Текст книги "Фашисты"

Однако если мы вглядимся в классовое насилие более пристально, результаты получатся обескураживающие. В 1917–1919 гг. насилия было куда больше, чем позже, и правые прибегали к куда более серьезному насилию, чем левые. В 1917 и 1918 гг. прошла череда восстаний против правительств, ослабленных войной. Некоторые из них ненадолго побеждали. Однако если не считать Гражданскую войну в России, жертвами насилия становились в основном левые. Единственная «успешная» (пусть и очень ненадолго) революция, помимо России, произошла в Венгрии. Блок коммунистов и социалистов, возглавляемый Белой Куном, пришел к власти и продержался чуть больше года. В процессе левые убили от 350 до 600 гражданских лиц: три четверти из них были крестьяне, оказывавшие сопротивление продразверстке. В ответ правые развязали «белый террор», в котором погибло от 1000 до 5000 левых, а 60 тысяч человек (огромная для Венгрии цифра) – брошено в тюрьмы (Rothschild, 1974: 153; Janos, 1982: 202; Mócsy, 1983: 157; Vago, 1987: 297). Насилие правых не было просто ответом на насилие левых – оно оказалось намного кровавее.

Более рутинный индикатор классовой борьбы и левой «угрозы» – это забастовки и голоса, отданные за социалистов или коммунистов. Уровень забастовок взлетел вверх к концу войны, но затем упал – задолго до основного авторитарного подъема. Исключением стала Италия. Там пик забастовок пришелся на 1919–1920 гг. – и явно способствовал росту фашизма. Затем уровень забастовок резко упал, видимо, в значительной степени из-за того, что фашисты подавляли рабочее движение. Таким образом, пример Италии подтверждает предложенную теорию. В Австрии забастовочное движение достигло высшего накала в 1924 г., а затем пошло на убыль – задолго до подъема правых. В Германии пик забастовок пришелся на 1920 г., еще один пик, поменьше, – на 1924-й, и еще поменьше – на 1928-й, но в целом количество забастовок неуклонно уменьшалось – снова до авторитарного подъема в 1932–1933 гг. Португальские забастовки: пик в 1920 г., пик поменьше – в 1924 г., за два года до первого военного переворота. Польша: пик в 1922–1923 гг., задолго до всяких переворотов. Эстония: новый пик в 1935 г. (забастовки достигли уровня 1921–1922 гг.), однако связь с переворотом в следующем году не прослеживается. С «левой угрозой» Эстония столкнулась в 1924 г., когда российские большевики спровоцировали там вооруженное восстание. Оно было быстро подавлено, лидеры его бежали в Россию, где с ними разобрался Сталин; на этом с угрозой «внутренних большевиков» в Эстонии было покончено (Parming, 1975). Куда больше были распространены забастовки в демократических странах. В 1926 г. всеобщая забастовка разразилась в Британии, во Франции пик забастовок пришелся на 1936 г. при правительстве «Народного фронта». Однако не стоит забывать, что забастовки – это вполне узаконенная форма протеста, принуждение к уступкам, не направленное на разрушение самой системы. Забастовки редко ставят себе целью революцию. Возможно, по этой же причине с правыми переворотами никак не коррелирует численность членов профсоюзов. За исключением Испании, профсоюзное движение достигло пика в 1918–1921 гг., а потом стало снижаться. То же самое с голосованием за коммунистов и социалистов. Общее снижение активности левых наблюдалось с середины 1920-х, хотя в Австрии социалисты не уступали на выборах вплоть до переворота, немецкие левые тоже сумели сохранить голоса избирателей, а часть социал-демократов в 1932–1933 гг. даже перекочевала в лагерь коммунистов. Профсоюзное и левое движения в Восточной Европе были слишком слабы, чтобы существенно воздействовать на общие процессы. Левые Восточной Европы не представляли угрозы. Они могли иметь какое-то отношение лишь к ранним правым переворотам, особенно к фашистскому перевороту в Италии. Во многих местах рабочие были просто слишком слабы, чтобы вызывать какую-то правую реакцию.

