Текст книги "«Дядя Ваня». Сцены из непрожитой жизни"

* * *

Столь же самозабвенно, как ее дядя и бабушка были увлечены идеями профессора Серебрякова, Соня вторит доктору Астрову, произнося длинные монологи о пользе лесов. Очарованность влюбленной Сони не только личностью Астрова, но и его страстью к разведению лесов, понятна.

Автор «Душечки» хорошо понимал женскую природу и вполне сострадал своим героиням. Рассказ был написан в 1898 году, однако заметки в записной книжки, отсылающему к образу Душечки, появляются в начале девяностых годов: «Была женой артиста – любила театр, писателей, казалось, вся ушла в дело мужа, и всё удивлялась, что он так удачно женился; но вот он умер; она вышла за кондитера, и оказалось, что ничего она так не любит, как варить варенье, и уж театр презирала, так как была религиозна в подражание своему второму мужу».

О героине «Душечки», Оленьке Племянниковой, сказано, что «она постоянно любила кого-нибудь и не могла без этого». Без любви у героини и в мыслях и в чувствах была пустота.

Оленька, обожавшая сначала антрепренёра Кукина, затем лесоторговца, с характерной фамилией Пустовалов, а потом ветеринарного врача Смирнина, находит себя в заботе о чужом ребенке, по сути, никому не нужном мальчике Саше.

Об этом чувстве Оленьки Чехов написал, быть может, свои самые пронзительные строки о любви: «Из ее прежних привязанностей ни одна не была такой глубокой, никогда еще раньше ее душа не покорялась так беззаветно, бескорыстно и с такой отрадой, как теперь, когда в ней всё более и более разгоралось материнское чувство. За этого чужого ей мальчика, за его ямочки на щеках, за картуз она отдала бы всю свою жизнь, отдала бы с радостью, со слезами умиления. Почему? А кто ж его знает – почему?»

Способность растворяться в другом, жить его мыслями и заботами доведена в пьесе «Дядя Ваня» до абсолюта, до безысходности такого растворения.

Герои «Дяди Вани», умеющие столь преданно служить даже обманувшим идеалам, не удостоены счастья простодушной Оленьки Племянниковой.

* * *

Войницкий, осознавший свою напрасно прожитую жизнь, презирающий бывшего зятя и его писания, тем не менее в последнем действии уверяет профессора: «Ты будешь аккуратно получать то же, что получал и раньше. Всё будет по-старому». И можно не сомневаться, что слово свое он сдержит, как бы ни было трудно ему и Соне.

Идея служения и идея долга приобретают в этой пьесе почти гротескные черты. В финальной сцене, когда и профессор с женой уезжают, дядя и племянница садятся за просроченные счета. «И старого долга осталось два семьдесят пять…», – пишет Войницкий.

«Старый долг» рядом с недавно прозвучавшей фразой «Всё будет по-старому» не только возвращает всё на круги своя. Кажется, что Войницкий, кроткая Соня, «старая галка» Мария Васильевна и Вафля не знают, что они стали бы делать, лишись они идеи долга. Непонятно лишь, кому они должны и кто обрек их выплачивать этот долг.

В этом «всё будет по-старому» – причина драмы и самого Войницкого и его племянницы, Сони, чья жизнь только начинается. Добровольное рабство героев, берущее начало в боязни жить превращается в последовательное умаление себя и уклонение от судьбы.

* * *

В третьем действии, во время бунта дяди Вани, обнажается то, что было скрыто под спудом. Войницкий кричит, что профессор его злейший враг, что тот погубил его жизнь. Профессор откликается на эти обвинения словами, которые показывают, как мало на самом деле значил для него Войницкий, позволявший ему жить безбедно.

Серебряков просит «убрать» от него «этого сумасшедшего», с которым он не может жить под одной крышей. Профессор предлагает Войницкому, дворянину и сыну сенатора, который пожертвовал всем своим состоянием и освободил имение от долгов, перебраться «в деревню, во флигель».

В запальчивости и обиде Серебряков выдает свое подлинное отношение к родственнику, называя его ничтожнейшим человеком. Очевидно, что Войницкие именно таковы в глазах Серебрякова, что он не испытывает благодарности или сочувствия к ним. И что именно Иван Петрович и Мария Васильевна многолетним слепым почитанием и обожанием позволили ему так судить и думать о них.

