Текст книги "День одиннадцатый"

День одиннадцатый
Майя Матвеева

Иллюстратор Анатолий Матвеев

© Майя Матвеева, 2017

© Анатолий Матвеев, иллюстрации, 2017

ISBN 978-5-4485-0325-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1

Cотканная из тонких хлопковых волокон белая блуза свободного кроя, кроме зауженных манжет широких рукавов, не могла сокрыть вздыманий груди, отчаянно пытавшейся вобрать в и без того переполненные хаотичным и взволнованным дыханием легкие еще больший объем воздуха. Хотя корпус тела казался неподвижным под напором извне, утопавшая в складках белой ткани рука, крепко сжимая шпагу, стремительно отражала удары противника, то атакуя, то блокируя его.

Стальной звук оружия, скрещивающегося меж собою, гулом отдавался в залитом полуденным солнцем амбарном помещении. Даже с его открытыми ставнями и свободно проникающим ветром обоим противникам, пребывающим в нем, дышать становилось все труднее. Их статные фигуры то приближались, то отдалялись друг от друга под непрекращающимся беспощадным натиском каждого. Капельки пота выступали на лбах под самодельными масками, закрывавшими от случайных ударов шпаг лица удалых противников, чьи глаза даже сквозь металлическую сетку мерцали сотнями огней.

Cилы были равны, но высокий, облаченный в черный расстегнутый камзол мужчина, почувствовав ослабление ударов противника, решительным рывком начал наступление на него, стремительно загоняя к деревянной стене. Слегка коснувшись тупым наконечником клинка левой ключицы стоящего напротив себя, он победоносно скинул маску, негласно объявляя тем самым об окончании сражения и своей бесспорной победе. Карие глаза его с легкой усмешкой и снисхождением остановились на маске перед собою. Противник, что был ниже ростом, замерев и безмолвствуя, также поднял взгляд на него, по-прежнему тяжело дыша и высоко вздымая грудь так, что победитель, не сдержавшись, побежденно опустил глаза вниз.

– Победа за мной, – прорезавший тишину голос соперника заставил юношу в камзоле вновь поднять кверху неизменный лукавый взор.

– Совсем недурно. Нет, право. Если бы я не ушел влево, то выиграл бы уже во второй раз из трех, а не в первый. Хотя сегодня очевидно твое преимущество, благодаря последнему сражению мне не так обидно, – добродушно, но с самолюбованием произнес шатен.

– Не так уж важно количество промежуточных побед. Главное, у нас обоих получается то, что любим, разве для счастья требуется что-то большее? – голос второго наполняла радость, хоть он и остался в проигрыше в последний раз. С ни на мгновение не останавливающей свое колыхание грудью он скинул маску. Волосы светлыми крупными завитками рассыпались по плечам.

Не сходившая до того ухмылка шатена сменилась улыбкой, озарившей его лицо. Ему было безусловно приятно лицезреть своего противника.

– Только не говори, что в этом видишь свою жизнь.

– Почему бы и нет?

– Брось, Чарли. Нужды участия девушек в сражениях никогда не будет, – он особенно выделил интонацией и слегка округлившимися глазами слово «девушек». – А из того выходит, что их к оружию не допустят вовек.

– Посмотрим, – бойко ответила его собеседница, словно не замечая предостережений, радостно светясь в улыбке, заставляющей смеяться ее зеленые глаза, искрящиеся тихим светом счастья.

– Что с тобой? Мои слова, кажется, напротив, подарили тебе надежду, – юноша, вновь забывшись, мужским восхищенным взглядом окинул ее гибкий молодой стан.

– Оливер, от одной мысли только, что когда-нибудь мне удастся применить свои способности, которые будут замечены и оценены, а я смогу стать полезной, хочется начать кружиться в танце. Правда, противостоим друг другу мы тренировочными шпагами, в одиночку практикуясь на боевых, но меня не покидает надежда оказаться в реальном бою, чтобы достойно сразиться с противником.

– Все это грезы, Чарли. А продолжительное пребывание в них сулит болезненную будущность реальности, – предостерег юноша, близко подойдя к ней и ощущая на себе ее все еще возбужденное дыхание, явственно различая капельки пота, собиравшиеся на лбу меж пуха волос.