И наконец, у нас есть еще один достоверный показатель соотношения сил между левыми и правыми – способность к захвату власти. В 1917–1920 гг. у консерваторов появился серьезный повод для беспокойства: русские и венгерские революционеры пришли к власти, разрозненные революционные восстания произошли и в других странах. Но после 1920 г. счет шел не в пользу левых: в 16 странах к власти пришли правые, левые – ни в одной. Ближе всего к победе они оказались в 1934 г., когда испанские левые заняли часть Астурии (без столицы), но удерживали власть всего лишь две недели (см. главу 9). Если бы коммунисты, социалисты и анархисты были серьезной силой, они бы одержали хотя бы одну победу сроком на месяц или около того; но этого не произошло. Большинство правых переворотов произошли в 1930-х, слишком поздно, чтобы считать их симметричным ответом на левую угрозу (это подмечено в: Eley, 1983: 79). Конечно, ссылки на «красную чуму» могли быть и тактической уловкой. Верил ли Гитлер в большевистскую опасность или только в ее пользу для захвата власти? Муссолини лишь притворялся, что верит в красную угрозу (см. главу 3). Коммунистическая угроза помогла Метаксасу осуществить переворот в Греции. Но коммунистическая партия Греции была малочисленной и раздробленной, и, как сообщало британское посольство, коммунисты послужили для Метаксаса не более чем дымовой завесой в ожесточенной политической грызне на правом фланге (Kofas, 1983: 31–50, 129–145). И все же, очевидно, кто-то боялся «красной чумы» – иначе Муссолини и Метаксас не трудились бы пугать людей этом жупелом. Иных рациональных оснований для этого у них не было.

Рассуждая от противного, можно также предположить, что правые нанесли удар, потому что левые были слабее. Но, если левые были слабы, о чем беспокоиться правым? Какие классовые интересы заставили центр, восток и юг сменить свои полуавторитарные или реакционные режимы на еще более радикальные? Может быть, не стоит недооценивать ту огромную роль, которую в человеческих конфликтах играет мстительность. Левые до дрожи напугали власть имущих, и, когда реальная угроза растаяла, высшие классы не упустили шанс стереть левых с лица земли. Но возникает другой вопрос. Почему высший и средний классы обратились к репрессиям, распустили парламенты, уничтожили гражданские свободы, отмобилизовали массовые партии и даже создали смертельно опасный фашизм? Ведь в их распоряжении были и более цивилизованные, щадящие методы воздействия, требовавшие куда меньшей цены и риска. В сущности, лучший способ разрешения классовых конфликтов был найден на северо-западе. Там рабочие союзы и партии были гораздо мощнее, чем в Центральной, Восточной и Южной Европе, но стремились к классовому компромиссу и потому не представляли фатальной угрозы для капиталистических экономических отношений. Все социалистические партии интегрировались во власть в качестве парламентского меньшинства или в коалиции с центристами – великолепные условия для изучения искусства компромисса. То, что европейский восток, центр и юг пренебрегли опытом соседей, вызывает недоумение.

Тем не менее консерваторы упрямо и незаслуженно обвиняли рабочих в «бунтарстве» и «революционности». Это была (как указывается в: Mayer, 1981) чрезмерная реакция: консерваторы видели революцию там, где ее не было, и готовы были чуть что хвататься за пистолет. Большинство так называемых немецких большевиков, проклинаемых Гитлером, на самом деле были респектабельными социал-демократами: больше десятилетия они управляли Пруссией, крупнейшей провинцией Германии – и управляли вполне умеренно. В Восточной Европе истинная сила социалистов (и интерес Сталина к их поддержке) была ничтожной в сравнении с правой антимарксистской истерией. Это признают и некоторые классовые теоретики. Корнер (Corner, 1975: 83) пишет об итальянской буржуазии: «Убежденные в неизбежности социальной революции, они утратили способность отличать свои фантазии от реальности». Если это так, то мы нуждаемся в объяснении, выходящем за пределы «объективного» классового интереса. Чрезмерная, истеричная реакция правящего класса – одна из загадок предвоенной истории.

