Текст книги "«Дядя Ваня». Сцены из непрожитой жизни"
Автор книги: Майя Волчкевич
Жанр: Языкознание, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]
Можно предположить, что 1895–1896 годы, совпавшие по времени с работой Чехова над «Дядей Ваней», были особенными для Шавровой. В это время ее и «шер метра» связывали уже не только отношения учителя и ученицы, как было раньше. Их встречи происходили в Петербурге, когда там бывал Чехов, или в Москве, когда туда приезжала Шаврова. В шутку Чехов называл ее Елизавет Воробей, позаимствовав это имя из гоголевских «Мертвых душ» – Шаврова подписывала свои рассказы псевдонимом Е. Шавров.
Судя по всему, семейную жизнь Шавровой и ее мужа Чехов обсуждал в беседах с Сувориным. 19 февраля 1895 года Чехов написал Суворину: «Пришлите мне письма Елизаветы Воробей. Мне кажется, что из них я сделаю рассказик строк на 400. Я так и назову рассказ: «Елизавет Воробей». Напишу, как голова ее мужа, постоянно трактующего о смерти, мало-помалу, особенно по ночам, стала походить на голый череп, и кончилось тем, что, лежа с ним однажды рядом, она почувствовала холодное прикосновение скелета и сошла с ума; помешалась она на том, что у нее родится не ребенок, а скелетик, и что от мужа пахнет серой». (Здесь Чехов невольно предугадал поворот судьбы Шавровой. Ее единственный ребенок скончался в 1899 году, прожив совсем недолго).
27 февраля 1895 Чехов снова писал Суворину о Шавровой-Юст: «Если увидите Елизавет Воробей, то скажите ей, что мне хотелось повидаться с ней, но помешали обстоятельства. Надо бы изобразить ее в какой-нибудь повести или в рассказе, проект которого я изложил Вам в одном из последних писем. Посоветуйте ее мужу поступить в трагические актеры».
Невозможно точно назвать произведение Чехова, где его замысел был воплощен. Точно также можно только предполагать, что рассказывала Елена Михайловна Чехову и Суворину о своей семейной жизни и каким человеком был ее муж-чиновник. Однако история замужней женщины, несчастливой в браке и томящейся как в неволе, занимала Чехова задолго до пьесы «Дядя Ваня».
В 1896 году в записных книжках Чехова появляются первые записи и наброски сюжета, который будет воплощен в рассказе «Дама с собачкой». Рассказ был завершен в конце октября 1899 года. Уже при появлении рассказа знакомые и читатели Чехова строили предположения о прототипах этого рассказа. Современникам Чехова казалось, что в образе Анны Сергеевны в той или иной мере отразились черты Е. Э. Подгородниковой и О. Р. Васильевой.
Окончательный вариант «Дамы с собачкой» создавался в особенный для Чехова период – в начале романа с Ольгой Книппер, его будущей женой. Вопрос о прототипах всегда останется открытым. Однако некоторые детали, а главное – сам сюжет рассказа, указывают на то, что это произведение скорее подводило итог некоторым очень важным и давним размышлениям о свойствах счастья и законах судьбы.
После опубликования рассказа доброжелательные критики называли Чехова русским Мопассаном и тонким знатоком глубоких человеческих драм, недоброжелательные рецензенты видели в «Даме собачкой» апологию безнравственности, сравнивали Анну Сергеевну с Анной Карениной, забывшей свой долг.
Сам автор «Анны Карениной», прочтя рассказ, героев не одобрил, сделав в дневнике запись: «Читал Даму с собачкой Чехо(ва). Это всё Ничше. Люди, не выработавшие в себе ясного миросозерцания, разделяющего добро и зло. Прежде робели, искали; теперь же, думая, что они по ту сторону добра и зла, остаются по сю сторону, т. е. почти животные».
