Текст книги "Фашисты"

Экономическая власть, экономический кризис

Экономические отношения власти вызваны потребностью человека добывать природные богатства, перерабатывать их, распределять и потреблять для поддержания своей жизни. Это порождает экономические институты и социальные классы, вырастающие из производительных и рыночных отношений, сотрудничающие и в то же время конфликтующие друг с другом. Те, кто контролирует средства производства и обмена, сосредотачивают в своих руках основные рычаги власти, позволяющие им добиться значительной власти над обществом в целом. Однако острый классовый конфликт может поставить их власть под сомнение. В то время и в том месте, которые мы здесь обсуждаем, господствовал капиталистический способ производства в своей индустриальной фазе. Итак, я говорю о развитии индустриального капитализма, о его классовых конфликтах, о мере их ответственности за рост авторитаризма и фашизма.

Социально-экономические отношения в человеческих делах всегда важны, но в нашу материалистическую эпоху социальная теория, как кажется, порой прямо-таки одержима ими. Самые популярные объяснения фашизма – экономические; я их подробно обсуждаю. Фундаментальные причины авторитаризма и фашизма возводятся к «отсталости» или «догоняющему развитию», непосредственные причины – к экономическому кризису и обострению классовой борьбы. Все это, как считается, подрывало легитимность существующих правительств и усиливало социальную нестабильность вплоть до того, что авторитарные решения начинали казаться вполне приемлемыми – особенно тем, у кого имелся доступ к средствам принуждения и насилия. Я начну с фундаментальных причин.

1. Теория догоняющего развития полагает, что экономически отсталые страны начали проводить авторитарную политику под воздействием этатистских теорий догоняющего развития. В другом варианте того же аргумента авторитаризм восходит к национализму. Отсталые страны чувствуют, что развитые страны их угнетают; от националистов раздается призыв «опираться на собственные силы», в экономической политике начинают господствовать автаркия и протекционизм, что, в свою очередь, укрепляет государство.

Такие теории подразумевают, что в экономике авторитарные государства неудачливы; и зачастую это действительно так. Ученые обрушили на наши головы терабайты социоэкономической статистики, чтобы доказать, что чем выше ВНП, урбанизация, народное просвещение и так далее, тем демократичнее будет государство. Корреляции между индексами развития и либеральной демократией обычно колеблется между r =.60 и r =.85. Возведя в квадрат эти показатели, мы обнаруживаем, что уровень развития с погрешностью от одной до двух третей соответствует уровню либеральной демократии – впечатляющий результат в макросоциологии, где кросснациональная статистика по большей части удручающе неточна и содержит много «грязи» (Rueschemeyer, Stephens, Stephens, 1992: 13–20; Maravall, 1997). Сравнения по Европе в период между двумя мировыми войнами приводят нас к тому же заключению (Janos, 1989; Stephens, 1989; Gomez-Navarro, 1991). Справедливо ли это по отношению к двум межвоенным географическим блокам, о которых мы говорили выше?

В табл. 2.1 я оперирую четырьмя индексами социоэкономического развития: ВНП на душу населения, доля экономически активного населения, занятого в сельском хозяйстве, лесоразработках, рыболовстве, детская смертность и количество почтовых отправлений на душу населения. ВНП является показателем экономического развития, избыточная занятость в сельском хозяйстве сигнализирует об отсталости. Ни один из индексов не претендует на абсолютную точность, поскольку качество статистики и категоризация меняются от страны к стране. Детская смертность – простейший показатель благосостояния, но следует учесть, что на него сильно влияет высокая смертность среди беднейших слоев населения[17]17
  До сих пор разницы в уровне смертности в городах и сельской местности не наблюдалось (в отличие от XIX века).