Некоторые считают, что авторитаризм, в особенности фашизм, иррационален по своей природе. В это легко поверить, если вспомнить «окончательное решение еврейского вопроса». Но я предпочитаю не разграничивать искусственно рациональное и иррациональное, поскольку рациональные человеческие расчеты всегда переплетены с идеологией. Проблему, с которой столкнулась буржуазия, демонизирует и сама социальная теория. Мы до сих пор не можем понять, чем объяснить предельную ожесточенность классовой борьбы. Отчасти в этом виноват Маркс. Основатель марксизма был скорее экономистом, чем социологом, в своей главной работе «Капитал» он анализирует не классовые конфликты, а экономические отношения: прибыль и издержки производства, присвоение прибавочной стоимости и так далее. Маркс, по-видимому, разделял общее заблуждение, что капитализм движим рациональным стремлением к прибыли, хоть и полагал, что в конечном счете для человечества в целом это стремление нерационально.

Тут вырисовываются две проблемы. Во-первых, социальное поведение, описываемое в этой книге, по большей части невозможно объяснить исключительно с помощью инструментальных критериев. Посмотрим на испанских капиталистов 1939 – конца 1960-х, верных сторонников генерала Франко, обреченных на стагнирующую, неэффективную экономику и минимальную прибыль. Почему испанский капитализм привел к власти Франко и неизменно его поддерживал? При Второй республике капиталистам определенно жилось бы лучше, чем сейчас, при Третьей. По всей видимости, ими двигал более фундаментальный для капиталиста мотив – точнее, мотив, свойственный всем имущим классам в истории: желание сохранить собственность и привилегии. К черту прибыль, если под угрозой сама собственность! Прибыль относительна, она измеряется количественно, ею приходится делиться, прибыль, как правило, возрастает благодаря классовому компромиссу. Но право на собственность неделимо, игра с собственностью – игра с нулевой суммой. Если вы получите право на мою собственность, я ее потеряю. Страх перед потенциальной утратой собственности эмоционально гораздо сильнее, чем страх недополучить прибыль. Можно полюбовно договариваться о дележе доходов, но не на жизнь, а на смерть бороться за право на свою собственность. Марксистам, право, не стоило бы так увлекаться буржуазной экономикой. В этой книге мы увидим, что главная классовая мотивация капиталистов – не прибыль, а защита собственности.

Однако ни один из этих мотивов не существует сам по себе, в качестве рационального расчета, свободного от идеологии. Погоню за личной прибылью сопровождает теория эффективной экономики, мораль личной свободы и рациональности. И теории, и мораль не бывают неизменными, менялись они и на протяжении нашего столетия. В XIX и начале XX века господствовали две идеи: коллектив подавляет личную свободу; только образованный джентльмен (но никак не леди) способен на рациональные действия. Капиталисты ненавидели профсоюзы как ограничение их фундаментальных свобод, как удушающий ошейник для эффективной экономики. Они были уверены, что профсоюзы сократят их прибыль, однако зачастую не это было главным движущим мотивом их сопротивления: тем более что это было не так, что выяснилось, когда профсоюзное движение было легализовано. Но это не было главным источником ненависти и страха в странах, которые мы сейчас исследуем. Не в Германии, а в Соединенных Штатах капитал яростно и беспощадно преследовал организованное рабочее движение, как ни в одной другой стране на рубеже столетий (см. Mann, 1993: 638–659). Это отношение к рабочему классу живо в США и по сей день: слово «красный» по-прежнему провоцирует бешенство, при этом в коммунизме подозревают любую общественную организацию, стоящую чуть левее центра.

Но именно идеологический субстрат второго мотива, защиты права на собственность, стал питательной средой для возникновения авторитарных режимов. В идеологии той эпохи собственность была связана с двумя фундаментальными социальными ценностями: безопасностью и порядком. Богом установленная триада собственности, порядка и безопасности – вот краеугольный камень идеологии старой Европы. Новый европейский авторитаризм сделал в этой формуле особое ударение на порядок и безопасность; фашизм пошел еще дальше. Считалось, что современные левые и большевистская революция несут с собой две угрозы. Первая – традиционная: высшие классы могут лишиться собственности и привилегий. Вторая – угроза для всех классов – состоит не в «победе» революции, а в хаосе, беспорядке и бесконечной классовой борьбе. Первая угроза целила в яремную вену капитализма; вторая сулила крах цивилизованного общества как такового, угрожала всеобщей безопасности. Именно эта угроза могла вызвать истинную ненависть и злобу против угрожающих «врагов».