– Я знаю. Но грань определения меж грезами и реальностью очень тонка. А это значит, все только в наших руках. А они лишь исполнители приказов разума, – подмигнув, весело заключила девушка.

Вместо ответа на эти слова, молодой человек, словно выйдя из оцепенения мгновения, что захватило его, стянул с рук перчатки из толстой кожи с длинными манжетами и освободил горло от плотно опутывающего его шарфа. Подойдя к кадке с водой и наклонясь над нею, он освежил лицо и шею прохладной водой, вбирая ее ладонями. После этого юноша вновь посмотрел на друга, внимательно изучая не сходящую с губ улыбку.

– Ты будешь плакать сегодня. Да, однозначно, – серьезно заключил он.

– Почему? – все еще радуясь чему-то, она удивленно подняла на него глаза.

– Так всегда. Я давно подметил. Как только беспричинно весел и смешлив, так обязательно что-то сильно расстроит тебя. Закон провидения.

– Уверена, твои опасения излишни.

– Я тоже на это надеюсь, Чарли, – грустно улыбнулся он, сделав шаг к ней. – Но все равно переживаю за тебя. Нынешний турнир предлагаю считать завершенным, а значит, нам пора расходиться по домам. Тетушка заждалась тебя, наверное. Если бы она только знала, что ты днями пропадаешь, практикуясь со шпагой, впредь бы не выпустила из дома свою Чарлиз.

– Не выпустила бы, однозначно, – с легкостью согласилась девушка. – И не потому, что она не любит меня. Напротив, она сильно любит. Она бы не поняла этого… Но сейчас ее внимание, как у всех нас, приковано к другому. К миссис Хамвилл и Георгу.

– Они уже здесь?

– Да. Гостят с неделю. Встречи с тобой так редки, что для нас с тетей их приезд уже пережитое счастье, а для тебя – известие. Вижу тебя только по субботам и воскресным дням, поэтому они для меня всегда праздник, – призналась девушка, скромно опустив голову.

– К сожалению, остались теперь только они… – согласился Оливер. – Раньше было лучше, правда?

– Не лучше, просто забот было меньше, и тебе не надо было поступать на службу по причине малолетства.

– Не хочешь ли ты этим сказать, что я уже вырос, а ты, поскольку никогда не будешь служить, так и останешься малолетней?

Чарлиз улыбнулась. Когда она улыбалась, на ее щеке появлялась маленькая, почти незаметная ямочка, которую Оливер очень любил, потому что она показывалась только ему, появляясь не при каждой улыбке Чарлиз, а лишь при искренней и по-настоящему счастливой – когда она говорила о фехтовании или после своей абсолютной победы в нем. Улыбки Чарли имели различный вид, и в сотнях их вариаций увидеть ямочку – это значило много пройти бок о бок с девушкой, быть ее другом, что удалось далеко не каждому. Точнее, только ему.

Они были дружны с детства. Еще с того момента, как в первый раз, увидев ее со спины, он подошел к ней и дернул за косу от неизбежной скуки и против манер дворянского воспитания, что прививались ему с ранних лет, а после увидел ее серьезное, почти мальчишеское лицо и выкрикнул: «Отвязывай бант, трус!» – так сильно желал маленький Оливер поиграть хоть с кем-то. Но, поскольку родители его придерживались того мнения, что ребенку позволено общаться лишь с детьми дворян и обязательно мальчиками, казалось невозможным найти подходящую кандидатуру на протяжении многих миль, где простирались только посевные поля их собственных и чужих владений. И хотя, безусловно, Чарлиз оставалась девочкой и наследницей старинного дворянского рода, впрочем, лишенная его титула и средств, детям все же разрешено было дружить, вместе играть и приходить друг к другу в гости. С того момента Оливер неизменно относился к Чарли как к своему лучшему другу, почти не замечая ее уже сформировавшегося женского стана, точеной шеи, полной груди и аристократических тонких запястий рук, помимо присущей им грациозности и плавности, искусно владеющих клинком.