Предложение Серебрякова продать имение – закономерный исход взаимоотношений семьи Войницких и профессора. Он давно уже рассматривает имение как свое имущество, которое должно приносить наибольшую выгоду. Двух процентов дохода в долг ему явно мало, он привык жить более комфортно, и удобно, и, конечно, ему неинтересно и неудобно общество Марии Васильевны, Войницкого и Сони.

Без сомнения, вопрос о том, куда деваться обитателям имения – дяде Ване, Соне, Марии Васильевне – даже не приходит очаровательному профессору в голову.

* * *

С «Лешего» начинается тема, которая будут сквозной в последующих пьесах Чехова, и получит логическое завершение в «Вишнёвом саде», – вторжение и попытка изгнания обитателей дома (или усадьбы) теми, кого принято считать «своими», но которые, по сути, являются «чужими». Зачем актриса Аркадина проводит летние месяцы в имении брата, где ей скучно, где постоянно раздражает «деревенский» уклад? Возможно, потому, что Ирина Николаевна скряга и таким образом экономит на летнем отдыхе.

Оба её приезда выбивают из привычной колеи обитателей имения. Сорин начинает тосковать о городской жизни, у Полины Андреевны появляется еще один повод для ревности, у Шамраева – еще одна возможность подчеркнуть свою роль – управляющего хозяйством.

Нина стремится вырваться от родителей, быть ближе к Тригорину. Существование Треплева превращается в душевную муку. Обе попытки самоубийства Треплева совершаются в этом взбудораженном состоянии души.

В «Дяде Ване» профессор Серебряков, столь же равнодушный к чувствам своих близких, живущих в имении, предложит «великолепный» план продажи этого самого имения для собственной вящей выгоды.

Притязания Серебрякова потерпят крах, но в «Трёх сестрах» завоевание и изгнание всё же состоится.

В «Вишнёвом саде» всем обитателям имения, прекраснее которого нет, придется его покинуть. Более того, Раневская с легкостью присвоит деньги ярославской бабушки. Дочерям Любови Андреевны, по всей видимости, придется бедствовать, жить «в неродном углу». «Вытеснитель» и разрушитель судеб отнюдь не чужой (как, например, Лопахин), но – свой.

* * *

Идея продажи имения провоцирует в Войницком взрыв эмоций. Сцена в третьем действии – своеобразная кульминация всей жизни Ивана Петровича, ее наивысший миг. В своих криках о том, что он талантлив, что из него мог бы выйти великий человек, он как будто проживает свою непрожитую жизнь.

Во втором действии Мария Васильевна в ответ на сетования сына замечает: «Ты точно обвиняешь в чем-то свои прежние убеждения… Но виноваты не они, а ты сам. Ты забывал, что убеждения сами по себе ничто, мертвая буква… Нужно было дело делать».

Эту же фразу в финале, при прощании повторит обожаемый Марией Васильевной профессор Серебряков:

«Я уважаю ваш образ мыслей, ваши увлечения, порывы, но позвольте старику внести в мой прощальный привет только одно замечание: надо, господа, дело делать!»

Характерно, что фразу о том, что «надо дело делать», а не только верить и иметь убеждения, произносят два персонажа, находящиеся в настоящем на иждивении и не делающие в настоящем никакого дела.

Свой совет они адресуют Войницкому который работал, как приказчик и именно «дело делал». Устами самых эгоцентрических персонажей, сыгравших в жизни Войницкого ключевую роль, подводится итог его жизни их глазами: пожертвовавший всем, даже своей жизнью, Иван Петрович дела не делал, то есть жил напрасно и бездельно.

* * *

Выстрел как разрешение всех внутренних конфликтов звучит почти во всех пьесах Чехова. Пресловутое ружье, висящее на стене, выстреливает, правда от пьесы к пьесе всё более глухо.

Драма «Иванов» оканчивается самоубийством главного героя, который стреляется на сцене в финале пьесы.

В «Чайке» выстрел звучит три раза, и все три – за сценой. Сначала Треплев убивает чайку, потом покушается на самоубийство и ранит себя. В финале пьесы раздается последний выстрел и доктор Дорн констатирует: «Дело в том, что Константин Гаврилович застрелился».

В «Дяде Ване» Войницкий стреляет дважды: один раз – за сценой, другой – на сцене, когда целит в Серебрякова и промахивается.