[Закрыть]. Почтовые отправления (переписка) свидетельствуют об «истинной» грамотности населения. На этот показатель воздействует урбанизация, поскольку горожане чаще пишут письма. У каждого показателя есть свои особенности, но, взятые в комплексе, они дают достаточно достоверную картину. Более развитые страны имеют больший ВВП, большее количество почтовых отправлений, меньшую занятость в сельском хозяйстве и более низкую детскую смертность. Относятся ли к ним либерально-демократические страны?

Таблица 2.1. Статистика по авторитарным и демократическим странам

a) Процент рабочей силы, занятой в сельском хозяйстве, ок. 1930 г. Цифра по Чехии соответствует 1930 г. и относится к территории до 1945 г.; цифра по Португалии исправлена; цифра по Испании дана по 1920 г.

b) ВНП от 1929 г. исчисляется в долларах США от 1960 г. Источник: Bairoch, 1976: 297; Mitchell, 1993; данные по Эстонии, Латвии и Литве приводятся по Latvian Economist 1933, оценки национального дохода исправлены с повышением на 15 % (эти цифры все равно кажутся слишком низкими).

c) Детская смертность на тысячу населения по 1928 г. Обратим внимание, что смертность среди только негритянских детей в США составляла 106 человек. Источник: Mitchell, 1993; 1998.

d) Количество почтовых отправлений на душу населения. Источник: Mitchell, 1993; 1998.

e) Максимальное падение ВВП в процентах за период 1922–1935 гг. в постоянных ценах. Источник: Mitchell, 1993; 1995; 1998; Lethbridge, 1985: 538, 571, 592. Цифра по Польше – оценочная.

f) Самый высокий уровень довоенной безработицы. Источник: Maddison, 1982: 206; Newell, Symons, 1988: 70; Toniolo, Piva, 1988: 230; Garside, 1990: 5; Mitchell, 1993; 1995; 1998. Эти цифры не внушают никакого доверия, поскольку статистика безработицы в малоразвитых странах, как правило, сфальсифицирована. Цифры, которые мне показались слишком низкими, я помещаю в скобки.

g) Все цифры в скобках, скорее всего, недостоверны. Я не включаю их в подсчет среднего арифметического значения.

h) Только занятые в промышленности.

В целом таблица отвечает «да». Демократии стабильно опережают авторитарные страны по двум или трем индексам[18]18
  Я не пытался установить степень демократизации или авторитарности. Такие параметры, как выборы и конституция, плохо стыкуются с нередко фиктивным характером органов у режимов межвоенного времени; кроме того, позиции стран на востоке и юге с течением времени менялись.


[Закрыть]. Большинство демократических стран превосходит авторитарные по всем четырем измерениям, поскольку северо-запад Европы в целом развит лучше юго-востока. Однако есть и заметные отклонения. Все четыре немецких и три из четырех австрийских индекса показывают, что перед нами развитые страны. Чехословакия, Финляндия и Ирландия экономически – «промежуточные» страны между двумя Европами; то же положение занимали они и политически. В целом, за исключением двух немецкоязычных стран, зависимость очевидна. При всех уточнениях, которые я сделаю позже, рост авторитаризма в межвоенной Европе был именно проблемой менее развитых стран.

Однако таблица показывает, что в отношении фашизма это неверно. Некоторые утверждают, что в очень отсталых странах, где не было ни развитой экономики, ни развитого общества, потребных для эффективной мобилизации масс, фашизм развиться не мог. Самым отсталым странам, говорят они, оставалось лишь полагаться на традиционные старые режимы, монархические или военные; самое большее, чего они могли достичь, – корпоративизм (Gomez-Navarro, 1991). Райли (Riley, 2002) доказывает, что фашистская массовая мобилизация требует гражданского общества – переворачивая, таким образом, обычную либеральную теорию гражданского общества, в которой оно выступает предпосылкой для демократии. Эти авторы полагают, что фашизм лучше развивался в более развитых странах, с густой сетью рынков и общественных движений. Однако табл. 2.1 показывает, что крупнейшие фашистские движения мы обнаруживаем на всех уровнях развития: в высокоразвитых Австрии и Германии, промежуточной Италии, отсталых Венгрии и Румынии. По-видимому, с уровнем экономического развития фашизм не связан.

