки. Во-первых, многие итальянцы четко различали итальянскую нацию и итальянское государство. Существовало твердое и популярное убеждение, что итальянское государство было создано в 1860-х путем дипломатических маневров между высшими классами и иностранными правительствами, причем народное движение «краснорубашечников» Гарибальди было отодвинуто в сторону. Националисты снова и снова пытались воспламенить национальный дух, и многие из них разделяли левый взгляд на государство: парламентаризм – подлог, депутаты парламента, как либералы, так и консерваторы, представляют только интересы богачей. Католическая церковь также была враждебна этому светскому государству и держалась от политики в стороне – так что, с точки зрения правых, государству недоставало и сакрального авторитета. «Старого режима», правящего государством, здесь не существовало. Современники были убеждены, что «официальная» Италия – не то же, что Италия «реальная», иными словами, что государство не представляет нацию.

Во-вторых, в итальянском рабочем движении имелся значимый синдикалистский элемент. Синдикалисты отвергали марксистский упор на партию и государство: они полагали, что революцию могут совершить «синдикаты» (профсоюзы и профессиональные объединения). Партии представляют только массы избирателей, а синдикаты воплощают в себе материальные основы жизни, следовательно, истинными общинами являются они. Каждый профессиональный синдикат может установить монополию на свой труд и, таким образом, взвинтить его цену; однако переизбыток неквалифицированных рабочих неминуемо должен привести к массовым и ожесточенным забастовкам. Поэтому, чтобы добиться высокой оплаты труда, всем рабочим необходимо объединить усилия. Со временем ожесточенные забастовки и уличные столкновения объединят рабочих всех профессий в единый революционный пролетариат. После революции общество превратится в «государство синдикатов», в основном децентрализованное и самоуправляющееся – хоть в нем и будет присутствовать технократическая «аристократия производителей». Формально синдикалисты были антиэтатистами, однако разделяли с фашистами неприязнь к социализму и тягу к насилию. Включая в пролетариат людей всех производительных профессий, некоторые синдикалисты отступали от марксистской озабоченности классовым вопросом и начинали превозносить власть всего «народа» или «нации». Для синдикалистов пролетариат и был нацией, готовой к бою.

В-третьих, немало левых элементов было и в итальянском национализме. Он не одобрял существующее государство, хотя националисты и надеялись, что популизм сможет дать государству новую жизнь. Италия была «последней (и слабейшей) из великих держав», страной, «лишенной Империи». Коррадини писал в 1911 г., что Италия – пролетарская нация, эксплуатируемая буржуазными великими державами. Такая риторика била в цель – и движение за освобождение от австрийского давления на границах и за захват колоний в Ливии пользовалось значительной народной поддержкой. Для левых националистов нация и была пролетариатом. Мост между национализмом и синдикализмом выстроили футуристы. Изначально художественная, творческая группа, перед самой Первой мировой войной они опубликовали политическую программу, в которой агрессивный национализм сочетался с видением будущего технократически-индустриального общества. Презрение к либеральному парламентаризму привело их к программе «действий, а не слов» (De Felice, 1995: 738–741).

Расколы, вызванные Великой войной, привели к формированию ядра лево-националистических интервенционистов, впоследствии ставших фашистами. Без войны не было бы и фашизма, справедливо замечает Саладино (Saladino, 1966). Именно один из четырех кризисов современности, названных в главе 2 – гражданская война всех против всех, – породил фашизм в его первоначальной, чистой форме. Однако это же предопределило политический и экономический кризисы: слабое полулегитимное государство, в обстановке послевоенной депрессии пытающееся быстро перейти к всеобщему избирательному праву для мужчин, – и классовая борьба между относительно слабым капиталистическим классом и разобщенным рабочим движением. В марте 1919 г. в Сан-Сепульхро в Милане Муссолини и еще 190 человек объявили о создании fasci di combattimento (боевых отрядов). Большинство среди них составляли бывшие военные; за ними шли революционные синдикалисты, патриотические социалисты и футуристы. Образцом для новой организации стали футуристические fasci: за предыдущие три месяца их было создано тридцать (De Felice, 1995: 476). Из 85 членов организации, известных нам по роду занятий, 21 были писателями или журналистами, 20 – «белыми воротничками», 12 – рабочими, пятеро – предпринимателями, четверо – учителями. Почти все были моложе сорока лет, и 15 % – моложе двадцати. Пятеро были евреями (Gentile, 1989: 35).