Вопреки приятной наружности, по существующим негласным меркам Чарлиз была уже не молода и безуспешна в выгодном замужестве. Хотя тело ее еще могло пленить мужские взгляды, головы и мысли, общество уже не рассматривало ее как невесту на выданье. Состояние девушки не могло удовлетворить мужчин аристократического круга. Да и внимание самой Чарлиз было направлено совсем на другие интересы. Ее увлекало то, чего девушки обыкновенно сторонились, из чего мечтали скорее вырасти или забыть быстрее. А Чарли не представляла своей жизни без верховой езды, ловли бабочек, бега до леса и обратно, долгих прогулок по бескрайним полям Таундера – местности, состоящей из отдаленных владений мелких дворян. Но самым обожаемым увлечением девушки на протяжении многих лет оставалось фехтование. Ей было больно и прискорбно осознавать, что самое лучшее, что она может сделать, а главное, единственное в жизни – это родить и помочь няне воспитать детей. И это казалось невыносимым для нее. Да и как могла она воспитать детей, сама недавно выйдя из-под попечения няни и тетушки, формально завися, а значит, все еще оставаясь у них на руках? Ведь для рождения действительно счастливых детей, как считала Чарлиз, необходимы зрелость, самостоятельность, опыт, собственное становление себя и понимание того, что ты не только мать, но еще и не пустой человек сам по себе. И лишь при соблюдении всех этих условий можно представлять ценность в браке и воспитать нового человека – в лице собственного дитя. Но все ее немногочисленные знакомые девушки из небольшого городка Томплинсона, ближайшего к Таундеру, придерживались иного мнения. Уже давно прежние знакомки Чарли проезжали вдоль усадьбы ее тетушки с няньками и детьми, которых воспитывали точно в таком же неведении и неподготовленности к жизни, в каком пребывали сами. По воскресным дням они провожали своих мужей в паб или мужской клуб, оставляя себя в полном неведении о содержании этой части жизни супругов, когда последние, в свою очередь, наслаждались отдыхом, позволяя подобную свободу только себе.

Задумавшись на несколько мгновений, Чарлиз перевела рассредоточенный взгляд на Оливера.

– Что ты сказал? Это намек, что я по-прежнему малолетняя? Берегись! – широко улыбаясь, она побежала на него.

Он рванулся с места, уклоняясь от почти настигнувшей ее руки, едва коснувшейся спины, пробежал круг по пустующему амбару, а затем, распахнув скрипящую, повисшую на одной петле деревянную дверь, вырвался наружу. Девушке, хоть она и была в отличной физической форме, сложно было угнаться за юношей, а он, убегая, все дальше и дальше отдалялся от нее. Став не больше одной из тех бабочек, что касались своими крыльями тела бегущей Чарлиз, обернувшись, он в знак прощания энергично помахал ей ладонью.