«Модернизационная» и марксистская теоретические школы утверждают, что экономическое развитие приводит к демократии, проводниками которой становятся передовые социальные классы. Опираясь на традицию, восходящую к Аристотелю, такие теоретики модернизации, как Липсет (Lipset, 1960) и Хантингтон (Huntington, 1991: 66–68), считают, что экономическое развитие увеличивает численность среднего класса, что благотворно для демократии. Их мнение разделяет и марксистский автор Баррингтон-Мур (Barrington-Moore, 1966): он пишет, что буржуазия (а также свободное крестьянство) стали в Европе раннего нового времени проводниками либеральных реформ. В более близкие к нам времена другие марксистские исследователи, в особенности Руэшмайер (Rueschemeyer et al., 1992), оспорили это утверждение.

Они показывают, что средний класс скорее плетется в хвосте демократизации, чем возглавляет ее, что он может быть как про-, так и антидемократичным. По их словам, главная сила демократизации – рабочий класс, а главные противники демократии – крупные землевладельцы. Следовательно, капиталистическая индустриализация, увеличивающая число рабочего класса и сокращающая количество крупных землевладельцев, действует на благо демократии. Стивенс (Stephens, 1989) объясняет межвоенный авторитаризм в основном как результат конфликта между демократическим рабочим классом и капиталистами, особенно сельскими, которые в конце концов прибегли к авторитарным репрессиям. Этот аргумент не нов: чем больше социальная группа, склонная к мобилизации, тем настоятельнее она требует расширения прав и свобод. Сперва гражданских прав для себя добился средний класс, затем рабочий – и это, как и во время революции 1848 г., заставило некоторые группы среднего класса, вытесненные на обочину, разочароваться в демократии.

Добавлю еще одно. Политическое прошлое класса может определять его поведение в дальнейшем. Рассмотрим крупных землевладельцев. В довоенной Европе они, как указывает Баррингтон-Мур, были главной политической силой: именно они управляли обществом. Но в межвоенный период, после индустриализации и земельной реформы, они сохранили свое влияние лишь в таких отсталых регионах, как Венгрия или Андалусия. Куда меньшую экономическую роль играли крупные землевладельцы в Веймарской Германии, еще меньшую – в Румынии. Однако землевладельцы часто сохраняли контроль над исполнительной властью, особенно над офицерским корпусом и министерствами внутренних дел. Связано это было с тем, что за долгие годы «старого режима» земельная аристократия прочно закрепилась на верхних этажах власти через родственные узы с правящими домами Европы, пропитала собой бюрократические элиты, армейское командование и церковь. Майер подчеркивает, что старые режимы благополучно дожили до 1920–1930-х, сохранив военную, политическую и идеологическую власть, хотя экономическая власть их поблекла. Далее мы увидим, что и авторитарные правые, и собственно фашисты были связаны со старыми режимами куда теснее, чем с узко определяемыми классами собственников.

Любберт (Luebber, 1991) подчеркивает два важных фактора, оставшихся в наследство от довоенного периода: мощь либеральных политических партий и мобилизованность крестьянства. Он отмечает, что сильные либеральные политические традиции склоняли колеблющихся на демократические позиции, а их отсутствие толкало сомневающихся в авторитарный лагерь. Если же крестьянство не было уже организовано, межвоенные попытки социалистов его организовать отчуждали мелких земельных собственников и толкали их вправо (как показывает Хеберле (Heberle, 1964) в своем классическом исследовании Шлезвиг-Гольштейна). Я разделяю первый аргумент Любберта, но хочу внести коррективы во второй.

