Текст книги "Фашисты"

География: две Европы

На карте 2.1 – политической карте межвоенной Европы – мы отчетливо видим два субконтинента, «две Европы»: одну – либерально-демократическую, вторую – авторитарную. Эти две Европы различаются и географически: одна занимает северо-запад материка, вторая – центр, юг и восток. Кроме Чехословакии (лишь незначительно ограничивавшей в правах немецкое и словацкое меньшинства), к либерально-демократическому блоку относились одиннадцать стран северо-запада: Финляндия, Швеция, Норвегия, Дания, Исландия, Ирландия, Великобритания, Нидерланды, Бельгия, Швейцария и Франция. Почти все остальные либеральные демократии в мире представляли собой бывшие британские колонии. Таким образом, либерально-демократический блок включал в себя три социогеографические зоны: «север», «англосаксов» и «нижние земли»[11]11
  Термин «нижние земли» (Low Countries) традиционно используется в английском языке для обозначени Бельгии, Люксембурга и Нидерландов. Однако М. Манн также включает в «нижние земли» Францию и, похоже, даже Швейцарию. – Примеч. науч. ред.


[Закрыть], связанные между собой морской торговлей и схожими политическими и идеологическими особенностями. Во всех этих зонах еще до 1900 г. утвердилось конституционное правление. Англосаксонский мир говорил по-английски; северные страны (кроме Финляндии) общались на понятных друг другу языках одной языковой группы; и на всем этом пространстве, кроме Франции, Бельгии и Чехословакии, элиты легко могли разговаривать друг с другом на английском языке.

Все эти регионы, кроме Ирландии, были весьма деполитизированы. Десять из шестнадцати были в основном протестантскими. В Бельгии, Чехословакии, Франции и Ирландии большинство было католиками, в Нидерландах и Швейцарии две религии сосуществовали на равных. В блок входили все европейские страны протестантского большинства, кроме Германии, Эстонии и Латвии; а кроме того, все протестантские страны, в которых за предыдущее столетие резко ослабла связь между церковью и государством. В Нидерландах и Швейцарии католическая церковь также была отделена от государства, а Бельгия, Чехословакия и Франция были достаточно секулярными католическими странами (чешская церковь вошла в конфликт с Ватиканом). Как видим, северо-запад объединяла не только идея либерально-демократического национального государства; его географическая связанность обеспечивала беспрепятственную циркуляцию общих идеологий. Далее мы увидим, что эта культурная солидарность оказалась весьма весомым фактором.

Большая часть органически-авторитарной «семьи» также представляла собой единый географический блок, хоть и разделенный на два исторически различных социокультурных сегмента: «романо-средиземноморский» и «славянский/восточно– и центрально-европейский». Их языки сильно разнились, общего экономического пространства не было. Однако эти страны (кроме большей части Германии, Эстонии и Латвии) сохранили свои исконные христианские церкви: в этот блок входило большинство католических стран и все православные страны в Европе. Кроме того, в этот блок входили все европейские страны, не считая Ирландии, где церковь сохраняла сильные связи с государством. Это культурное родство в одних случаях и культурный антагонизм в другом во многом определили специфику развития авторитаризма и фашизма на этих территориях.

По «линии соприкосновения» двух Европ мы можем определить и «зону разлома», обозначенную на карте. В основном она проходит по границе между Францией и Германией. Эти две страны могли склониться на ту или другую сторону. Франция могла стать авторитарной страной, Германия вполне могла сохранить парламентскую систему, ведь борьба между демократическими и авторитарными силами шла в обеих странах на протяжении десятилетий. Основные довоенные теоретики протофашизма (Моррас, Баррес, Сорель) были французами, и именно в довоенной Франции имелись сильнейшие на всем северо-западе радикальные партии справа и слева. По мере укрепления нацизма в Германии нарастала растерянность и раскол в рядах французских консерваторов. Все громче звучали голоса фашистов. Если бы в 1940 г. во Франции (естественно, не оккупированной) были проведены выборы, полуфашистская Французская социальная партия (PSF) вполне могла бы получить больше 100 мест в парламенте, полагает Суси (Soucy, 1991). Позднее в стране пользовался немалой поддержкой коллаборационистский режим Виши. И наоборот: Веймарская республика была весьма демократична и при других обстоятельствах могла бы и уцелеть. Исход политической борьбы во Франции и Германии можно объяснить и географическими факторами: политическая «сердцевина» каждой из этих стран находилась ближе к противоположному географическому блоку. Париж и окружающая его провинция Иль-де-Франс находятся на севере, наиболее экономически развитые районы Франции – на северо-западе. Франция была интегрирована и в северо-западную британско-нидерландскую рыночную/демократическую/протестантскую зону, а не только в более авторитарный католический юг. И напротив, сердце Германии лежало в Берлине и Пруссии, на востоке страны. Немецкая история часто предстает как безостановочная экспансия авторитарной Пруссии на более либеральный юго-запад и на северные торговые порты.