В переписке Чехова и Шавровой-Юст 1899 года не сохранилось ее отзыва или упоминаний только что опубликованного нового рассказа Чехова. Но, вероятно, прочтя первые строки: «Говорили, что на набережной появилось новое лицо: дама с собачкой. Дмитрий Дмитрич Гуров, проживший в Ялте уже две недели и привыкший тут, тоже стал интересоваться новыми лицами. Сидя в павильоне у Верне, он видел, как по набережной прошла молодая дама, невысокого роста блондинка, в берете; за нею бежал белый шпиц», Шаврова вспомнила свое знакомство с Чеховым в Ялте, как они сидели в кондитерской-кафе Верне и маленькая гимназистка попросила знаменитого писателя прочесть ее первый рассказ.
В воспоминаниях Шавровой о том времени остались почти ежедневные встречи с Чеховым в городском саду, поездки большой компанией в Ореанду Гурзуф, Мисхор.
История Анны Сергеевны фон Дидериц, молодой женщины с нерусской фамилией, жены чиновника, которого она сама назвала лакеем, томившейся по «другой» жизни мог напомнить Елене Михайловне собственную историю. С чеховской Анной Сергеевной Шаврову роднили деликатность, воспитанность, и одновременно желание испытать себя и судьбу, найти себя в любви, пусть и незаконной.
В Москве герои «Дамы с собачкой» назначали встречи в «Славянском базаре», гостинице, в которой почти всегда останавливался и назначал встречи Чехов.
Гостиница – это временное пристанище, чужое пространство. Для чеховских героев она становится символом чего-то праздничного и обещающего даже не радость, но запретное удовольствие, однако неизменно обманывающее.
Завсегдатаи «Славянского базара» из произведений Чехова – не то что бы пошляки, но люди, проживающие свою жизнь со вкусом и комфортом, этим комфортом дорожащие превыше любых житейских искушений и соблазнов и как будто невольно жертвующие чужим покоем и благополучием.
Таков герой рассказа “У знакомых” Сергей Сергеич Лосев, про которого говорится: «Уже со станции был виден лес Татьяны и три высоких узких дачи, которые начал строить и не достроил Лосев, пускавшийся в первые годы после женитьбы на разные аферы. Разорили его и эти дачи, и разные хозяйственные предприятия, и частые поездки в Москву, где он завтракал в “Славянском базаре”, обедал в “Эрмитаже” и кончал день на Малой Бронной или на Живодерке у цыган (это называл он “встряхнуться”)».
Другой герой Чехова, Лубков из рассказа «Ариадна», «был человек со вкусом, любил позавтракать в «Славянском базаре и пообедать в «Эрмитаже»; денег нужно было очень много, но дядя выдавал ему только по две тысячи в год, этого не хватало, и он по целым дням бегал по Москве, как говорится, высунув язык, и искал, где бы перехватить взаймы…».
Совпадения в двух рассказах в обрисовке персонажей почти дословные, в том числе и сюжетные. Лубков, подобно Лосеву, тоже «занялся ремонтом и постройкой бани, разорился в пух, и теперь его жена и четверо детей жили в «Восточных номерах», терпели нужду, и он должен был содержать их, – и это ему было смешно».
Биографии Лосева и Лубкова кажутся наброском к истории героя «Дамы с собачкой». В них явлены обаяние и слабость, которые позволяют очаровывать и быть очаровательными. «Вообще Сергей Сергеич имел большой успех у женщин. Они любили его рост, сложение, крупные черты лица, его праздность и его несчастья. Они говорили, что он очень добр и потому расточителен; что он идеалист, и потому непрактичен; он честен, чист душой, не умеет приспособляться к людям и обстоятельствам», – рассказывается о Лосеве.
Вспомним, что и о Гурове известно, что «он всегда казался женщинам не тем, кем был, и любили они в нем не его самого, а человека, которого создавало их воображение и которого они в своей жизни жадно искали; и потом, когда замечали свою ошибку, то всё-таки любили. И ни одна из них не была с ним счастлива».
В Лубкове, как и в Гурове, Чеховым подчеркнута их зависимость от обстоятельств и среды. Лубков женился «как-то необыкновенно глупо, двадцати лет, получил в приданое два дома в Москве, под Девичьим…» Герой «Дамы с собачкой», которому не было сорока, имел дочь двенадцати лет и двух сыновей, гимназистов. «Его женили рано, когда он был еще студентом второго курса, и теперь жена казалась в полтора раза старше его».