Классы – полезные теоретические конструкции, когда мы оперируем эмпирическими индикаторами. В исторических исследованиях индикаторов нам зачастую не хватает. Так, изучая конец XIX – начало ХХ века, мы собираем информацию о таких организациях, как профсоюзы и политические партии, а также статистику по голосованию. Но экзит-поллов или опросов общественного мнения вплоть до 1945 г. мы почти не встречаем. Никто из авторов, процитированных выше, не пытался провести и экологический анализ голосования[19]19
  Экологический анализ голосования – анализ взаимодействия природных, исторических, экономических, политических, социокультурных и других факторов, влияющих на выбор избирателя. – Примеч. науч. ред.


[Закрыть]. Они приводят лишь общую электоральную ориентацию и исследуют те организации, которые считают выразителями классовых интересов: социалистические партии и профсоюзы представляют рабочий класс, консервативные партии и союзы работодателей – промышленную и земельную буржуазию и так далее. Но отождествлять класс и организацию – дело рискованное. Немногим межвоенным профсоюзам удавалось объединить более четверти рабочих, а успешные консервативные партии очень часто опирались именно на пролетариев, а не на другие социальные группы, поскольку рабочих в индустриальную эпоху было очень много. Многие социальные факторы существовали поверх классов: экономический сектор, регион, религия, гендер, поколение. Экологический анализ голосования выявляет пролетарские гетто – плотно заселенные рабочие кварталы, где левые партии пользовались наибольшей поддержкой. Но далеко не все рабочие жили и трудились в такого рода агломерациях. Для них могли быть привлекательными либеральные и консервативные модели демократии, но также и авторитарные, недемократические и в особенности фашистские взгляды. Такой же разброс политических предпочтений был и у мелких фермеров: от демократических до антидемократических – в зависимости от сложных экономических обстоятельств (а вовсе не из страха перед батраками, как уверяют некоторые исследователи). На политические взгляды также воздействовали региональные, этнические, религиозные и гендерные факторы. В предвоенный период капиталистические организации (особенно аграрные) тяготели к авторитаризму, а социалистические – к демократии, но это скорее тенденция, чем общее правило.

С фашизмом классовая теория становится в тупик. Если другие виды авторитарных режимов поддерживали в основном консерваторы, стремившиеся мобилизовать и подчинить себе массовое движение, то фашизм был движением популистским и «радикальным», в нем был отчетливо слышен голос низов. Традиционные классовые объяснения подходят для более консервативных форм авторитаризма куда лучше, чем для фашизма. Нельзя сказать, что фашизм – явление внеклассовое. Но фашисты получали непропорциональный объем поддержки от тех экономических секторов, где их обещание «превзойти» классовую борьбу встречало живой и горячий отклик. Опору фашизма составили люди из всех классов, жившие и работавшие вдали от основных полей классовой борьбы современного общества.

Межвоенный период стал также временем роста этатизма. Авторитарные правительства не без оснований претендовали на роль локомотива общественного развития, например, боролись с безработицей, чем более ранние абсолютистские режимы себя не утруждали. Это могло вызывать симпатию у рабочих. Таким образом, привлекательность либеральной демократии и авторитаризма для значительных групп во всех классах общества могла меняться со временем, независимо от уровня развития. Межвоенная Европа, в отличие от более ранней и более поздней, отчетливо склонялась в сторону авторитаризма. Это означает, что статистические различия, показанные в табл. 2.1, возможно, отчасти отражали связь капиталистического развития с демократией в прошлом. Эта возможность кажется самой вероятной, если вспомнить о том, какие изменения в сравнении с прошлым претерпел средний класс. В период французской революции капитализм был очень децентрализован, индустриальным развитием его занимались в основном мелкие мануфактуры. Рынки его были относительно свободны, что способствовало свободе и в политике. К 1918 г. на сцену явился «организованный капитализм» (используя современный термин Гильфердинга), большая часть среднего класса превратилась в наемную рабочую силу и подчинилась авторитарным организациям. Быть может, этих людей уже не так привлекала свободная политика.

