Текст книги "Король воронов"

19

Адам вздрогнул и проснулся, когда дверца машины захлопнулась.

Он сидел в своей ужасной маленькой «Хондаёте» – разве он должен был в ней находиться?

Персефона уселась на пассажирское место, и волна ее светлых волос низверглась через приборную панель на водительское кресло. Она осторожно поставила ящик с инструментами, который сняла с сиденья, на пол, между ног.

Адам прищурился в бесцветном свете новой зари – разве уже настал день? Глаза у него по-прежнему болели от усталости. Казалось, вечерняя смена на фабрике закончилась совсем недавно. Без возможности поспать хоть несколько минут поездка домой казалась огромной задачей. Непосильной.

Адам не понимал, действительно Персефона здесь или нет. Да, наверное; ее волосы щекотали его голую руку.

– Достань карты, – велела она своим тихим голосом.

– Что?

– Сейчас будет урок, – кротко сказала Персефона.

Утомленный мозг отказывался служить; что-то в происходящем казалось Адаму не вполне правдивым.

– Персефона, я… я слишком устал, чтобы думать.

Тонкий утренний свет озарил чуть заметную улыбку Персефоны.

– На это я и рассчитываю.

Когда Адам потянулся за колодой и стал рыться в кармане на дверце, где она обычно лежала, до него дошло.

– Ты же умерла.

Персефона кивнула в знак согласия.

– Ты – мое воспоминание, – сказал Адам.

Она опять кивнула. Теперь всё обрело смысл. Он блуждал среди воспоминаний о своих уроках с Персефоной. Цель занятий была всегда одной и той же – отдалиться от сознательного, раскрыть бессознательное, расширить его до коллективного бессознательного. Поискать нити, которые соединяли всё со всем. Сполоснуть и повторить. Поначалу Адаму никак не удавалось пройти первые две ступени. Каждое занятие проходило в попытках отвлечься от собственных конкретных мыслей.

Пальцы Адама коснулись пустого дна кармана на дверце. Представление о том, где, по его воспоминаниям, лежали карты, сталкивалось с точным знанием, куда он положил их в реальности. После смерти Персефоны это окно начало протекать, и Адам стал хранить карты в бардачке, чтобы они не испортились.

– Почему ты здесь? Это сон? – спросил он, а потом оговорился: – Нет. Я гадаю. Я что-то ищу.

И тут же Адам оказался в машине один.

Он был не просто один – он сидел на пассажирском сиденье, где раньше сидела Персефона, и держал в руке одну-единственную карту Таро. Рисунок на карте, приблизительный, небрежный, немного напоминал кучу ос. На самом деле это, вероятно, было лицо. Впрочем, неважно. Что он искал? Ориентироваться в пространстве между сознательным и бессознательным было трудно. Сосредоточишься слишком сильно – выскочишь из состояния медитации. Сосредоточишься недостаточно – забудешь про цель.

Адам позволил своему сознанию подобраться чуть ближе к настоящему.

В пределы слышимости просочилась электронная музыка, напоминая, что телом он по-прежнему в машине Ронана. Но теперь было нетрудно понять, что эта музыка составляла часть души Ронана. Ненасытная, полная мольбы, она шептала о темных местах – древних местах, – огне и сексе.

Адам удержался, зацепившись за пульсирующий электронный ритм и воспоминание о близости Ронана. Дьявол. Нет, демон. Секунду назад этого знания не было – и вдруг оно появилось.

«На север», – сказал он.

Сияющее белое кольцо окружало всё. Оно было таким ярким, что болели глаза, если смотреть прямо на него; Адаму пришлось устремить взгляд вдаль. Очень далекая часть Адама – часть, гудевшая от электрического ритма, – вдруг вспомнила, что это светится зарядка для телефона. Эта часть мозга всё еще присутствовала в реальности – в достаточной мере, чтобы шепотом давать Ронану указания.

«Поверни направо».

Кабесуотер бормотал ему в глухое ухо. Он шептал о разрывании на части, об отвержении, о жестокости, о небытии. Полный сомнения шаг назад, лживое обещание, которое, как ты понимал, должно было причинить боль впоследствии, знание, что тебе будет больно и что ты, возможно, это заслужил. Демон, демон, демон.

«Вперед, вперед, вперед».

Где-то по ночной дороге неслась темная машина. За руль крепко держалась рука, на запястье висели кожаные шнурки. Грейуорен. Ронан. В этом сонном мире все времена были одним временем, и Адама посетила странная и ясная картина – он заново пережил тот момент, когда Ронан протянул руку, помогая ему подняться с асфальта. Лишенные контекста, хлынули физические ощущения – удивительный, потрясающий жар прикосновения, тихое шипение браслетов, скользнувших по запястью Адама, внезапное осознание возможности…

Всё в его сознании окружал жгучий белый свет.