В «Трех сестрах» Соленый убивает барона Тузенбаха, но об этом зритель узнает из рассказа Ольги.

В «Вишневом саде» выстрел и человек, желающий стрелять, низведен до недотепы Епиходова и его фразы: «Теперь я знаю, что мне делать с моим револьвером».

Сами по себе действия Войницкого, пусть и совершенные в истерике, тянут, скорее, на семейный скандал, чем на несостоявшееся убийство. Не то что бы Войницкий не способен на убийство в состоянии аффекта или не попал в цель случайно. Гнев дяди Вани и его желание покарать «своего злейшего врага» оказываются такой же зряшной попыткой, как кража морфия из аптечки Астрова.

Для Войникого покарать врага, коим он назначил Серебрякова, равнозначно тому же, что покарать себя, свою несостоявшуюся жизнь. То есть развязать все узлы, совершить некий поступок. Однако во время бурной ссоры, после, которой, кажется, невозможно примирение и прежняя жизнь, права оказывается нянька Марина с ее присловьем: «Погогочут гусаки – и перестанут».

* * *

Проблема самоубийства как сознательного выбора человека волновала Чехова. Ощущение ужаса перед жизнью, осознание невозможности длить прежнее существование ощущают многие его герои. Об этом Чехов размышлял в рассказах «Володя», «Припадок», «Палата номер шесть». Самоубийством кончают Иванов в одноименной пьесе, Треплев в «Чайке». В «Дяде Ване» главный герой в первом действии произносит фразу в ответ на реплику о том, что сегодня хорошая погода: «В такую погоду хорошо повеситься…» В третьем действии Войницкий восклицал: «Пропала жизнь!»

В финале дядя Ваня крадет у доктора из аптечки морфий и сожалеет, что два раза стрелял и не попал в профессора. Астров резонно замечает своему старому приятелю: «Пришла охота стрелять, ну, и палил бы в лоб себе самому».

Войницкий просит доктора: «Дай мне что-нибудь!», – и размышляет о том, нельзя ли прожить оставшиеся годы по-новому: «Проснуться бы в ясное, тихое утро и почувствовать, что жить ты начал снова, что всё прошлое забыто, рассеялось, как дым. (Плачет). Начать новую жизнь… Подскажи мне, как начать… с чего начать…» Однако Астров, сам давно махнувший на себя рукой и слишком хорошо знающий Войницкого, отвечает, что счастье в настоящем для них невозможно.

Мечта о новой жизни несбыточна для Войницкого. Он хочет забыть прошлое, оставить его позади, чтобы оно рассеялось, как дым. Но нельзя сказать, что прошлое настигает Войницкого. Он не знал в прошлом, кем он мог бы быть, у него не было своих желаний и надежд, он был светлой личностью, «от которой никому не было светло».

Не знает он этого и в настоящем. По сути, Войницкий не способен ни на созидание, ни на разрушение. Его жизнь превратилась в некое замирание, топтание на месте, сохранение дома и выплату чужого долга, буквального и символического. Самоубийство означало бы для него отказ от настоящего. Отказ от жизни в имении, от вечных счетов и долгов означал бы отказ от прошлого.

Войницкий же мечтает о будущем, которое вдруг должно явиться само по себе. Он мечтает, что прошлое рассеется само по себе. Как бывает в пьесах Чехова, непрожитое прошлое настигает настоящее и будущее, превращая их в ничто.

Морфий, который дядя Ваня украл у Астрова, знаменует собой не смерть, но морок, дурман. Прежние миражи и иллюзии исчезли, и теперь дядя Ваня ищет хотя бы кратковременного забвения.

Войницкий когда-то отказался от своей части имения в пользу любимой сестры, затем отказался от своей судьбы, от своих желаний. Нельзя сказать, что он пожертвовал всем во имя счастья близких. Огромное имение, сохраненное Войницким, доходы с него, не принесли счастья ни его любимой сестре, ни его ангелу, племяннице Соне.

Войницкий испугался жизни и спрятался в служение, в долг, в иллюзию, которая, наконец, рассеялась, как дым.

* * *

В конце пьесы Войницкий снова стоит перед выбором, возможностью, пусть и запоздалой, сделать что-то для себя. Однако справедливы слова доктора Астрова, выносящие нелицеприятный приговор людям, которые принадлежат к образованному сословию, однако от которых «никому не было светло». «Во всем уезде было только два порядочных, интеллигентных человека: я да ты. Но в какие-нибудь десять лет жизнь обывательская, жизнь презренная затянула нас; она своими гнилыми испарениями отравила нашу кровь, и мы стали такими же пошляками, как все».