***

Чарли возвращалась домой. Сменив удобные для фехтования мужские брюки и блузу на строгое коричневое платье с закрытой шеей, как нельзя лучше подходящее для помощи на заднем дворе, улыбаясь своим мыслям, девушка ступала грубыми башмаками по зеленой траве, растущей всюду, куда только можно было кинуть взор. Когда она проходила по тропинке, пролегавшей через поле, на нее налетела пара стрекоз, вьющихся друг над другом. Они залетали в поле с близлежащего пруда, скрытого под деревьями, но манящего к себе прохладной влажностью воздуха. Чарли погналась за стрекозами, впрочем, не ловя их, а расправив руки, будто сама парила в воздухе собственными большими перламутровыми крыльями. Заливисто смеясь, она бежала вслед за насекомыми, меняя положение расправленных рук и вращая корпусом. Поднявшись на холм, она почувствовала легкое головокружение и темноту в глазах, оставаясь до полудня без завтрака, потому, стремясь обрести опору, безотлагательно приземлилась на траву. Окруженная царством колышущихся травинок, она сорвала стебель одной из них и сжала его губами. Убрав руки под голову, Чарлиз, непозволительно особе дворянских кровей, согнула левую ногу в колене, на него положив правую. В этот момент девушку занимало не это неприемлемое с точки зрения приличий положение, а высокое небо над головой. «Какое же оно далекое… – размышляла Чарли. – Невероятной, кристальной чистоты». Развевающиеся на ветру стебли канареечника вокруг нее, наполовину пожелтевшие, медленно, но сильно склонялись в разные стороны, напевая ей свою мелодию. Гимн свободной и вольной летней жизни. И надежды. Надежды на исполнение ее мечты. Именно она придавала Чарлиз сил, позволяя счастливой, с улыбкой на устах, вставать по утрам. Вера в нечто доброе и светлое, самым заветным стремлением в котором была возможность женщинам наконец показать себя, свои умения наравне с сильным полом. Благодаря стараниям Чарлиз и вслед за нею они смогут фехтовать и сражаться не хуже мужчин с ними и самими собой. Вообще делать что-то прилюдно и заниматься чем-то еще, помимо выхода замуж и рождения детей. Своим примером Чарлиз докажет, что не только ткани и кринолин, составляющие женские наряды, составляют и весь смысл жизней барышень, а кроме мыслей о выгодном замужестве и приманивании богатых женихов есть что-то еще. «А, про это лучше и не думать. Женитьба и женихи – это больная тема. Она портит настроение. Неужели в моей жизни не будет ничего, кроме поиска мужа, рождения детей и смерти? Ведь должно быть что-то еще… – задумчиво глядя на медленно проплывающие мимо облака, рассуждала девушка. – То, что приносит счастье. Нечто, что только мое. В чем я способна. В чем могу принести пользу и не только ближнему окружению. Мне кажется, я давно нашла это в фехтовании. Тем более Оливер хвалит меня. Это одна из причин, почему до сих пор я не даю обыграть себя. Вопреки этим небольшим достижениям, я не могу расти в нем, ведь кроме Оли мне не с кем совершенствовать свои умения. И так было всегда… Мне необходимо развиваться дальше, если я хочу преуспеть в нем и дать возможность миру услышать женский голос… До сих пор я спасалась усердным старанием и частыми тренировками, отдавая им свободное от хлопот по хозяйству в поместье время, но одних их явно недостаточно. Придумывая удары за противника и отрабатывая свои, уже давно я точно скитаюсь в потемках, остро нуждаясь в мудром совете более опытного наставника. Но… его нет, спросить не у кого. Рядом нет того человека, которого бы я знала, который знал бы меня и… фехтование. Приходится мыслить за него, наперед, и самой себе давать советы. Впрочем, тетушка, напротив, увидела бы только положительную сторону в этом, заметив, что предвидение – очень полезное качество в свете. Она слишком дорожит ими – качествами, что будут полезны в нем… Снова мысли увели меня от главного до высшего общества, словно больше думать не о чем… Здесь, под открытым майским небом, лежа на свежей, пахнущей летом траве, меньше всего о нем хочется вспоминать». И Чарлиз, прервав прежнее размышление, углубилась в воспоминания нынешнего сражения с другом, разбирая свои и его ошибки, вновь переживая моменты побед и неудач.

Глава 2

Дойдя до высоких ворот тетушкиного поместья, Чарли зашла во двор, внимательно всматриваясь в открывающийся перед собой фасад дома и лужайку, окружающую его. Но ни тетушки, ни миссис Хамвилл с Георгом не было видно.

«Очевидно, отдыхают после обеда. – заключила она. – Когда они гостят, его время неизменно сдвигается».

Каждый год, с мая по октябрь, в плодородные и теплые месяцы года, в имении тетушки проживала фактическая его хозяйка – вдова миссис Энн Хамвилл. Поскольку у дядюшки и тетушки Чарлиз детей не было, унаследовать их небольшие владения после смерти главы семьи, то есть дядюшки, должен был его ближайший родственник из Томплинсона, никогда не претендовавший на них – мистер Бенедикт Хамвилл. Неожиданная для всех кончина его, вскоре после смерти дядюшки, повергла в замешательство всех родственников, кроме его жены, что на следующий же день, хоть она не нуждалась ни в средствах, ни в чем-либо еще, тем не менее навестила тетушку Чарли, в скором времени организовав это поместье для своего летнего отдыха.