В нашей книге «линия разлома» представлена также страной, в которой борьба между демократией и авторитаризмом продолжалась дольше всего, – Испанией. В главе 9 мы увидим, насколько ожесточенной и непредсказуемой была эта схватка. Были также и три политически «пограничные» страны: в Финляндии, Чехословакии и Австрии до 1934 г. мы обнаруживаем своего рода несовершенные демократии. Более того, авторитарные движения на северо-западе имели успех лишь в этнически смешанных анклавах и регионах, близких к пограничной зоне. Так, в многоэтничной Чехословакии Судетская немецкая партия, опираясь на этнических немцев, получила 15 % парламентских мест на выборах 1935 г.; 10 % словацких избирателей отдали голоса Глинковой партии. В многоязычной Бельгии «Кристус Рекс» завоевал 11,5 % голосов в 1936 г. (в основном среди франкоязычных), а Фламандский национальный союз (VNV) – 7,1 %. Но в 1939 г., когда лидеры «Кристус Рекс» открыто объявили себя фашистами, поддержка избирателей упала до 4,4 %, та же судьба постигла VNV, когда их поддержали финансами немецкие нацисты. Финское движение Лапуа (IKL) воспользовалось плодами победы правых в гражданской войне и антисоветским ирредентизмом, в результате чего эти финские радикалы получили 8,3 % голосов в 1936 г., но в 1939-м этот результат упал до 6,6 %. В религиозно разделенной Голландии NCB выиграла 7,9 % голосов в 1935 г., но потеряла всякую популярность в 1939-м, когда сблизилась с Гитлером. В отличие от юга и востока Европы, эти авторитарные движения никогда не пользовались массовой поддержкой, но все же обладали некоторым влиянием.

Однако чем дальше на северо-запад, тем меньше голосов получали авторитаристы. Фашистов и их попутчиков ждал полный провал в Норвегии, где они набрали 2 %, в Швейцарии – 1,5 %, и оглушительное поражение в Британии, Ирландии, Исландии, Швеции, Дании, США, Канаде, Австралии и Новой Зеландии, где они никогда не набирали более 1 % голосов (Lindstrom, 1985: 115; Linz, 1976: 89–91; Payne, 1980: 126–135; 1995: 290–312). Хотя некоторые интеллектуалы и элиты (я упоминал о них в главе 1) заигрывали с фашистскими идеями, хотя не смолкало недовольное брюзжание по поводу «слабостей» и противоречий парламентской демократии, тем не менее пусть местные консерваторы и не брезговали популизмом, оставались на твердых демократических позициях: они довольствовались тем, чтобы мобилизовать массы на позициях умеренного национализма, религиозности, почтения к традициям и притязаний на более умелое управление капиталистической экономикой (Mann, 1993). Консерваторы сопротивлялись авторитарным правым, социал-демократы – революционерам. И те и другие уживались вместе, разрешая конфликты демократическим путем, что в конечном счете укрепляло демократию.

Однако в центре, на юге и на востоке континента авторитаристы процветали. На свободных выборах в Австрии, Германии и Испании они набирали почти 40 % голосов. На полусвободных выборах в Восточной Европе – одерживали убедительные победы. Будь фашисты там лучше организованны, они набирали бы еще больше голосов (что и происходило в Венгрии и Румынии, как мы увидим в главах 7 и 8). Эти победы авторитаристов невозможно объяснить привлечением административного ресурса или каким-то принуждением на выборах. Здесь, в отличие от стран северо-запада, у них действительно была мощная народная поддержка. В самом деле, существовали две Европы: одна – твердая либерально-демократическая, вторая – с выраженными симпатиями к органически-авторитарному взгляду на национальное государство, и неустойчивая «пограничная зона» между ними.