Чем глубже Адам двигался сквозь музыку и окаймленную белым тьму, тем ближе подбирался к какой-то скрытой истине о Ронане. Она таилась среди вещей, которые Адам уже знал, наполовину проглядывала из-за леса мыслей. На секунду Адаму показалось, что он почти понял нечто о Ронане и о Кабесуотере – о Ронане-и-Кабесуотере, – но тут же это осознание ускользнуло. Он бросился за ним, глубже погрузившись в то, из чего состояли мысли Кабесуотера. Лес забрасывал его образами. Лоза, душащая дерево, злокачественная поросль, ползущая гниль.

Адам мгновенно понял, что демон внутри.

Он чувствовал, что демон наблюдает за ним.

«Пэрриш».

Его видели.

«Пэрриш».

Что-то коснулось руки Адама.

Тот моргнул. Всё превратилось в сияющий круг, и тогда он моргнул еще раз, и свет уменьшился до огонька телефонной зарядки, воткнутой в прикуриватель.

Машина не двигалась, хотя явно остановилась недавно. В лучах фар по-прежнему клубилась пыль. Ронан сидел абсолютно тихо и неподвижно; одна рука, сжатая в кулак, лежала на рычаге переключения скоростей. Музыка была выключена.

Адам огляделся. Ронан, стиснув зубы, продолжал глядеть в ветровое стекло.

Пыль осела, и Адам наконец понял, куда он завел их обоих.

Он вздохнул.

Беспорядочная поездка сквозь холодную ночь и подсознание Адама привели их не к какому-то несчастью в Кабесуотере, не к очередному разрыву среди камней на силовой линии, не к угрозе, которую Адам видел в сияющих лучах фар своей машины. Нет. Адам, освободившись от рациональности, вырвавшись на волю в собственном сознании и посвятив себя задаче найти демона, привел их прямо к трейлерному парку, где жили его родители.

Оба молчали. В трейлере горел свет, но в окнах не было видно силуэтов. Ронан не выключил фары, и лучи утыкались прямо в переднюю стену трейлера.

– Почему мы здесь? – спросил Ронан.

– Я ошибся дьяволом, – тихо ответил Адам.

Прошло не так уж много времени после судебного слушания. Он знал, что Ронан до сих пор полнился праведного гнева по поводу результата: Роберт Пэрриш за свое первое – в глазах суда – правонарушение отделался штрафом и административным надзором. Чего Ронан не понимал, так это что победа не заключалась в наказании. Адаму не требовалось непременно отправить отца в тюрьму. Ему было нужно, чтобы кто-то просто посмотрел на ситуацию извне и подтвердил: да, Роберт Пэрриш совершил преступление. Адам не придумал всё это, не спровоцировал, не заслужил. Так говорилось в официальных документах. Роберт Пэрриш, виновен. Адам Пэрриш, свободен.

Ну… почти. Он по-прежнему сидел здесь и смотрел на трейлер, и сердце испуганно билось где-то у него в животе.

– Почему мы здесь? – повторил Ронан.

Адам покачал головой, не сводя глаз с трейлера. Ронан не выключил фары, и Адам знал: отчасти его друг надеялся, что Роберт Пэрриш откроет дверь, чтобы посмотреть, кто приехал. Отчасти Адам тоже на это надеялся, но с дрожью – так человек надеется, что дантист просто выдернет ему зуб и на этом всё закончится.

Он почувствовал на себе взгляд Ронана.

– Почему, – произнес Ронан в третий раз, – мы здесь, мать твою?

Но Адам не ответил. Потому что дверь открылась.

Роберт Пэрриш стоял на крыльце, и выражение его лица по большей части терялось в свете фар. Адаму, впрочем, необязательно было видеть его лицо, поскольку чувства отца прекрасно выражало тело. Разворот плеч, наклон головы, сунутые под мышку руки, словно попавшие в ловушку. Адам понял, что отец узнал эту машину, и не приходилось сомневаться, что Роберт Пэрриш чувствовал по этому поводу. Адам ощутил неожиданный страх, совершенно не связанный с его сознательными мыслями. Кончики пальцев у Адама онемели от болезненного прилива адреналина, вызванного отнюдь не приказом мозга. Шипы впились в сердце.

Отец Адама просто стоял и смотрел. И они сидели и смотрели. Ронан, сжавшийся как пружина, закипал. Одну руку он положил на дверцу.

– Не надо, – сказал Адам.