Тетушка, будучи по характеру женщиной мягкой и смиренной, всегда с радостью и любовью принимала дальнюю по мужу родственницу, посвящая все свое время ей и ее сыну – Георгу, впрочем, как и Чарли, которая также беззаветно любила его и миссис Хамвилл, в глубине своей души даже боготворя ее. Невинной юной душе безумно импонировала ее уверенность в себе и том, как и что та говорила, женская мудрость (по неопытности своей Чарлиз легко могла спутать ее с хитростью, не замечая в том разницы) и вообще все, что было с ней связано. Не столь много она знала аристократок в близлежащей округе, тем более умеющих превозноситься и строить из себя значимых особ, воздвигая свою персону на пьедестал почета и поклонения. Уважение и почтение к Энн Хамвилл, как к зрелой женщине, умеющей повелевать, никогда не покидали Чарлиз, тем более после того, как они стали проживать в стенах одного дома, во время острой необходимости девочки-подростка в материнской любви и уроках подражания женщине. Все это преобразовало миссис Хамвилл в глазах Чарлиз с ее четырнадцатилетнего возраста в предмет беспрекословного преклонения, наделяя безграничной силой перед поклоняющимися в лице Чарли и ее тетушки, которая, в силу возраста, не могла стать таким примером для нее. Эта добрая нерасторопная седовласая старушка больше походила на заботливую бабушку, нежели на образец женственности для юной леди. Она любила всех вокруг и, не задавая вопросов, разрешала миссис Хамвилл делать все, что той будет угодно, и в этом та никогда не заставляла себя упрашивать дважды. От своего имени она делала распоряжения по хозяйству, отдавая их как прислуге, так и тетушке, занимая ее хлопотами как на время своего пребывания, так и после того, как уезжала в Томплинсон, в собственный дом, чтобы вновь посетить поместье в следующем сезоне. Она никогда не задумывалась, удобно ли тетушке, сможет ли та принять гостей и заботиться о них не в тягость здоровью. Она искренне считала, что хлопоты о здравии Георга превыше всех остальных дел окружающих ее людей, а ее мальчику для хорошего роста и развития просто необходим свежий воздух, из-за которого каждую зиму они вынуждены были посещать самые лучшие заграничные курорты, а лето проводить в этих сельских краях.

В этом году ребенку пошел уже седьмой год. Здоровье Георга нельзя было назвать слабым. Это был упитанный розовощекий мальчик с беспечной улыбкой счастливого, беззаботного детства, всегда опекаемый гувернером и прислугой, с удовольствием принимающий и полностью отдающийся ласкам и заботам окружающих его женщин. Впрочем, любви много не бывает, поэтому он не брезговал и любовью тетушки. С младенчества жил у нее и Чарлиз, которая, не отставая от остальных, искренне привязалась к мальчику. Она любила его за радостную, широкую улыбку, за толстенькие, неповоротливые ножки в коротеньких, всегда протертых, достающих только до щиколоток (так быстро он рос) штанишках, за чистоту его детской души и наивность. Она часто играла с Георгом, проводя с ним свой досуг. В общем, они росли вместе с той разницей, что из младенца он стал ребенком, а она из отроковицы – девушкой. У них обоих поменялись система ценностей и взгляды, но вместе с тем друг для друга они по-прежнему оставались неизменно родными и понятными друг другу людьми.