Мощность этих географических блоков заставляет меня усомниться в трех наиболее распространенных объяснениях авторитаризма и фашизма. Первое из них считает каждую страну уникальной, и предлагаемое им объяснение оказывается в конечном счете «националистическим». Мощь национального государства обращает внимание многих ученых вовнутрь, на одну лишь страну – чаще всего, их собственную. Они начинают ссылаться на «национальные особенности», например, на Sonderweg, некий «особый путь» немцев к нацизму. Испанские историки обожают толковать о славных временах Siglo de Oro («золотого века»), за которыми последовал упадок империи: загнивание церкви, засилье армейского влияния, регионализм, мятежи на юге и так далее. Если бы я читал по-албански, то, несомненно, и у албанских авторов нашел бы что-нибудь об уникальной предрасположенности албанцев к тоталитаризму. Верно, местный колорит объясняет детали развития каждой страны. Нацизм имеет характерно немецкие черты, франкизм – характерно испанские. Ни в какой иной стране их вообразить невозможно. Однако на карте 2.1 мы видим отчетливые макрорегиональные закономерности поверх национальных границ. Это означает, что Испания могла стать авторитарной, Албания, скорее всего, тоже, а вот Ирландия нет. В Ирландии существовала мощная и реакционная католическая церковь, в 1920-е гг. в стране шла настоящая гражданская война. Однако Ирландия находится на северо-западе; в ней действовали британские демократические институты, она говорила на одном языке с демократическими Великобританией и США и обменивалась с ними населением. В отличие от албанцев, ирландцы обитали в центре демократической цивилизации. Вот почему враждующие армии эпохи гражданской войны в Ирландии затем превратились во враждующие политические партии – и эти две партии главенствуют в ирландской политике и по сей день. Конечно, нам нужны детали – и в соответствующих главах они появятся в изобилии; но нужен и более широкий макроанализ.

Второй подход также скрыто националистичен. Он делит Европу на национальные государства и рассматривает каждое как отдельный случай в многовариантном сравнительном анализе. К примеру, берется статистика по странам, и с ее помощью доказывается, что фашизм развивался в отсталых странах или в странах, где быстро распространялось университетское образование. Такой статистикой я не премину воспользоваться позже. Однако сам метод упрямо опровергает география, с которой мы уже познакомились. Неужто все отсталые страны или все страны с множеством университетов на карте слеплены в единый ком? Очень вряд ли. Скорее география сблизила эти страны, помогла им наладить коммуникационные потоки, так что определенные идеологии легче распространялись в определенных географических регионах, независимо от их уровня развития или количества студентов.

Третий подход, по сути региональный, рассматривает как каузально значимые макрорегиональные культуры: «средиземноморскую», «восточно-европейскую», «центрально-европейскую» и так далее. Например, этот подход верно отмечает, что органический национализм, основанный на расистском антисемитизме, был свойствен лишь Центральной и Восточной Европе, а на Южную практически не распространялся. Однако авторитаризм в целом имел куда более широкое распространение. Он подчинил себе половину Европы. Он не был «особым случаем Центральной Европы», как заявляет Ньюмен (Newman, 1970: 29–34), или «запоздалым развитием Восточной Европы», о чем пишут Янош (Janos, 1989) и Беренд (Berend, 1998: 201, 343–345), или даже «тупиковым развитием региона», о чем нам сообщает Грегор (Gregor, 1969: xi-xiv)[12]12
  Грегор ждет, что ему предсказуемо возразят: «А как же Германия?» (высокоразвитая, но при этом фашистская), но этот тезис он парирует странным предположением о том, что Германия «отождествляла себя с подающими надежды революционными странами», на что, по его мнению, повлиял «травматичный опыт» войны и ее последствия.


[Закрыть]. Все эти макрорегиональные теории в чем-то справедливы, однако фашизм представляет собой сразу и более широкое, и более локальное явление, чем видится теоретикам-регионалам. Обратим внимание, что пять основных фашистских режимов (в Германии, Австрии, Венгрии, Румынии и Италии) были разбросаны по всему континенту и не зависели от уровня развития этих стран. Нам необходимо найти более универсальное объяснение авторитаризма и, возможно, более частное – фашизма. Сначала я рассмотрю первую переменную: типы режима.