Я еще не вполне прояснил проблему «истерической реакции». Пока я лишь предположил, что в период после окончания Первой мировой войны на классовом уровне могли действовать базовые человеческие чувства страха, ненависти, насилия. Но почему страхи не рассеялись, когда объективная угроза исчезла? Вероятно, это еще одно базовое человеческое желание, крепко сидящее в каждом из нас: не прощать, а растоптать врага, когда он обессилеет, особенно если до того он сильно нас напугал. Свою роль могла сыграть и идеология, трактующая «интересы» гораздо шире, чем теория рационального выбора. Если собственность уравнивается с понятиями порядка и безопасности, то они – воплощенные в форме милитаризма или парамилитаризма – превращаются в сверхценности для класса, боящегося эту собственность потерять. Если обществу угрожает анархия, то такие предполагаемые противоядия, как национализм, этатизм, возможность «превзойти» классовую борьбу, тоже становятся позитивными ценностями. Именно это мы скоро и обнаружим. Правые в половине Европы воспринимали милитаризм, национализм, этатизм как самоценности; собственники зачастую ставили их выше расчетов на прибыль или даже возможности сохранить свою собственность. Эти ценности вели их к куда более радостному приятию авторитаризма и часто даже фашизма, чем можно объяснить с позиции одних лишь классовых интересов. Но чтобы полностью понять этот процесс, нам придется рассмотреть военный, политический и идеологический кризисы довоенной эпохи.

Учитывая все это, даже самая сложная и красочная экономическая гипотеза может дать лишь частичное объяснение; чтобы объяснить все, необходимо дополнить ее другими подходами. Быть может, экономическая отсталость благоприятствовала полуавторитарным режимам. Быть может, догоняющее развитие дестабилизировало классовые отношения и способствовало этатизму. Быть может, консервативный страх дестабилизации вместе с этатистскими идеалами толкал страну еще правее, к репрессиям. Но в эту схему не встраиваются ни Германия, ни Скандинавия, и у нас по-прежнему нет убедительного объяснения фашизма. Хотя экономические и классовые теории помогают нам продвинуться вперед, нам необходимо исследовать и другие источники социальной власти.

Военная власть, военный кризис

Военная власть — это социальная организация физического насилия. Это универсальный элемент человеческого общества, поскольку люди нуждаются в организованной защите и в использовании агрессии для своих целей. Тот, кто распоряжается военными ресурсами, обладает значительной властью над обществом. И наоборот, если военные институты приходят в упадок, это дает другим силам возможность захватить власть, в том числе и вооруженным путем. Однако и то и другое предполагает, что «милитаризм» имеет в обществе позитивную идеологическую ценность, что армия и армейское командование представляют собой легитимные модели обладания и распоряжения властью. В принципе, любая хорошо организованная военная сила может захватить власть, но на деле это происходит редко.

Социальная наука склонна пренебрегать военной властью. В начале XX века появилась масса социальных теорий милитаризма, но все они увяли после 1945 г. – по иронии судьбы вместе с победой над фашизмом. С тех пор перед нами разворачивается любопытное зрелище: нынешний век экспансии, агрессивной геополитики, локальных войн и геноцида объясняют пацифистские экономические теории. Даже если теоретики снисходят до обсуждения военных властных отношений, обычно они ограничиваются институционализированным государственным насилием во внутренней жизни и международных войнах. Как мы увидим далее, внимания к насилию, организованному государством, для объяснения фашизма недостаточно.

Однако в последнее время историческая социология обнаружила целый пласт военных и геополитических причин, разделивших Европу на конституционные и абсолютистские страны, в дополнение к тем экономическим причинам, которые идентифицировал Баррингтон-Мур. Ваш покорный слуга (Mann, 1986; 1993), Тилли (Tilly, 1990) и Даунинг (Downing, 1992) вывели, что: (1) борьба за политическое представительство стала результатом поиска более широкой налоговой базы для ведения все более разорительных внешних войн; (2) все чаще эти войны вели профессиональные армии, контролируемые государством, которое потенциально могло использовать вооруженную силу и внутри страны для выбивания новых налогов; но (3) государства, строящие бюджет на внешней торговле или на военных контрибуциях в покоренных странах, не нуждались в закручивании репрессивных гаек для изъятия средств у своего населения и (4) морские державы реже прибегают к насилию, чем сухопутные, потому что корабли по земной тверди не плавают, по ней маршируют армии. Чтобы понять раскол Европы на абсолютистские и конституционные режимы в XVI–XVIII веках, необходимо изучить совокупность экономических, военных, геополитических и иных причин. Вполне вероятно, что военные и геополитические факторы будут определять и современное развитие «двух Европ».