Миссис Хамвилл, напротив, ничего не нравилось в Чарлиз. Скорее, все только раздражало. Раздражало, что с ней надо считаться, как пусть и с далекой, но родственницей ее мужа, причем бедной. Она пребывала в постоянном страхе за свое наследство, которое, по причине сиротства, девица обязательно примется оспаривать после смерти тетушки, родной сестры матери Чарли. Вдобавок к тому, а быть может, исходя из этого, ей не нравился характер Чарлиз, внешний облик, манера двигаться и говорить, даже одеваться. Она считала, что до уровня приличной леди той недоставало выдержанности и ледяного спокойствия, смирения, любви к диванному образу жизни и вышиванию. Для нее Чарлиз была то слишком молчалива, то чересчур навязчива, разговорчива и активна. Во всем ее поведении и в каждом отдельном поступке миссис Хамвилл виделся сокрытый подвох. Но причина была одна. Она просто не любила ее. А отсюда и неприязнь одежд и манер, казавшихся ей слишком свободными, слишком отличными от тех, к которым она привыкла в городе. Радостные эмоции Чарлиз, неожиданные быстрые движения ног и рук во время исполнений указов самой миссис Хамвилл, просьб тетушки или собственных желаний, даже платья ее казались совсем непристойными, ведь в них, сверху сшитых наподобие рубашек или платьев горничных, никогда не было корсетов, а тонкие дешевые ткани снизу часто высвечивали силуэт ног! Это было недопустимо низко и неприемлемо. Миссис Хамвилл точно знала это. Как и все те заповеди, что еженедельно читались в храме Томплинсона, каждое воскресенье и в праздничные дни, когда она неизменно ездила в коляске на службу. И чем чаще она посещала богоугодное заведение, тем более рьяно убеждалась в бесспорной правоте собственных умозаключений, приводя себе доказательства в том, что Чарлиз порочна в каждом своем проявлении. Даже в том, что ноги и грудь Чарли не были спрятаны под огромное количество юбок или корсетов, являя собой простоту, свободу движений и банальное отсутствие средств, Энн Хамвилл видела распутство, порожденное греховными мыслями. Так, приписывая собственные мысли неимущей родственнице, она уже давно присматривалась к Чарлиз, ожидая ее проступка и мечтая оградить сына от общения с ней, а лучше убрать совсем ее из своей жизни. Впрочем, поскольку дом в Таундере был также домом Чарли, тем более единственным прибежищем ее, это казалось невозможным. Энн Хамвилл терпеливо выжидала случая, тем не менее постоянно находясь настороже при общении девушки с ее сыном, малышом Георгом. Слишком близко они были дружны, и границ формальности, которыми жила она, меж ними не существовало. И матери часто приходилось наблюдать неприятные для себя поступки юных созданий, будь то их бег друг за другом или игра в девичей либо в его комнате.

В то утро женщина по обыкновению проснулась около полудня. Пройдясь с Георгом до ручья, что протекал на границе поместья, она провела с мальчиком занятие по этике. После завтрака прилегла отдохнуть, уложив сына в его спальне. Проснувшись, она пошла за ним, но, как и подозревала, Георга в покоях уже не было. «Наверняка пропадает в комнате этой девчонки, он не любит спать днем». Поднявшись наверх, она удивилась, обнаружив, что комната девушки также пустовала. Но стоило ей вновь выйти в коридор, как миссис Хамвилл услышала нарастающий топот ног и заливистый смех сына. Пока женщина закрывала дверь, он уже поравнялся с ней и с громким улюлюканьем пробежал вперед, открывая для обозрения догоняющую его Чарлиз, облаченную в свое любимое платье, с летящими рукавами – крыльями. Это было единственное платье, что сохранилось у Чарлиз от матери. И все домашние знали, как она дорожила им и иногда примеряла перед зеркалом. Темное, серо-зеленое, приталенное поясом с бантом, с вырезом мысом – оно олицетворяло собой целую придворную эпоху минувших лет. И именно этот вырез на бюсте с каждой секундой все более раздражал миссис Хамвилл, а когда Чарлиз поравнялась с ней, и один из рукавов на резинке соскользнул с плеча, более обнажив грудь, чем прежде, она не сдержалась.

– Мне не нравится, как ты обращаешься с Георгом, Чарлиз, и ваши игры, – строго сказала она. – Ты дурно влияешь на него, – ее тон возвысился. – И даже не понимаешь этого. Ты, в конце концов, растлеваешь мальчика!

– Но… мисс Хамвилл! – от удивления у остановившейся перед нею девушки округлились глаза. Сама не зная отчего, видя перед собою распаляющееся лицо всегда спокойной и размеренной леди, она пыталась оправдаться.

– И слушать ничего не желаю! Нам нужно срочно принять меры. Ты слышишь? Это больше не может продолжаться. Твое поведение довело ваши игры до того, что с этого момента я против, чтобы вы находились вместе. На одной территории! – дала волю чувствам Энн Хамвилл, и ее было уже не остановить.

– Но миссис Хамвилл, – Чарлиз смотрела на женщину и более ничего не могла вымолвить. Как и тетушка, которую громкий голос родственницы заставил из гостиной подняться на второй этаж. Она тоже молчала. Оставаясь хозяйкой дома, пусть и временной, но имевшей власть, она безмолвствовала, не вмешиваясь и не прерывая яростного монолога. Георг, испугавшись неожиданного гнева матери, заплакал и забился в кресло, стоявшее в коридоре.