Все это лишь отвлеченные рассуждения. Но статистика в самом деле показывает, что абсолютный уровень экономического развития, достигнутый в межвоенный период, не в силах объяснить победы авторитаризма. Возьмем примеры Италии и Испании. В 1930 г. их доход на душу населения был примерно равен среднедушевому доходу других стран с авторитарной моделью государства. Этот абсолютный уровень в мировом масштабе был достигнут совсем недавно: Соединенными Штатами и Британией в 1850-е, Бельгией, Голландией и Швейцарией в 1860-е, Францией и Норвегией в 1880-е, Данией в 1890-е и Швецией в 1900-е (Bairoch, 1976: 286, 297)[20]20
  Если бы я взял смертность в младенчестве, то диапазон исторического сопоставления оказался бы заужен. Упомянутые северозападные страны достигали уровня Испании 1930 г. только в период 1890–1920 гг. Очевидно, к этому моменту их партийные демократии сумели себя еще более обезопасить. Два других моих показателя соответствуют промежуточным историческим диапазонам (за исключением того, что выбивается дата, в которую наблюдалась похожая картина по занятости в сельском хозяйстве Великобритании: она сдвигается на 1820-е, когда имела место успешная массовая агитация за расширение избирательных прав).


[Закрыть]. В эти годы указанные страны были на уровне Италии и Испании 1930 г. (естественно, в самых общих экономических показателях). Но в конце XIX века мир был устремлен к демократии, а не к авторитаризму! А теперь Италия и Испания (догнавшие XIX век в XX веке) двинулись в обратном направлении. Демократизация перед Первой мировой войной разворачивалась на том же уровне экономического развития, что и авторитарные режимы после нее. Эта проблема сохраняется и поныне: большинство стран мира уже достигли уровня Британии 1850-х и Дании 1890-х, но лишь немногие из них встали на демократический путь. В XX веке из десятилетия в десятилетие повышается «экономический ценз» перехода к демократии (любопытная статистика приводится в: Huntington, 1991; Maravall, 1997). Вероятнее всего, иные процессы исторического развития преградили миру в XX веке путь к демократии. Мировая экономика не оказалась благосклонной к демократии, в отличие от войн, в которых, как правило, демократии побеждают.

Теория «догоняющего развития» предлагает экономическое обоснование расстановке сил в ХХ веке. Она утверждает, что страны, в своем развитии вырвавшиеся вперед – Британия, Бельгия, Нидерланды, Швейцария, возможно, Франция и США, – оказались в исключительно благоприятных экономических условиях для расцвета либеральной демократии. Их экономический потенциал плавно возрастал в условиях свободного рынка и государственного невмешательства. Первые «запоздавшие» страны, прежде всего Германия, создали более протекционистские и этатистские модели развития. В результате последовал мощный экономический рывок, обостривший социальные конфликты в государственно регулируемой экономике. Форсированная модернизация переместила в города миллионы крестьян, возросла концентрация производства, новоявленный рабочий класс оказался крайне восприимчивым к вирусу социализма и анархо-синдикализма. Рабочим противостояла более организованная и сплоченная буржуазия, в услужении у которой находился более зависимый средний класс. Классовые конфликты дестабилизировали общество сильнее, чем в странах «раннего развития». Два мощных «вооруженных лагеря» (по выражению Карла Шмитта, которого я буду цитировать далее) готовились к столкновению. Государства всячески содействовали экономическому росту, видя в себе носителей национального проекта развития (Janos, 1982; Gomez-Navarro, 1991). В борьбе с пролетариатом буржуазный класс стремился опереться на сильное государство. Тем временем на международном уровне создавалась и укреплялась глобальная экономика. Опоздавшие считали себя пролетарскими нациями, ограбленными великими державами, что усиливало националистические настроения среди низшего и среднего класса. Из-за этих макроэкономических тенденций в догоняющих странах мог возникать крайний национал-этатизм, направленный на подавление классовых врагов в стране и за ее пределами.