Движение, скоро получившее название «Национальная фашистская партия» (Partito Nationale Fascista, PNF), к концу 1920 г. насчитывало уже 20 тысяч членов, к апрелю 1921 г. – почти 100 тысяч, а к ноябрю 1921 г. 320 тысяч – рост очень быстрый. В октябре 1922 г. эта организация, скорее парамилитарная, чем партийная, двинулась на Рим. Фашисты были легко вооружены, и правительство вполне могло бы оказать им сопротивление, однако вместо этого капитулировало, попросив Муссолини возглавить коалиционное правительство. Три года спустя он стал диктатором. Таким образом, фашизм пришел к власти через три года после своего возникновения, а полной власти достиг через шесть лет. Чем объяснялся столь стремительный успех? Кто и почему поддержал фашистов?

Две теории итальянского фашизма

Одна теория исходит от ученых, другая – от самих фашистов. Изначально породила и взрастила фашизм гражданская война; однако большинство ученых полагают, что за распространение и успех его несет ответственность капиталистический кризис. Фашизм, говорят они, стал по существу буржуазным или мелкобуржуазным, экономическое недовольство этих классов подогревало его радикальную правизну, а затем было использовано капиталистическим классом для подавления социализма и рабочего движения. Итальянский фашизм, говорят они, внес специфический вклад в уже идущий классовый конфликт, включив рабочих в корпоративистские государственные организации. Такова популярная интерпретация всех фашистских движений, однако только в Италии она все эти годы остается основной (Salvemini, 1973: 129; Tasca, 1976: 340; De Felice, 1980; Abse, 1986, 1996; Revelli, 1987; Lyttleton, 1987: 49–50; Brustein, 1991; Luebbert, 1991: 274; Elazar, 1993). Упоминают эти авторы и о других причинах фашизма: хрупкой либеральной демократии, проходящей через трудный переходный период, национализме, милитаризме, влиянии на молодежь – однако все их подчиняют причине классовой. Одни подчеркивают недовольство деревенских жителей, другие – городских; расходятся мнения о сравнительном вкладе капиталистического, среднего или нижнего среднего классов. Защищал ли фашизм капиталистов от пролетарской революции или был мелкобуржуазным радикализмом? Однако даже самые тонкие и проработанные трактовки (Roberts, 1980; Lyttleton, 1996) остаются вариациями на ту же буржуазную тему. Немногие инакомыслящие (напр., Saladino, 1966; Gentile, 1996) видят в фашизме не столько классовое движение, сколько крайний национализм, «цивилизационный кризис» нации. Однако господствует классовая теория, особенно когда дело доходит до вопросов о том, кто такие фашисты и почему они стали фашистами.

Самая любопытная классовая теория принадлежит Сальваторелли (Salvatorelli, 1923: 130–136) с дополнениями Де Феличе (De Felice, 1977: 128–131, 175–192; 1980). Сальваторелли полагал, что война усилила давление на средний и нижний средний классы, зажатые между более организованными пролетариатом и капиталистическим классом. Фашистская идеология основывалась на «типично мелкобуржуазном» национализме. Хотя поддерживали ее и безработные, и ремесленники, «мелкобуржуазный элемент не только господствует численно, но и… является самым характерным и направляющим элементом… Фашизм представляет собой классовую борьбу нижнего среднего класса, зажатого между капитализмом и пролетариатом, как третий лишний между двумя враждующими сторонами». Ядро фашистов – государственные служащие, бюрократы, специалисты, все те, кого Сальваторелли называет «гуманитарной мелкой буржуазией»; они составляют «не истинный общественный класс, обладающий собственной силой и собственными функциями, но конгломерат, находящийся на обочине капиталистического процесса производства». Поэтому, продолжает он, подлинного видения общественного и экономического развития у фашизма нет, и «превзойти» классовый конфликт он не может. Фашисты вынуждены будут или разрушить капиталистическую цивилизацию, или продаться капиталистам. Сальваторелли ожидал от них последнего. Де Феличе делил этот средний класс немного по-другому: на традиционный средний класс (фермеры, торговцы, специалисты, мелкие предприниматели), обладающий некоторой однородностью и независимостью, и новый средний класс (служащие – «белые воротнички» и интеллектуалы на жалованье), более разнородный и зависимый от нанимателей. Новый средний класс в послевоенный период страдал больше и потому был более склонен к фашизму. Идеологические, военные и политические причины оба автора рассматривают постольку, поскольку из них вытекают экономические и классовые следствия. Таким образом, Первая мировая война обострила недовольство среднего класса; итальянская демократия доказала свою шаткость, связанную с классовыми предрассудками; национализм по существу своему «мелкобуржуазен» (см.: Tasca, 1976: 323, 358).