– Этот разговор назревал давно, но я все же оттягивала его, сама не зная зачем. Мне надоело видеть все эти бесконечные поползновения к растлению моего сына, будь то ваши непонятные мне игры, погони друг за другом, единение в ваших комнатах… – грозно продолжила миссис Хамвилл.

– …Надо распределить месяцы, Чарлиз… Время, когда ты будешь проживать здесь и мы с сыном, отдельно друг от друга. И… я не вижу других вариантов. Ты услышала меня? – какое-то глубокое озлобление, большее, чем материнская защита и беспокойство сквозило в этих словах. Ненависть к тому дню, когда родилась Чарлиз, была вероятнее… Чарли стояла на ее пути, пусть даже не претендуя на наследство, но проживая в нем, каждый день мелькая перед глазами, а быть может, причиной всему была не поддающаяся ее пониманию натура девушки.

Энн Хамвилл замолкла, больше не произнеся ни слова, так и не подойдя к рыдающему Георгу. Поняв, что разговор окончен, Чарли ватными ногами спустилась на первый этаж, вышла из дома и, не имея сил пройти дальше, присела на деревянные ступени крыльца. Она обняла руками согнутые ноги, уткнув глаза в острые чашечки колен. Чарли не знала, сколько времени провела в таком положении. Начало смеркаться, служанка Элиза зажгла в доме свечи. Чарлиз домой никто не звал, да и возвращаться внутрь совсем не хотелось. Девушке хотелось выкрикнуть: «Мама!» и побежать к ней навстречу в уже потемневший близлежащий лес, словно та вот-вот должна была появиться на тропинке, ведущей оттуда. Но матери не было. И отца. Не было никого. И ничто не способно было возродить их. В своем незавидном положении Чарли провела час, затем другой и третий… Уже после того, как во всем доме погасили свет, ведущая на веранду дверь скрипнула, показав плечо тетушки в накинутой шали.

– Чарли, – позвала она.

– Да, тетушка… – ответила девушка, выдавливая из себя слова.

– Чарли… – старушка подошла ближе. – Она – мать…

– Пойдем спать, уже поздно, – переключив тему разговора, произнесла пожилая женщина смиренным голосом.

– Я… – Чарлиз чувствовала, как ее губы тряслись, – …обойдусь, – почти шепотом сказала она, не имея душевных сил ответить по-другому.

– Надо, дружочек, не здесь же укладываться. Все уже легли, – намекая, что путь свободен и она уже не встретится с миссис Хамвилл, изрекла старушка.

Только сейчас, за последние пару часов, Чарлиз остро осознала, что она на пороге совершеннолетия. И терпеть ее здесь больше не будут. Она вдруг поняла, что что-то упустила в своих мыслях, суждениях и чувствах к миссис Хамвилл. Нечто, что привело к подобным последствиям. Вся та возвышенная любовь к ней и завораживающее почтение были лишь ее чувствами, не имеющими даже надежды на взаимность. И от этого горечь еще сильнее подступила к горлу, она чувствовала ее, как и спазм, что свел живот. «Как больно. – думала она. – Как же больно бывает, когда напрочь отсутствует умение угадывать чувства других людей сквозь призму собственных ощущений…»

То, что люди часто оказываются много хуже мыслей юной девушки о них, стало открытием для Чарли, но ей только исполнялось восемнадцать, потому можно было бы простить наивность и детскую еще доверчивость и чистоту. Но мир не прощает. И Чарлиз был дан первый урок очернения ее репутации, мыслей, а оттого поступков, с целью устранить ее из-за частной выгоды. Но Чарли не могла его усвоить, как не может девственная душа видеть и различать зло.

Она нашла в себе силы встать и дойти до своей спальни наверху, сопровождаемая лишь только тетушкой и лунным светом. Она не знала, что никогда больше ей не придется ночевать под одной крышей с мисс Хамвилл. И, по большому счету, даже увидеть ее. Все так, как было угодно той. Или провидению.