Гуров рассказывает о себе Анне Сергеевне, что он по образованию филолог, но служит в банке; готовился когда-то петь в частной опере, но бросил, имеет в Москве два дома…» В этом повествовании героя интереснее всего авторские «но» – филолог, но служит в банке; готовился петь в частной опере, но бросил и имеет в Москве два дома.
Очевидно, что Гуров никогда не был хозяином своей судьбы, меняя склонности или даже призвание на устойчивое положение и комфорт. Можно предположить, что женился он тоже без любви, если о его браке говорится в страдательном наклонении – «его женили», и что привлекла его будущая супруга отнюдь не своей красотой.
В очаровательных Лосеве, Лубкове и Гурове автора занимает та слабость натуры, которая не только заставляет повсеместно изменять себе и оправдывать себя, но и искать избавления от меланхолии и скуки в так называемой «низшей расе». Для Лосева это жительницы Живодерки, то есть обитательницы публичных домов. Лубков находит отдых от семейной жизни в «вечном ребенке», Ариадне. Гуров же сходится с женщинами от любопытства и пустоты, которой наполнена его обыденная жизнь.
Образ благодушного «московского барина», получившего доходное место благодаря протекции многочисленных родных и знакомых, любителя рестораций и женщин, отчасти напоминает Стиву Облонского, героя романа «Анна Каренина». Однако чеховских «москвичей» отличает от толстовского героя закабаленность чужой волей, от которой можно совершать разве что кратковременные побеги.
В «Чайке», хронологически наследующей «Лешему» и предшествующей «Дяде Ване», Чехов создает образ писателя Тригорина, утомленного трудно доставшейся славой, любовника знаменитой провинциальной актрисы.
В любви юной провинциалки Нины Заречной Тригорин пытается обрести жизненную энергию и иссякнувшее вдохновение. «У меня нет своей воли… У меня никогда не было своей воли… Вялый, рыхлый, всегда покорный – неужели это может нравиться женщине? – говорит сам о себе Тригорин Аркадиной, – Бери меня, увози, но только не отпускай от себя ни на шаг…»
Нине Заречной, собравшейся в Москву, Тригорин назначит свидание именно в «Славянском базаре». Увлечение Тригорина окончится довольно скоро, снова будет в его жизни Аркадина, обещанная повесть в журнал, которую надо поторопиться отдать и «буфеты, котлеты».
В «Даме с собачкой» Чехов решает дать подобному герою испытание случайной встречей, которая перерастает вдруг в серьезное чувство. Исследователи много раз отмечали, что роман героев начинается в олеографической, яркой, праздничной Ялте.
Когда герой возвращается в Москву, то предвкушает прежде всего привычные удовольствия и гастрономические радости: «Мало-помалу он окунулся в московскую жизнь, уже с жадностью прочитывал по три газеты в день и говорил, что не читает московских газет из принципа. Его уже тянуло в рестораны, клубы, на званые обеды, юбилеи, и уже ему было лестно, что у него бывают известные адвокаты и артисты и что в докторском клубе он играет в карты с профессором. Уже он мог съесть целую порцию селянки на сковородке…»
Знаменитый диалог с чиновником, партнером по карточной игре, когда Гуров не может удержаться и говорит ему: «Если бы вы знали, с какой очаровательной женщиной я познакомился в Ялте!», тоже окрашен гастрономическим привкусом. Знакомый откликается на это вполне привычным замечанием: «А давеча вы были правы: осетрина-то с душком!»
Эти слова, вполне обычные, почему-то вдруг возмущают героя, кажутся ему унизительными и нечистыми. Само существование вдруг оказывается «с душком».
Контрастом Москве и Ялте выступает провинциальный город, где живет Анна Сергеевна, и дом ее мужа с высоким забором.