Однако сами фашисты не разделяли такой классовый взгляд. Мой метод состоит в том, чтобы «принимать фашистов всерьез», а значит, выслушивать их самих. В книге «Политическая и социальная доктрина фашизма», написанной в 1932 г. по материалам, собранным Джентиле, Муссолини сам рассказывает о своем деле. К этому времени Муссолини уже был диктатором и стремился легитимизировать свой режим, так что пропагандистские элементы в его тексте имеет смысл исправлять, соотнося их с заявлениями до переворота. Начинает Муссолини с того, что впервые привлекла его к политике социалистическая «доктрина действия». Это верно (как верно и для других фашистских интеллектуалов, процитированных мною в главе 1). Юный Муссолини не раз призывал своих товарищей-социалистов «делать историю, а не претерпевать ее» при помощи «организаций воинов», готовых «к величайшей в истории кровавой бане». Однако, по его словам, к 1918 г. «социализм как учение был уже мертв: он существовал лишь как ненависть». Итак, говорит он, фашизм родился из пепла социализма как «третья сила», ведущая «рабочий класс к реальному и эффективному лидерству» «при строгой военной дисциплине». У националиста Д’Аннунцио Муссолини заимствовал культ парамилитаризма и юности, элитистский культ вождя и уверенность, что толпой легко манипулировать с помощью мифа, символа и ритуала. В самом деле, как отмечают Березин (Berezin, 1997) и Джентиле (Gentile, 1996), ритуал стал мощным подкреплением формальной идеологии в практике движения. Кроме того, он подогревал презрение фашизма к демократии, о котором Муссолини говорит так:

Демократия лишила народную жизнь ее «стиля»: линии поведения, яркости, силы, живописного, неожиданного, мистического – всего того, что важно для настроения масс. Мы играем на всех струнах лиры – от насилия до религии, от искусства до политики.

Отметим объединение политики, искусства и стиля, столь типичное для фашизма.

Муссолини не считает нужным упоминать о том, что в 1919 г. фашизм был левым, требовал восьмичасового рабочего дня и рабочего контроля. Значительная часть риторики движения исходила от левых синдикалистов – Панунцио, Джентиле, Россони и Оливетти, по-разному добавлявших в фашистскую идеологию «целостный» синдикализм или корпоративизм. Они заявляли, что «всему движению рабочего класса предстоит впитать в себя высокие устремления нации» и что «этатизм и синдикализм находятся в процессе слияния». Муссолини их несколько опасался. В 1922–1924 гг. он еще питал надежды возглавить фашистскую/социалистическую парламентскую коалицию против консерватизма и буржуазной либеральной демократии. Готовность принять правила парламентской игры оттолкнула футуристов, которые покинули движение. Но скоро Муссолини отказался от парламентаризма и принялся приручать синдикалистов, склоняя их к идее более «вертикального» корпоративистского государства. Он провозгласил «тоталитарное этическое государство», где о рабочем контроле будет забыто и левые утихомирятся (Nolte, 1965: 202–208, 258; Gregor, 1979: 106–114; De Felice, 1995; Dahl, 1999: 46–70; Riley, 2002: гл. 2).

Более постоянным рефреном стал парамилитаризм – наследие идеалистических теорий действия, конкретизированных опытом войны. В начале 1919 г. Муссолини вместе с футуристами приветствовал «действия» вместо «слов» (ассоциирующихся с затхлым парламентаризмом) и успешно заставил замолчать демократических националистов и социалистов. Первые fasci были созданы в марте – и уже месяц спустя последовали первые смерти. Затем первый конгресс PNF в 1921 г. провозгласил свои «эскадроны действия», squadristi, «революционной милицией на службе нации… следующей трем принципам: порядок, дисциплина, иерархия» (Gentile, 1989: 398). Как отмечает Даль (Dahl, 1999: 145–146), забастовки, уличные столкновения, насилие, расцениваемые как борьба добра со злом, были вообще характерны для итальянского сплава синдикализма с этатизмом. В 1932 г. Муссолини все еще декларировал парамилитарные добродетели:

Война и только война доводит человеческую энергию до максимального напряжения и накладывает отпечаток благородства на те народы, что имеют мужество прибегать к ней. Гордый девиз Squadrista: «Me ne frego» [ «мне плевать», в окопном варианте – «мне насрать»], написанный на повязке, закрывающей рану, – это акт философии, это воспитание готовности к бою, это спокойное осознание опасностей войны, это новый путь жизни для Италии, святость и героизм, свободные от всяких экономических мотивов.