Типы авторитаризма

Основная проблема лежит здесь в области политической «правизны». Во всей «Большой Европе» левым авторитарным государством был лишь Советский Союз. Все прочие авторитарные режимы воспринимались как политически правые – хотя, как мы увидим далее, для фашизма понятие «правизны» весьма двусмысленно. У этих режимов были определенные общие черты. Все они поклонялись порядку и защищали частную собственность; все почитали авторитарное государство, отвергали федерализм, демократию и их предполагаемые пороки: беспорядочную классовую борьбу, коррумпированность политиков, моральное разложение[13]13
  У некоторых фашистов были надежды на демократизацию: они надеялись на расширение влияния рядовых членов партии (Linz, 1976: 21). Вождь, с их точки зрения, должен был воплощать «всеобщую волю» движения. Но такие квазидемократы внутри всех фашистских движений потерпели крах.


[Закрыть]. Также все они приходили к органическому национализму. Нация должна быть «единой и неделимой», очищенной от тех, кто подрывает национальное единство. Поэтому эти режимы подавляли социалистов и либералов, сторонников интернационализма, а также этнические, региональные и религиозные меньшинства, которых подозревали в лояльности к другим странам. Большинство авторитаристов полагались на военную и полицейскую силу старых режимов; фашисты предпочитали собственные парамилитарные формирования. Однако, отвергнув мирные компромиссы между разномыслящими, все они неизбежно выбирали путь насилия – военного или парамилитарного – для решения политических проблем.

Однако члены этой семьи сильно различались между собой (общие обзоры см. Polonsky, 1975; Payne, 1980; Lee, 1987; Berend, 1998). Некоторые исследователи делят их на две группы: собственно «фашистов» – и намного большую группу, которую именуют либо «авторитарными консерваторами», либо просто «авторитаристами» (Linz, 1976; Blinkhorn, 1990). Но этого недостаточно. Во-первых, хотя такое определение и признает, что фашизм представляет собой изменение ориентации, специфическое сочетание «правизны» с радикализмом, но не видит в этом конечную стадию более широкой проблемы, с которой сталкиваются правые: необходимости справиться с организованным политическим давлением масс. Современный авторитаризм отличается от деспотических режимов прошлого тем, что старается вобрать и впитать в себя массовые движения снизу: именно это характерно для всей политики XX века. Во-вторых, группа «авторитаристов», выделяемая этой классификацией, слишком велика и разнородна. Так, режим Франко, часто расплывчато называемый «авторитарно-консервативным», хладнокровно уничтожил не менее 100 тысяч человек. Режим Метаксаса в Греции, носящий то же название, едва ли погубил больше сотни[14]14
  Очевидно, что это разграничение возникло под влиянием американской внешней политики времен окончания холодной войны, когда различались дружественные «авторитарные» режимы (многие из которых были весьма жесткими) и враждебные «тоталитарные» коммунистические правительства (некоторые из которых были мягче «авторитарных»). Решающим критерием на деле была не степень авторитарности, а ярлык капиталистического или коммунистического государства, который навешивало правительство США (и американский крупный бизнес), таким образом отделяя «своих» от «чужих».


[Закрыть]. В-третьих, с течением времени эти режимы становились жестче. Необходима более четкая классификация, показывающая, как менялся авторитаризм от страны к стране и от эпохи к эпохе. Исследуя семью авторитарных режимов, я выделяю в ней четыре степени авторитаризма. Разумеется, четких и однозначных границ между ними нет: в любом делении на типы есть элемент произвольности, к тому же каждый тип включает в себя очень разные режимы. Стоит помнить также, что речь о режимах, а не о движениях. Как отмечает Каллис (Kallis, 2000), режимы не просто выражают ту или иную идеологию. Они воплощают в себе процессы, которые он называет политической консолидацией, политическим формированием и стремлением к переменам. Режим – это не только идеология, но и политическая практика (см. Paxton, 1998)[15]15
  Пэйн (Payne, 1980; 1995: 15) разграничивает «правоконсерваторов», «праворадикалов» и «фашистов», и эта типология напоминает мою. В средней категории, в общем и целом, у него сливаются два моих промежуточных типа. При этом он относит к «консерваторам» некоторых из тех, кого я поместил в промежуточные категории (напр., Салазара, Сметону, короля Румынии Кароля).