Исследователи фашизма признают, что военная инфраструктура Европы прошла через революционные изменения. Первая мировая война стала не классической европейкой войной, а войной тотальной. Многие ученые солидарны в том, что именно эта катастрофическая форма ведения боевых действий обеспечила фашизму его первые победы. Возможность мобилизовать многомиллионную армию и заставить десятки миллионов мужчин и женщин трудиться в тылу резко изменила социальные отношения. В самые короткие сроки тотальная война до предела усилила инфраструктурную и (в меньшей степени) деспотическую власть государства. Всем известен трюизм: победа делает незаконную власть законной, поражение ставит вне закона законную власть. Тотальная война делает этот аргумент беспощадным, особенно в случае поражения, которое оборачивается социальной катастрофой. Современная тотальная война провоцирует конфликт между государством и массовой национальной армией. В случае поражения, действительного или кажущегося, армия может смести любую власть. Первые тревожные сигналы прозвучали в 1917 и 1918 гг., когда во всех воюющих армиях начались бунты и восстания. Кульминацией стали Февральская и Октябрьская революции в России. Солдаты организовали революционные комитеты (Советы) и спешно создали Красную армию, которая защитила завоевания революции в полномасштабной гражданской войне. В Австрии, Германии и Венгрии тоже появились солдатские советы, но вскоре были разогнаны. Но репрессии последовали не от командования, а от двойников солдатских комитетов – вооруженных парамилитарных радикалов. Этот «народный» парамилитаризм впоследствии станет силовой опорой фашизма.

Фашизм стал массовым движением только к исходу Великой войны. В ней участвовало много европейских стран, последствия сказались и на нейтральных государствах. Война зримо усилила национализм и этатизм. С фашизмом войну прямо связывают три обстоятельства. Во-первых, поражение сделало нелегитимными законные правительства, которые были тогда всего лишь полуавторитарными. Многие исследователи считают, что военные поражения Первой мировой после краткого революционного и демократического всплеска вызвали к жизни авторитарные и фашистские движения. Это справедливо в отношении трех проигравших стран – Германии, Австрии и Венгрии (не считая Россию): во всех этих странах утвердились реакционные авторитарные, потом корпоративистские и фашистские правительства. За поражение Германия расплатилась 10 % территории и огромными репарациями. Венгрия утратила половину своей земли, а Австрия потеряла всю империю. Правые обвиняли в этой катастрофе внутренних врагов, «вонзивших нож в спину» – доморощенных либералов, левых и злодеев-«жидобольшевиков». Подогреваемые беженцами, которые хлынули в страну с аннексированных территорий, правые требовали возврата утраченных земель. Болгария проиграла войну, но без тяжелых последствий. Италию порой причисляют к партии проигравших. Хотя страна формально и числилась в стане победителей, ее армия была сильно потрепана, а скромные территориальные приобретения никак не устраивали националистов. «Изувеченная победа», доставшаяся Италии, вменялась в вину «декадентствующему» либеральному правительству и левым «национал-предателям» (De Grand, 1978: 102–114). Побежденные стали главными цитаделями фашизма (исключая Румынию), поэтому мы вправе объединить в одну причинно-следственную цепочку военное поражение, ревизионизм и фашизм.

Проблемой остаются временные рамки. Только итальянские фашисты (1922) и болгарский реакционный авторитаризм (1923) пришли к власти вскоре после войны, хотя эти страны пострадали от войны в наименьшей степени. У Германии было время оправиться. Репарации были сняты в 1930 г., а оккупация Рейнской области считалась временной мерой. Гитлеровский переворот в 1933 г. произошел слишком поздно, чтобы объяснять его поражением в Первой мировой войне. Венгры сознавали, что их ревизионизм – всего лишь риторика; австрийцы понимали, что им не удастся возродить империю. Поражение лишь отчасти объясняет появление авторитаризма и фашизма в 1930-е гг. Военный разгром не мог породить фашизм. Однако он мог стать причиной первого послевоенного авторитарного подъема, подорвавшего шансы на быструю демократизацию, и подготовить бойцов для будущих парамилитарных отрядов.