Забор – не только преграда их любви, символ несвободы и обязательств. За забором каждый из них укрылся когда-то, испугавшись своей жизни. Анна Сергеевна говорит об этом Гурову прямо и вполне осознанно: «Я не мужа обманула, а самое себя. И не сейчас только, а уже давно обманываю. Мой муж, быть может, честный, хороший человек, но ведь он лакей! Я не знаю, что он делает там, как служит, а знаю только, что он лакей. Мне, когда я вышла за него, было двадцать лет, меня томило любопытство, мне хотелось чего-нибудь получше; ведь есть же, – говорила я себе, – другая жизнь. Хотелось пожить!»
О том, как жила Анна Сергеевна до замужества, ничего неизвестно. Она сама признается, что выйти замуж за «лакея» ее заставили не крайняя нужда или иные обстоятельства, но вполне понятное любопытство и желание «чего-нибудь получше», «другой жизни».
Жизнь «получше» дала Анне Сергеевне возможность не беспокоиться о завтрашнем дне, но лишила ее дня сегодняшнего. Анна Сергеевна сделала тот же выбор, что некогда сделал Гуров. Только героиня находится в начале своего пути, а Гуров привычно существует в предлагаемых обстоятельствах.
Из «жизни получше» герои закономерно начинают совершать временные побеги, пытаясь обрести радость и вкус жизни. «Любопытство меня жгло… вы этого не понимаете, но, клянусь богом, я уже не могла владеть собой, со мной что-то делалось, меня нельзя было удержать, я сказала мужу, что больна, и поехала сюда… И здесь всё ходила, как в угаре, как безумная…»
Обманувшие себя Гуров и Анна Сергеевна встречаются, чтобы на короткий миг обмануть обыденное существование, сделать его праздничным. Однако вместо праздничности и легкости неожиданно вырастает неподдельное чувство. Испытание, ради которого необходимо жертвовать привычной «другой жизнью», оказывается не по силам ни герою, ни героине. Они как будто застывают в точке «побега», «обмана» украдкой, продолжая прежде всего обманывать себя.
Кажется, их связывают не прежние обязательства перед людьми, которых они не уважают и не любят, но страх и неумение построить отдельное существование. Что стал бы делать Гуров, лишись он налаженного быта? По силам ли оказалась бы «грубость» буден нежной «даме с собачкой», решись она оставить мужа?
Прошлая измена себе настигает героев, когда они наиболее уязвимы.
Анна Сергеевна называет мужа лакеем, и он даже похож на лакея, однако она продолжает жить с ним за тем самым серым, длинным забором. Несостоявшийся филолог и оперный певец Гуров продолжает служить в банке. Герои крадут у себя свое собственное время жизни. В сцене свидания в «Славянском базаре» Гуров вдруг видит себя в зеркале и ему кажется странным, как постарел и подурнел он в последние годы. Он смотрит на Анну Сергеевну и чувствует «сострадание к этой жизни, еще такой теплой и красивой, но, вероятно, уже близкой к тому, чтобы начать блекнуть и вянуть, как его жизнь».
Неизвестно, как отозвалась Елена Михайловна Шаврова на рассказ «Дама с собачкой». Она вполне могла найти сходство в себе с героиней, которую Чехов описал бережно, с симпатией, как бы прощаясь с нею и чувствуя сожаление о ней. Их десятилетнее знакомство, начавшееся некогда в Ялте, уже пережило свой апогей и превращалось в воспоминание.
В декабре 1899 года, совпавшим с выходом рассказа в свет, Шаврова написала Чехову в Крым «А из Ялты “нам пишут”, что там холодно, пустынно и скучно. Cher maitre, как Вы поживаете? Как здоровье? – Я писала Вам, но Вы не ответили мне, может быть, письмо мое не дошло до Вас. И вот я пишу опять. Может быть, Вас уже нет в Ялте, Вы уехали dahin, на лазурный берег, где растут пальмы и стоит неприступный дворец du prince de Monaco?
Cher maitre, подумайте, что на свете есть человек, душа которого имеет некоторые точки соприкосновения с Вашей душой, он думает о Вас постоянно, радуется Вашей радостью, страдает, когда Вы больны или Вас постигает горе. Этот человек любит Вас безнадежно, издалека, ничего не хочет – и просит об одном только, чтобы Вы хоть изредка подавали весть о себе, о своем здоровье. Неужели Вы ему откажете?» В конце письма Шаврова писала, что хотела бы приехать в Ялту весной, если «позволит высшее начальство».