[Закрыть].

Полуавторитарные режимы

Это были наиболее консервативные и умеренные режимы. Они стремились придерживаться методов управления конца XIX века. По существу, это были «двойные государства», в которых значительной властью обладали и выборная законодательная ветвь, и неизбираемая исполнительная – отсюда название «полуавторитарных». Давление снизу отклонялось при помощи манипуляций выборами и парламентами. Исполнительная власть фальсифицировала результаты выборов, покупала депутатов, назначала кабинеты, расправлялась с «экстремистами». Однако за парламентами, судами и прессой сохранялась определенная свобода. В этой категории преобладали монархии, дополненные традиционными, лояльными монарху консервативными и либеральными партиями. Этатизм здесь означал лояльность существующему «старому режиму». Национализм, едва ли органический, власть держала в узде. Политических врагов запугивали, бросали в тюрьмы, но убивали крайне редко – если не считать краткий послевоенный период революционной смуты. Ощутив себя в целом в безопасности, режимы перестали полагаться на убийства и, в частности, не потворствовали еврейским погромам: евреи были для них полезны. Некоторые из них использовали распространенные предрассудки против меньшинств, однако, как правило, эти режимы всего лишь дискриминировали меньшинства, не стремясь их изгнать или уничтожить. Армии их были достаточно сильны, но внешняя политика оставалась осторожной. Налоговая и социальная политика также были консервативными, прокапиталистическими. Эти режимы противостояли и демократии, и модернизму.

Примеры таких режимов в межвоенный период: Греция вплоть до переворота Метаксаса, румынские режимы 1920-х и начала 1930-х, испанский режим Альфонсо XIII до 1923 г., режим адмирала Хорти и графа Бетлена в Венгрии 1920-х, христианско-социалистическое правительство канцлера Зейпеля в Австрии конца 1920-х, дофашистские итальянские правительства Саландры и Сонино, донацистские режимы Брюнинга, Шлейхера и фон Папена в Германии. Фашистские идеологии имели на них мало влияния; как правило, они оставались умеренными и прагматичными – в сравнении с тем, что за ними последовало. Но ни один из них не продержался долго.

Полуреакционные авторитарные режимы

Итак, старый режим (опирающийся на монархию, армию и церковь) противодействует давлению снизу, ужесточая репрессии. Он упраздняет или лишает силы законодательную власть, тем самым покончив с упомянутым выше двоевластием. Репрессии чередуются с дискриминационными мерами против «козлов отпущения» – левых, меньшинств, евреев. Режимы все еще боятся масс. Однако уже делают ограниченные модернистские шаги – поэтому я и называю их «полуреакционными». Они начинают присматриваться к органическому национализму, хоть пока и опасаются мобилизовать народ под его знаменами. На них начинает оказывать влияние идеология фашизма. Некоторые (напр., Салазар, Пилсудский, Примо де Ривера), по примеру Муссолини, культивируют власть одной партии, однако партии, контролируемой сверху: задача ее – не возбуждать массы, а приручать. Могут возникать парамилитарные формирования, однако скорее для парадов, чем для боев; монополия на военное насилие по-прежнему остается за армией. Внешняя политика остается осторожной, внутренняя – прокапиталистической, но становится явно модернизационной. Примо де Ривера и Пилсудский даже пытались провести социальные реформы, но этому воспротивились их консервативные сторонники: в результате Примо де Ривера был свергнут (см. главу 9), а Пилсудский совершил поворот вправо.