Авторитаризм победил в странах и с другой военной судьбой. Сербия и Румыния оказались среди победителей. Сербия даже получила в награду господство над всей Югославией. А Румыния в результате войны удвоила территорию и население. Но обе победительницы стали авторитарными странами, а Румыния даже породила массовый фашизм. Авторитарными стали и две нейтральные страны, Испания и Португалия. Впрочем, Португалия в этот период вообще практически не воевала. В 1898–1899 гг. испанскую империю добили Соединенные Штаты, марокканцы разгромили испанцев в 1921 г. Левые и правые, армия и король спихивали вину за поражение друг на друга. Немногие испанцы поддерживали имперский реваншизм. Не стремились к реваншу и греки, разбитые турками в 1922 г. Когда в 1936 г. генерал Метаксас совершил переворот, его не слишком волновала внешняя политика. Не будем также забывать про «государства-преемники», одним своим существованием обязанные Первой мировой войне. Польша, балтийские страны, Албания тоже обзавелись авторитарными правительствами, но большинство их послевоенных лидеров в сознании народа были героями национального освобождения. Таким образом, авторитаризм и, в меньшей степени, фашизм формировались в разных военных и послевоенных контекстах, не только в контексте поражения.

Война нанесла еще один чувствительный удар по Европе. В центре, на востоке и на юге победители, побежденные и новообразованные страны претерпели серьезнейшую геополитическую травму. Капитулировавшие режимы утратили легитимность, территорию, ресурсы, в некоторые страны хлынули беженцы. Греция (нейтральная в 1914–1918 гг.) испытала многие из этих тягот после 1922-го. Италия потеряла только Триест и Южный Тироль. Румыния и Сербия, страны-победительницы, столкнулись с проблемой другого рода – им пришлось инкорпорировать обширные новые территории, что меняло облик страны и характер государства. Сербам пришлось вырабатывать новую национальную политику, чтобы закрепить свою гегемонию, но не унизить при этом народы, вошедшие в состав страны. Югославам относительно повезло. Румыны уже не могли считать себя угнетенной пролетарской нацией на задворках Европы, ибо получили большую территорию с развитым сельским хозяйством. «Старые страны» Германия, Австрия, Венгрия, Болгария, Румыния, Сербия и Италия столкнулись с необходимостью усовершенствовать парламентскую систему. Новые с иголочки «страны-преемники» не имели собственного опыта государственности и были вынуждены создавать ее с чистого листа, в отличие от финнов и чехов, которые в прошлом уже имели региональное управление и парламенты. Все это вызывало политическую чехарду и неурядицы в центре, на востоке и юго-востоке Европы. Лишь нейтральные Испания и Португалия были избавлены от такой участи.

По-иному сложилось на северо-западе. Все страны Северной Европы (кроме трех) были победителями или не принимали участия в войне. Неустойчивые либеральные демократии – Финляндия и Чехословакия – были здесь единственными новообразованными государствами. Бельгия потерпела полупоражение (она была оккупирована немцами), но бельгийцы мудро винили в этом географию, а не своих правителей. По итогам войны Бельгия незначительно расширила территорию и получила репарации. В стане победителей (Франция, Британия, США, Канада, Австралия и Новая Зеландия) только Франция получила существенные территориальные приращения – Эльзас и Лотарингию, которые были французскими до 1871 г. Поправок в конституции не вносили – это были «старые» государства. Даже чехи и финны имели проверенные временем «региональные» политические институции, правда, у Чехословакии не было опыта управления словаками и судетскими немцами (в будущем Судеты будут аннексированы Германией). В конечном счете, ни одному из северо-западных государств не пришлось изведать горечь поражения, поглощать и переваривать новые территории и придумывать новые законы. У центра, юга и востока Европы была совершенно иная судьба, но северо-запад практически без исключения сохранил политическую стабильность и преемственность. Но почему дестабилизацией грозили именно правые, почему именно они привели свои народы к авторитаризму и фашизму? Поговорим о третьем наследии Первой мировой войны – парамилитаризме.