Войницкий был порядочным человеком, имел высокие заблуждения. Однако жизнь обывательская, жизнь презренная, которая затянула и отравила кровь – это не просто сознательный выбор прекрасного Ивана Петровича Войницкого. Он сам давно стал частью этой жизни, в которой нет движения, но есть только гнилые испарения.

Этими гнилыми испарениями отравлена и Соня. Осознав весь ужас напрасного служения иллюзиям, он мог сказать племяннице слова, которые Чебутыкин обращает в «Трех сестрах» погибающему от бескрылого существования Андрею: «Бери шапку и беги!»

Однако сорокасемилетний дядюшка твердит ей лишь то же, что твердил себе всю жизнь: «Но надо скорее работать, скорее делать что-нибудь…» И усаживает юную Соню за счета.

Соня покорно садится и пишет. В авторской ремарке сказано, что в этот момент на цыпочках входит Телегин, садится у двери и тихо настраивает гитару.

* * *

Илья Ильич Телегин, по прозвищу Вафля, обитает в доме Войницких на правах старого друга Ивана Петровича. Телегин – крестный Сони, он помогает вести хозяйство и «не ест свой хлеб даром». Телегин кажется таким же пасынком судьбы, как и Войницкий и его племянница. В конце пьесы он горько пожалуется няньке, как обидел его деревенский лавочник, обозвав приживалом. Нянька утешит Телегина: «Все мы у бога приживалы».

На первый взгляд, Телегин может показаться безобидным обитателем чужой усадьбы, каких было много в поместной России. Вафля как будто бы играет в пьесе незаметную роль. Настолько неприметную, что живущая уже несколько месяцев в усадьбе Елена Андреевна никак не может запомнить его имя и отчество.

Телегин – обедневший помещик, дворянин, речь его выдает человека не очень образованного и не очень далекого, привыкшего к тому, что он лицо незначительное и даже как будто свыкшегося с этим.

Телегин – резонер, время от времени от изрекает сентенции, сродни сакраментальным «Волга впадает в Каспийское море» или «Лошади кушают овес». Войницкому с жаром рассуждающему о том, что Елене Андреевне хорошо бы изменить своему старому мужу, Илья Ильич замечает плачущим голосом: «Кто изменяет жене или мужу, тот, значит, неверный человек, тот может изменить и отечеству!»

Между тем, именно в характере Телегина, истории его жизни, рассказанной им самим в начале пьесе, как будто сфокусирован в резком, трагикомичном свете драма главного героя пьесы, дяди Вани. Равно как и всей семьи Войницких.

По словам самого Телегина: «Жена сбежала от меня на другой день после свадьбы с любимым человеком по причине моей непривлекательной наружности». Однако Телегин гордится тем, что «после того» он своего долга не нарушал.

Кто вменил Телегину такой долг, да еще «после того» – вопрос сакраментальный. Очевидно, что брошенный Вафля, как ни парадоксально, в конце концов, обрел особый смысл и оправдание своего существования в таком представлении о долге.

Телегин говорит, что до сих пор любит жену, верен ей, помогает, чем может, и отдал свое имущество на воспитание деточек, которых она прижила с любимым человеком.

«Счастья я лишился, но у меня осталась гордость», – произносит Телегин. Как видно, гордость он понимает как самопожертвование и служение чужой жизни. В этом служении он не только обретает смысл существования, но даже, как будто, возвышается над тою, что была менее благородна: «Молодость уже прошла, красота под влиянием законов природы поблекла, любимый человек скончался… Что же у нее осталось?»

Свою жизнь Телегин побоялся или не смог прожить. Но заменил ее на чужую, живя отраженным светом жизни чужого семейства, бывшей жены и ее детей. Ей он отдал свое имущество, был верен, помогал. Теперь Вафля тоже живет у чужих, пусть и близких людей, их заботами и делами. У него нет своего дома, своей семьи, своего дела. Фраза, брошенная в конце пьесы лавочником – «Эй ты, приживал!» – задевает Телегина. Ему становится горько. «Все мы у бога приживалы» – утешает Вафлю нянька Марина.