Таков был самый распространенный тип межвоенных режимов. Примеры его – венгерское правительство адмирала Хорти и других (см. главу 7), румынская «управляемая» демократия короля Кароля в 1930-х (глава 8), режим генерала Примо де Ривера, Испания, 1923–1930 гг. (он внес много корпоративистских элементов, см. главу 9), генерала Пилсудского, Польша, 1926–1935 гг., милитаристские режимы в Прибалтике (Сметона в Литве, 1926–1940 гг.; Ульманис в Латвии, 1934–1940 гг.; Пятс в Эстонии, 1934–1940 гг.)[16]16
  В эту типологию не вполне укладываются страны Балтии. Поскольку у них до 1918 г. не было государственности, а после не было монархов, авторитарных правителей этих стран нельзя в строгом смысле назвать «реакционерами». Однако эти три страны обнаруживают прочие признаки реакционных режимов. Наиболее умеренным среди них можно считать Пятса. Его режим занял пограничную позицию между полу– и реакционным авторитаризмом.


[Закрыть], режим короля Зогу в Албании, 1928–1939 гг., короля Александра и регента Павла в Югославии в 1930-х, болгарского короля Бориса с 1935-го, правление Метаксаса в Греции, 1936–1938 гг., Дольфусса в Австрии с 1932 по 1934 г. (глава 6) и военная хунта в Португалии с 1928 по 1932 г.

Корпоративистские режимы

Около трети режимов дрейфовали дальше. Они стремились повысить уровень этатизма, мобилизовать народ на основе органического национализма, с удвоенной силой лепили козлов отпущения из левых и меньшинств. Наконец – и это важнее всего – они начали, часто под давлением настоящих фашистских организаций, заимствовать многое из фашистской идеологии и практики. Заимствования эти касались скорее этатизма «сверху», чем парамилитаризма «снизу». Слово «корпоративизм» передает этот образ единой иерархической организации, хотя термин этот не вполне точен: он стремится сгладить противоречия, часто возникавшие между основными двумя составляющими системы, старорежимными авторитаристами и более радикальными националистами. В целом прокапиталистические, некоторые корпоративистские режимы развивали патриархальную социальную политику и вмешивались в экономику, спонсируя ее развитие (хотя другие предпочитали порядок и стабильность бурной динамике капитализма). Опорой режима оставалась армия: монополия на военное насилие в целом сохранялась за ней, лишь малая часть ее делегировалась парамилитарным формированиям. Во внешней политике воинственная националистическая риторика сочеталась с куда более осторожной практикой.

Примеры этого – полуфашистские режимы, в которых фашистские тенденции умерялись противоположными: «монархо-фашизм» Метаксаса в Греции после 1938 г., «клерикальный фашизм», или «австрофашизм» 1934 г. (см. главу 6), «монархо-фашизм» короля Кароля в Румынии 1938 г., на смену которому в 1940–1944 гг. пришел «милитаристский фашизм» генерала Антонеску (см. главу 8). А еще был режим Виши во Франции, «радикально правые» правительства в Венгрии (глава 7), режим Салазара с его deus, patria et familia («Бог, родина и семья») и диктатура Франко, просуществовавшая до 1970-х. Диктатура Метаксаса была среди них самой умеренной: молодежное парамилитарное движение, корпоративистская риторика, массовые аресты, но единичные убийства и очень скромное давление на меньшинства. Метаксас не давал спуску монархистам, но самого монарха не трогал, а во внешней политике аккуратно лавировал между Германией и Великобританией (Kofas, 1983). Вне Европы в том же русле действовала японская императорская власть, начиная с 1931 г. (хотя в Японии имелись и элементы фашизма); к тому же стремился и Чан Кайши, но ему недоставало инфраструктурной власти над Китаем.

Разумеется, я говорю об идеальных типах; в реальности границы между ними были достаточно размытыми. Где-то – как, например, в Венгрии и Румынии в конце 1930-х – сохранились парламенты, хотя баланс сил решительно сместился в сторону исполнительной власти. В Венгрии сохранился не только парламент. Вплоть до 1944 г. – уникальная ситуация для стран Оси – в этом парламенте были депутаты-социалисты. Границы между реакционными и органически-корпоративистскими режимами, как и между последними и фашистскими, также достаточно смазаны. Быть может, режим Примо де Ривера был скорее корпоративистским, чем реакционным. В режимах Франко и, в меньшей степени, Салазара фашисты часто выполняли грязную работу; а Кароль, Антонеску и Хорти в какой-то момент обнаружили, что фашисты стали самостоятельной силой в их правительствах. Вообще же между корпоративистами и фашистами шла ожесточенная борьба за власть.