Именно такие процессы шли на восточно-европейской периферии. Политика догоняющего развития играла важную роль в Венгрии и Румынии, как мы покажем в главах 7 и 8. Однако ни Германия, ни Австрия «опоздавшими» не были: Германия обладала самой развитой экономикой в Европе, Австрия, хотя и катастрофически ослабленная потерей Империи, быстро развивалась. То же можно сказать и об Испании и Португалии до Франко и Салазара. Хотя эти два квазикорпоративистских диктатора выстроили более автаркическую экономику, объяснялось это не экономическими, а политическими соображениями. В сущности, обе эти корпоративистские экономики оказались в тупике стагнации. И, напротив, догоняющее развитие без особого вмешательства государства характерно для демократической скандинавской периферии (Bairoch, 1976). Темпы роста и индустриализации, размеры фабрик, влияние социалистов в Скандинавии в межвоенный период опережали почти все авторитарные страны. Однако демократия там лишь укреплялась. Давление, в центре, на юге и на западе опрокидывавшее хрупкие демократии, здесь ее только усиливало. Итак, догоняющее экономическое развитие хоть и объясняет кое-что – авторитаризма в целом объяснить не может.

Одна из проблем в том, что научное сообщество традиционно сосредоточено на этатизме и игнорирует национализм. Однако авторитарные движения – и их экономические теоретики – опирались на национализм не в меньшей мере, чем на идею сильного государства. Как отмечает Беренд (Berend, 1998), протекционизм, импортозамещение, скрытая девальвация и тому подобные методы, господствовавшие в Центральной и Восточной Европе в межвоенный период, не были лишь техническими приемами. За ними стояли определенные националистические убеждения. Очень схожие органически-националистические идеологии и движения возникали и развивались повсюду на востоке и на юге континента. В более старых странах северо-запада, даже в медленно развивающейся Скандинавии, они встречались реже. Однако на бывших землях Габсбургов, Романовых и Османской империи были распространены повсеместно. В этом и заключено важнейшее различие. Большинство демократических стран северо-запада намного дольше пробыли независимыми. Что бы ни думали они об эксплуатации, для них она не была связана с иноземным политическим господством в стиле империй Габсбургов или Романовых. Разумеется, об Ирландии или Норвегии этого в полном смысле сказать нельзя. Однако сами подобные различия и исключения указывают нам на важность политических и геополитических властных отношений, которые мы обсудим в этой главе далее. Опыт иноземного угнетения у стран востока и юга был общим, а вот классовые конфликты – различными: формат их сильно зависел от экономического устройства той или другой страны. Более того, классовая борьба была старше и привычнее, для нее существовали какие-то рамки (хотя в конце Первой мировой войны она на короткое время вышла из берегов); а этнические противоречия в начале ХХ века только формировались. Рождению авторитаризма способствовали и классовая, и национальная борьба, а вот фашистские проекты, как мы увидим далее, были более тесно связаны с национальными конфликтами. Немецкие и румынские фашисты, о которых мы подробно поговорим позже, разделяли друг с другом скорее национальные, чем классовые чувства. Таким образом, долгосрочное экономическое развитие и связанные с ним конфликты стали одной из важных причин ведущих политических конфликтов этого периода – через посредство национализма. Вот почему самые амбициозные проекты развития с наибольшим энтузиазмом принимали фашисты, готовые сочетать в себе национализм и этатизм.

Итак, относительная экономическая отсталость может помочь нам объяснить авторитаризм, а стратегии догоняющего развития помогают объяснить фашизм. Но полностью мы пока не объяснили ни то ни другое.