Однако весной, после длинной и тяжелой для здоровья Чехова зимы, начался совсем иной этап его жизни. В апреле 1900 года в Севастополь, а затем в Ялту на гастроли приехала труппа Художественного театра, а с ними известные писатели – Горький, Бунин, Мамин-Сибиряк. 16 апреля в Ялтинском городском театре состоялся первый спектакль Московского Художественного театра – «Дядя Ваня». Чехов был на этом спектакле.
Роль Елены Андреевны исполняла актриса Ольга Книппер, будущая жена писателя.
* * *
Героине своей пьесы Чехов дал имя Елена, отсылая читателя к героине гомеровского эпоса, из-за которой разгорелась троянская война. В «Лешем» Дядин говорит о Елене Андреевне Серебрякову: «Ваше превосходительство, это я похитил у вас супругу, как некогда некий Парис прекрасную Елену!»
Красота Елены Андреевны будоражит жителя имения Войницкого и уездного доктора Астрова. «Почему вы не можете видеть равнодушно женщину, если она не ваша? Потому что – прав этот доктор – во всех вас сидит бес разрушения. Вам не жаль ни лесов, ни птиц, ни женщин, ни друг друга…», – обращается Елена Андреевна к Войницкому.
Про Серебрякову герои пьесы постоянно твердят, что она красавица. «Как она хороша! Во всю свою жизнь не видел женщины красивее», – восклицает Войницкий. Однако Войницкий, Серебряков и доктор Астров как будто даже винят Елену Андреевну за ее красоту.
Для Войницкого красота чужой добродетельной жены – это напрасное искушение, очередная насмешка судьбы. Профессор Серебряков, поглощенный собой и своей болезнью, корит жену молодостью и здоровьем. Неравнодушный к красоте доктор Астров упрекает Елену Андреевну в праздности. «В человеке должно быть всё прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли. Она прекрасна, спора нет, но… ведь она только ест, спит, гуляет, чарует нас всех своею красотой – и больше ничего. У нее нет никаких обязанностей, на нее работают другие… Ведь так? А праздная жизнь не может быть чистою», – рассуждает он с Соней.
«Полюбуйтесь: ходит и от лени шатается. Очень мило! Очень!» – стыдит Елену Андреевну Войницкий. «Хозяйством занимайся, учи, лечи. Мало ли?» – вторит дяде труженица Соня.
На что Елена Андреевна резонно отвечает Войницкому и падчерице: «Не умею. Да и неинтересно. Это только в идейных романах учат и лечат мужиков, а как я, ни с того, ни с сего, возьму вдруг и пойду их лечить и учить?»
* * *
Увлечение конца девятнадцатого века идейным трудом владело умами образованного сословия. Даже не имеющие ни специального образования, ни призвания, ни навыков люди считали своим долгом учить грамоте детей и взрослых, лечить больных, просвещать народ.
В «Лешем» разница между праздным и праздничным образом жизни и «осмысленным» существованием была подчеркнута еще резче. Объяснившемуся ей в любви доктору Хрущову Соня отвечала с волнением: «То есть я хочу сказать, что ваше демократическое чувство оскорблено тем, что вы коротко знакомы с нами. Я институтка. Елена Андреевна аристократка, одеваемся мы по моде, а вы демократ… Одним словом, вы народник».
В ответ на недоумение Хрущова, героиня пускалась в объяснения, насколько разнится стиль и содержание жизни «демократа» и «кисейной барышни»: «Уверяю вас и клянусь, чем угодно, что если бы у меня, положим, была сестра, и если бы вы ее полюбили и сделали ей предложение, то вы бы этого никогда себе не простили, и вам было бы стыдно показаться на глаза вашим земским докторам и женщинам-врачам, стыдно, что вы полюбили институтку, кисейную барышню, которая не была на курсах и одевается по моде. Знаю я очень хорошо… По вашим глазам я вижу, что это правда! Одним словом, короче говоря, эти ваши леса, торф, вышитая сорочка – всё рисовка, кривлянье, ложь и больше ничего».