Телегин, Войницкий, Соня, Мария Васильевна, Елена Андреевна (почти все герои этой пьесы) выбрали для себя не жизнь, но приживальство, горькую и безопасную участь.

Этот выбор они сделали добровольно, не по воле судьбы или под влиянием непреодолимых обстоятельств.

* * *

Слова Сони в финале пьесы могут быть прочитаны как апофеоз высокого мужества, веры и терпения. Совсем юная девушка, не знавшая жизни, прозябающая экономкой в собственном огромном имении произносит гимн страданию и кротости: «Мы, дядя Ваня, будем жить. Проживем длинный-длинный ряд дней, долгих вечеров; будем терпеливо сносить испытания, которые пошлет нам судьба; будем трудиться для других и теперь, и в старости, не зная покоя, а когда наступит наш час, мы покорно умрем и там за гробом мы скажем, что мы страдали, что мы плакали, что нам было горько, и бог сжалится над нами, и мы с тобою, дядя, милый дядя, увидим жизнь светлую, прекрасную, изящную, мы обрадуемся и на теперешние наши несчастия оглянемся с умилением, с улыбкой – и отдохнем…»

Такой гимн несбыточному, гимн терпению, «золотой сон» о будущем есть в каждой пьесе Чехова. Произносит его молодая девушка и адресует другому существу, сломленному жизнью и понимающему, что спасения нет ни в настоящем, ни в будущем.

В «Иванове» Саша горячо толкует главному герою: «…я мечтаю, как я излечу тебя от тоски, как пойду с тобою на край света… Ты на гору, и я на гору; ты в яму, и я в яму».

В «Чайке» несчастная Нина Заречная, успевшая познать лишь грубость жизни и ничем не пока не проявившая своего актерского дара, уверяет Треплева «Я уже настоящая актриса, я играю с наслаждением, с восторгом, пьянею на сцене и чувствую себя прекрасной. А теперь, пока живу здесь, я всё хожу пешком, всё хожу и думаю, думаю и чувствую, как с каждым днем растут мои душевные силы… Я теперь знаю, понимаю, Костя, что в нашем деле – всё равно, играем мы на сцене или пишем – главное не слава, не блеск, не то, о чем я мечтала, а умение терпеть. Умей нести свой крест и веруй».

В финале «Трех сестер» этот голос распадается на фразы, которые произносят Маша, Ирина и Ольга. «Надо жить… А пока надо жить… надо работать, только работать <…> страдания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас, счастье и мир настанут на земле, и помянут добрым словом и благословят тех, кто живет теперь…»

В конце третьего акта юная Аня утешает свою грешную мать, Раневскую: «Мы насадим новый сад, роскошнее этого, ты увидишь его, поймешь, и радость, тихая глубокая радость опустится на твою душу, как солнце в вечерний час, и ты улыбнешься, мама!»

Те, кому адресованы эти слова, полные искренней наивности и пафоса – Иванов, Треплев, Войницкий, Раневская – давно обречены. Их не могут спасти упования и заклинания. В каждой пьесе, где звучит высокий монолог о терпении, вере, кротости, труде, рядом, иногда в том же доме, кто-то погибает, медленно или мгновенно. Такой отвлеченный взгляд словно уносится вдаль и ввысь, отрываясь от того, кто рядом и близко.

После отъезда будущей большой актрисы Нины кончает с собой Треплев. В «Трех сестрах» гимн во славу жизни произносится после известия о гибели барона Тузенбаха. В комнатах старого дома, где звучали прекрасные слова Ани, умирает забытый всеми старик Фирс.

Соня говорит о том, что «мы будем трудиться для других»… Другие – это профессор Серебряков и Елена Андреевна, только что покинувшие имение. Жизненный круг семьи Войницких замыкается, скорее всего, последней из их рода. Вернее, она сама себя замыкает в доме из двадцати шести комнат, уповая на то, что когда-нибудь «мы отдохнем! Мы услышим ангелов, мы увидим всё небо в алмазах, мы увидим, как всё зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир…».

Во время монолога Сони Телегин, ее крестный, тихо наигрывает на гитаре. Мария Васильевна пишет на полях брошюры, а нянька Марина вяжет чулок. Все обитатели имения как будто застыли, каждый в своем привычном занятии.

Такими они были до приезда Серебряковых несколько месяцев назад, такими пребудут всегда.