2. Экономический спад. Авторитаризм мог быть реакцией на кратковременные экономические флуктуации, в особенности на рецессии. Это объяснение кажется очевидным, но едва ли однозначно подтверждается данными. В последних двух столбцах табл. 2.1 указаны низшие точки падения ВНП за двухлетние периоды с 1927 по 1935 г. и самый высокий зарегистрированный уровень безработицы. Какой-либо принципиальной разницы между либерально-демократическими и авторитарными странами здесь нет. Сильнее всех рецессия ударила по демократическим Канаде и США, за ними идут авторитарные Австрия, Польша и Испания, затем демократические Чехословакия и Ирландия, авторитарная Германия и демократическая Австралия. Данные по безработице не столь надежны. К сожалению, в большинстве отсталых и авторитарных стран подсчитать реальный уровень безработицы не представляется возможным. Однако самый высокий уровень – в двух авторитарных странах, Германии и Австрии, и наряду с ними в демократической Дании. Едва ли это можно считать свидетельством какой-то однозначной связи. Проблема в том, что экономический спад охватил все западные страны, а авторитаризм – только половину.

Быть может, сразу вслед за спадами шли авторитарные перевороты? В 1932–1934 гг. на фоне Великой депрессии, произошли пять путчей: в Германии, Австрии, Эстонии, Латвии и Болгарии. Очень вероятно, что к ним действительно подтолкнула Депрессия. Случаи Германии и Австрии я подробнее рассмотрю в главах 4–6. Но, даже если с ними гипотеза подтверждается, остаются еще десять или одиннадцать стран, в которых путчи не были спровоцированы Великой депрессией, и шестнадцать северо-западных стран, в которых путчей вовсе не было, а Депрессия была. Из переворотов, происходивших в другие годы, лишь немногие прямо следовали за рецессиями. Итальянская рецессия продолжалась с 1918-го по 1922-й – год фашистского переворота. Испания и Румыния испытали по два подъема авторитаризма. В Испании мы видим переворот Примо де Риверы в 1926 г. и военный мятеж в 1936 г. Однако между 1922 и 1935 гг. в Испании наблюдается умеренный экономический подъем, в 1932–1933 гг. – спад, в 1934-м восстановление и в 1935-м выход на докризисный уровень: такие результаты ничего не доказывают. В Румынии король Кароль объявил себя диктатором в 1938 г., после шести лет умеренного экономического роста. В том же году, так же в условиях небольшого экономического роста, произошло фашистское восстание в Венгрии. В Польше, Португалии и Литве основные перевороты произошли в 1926 г., после нескольких лет умеренного экономического роста. Наконец, югославский кризис 1928–1929 гг. и греческий 1935–1936 гг. также разразились после нескольких лет экономического роста. Как видим, результаты очень противоречивые, не дающие какого-то единого объяснения.

Подъем авторитаризма шел тремя волнами, каждая волна приносила как минимум один фашистский переворот: в середине 1920-х, в 1932–1934-м и во второй половине 1930-х. Вторая волна катилась следом за Великой депрессией и привела к самому значительному фашистскому перевороту – в Германии; однако первая и третья пришлись на период устойчивого экономического роста. Все три охватили и большие, и малые страны, разбросанные по всему центру, югу и востоку континента. Как видно, между экономическими циклами и подъемами авторитаризма в межвоенный период нет какой-либо однозначной связи.