В «Дяде Ване» Соня, быть может, и учившаяся в институте, никак не кисейная барышня. Вместе с Войницким она ведет хозяйство огромного имения, сама ездит торговать на рынок. Однако доктору Астрову Соня не нравится, хотя он и уважает ее. Елену Андреевну он не уважает и даже осуждает, однако неравнодушен к ней.
Вопрос о праздности и «полезной деятельности» был для Чехова, построившего несколько школ, лечившего крестьян, совершившим перепись населения острова Сахалин, не столь простым и однозначным.
Героини его следующей пьесы, «Три сестры», были воспитаны в вере – «человек должен трудиться». В начале пьесы двадцатилетняя Ирина, дочь бригадного генерала, искренне рассуждала о том, что «человек должен трудиться, работать в поте лица, кто бы он ни был, и в этом одном заключается смысл и цель его жизни, его счастье, его восторги».
Ирине казалось, что хорошо быть рабочим, который встает чуть свет и бьет на улице камни, или пастухом, или учителем, который учит детей, или машинистом на железной дороге: «Боже мой, не то что человеком, лучше быть волом, лучше быть простою лошадью, только бы работать, чем молодой женщиной, которая встает в двенадцать часов дня, потом пьет в постели кофе, потом два часа одевается… о, как это ужасно!»
Однако отчего-то ни одна из сестер Прозоровых, обладающих необыкновенными знаниями, не смогла найти себя в своем труде. Ольга не любит преподавание. От того, что она кричит на девочек в гимназии, у нее болит голова. Но она продолжает учить, и даже, против своей воли, принимает пост начальницы гимназии.
Знающая пять иностранных языков Ирина почему-то поступает работать на телеграф. Через несколько лет Ирина чувствует лишь усталость и опустошение: «Не могу я работать, не стану работать. Довольно, довольно! Была телеграфисткой, теперь служу в городской управе и ненавижу, презираю всё, что только мне дают делать…»
Только средняя сестра, красавица и музыкантша Маша, не жаждет работать. Как и Елена Андреевна, Маша прекрасно играет на рояле, однако годами не подходит к инструменту. Несчастливая семейная жизнь сродни для них невозможности играть и воплощать мечты в звуки.
В пьесе «Три сестры» есть ответ и на философию народничества: труда как панацеи ото всех жизненных неудач, идеи просвещения народа, долга перед народом. В начале пьесы барон Тузенбах, рожденный в Петербурге, «холодном и праздном», в семье, которая «никогда не знала труда», восторженно говорит о «тоске по труде».
В конце пьесы, видя разочарование Ирины в «труде без поэзии, без мыслей», всё так же восторженно предлагает ей: «Вы печальны, вы недовольны жизнью… О, поедемте со мной, поедемте работать вместе!» Учительство в школе на кирпичном заводе вероятно, покажется Ирине еще скучнее и бесприютнее, чем служба на телеграфе. Однако после смерти Тузенбаха Ирина решает уехать туда одна.
Труд как долг, труд как бегство от неудавшейся жизни не дает удовлетворения и радости героям «Трех сестер». Просто было бы сказать, что ни один из героев «Трех сестер» не находит себя в труде и своей профессии, потому что необходим труд, одушевленный поэзией и мыслью. Ни один из них не знает, в чем его истинное призвание и предназначение.
Поэтому ответ Елены Андреевны на призывы Сони «учить, лечить» вполне обоснован в отношении себя, своих желаний и возможностей – «это только в идейных романах учат и лечат мужиков».