Фашистские режимы

Фашизм представляет собой разрыв этого континуума, качественное изменение: в нем, одновременно с усилением репрессивных функций государства, к корпоративизму «сверху» добавляются парамилитаризм и электорализм «снизу». Расцвет парамилитаризма связан с очевидным упадком лояльности и сплоченности государственной армии. Армия раскалывается, фашистские и парамилитаристские симпатии многих военных подрывают дисциплину, угрожая монополии государства на военную силу. Так складывается основное противоречие фашизма: противоречие между движением «снизу» – парамилитаризмом и опорой на демократические выборы, и движением «сверху» – этатизмом, основанным на принципе лидерства. Это противоречие не позволяло фашистским режимам, пришедшим к власти с помощью старых элит, превратиться просто в ультраправые режимы и придавало им радикальный характер. В сущности, фашистские вожди приходили из всех частей политического спектра, многие из них (как Муссолини, Деа, Мосли) даже были прежде социалистами. Фашизм поддерживал парамилитаризм внутри государства и милитаризм за его пределами. Он активно вмешивался в экономику, воплощая в жизнь фашистские теории экономического развития. Взаимоотношения фашистов с консерваторами и капиталистами оставались противоречивыми – но, по-видимому, и те и другие нуждались друг в друге.

Примеров фашистских режимов у нас немного. Нацисты и итальянские фашисты – единственные, кто, придя к власти, успешно удерживал ее на протяжении ряда лет. Австрия опережала остальные страны по массовости фашистского движения, однако там оно было разбито на два противоборствующих течения: лишь с помощью гитлеровской армии в 1938 г. австрийские фашисты смогли прийти к власти. Венгерские и румынские фашисты пользовались широкой поддержкой, но подвергались и суровым преследованиям. Им удалось просочиться во власть и ненадолго взять верх над противниками лишь в 1944 г., ближе к концу войны. Здесь (как и в случае Испании) мы видим важность взаимоотношений между фашистами и другими авторитарными правыми: фашистские перевороты основывались на балансе сил между ними. Однако влияние фашизма распространялось намного шире. Корпоративистские режимы, репрессируя реальных фашистов, чтобы удержаться у власти, в то же время присваивали их идеи. В условиях войны заигрывали с фашизмом и присоединялись к странам Оси другие органические националисты: Глинкова партия в Словакии, усташи в Хорватии, националисты прибалтийских стран, Белоруссии и Украины. Но, разумеется, важнее всего были фашисты в Германии и в Италии. Их успех вдохновлял других. Марш Муссолини на Рим в 1922 г. стал самой ранней победой фашизма, так что далее все авторитарные режимы поневоле воспроизводили или адаптировали к своим условиям итальянскую модель. Геополитическая власть Гитлера распространила влияние фашизма почти на всю Европу, хоть и ненадолго. Гитлер развязал мировую войну, погубившую всех фашистов. Фашистские режимы не успели полностью институционализироваться, и трудно сказать, как бы они выглядели, проживи они подольше. Что в этом случае произошло бы с внутренне нестабильным и оппортунистическим режимом Муссолини? Куда завела бы Гитлера его неуклонная, пусть и несколько хаотическая радикализация? Быть может, сложились бы стабильные корпоративистские/синдикалистские структуры? Говоря о фашизме как самом крайнем проявлении авторитаризма, я сосредотачиваюсь не столько на самих авторитарных режимах, сколько на предпосылках их радикализации. Меня интересует проблема фашизма: вопрос о том, как и почему в рамках авторитарных режимов, описанных выше, появились и набрали такую силу фашистские идеалы.

Моя типология порождает три главных вопроса: почему половина Европы неуклонно двигалась в сторону все большего авторитаризма? Почему авторитаризм переродился в фашизм лишь в нескольких странах? И наконец, почему лишь в двух из них фашизм победил сам, без поддержки извне? Далеко не все авторы четко разграничивают эти вопросы. Чаще всего в ответ на все три ссылаются на серьезные общественные кризисы начала ХХ века: идеологический, экономический, военный и политический. Далее мы увидим, что общий кризис лучше всего объясняет подъем авторитаризма в целом, куда хуже – возникновение фашистских движений и совсем не объясняет успешный захват власти фашистами.