Довоенные теоретики фашизма знали, что современная война способна мобилизовать всю нацию. Первая мировая доказала, что это действительно так. «Вооруженная нация» была дисциплинированной и проникнутой духом товарищества, элитарной и в то же время эгалитарной – офицеры и рядовые сражались здесь плечом к плечу, и командиры погибали даже чаще, чем рядовые. От 25 до 80 % «национальной армии» составляли юноши и молодые мужчины. Однако тотальная война внушала ужас; к 1918 г. большинство солдат мечтали поскорее вернуться домой, к семьям и привычной работе. У левого меньшинства горькое разочарование войной пробудило жажду более справедливого и счастливого мироустройства. Начав с требований «рабочих и солдат», это меньшинство постепенно влилось в общегражданские левые движения. Уличные демонстрации, униформа, массовая организация – все это придавало активности некоторых левых привкус парамилитаризма; но в реальности левые были куда менее опасными и агрессивными, чем фашисты, и недаром в уличных столкновениях коричневые всегда брали верх над красными. Коммунисты, прошедшие через окопы Первой мировой, относились к милитаризму без всякого пиетета и не выпячивали свои боевые заслуги. Для правых ветеранов все было по-другому. Ветераны войны гордились фронтовым товариществом поверх классовых границ и презирали беззубую и лицемерную демократию мирного времени. Они превозносили суровый армейский дух, в мирное время сохраняли военные практики и создали хорошо структурированное общественное движение – гражданский парамилитаризм.

Правые парамилитарные организации, всевозможные лиги ветеранов множились после войны практически во всех странах. Они выиграли гражданскую войну в Финляндии, раздавили революцию в Венгрии 1919–1920-х, подавили левых в послевоенной Германии, Австрии и Польше, смели в 1923 г. гражданское правительство в Болгарии и чуть было не свергли законную власть в Эстонии в 1934 г. Это были знаменосцы первой волны фашизма. Все фашистские, а также некоторые корпоративистские и реакционно-авторитарные движения имели парамилитарный характер, ведущие роли в них играли ветераны-фронтовики Первой мировой. Большинство теоретиков современного государства исходят из утверждения Макса Вебера: государство обладает монопольным правом на насилие в обществе. Это так, но не всегда так. Даже анализируя современность, мы стараемся разграничить власть военную и власть политическую. И военную силу мобилизует не только государство. Хотя все межвоенные режимы имели мощные вооруженные силы, хорошо обученные, экипированные, закаленные в боях Первой мировой, армии некоторых государств были идеологически расколоты изнутри. Различные идеологии, особенно правые, захватили и рядовой, и офицерский состав; идеи правых откровенно поддерживали прославленные ветераны – даже сам Верховный Главнокомандующий генерал Людендорф. Армия стремительно утрачивала дух кастовости и профессиональной замкнутости. Кое-где святая святых государства превращалась в дискуссионный клуб.

Связь между ветеранами войны и фашизмом зачастую рассматривают как связь между военной и экономической властью: ветераны, мол, были недовольны своим материальным положением. Другой взгляд на эту проблему фокусируется на связи военной и идеологической власти, то есть на росте парамилитарных идеалов и ценностей. Сторонники экономической аргументации утверждают, что ветераны, происходившие в основном из низшего среднего класса (включая фермеров), после войны страдали от безработицы и материальных лишений, что и толкало их к экстремизму. Сторонники аргумента парамилитарных ценностей указывают на военный опыт фронта, бесклассового товарищества и иерархической субординации. Ветераны верили, что в мирной жизни парамилитарная организация сможет достичь столь же великих общественных и политических целей, как и военная организация на войне. Правых среди ветеранов едва ли было больше, чем левых, однако между ними имелось существенное различие: правые были сплоченнее, они искали и находили «врагов народа», они готовы были «всем миром и одним ударом» разрешить наболевшие социальные проблемы. В последующих главах я разберу и оценю эти соперничающие теории на конкретных примерах, и мы увидим, что идеологическая аргументация ближе к истине.