Европейскую экономику в межвоенный период нельзя назвать процветающей. Индустриальные экономики страдали от банкротств и массовой безработицы, аграрные – от перепроизводства, падения цен и задолженностей. Депрессивная экономика порождала политические кризисы. Режимы шатались. Как разрешить экономический кризис? – таков был главный вопрос политики того времени. Традиционный подход, от которого было мало толку, гласил, что свободный рынок восстановится сам. Ни у консерваторов, ни у либералов, ни у трудовиков фактически не было внятной макроэкономической политики. Однако в силу входила политика национального государства. Кейнсианская модель эффективного спроса предлагала именно умеренные национально-этатистские решения. Повсюду вводились заградительные тарифы на импорт и проводилась девальвация национальной валюты для удешевления собственного импорта. Это и был экономический национализм. Отталкиваясь от такой политики, фашисты создали свою автаркическую экономику. Это были не просто «технические экономические решения» (да и бывают ли такие на свете?). Скандинавская экономическая политика стала самой кейнсианской, но оставалась демократической, в то время как большинство стран, и демократических, и авторитарных, начали выстраивать таможенные барьеры. Нет, чтобы объяснить, почему лишь в некоторых странах экономический национализм привел к авторитарному повороту, нужно нечто большее. Экономические трудности ослабили режимы во всех межвоенных государствах. В северо-западных странах распадались кабинеты и партии, формировались и перетасовывались коалиционные правительства; в центре, на юге и на востоке происходили путчи, подъем авторитаризма, массовый фашизм. Откуда это региональное различие? Опираясь только на межвоенную экономику, объяснить его невозможно. Экономические трудности вызывали кризисы и политические заговоры; но, по-видимому, только они не в силах объяснить, почему одни страны выбирали авторитарный и даже фашистский, а другие – демократический путь.

Разумеется, такое обсуждение может показаться слишком узким. Собственно говоря, почему мы ожидаем, что спад торговли или рост безработицы в этом году должен повлечь за собой переворот в следующем? Политическому движению для разгона требуется несколько лет. Может быть, главной причиной ослабления государственной власти, появления авторитарных и фашистских режимов стало общее ощущение глобального экономического кризиса? Однако если пошатнувшаяся экономика была главным фактором политической нестабильности, это должны были подтвердить элиты и электорат – их реакцию мы изучим в следующих главах.

3. Классовая борьба. Быть может, авторитаризм и фашизм – плоды роста классовой борьбы? Две рассматриваемые мною классовые теории отвечают на этот вопрос утвердительно. «Теоретики среднего класса» доказывают, что средний класс сильнее всего пострадал от тогдашнего экономического кризиса и жаждал восстановить равновесие любыми, даже насильственными средствами. Доводов в пользу этой теории приводится немного, хотя по среднему классу с его фиксированными доходами и заработной платой инфляция, пожалуй, в самом деле ударила больнее всего. В некоторых странах (например, в Германии в конце 1920-х) это привело к упадку буржуазного либерализма. Но прямая связь с ростом фашизма здесь неочевидна. Не так уж много переворотов произошло после периодов инфляции. Никто еще не продемонстрировал эмпирически, что рабочему классу в обсуждаемые годы жилось легче, чем буржуазии, – хотя большому бизнесу жилось легче, тут сомнений нет. Быть может, дело за исследователями будущего; хотя пока собранные мною данные в основном указывают на противоположное. А если фашизм – не движение среднего класса, то всю эту теорию можно отбросить за ненадобностью.

«Теоретики капиталистического класса» говорят, что экономический кризис усиливает борьбу между трудом и капиталом, заставляя капитал полагаться на репрессии. Это звучит более убедительно. Сейчас, по опыту всего ХХ века, мы подозреваем, что истинное предназначение рабочих движений – не уничтожить капитализм, а его реформировать. Однако в 1920–1930-х это было вовсе не очевидно. Большевистская революция имела огромное влияние, многие ожидали таких же революций в развитых странах. Крупные социалистические, коммунистические, анархо-синдикалистские движения клялись в верности революции. Чем сильнее были левые, тем сильнее становилась авторитарная реакция. Не так ли? Обычно так, но не всегда. В 1930-х крупнейшей коммунистической партией в Европе обладала либерально-демократическая Франция, крупнейшей лево-социалистической партией – либерально-демократическая Норвегия. Но лишь в центральных, восточных и южных странах левые порой убивали своих врагов и организовывали настоящие революционные заговоры. Поставим себя на место испанских латифундистов, постоянно ждущих от социалистов и анархо-синдикалистов взрывов, захватов земли, «революционных» беспорядков – и тоже захотим схватиться за пистолет.