Парамилитарные добродетели были тесно связаны с культом юности и мученичества, поскольку солдаты – молодые люди, постоянно рискующие жизнью. Сама Италия была молодой нацией, объединенной лишь в 1860-х, и одновременно пролетарской нацией, эксплуатируемой более старыми «плутократическими» нациями. Движение, мобилизующее энергию юности, обещало покончить с этой эксплуатацией. Джентиле (Gentile, 1996: 23–27) пишет, что парамилитаризм был «крестовым походом», объединенными ритуалами святого причастия. Пролитая парамилитаристами кровь, говорит он (впадая в некоторое преувеличение), была подобна крови Христа и христианских мучеников. Как сказал командир сквадристов в Лукке на похоронах местных фашистов в 1921 г.: «О Святая Троица, рожденная кровью: твоя кровь – наша кровь. Поток, дарующий жизнь, покидает вены, чтобы наполнить новую крестильную чашу, – так примем же этот багровый дар». Разумеется, эти фашисты, в отличие от Христа, погибли, пытаясь убить других, – так что перед нами идеология, оправдывающая и прославляющая убийство. Да и слишком приземленным, слишком прагматичным был фашизм, чтобы стать религией.

Придя к власти, Муссолини подчинил парамилитарные отряды государству, а реальное насилие заменил ритуальными воспоминаниями о нем. Говоря нацистским языком, «порядок» возобладал над «дикостью». К 1932 г. Муссолини объявил свое государство единой «организованной, централизованной и авторитарной демократией», способной органически представлять нацию:

Основа фашизма… Государство как абсолют, в сравнении с которым все личности и группы относительны – и должны рассматриваться лишь в своем отношении к государству. Фашистское государство обладает самосознанием, собственной волей и личностью, оно воплощает в себе имманентный дух нации. Оно – единственная сила, способная разрешить гибельные противоречия капитализма. Оно не реакционно, а революционно.

Такое государство делает ненужным «соперничество партий, и безответственность политических собраний. Фашизм отрицает, что важнейшей силой в преобразовании общества является классовая война». Одним словом, перед нами трансцендентное государство.

Кроме того, это государство империалистическое: «Расширение нации – важнейшее проявление ее жизни. Империя требует дисциплины, координации всех сил, глубоко укорененного чувства долга и жертвенности. Никогда еще нация так не нуждалась в авторитете, направлении и порядке».

К 1932 г. Муссолини более всего интересовали война, органический национализм и государство. Парамилитаризм был для государства неудобен, однако оставался важен риторически и организационно, поскольку фашизм по-прежнему стремился к массовой мобилизации. И хотя партия предложила широкую программу экономических и социальных преобразований, они воспринимались как вторичные в сравнении с приматом нации, милитаризма и государства (Delzell, 1970: 27–37). Даже доводами в пользу корпоративизма служила не столько его экономическая эффективность, сколько способность превосходить классовые и иные частные конфликты интересов и мобилизовывать массы (Berezin, 1997: 60–63). Итальянский фашизм возник и развивался сразу после войны. Поэтому в области экономики его волновала не столько депрессия, сколько послевоенный классовый конфликт.

Именно такова стала стандартная фашистская повестка по всей Европе, открывающая нам ключевые фашистские ценности, о которых мы говорили в главе 1: органический, парамилитарный национал-этатизм, способный якобы «превзойти» и преодолеть общественные конфликты. Основные особенности итальянского фашизма в том, что он был первым, и, следовательно, демонстрировал большее идеологическое разнообразие, а затем усмирил свой радикальный парамилитаризм, превратив его в не столь динамичный, хотя и мобилизующий этатизм. Это также ослабило призывы очистить нацию от врагов: от политических оппонентов парамилитаристы Италию уже очистили, а этнические враги (кроме Африки) не играли здесь особой роли.

Любое краткое изложение фашистской доктрины неизбежно станет упрощением. Итальянский фашизм был движением бурно развивающимся, плюралистичным, децентрализованным, порой даже хаотичным. Сам Муссолини был оппортунистом, а его боевики ценили действие выше идеологии. Однако большинство итальянских фашистов полагали, что исповедуют не какую-либо классовую идеологию, а учение о трансцендентном, органическом национал-этатизме, полное антиматериалистического морального пыла – учение о полном преображении общества. Некоторые называли фашизм «религией Италии», «религией нации», «национальным ополчением»; враги фашизма были «предателями нации». Важную роль в движении играли вера, символы, ритуалы, культ мучеников, гибнущих ради очищения нации. В каждом местном партийном офисе имелось святилище нации и ее мучеников (Gentile, 1990; 1996). Однако фашистские вожди хорошо сознавали, что в Италии существует и истинная религия – поклонение сущностям вне нашей материальной реальности, чудотворное, вызывающее благоговение и трепет; и это не фашизм, а католицизм. Поэтому они старались сплести фашистские ритуалы с католическими обрядами.