* * *
Легко упрекнуть героиню «Дяди Вани» в том, что она существо праздное, бесполезное. В жизни Елены Андреевны действительно нет особенной пользы и радости ни для других, ни для себя. Она, подобно другим героям пьесы, не знает, для чего она живет. Но в отличие от Войницкого и Сони, ее отложенная жизнь принимает очевидную форму, не заполненную служением некоему идеалу. Существование Елены Андреевны являет собой пустоту, которую она не тщится скрывать. Суета и «мышья беготня» жизни будто отступают в присутствии красавицы и бездельницы Елены Андреевны. Быть может, еще и поэтому давно потерявшие счет времени и жизни Астров и Войницкий «забросили» свои привычные дела в ожидании праздника.
* * *
Спор о праздности, труде для народа и красоте, не менее остро, чем в пьесе «Дяде Ване» и «Трех сестрах», разгорается и в рассказе 1895 года «Дом с мезонином». «А праздная жизнь не может быть чистою», – так рассуждает Астров. В повести слова «праздный», «праздность» повторяются постоянно.
Герой рассказа, художник, живущий в провинциальной усадьбе, говорит, что был обречен судьбой на «постоянную праздность» и «не делал решительно ничего». Однако это «не делал ничего», тоже много раз повторяющееся в «Доме с мезонином», в устах художника не обозначает собственно безделье. Чехов, живший напряженной жизнью человека пишущего и размышляющего, хорошо понимал необходимость такой «праздности». Она была необходима как передышка, как поиск новых сил и замыслов. Именно поэтому Чехов так ценил красоту, прежде всего он смотрел на нее глазами художника.
Влюбляясь в Мисюсь, герой «Дома с мезонином» ощущает состояние праздничности. В праздничности и праздности живут и Женя, и ее мать. Напротив, старшая сестра Жени, Лидия Волчанинова, казалось бы, подчинила себя идее труда и служения общему благу. Как и Войницкие, семья Волчаниновых богата, покойный отец Лидии и Жени «занимал видное место в Москве» и умер в чине тайного советника. «Несмотря на хорошие средства, Волчаниновы жили в деревне безвыездно, лето и зиму, и Лидия была учительницей в земской школе у себя в Шелковке и получала 25 рублей в месяц. Она тратила на себя только эти деньги и гордилась, что живет на собственный счет», – говорится в рассказе.
Размышляя о «Доме с мезонином», справедливо обращают внимание на спор художника и Лиды о том, нужна ли просветительская и филантропическая деятельность. Художник говорит Лидии: «Вы приходите к ним на помощь с больницами и школами, но этим не освобождаете от пут, а, напротив, еще более порабощаете, так как, внося в их жизнь новые предрассудки, вы увеличиваете число их потребностей, не говоря уже о том, что за мушки и книжки они должны платить земству и, значит, сильнее гнуть спину».
Читатель чеховской поры мог понять и до спора Лидии с художником меру истинного масштаба «трудовой деятельности» и кипучего задора молодой помещицы по характерными деталям, рассыпанным в рассказе. Дело не только в том, что героиня рассказа дилетантка, которая без тени сомнения берется «лечить и учить» крестьян и их детей. Больных Лидия принимает «торопясь и громко разговаривая». Она гордится, что тратит на себя 25 рублей, которые получает как земская учительница.
Зарабатывающий такие же деньги учитель Медведенко в пьесе «Чайка» раздавлен бедностью и потому может говорить только о своем скудном жалованье. Вспомним, что Войницкий, который положил себе жалованье 500 рублей в год, называет эти деньги – «нищенскими».
В окружении Чехова были сельские учителя. Писатель сам строил школы и потому знал нужды сельского учителя не понаслышке. На 25 рублей в месяц учитель должен был снимать жилье у крестьян (если жил не при школе), платить за дрова, питание, поездки в город, одежду, покупать себе книги, содержать семью, если таковая была. Кроме того, из жалованья учителя ежемесячно вычитали в эмеритуру – подобие нынешнего пенсионного фонда. Именно так, в нужде и труде, живет учительница в рассказе Чехова «На подводе».
Обитательница огромного имения Лидия Волчанинова, распоряжающаяся работниками и слугами, лишь играет в трудовую, общественно-полезную деятельность. Напротив, жизнь Сони и ее дяди игрой не назовешь. Дядя и племянница не только управляли большим имением – а это ежегодный природный цикл, полный хлопот о жнивье, сенокосе, посевной, но и совершали торговые сделки с мужиками, следили за бумагами, торговали на рынке как простые работники. Однако труд и им не принес счастья и даже удовлетворения.
Парадоксально, но Иван Петрович Войницкий, который на протяжении трех действий проклинает свой приказчицкий труд во имя блага профессора и говорит о том, что при ином раскладе судьбы из него мог бы выйти даже великий человек, в конце пьесы не только сам снова склоняется на счетами. Такая же участь уготована им и для племянницы, совсем молодой девушки, еще не знающей жизни, не видевшей большого мира.
А профессор Серебряков, на которого вся семья Войницких в поте лица работала 25 лет, уезжая из имения навсегда, дает остающимся прощальное напутствие: «Я уважаю ваш образ мыслей, ваши увлечения, ваши порывы, но позвольте старику внести в мой прощальный привет только одно замечание: надо, господа, дело делать! Надо дело делать!»
Если задуматься, то почти все герои пьесы «Дядя Ваня» служат не своему делу, но жертвуют собой, причем добровольно. Так поступает помещик Телегин по прозвищу Вафля, сам Войницкий, Соня, Елена Андреевна, Мария Васильевна. Ни один из них не живет для своего дела. Серебряков же, пользуясь определением самого Чехова, действительно необыкновенно счастливый человек. Он доволен своим жизненным выбором, и он служил себе, любя свое положение, свою деятельность, свою известность.
* * *
Пьеса начинается с разговора няньки Марины и доктора Астрова. Марина вспоминает, что Астров приехал «в эти края» лет одиннадцать назад. Сам Астров чувствует, что в эти десять лет «другим человеком стал». Однако ни разу в пьесе не будет упомянуто, как прошла юность Астрова, почему доктор приехал служить в глубокую провинцию. Яркий, деятельный и трудолюбивый Астров десятилетие несет тяжелое бремя земского врача. Он красив, нравится женщинам и любит их общество, однако он одинок.
«Я работаю, – вам это известно, – как никто в уезде, судьба бьет меня не переставая, порой страдаю я невыносимо…», – говорит он Соне.
Астров – врач, он несентиментален от природы, не дает права на сердечные жалобы ни себе, ни другим. Иногда он циничен и душевно груб. И вдруг такое откровенное признание, причем не прояснённое ничем в тексте пьесы – что за удары судьбы и невыносимые страдания выпали на жизнь Астрова?
Как у многих героев драматургии Чехова, прошлое персонажей спрятано, однако настоящее существует как будто в тени прошлого. И никогда не превращается в будущее.
* * *
Доктор Чехов, лечивший и практиковавший в городе, а затем в селе, работавший во время эпидемий и голода, побывавший на острове Сахалин, населил свои произведения множеством врачей. Доктор Топорков в «Цветах запоздалых», доктор Рагин в «Палате № 6», профессор Николай Степанович в повести «Скучная истории», доктор Старцев из «Ионыча»…
В драматургии Чехова доктор присутствует в каждой пьесе, начиная с юношеской «Безотцовщины», написанной Чеховым-гимназистом.
«Безотцовщина» начинается с разговора врача Николая Ивановича Трилецкого с генеральшей Анной Петровной Войницевой. Окончивший медицинский факультет помещик Хрущов в «Лешем», доктор Львов в «Иванове», доктор Дорн в «Чайке», доктор Астров в «Дяде Ване», Чебутыкин в «Трех сестрах» – все они не эпизодические, но первостепенные персонажи в пьесах Чехова.
Они ставят диагнозы, причем не только медицинские, выносят суждения и приговоры. Финальные фразы, как бы подводящие итог всего, отданы в «Чайке» и «Трех сестрах» врачам – Дорну и Чебутыкину Дорн сообщает о том, что «Константин Гаврилович застрелился». Возвышенный монолог Ольги Прозоровой о страданиях, которые перейдут в радость, Чебутыкин обрывает прозаическим, не оставляющим иллюзий напевом: «Тара…ра…бумбия… сижу на тумбе я <…>. Всё равно! Всё равно!»
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?