Но Ронан нажал кнопку, открывавшую окно. Тонированное стекло поползло вниз. Ронан свесил руку через окно, продолжая смотреть на хозяина дома. Адам знал: Ронан прекрасно сознавал, каким злобным мог казаться, и он ни на йоту не смягчил своего выражения, глядя через лужайку, поросшую клочковатой травой, на Роберта Пэрриша. Взгляд Ронана Линча был змеей на тропинке. Спичкой, оставленной на подушке. Он заклеивал противнику рот и пробовал его кровь на вкус.

Адам тоже смотрел на отца, но без всякого выражения. Он был в машине и одновременно в Кабесуотере и в трейлере. С отстраненным любопытством он отметил эту путаницу, но тем не менее продолжал существовать на трех расколотых экранах.

Роберт Пэрриш не двигался.

Ронан сплюнул в траву – лениво и как будто не угрожающе. Затем он отвернулся (презрение заполнило машину до краев и вытекло наружу) и молча поднял окно.

В салоне стояла абсолютная тишина. Было так тихо, что, когда подул ветерок, послышалось шуршание сухих листьев, касавшихся покрышек.

Адам коснулся пальцем того места на запястье, где обычно носил часы.

Он сказал:

– Я хочу повидать Девочку-Сироту.

Ронан наконец взглянул на него. Адам ожидал увидеть в его глазах бензин и гравий, но у Ронана было выражение, которого Адам, казалось, никогда раньше не видел – задумчивое, оценивающее… Ему предстала более осмотрительная и умудренная версия Ронана. Ронан, но выросший. Адам почувствовал, что… не знает. Он не располагал достаточной информацией, чтобы понять, что чувствует.

«БМВ» развернулся в вихре пыли и угрозы. Ронан сказал:

– Ладно.

20

Вечеринка в римском стиле оказалась не такой уж скверной.

Более того, она была замечательная.

Они обнаружили ванкуверскую тусовку в гостиной, на креслах, застеленных простынями, и сами они были тоже наряжены в простыни. Всё сплошь белое и черное: черные волосы, белые зубы, черные тени, белая кожа, черный пол, белая ткань. Здесь собрались ребята, которых Ганси знал: Генри, Чень-второй, Лянь, Ли-в-Квадрате, Кох, Разерфорд, Стив-Зараза. Но в Личфилд-Хаусе они держались иначе. В школе они были тихими, прилежными, незаметными – образцовые ученики, «одиннадцать процентов наших учащихся – иностранцы, чтобы узнать больше о программах зарубежного обмена, пройдите по ссылке». А здесь они сидели развалившись. Они никогда не разваливались в школе. Здесь они были злыми. В школе они никогда не позволяли себе злиться. Здесь они были шумными. Они не настолько доверяли себе, чтобы шуметь в школе.

Вот так: Генри показал Ганси и Блу Личфилд-Хаус, а остальные, в тогах, следовали за ними. Одной из черт Агленби, которая всегда нравилась Ганси, было ощущение единообразия, преемственности, традиции, неизменности. Время не существовало в стенах Академии… а если существовало, то не играло никакой роли. Школу всегда населяли ученики – и так должно было быть всегда; в Агленби они становились частью чего-то большего. Но в Личфилд-Хаус получалось наоборот. Сразу становилось понятно, что все эти ребята приехали из мест, которые не являлись Агленби, и впереди их ждала жизнь, которая также не являлась Агленби. Повсюду валялись книги и журналы, не имевшие отношения к школе, на ноутбуках были открыты игры и новостные сайты. В дверных проемах, как мертвые тела, висели костюмы, зачастую достаточно поношенные и поэтому уютные. Мотоциклетные шлемы валялись на старых самолетных билетах и стопках сельскохозяйственных журналов. Обитатели Личфилд-Хаус уже прожили целую жизнь. У них было прошлое, и они стремились дальше. Ганси чувствовал себя странно: ему казалось, что он смотрит в кривое зеркало. Цвета те же самые, а детали искажены.

Вот так: Блу, балансируя на грани оскорбления, сказала: «Я не понимаю, почему ты постоянно говоришь гадости про корейцев. Про самого себя». А Генри ответил: «Лучше я, чем кто-нибудь другой. Это единственный способ не злиться постоянно». И внезапно Блу подружилась с ванкуверской компанией. Казалось невероятным, что они вот так взяли и приняли ее и что она столь же быстро сбросила колючки, но факт оставался фактом: Ганси видел, как это случилось. Теоретически Блу совершенно не походила на них. На практике она была такой же, как они. Ванкуверская тусовка не походила на весь остальной мир, и их это вполне устраивало. Голодные глаза, голодные улыбки, голодное будущее.

Вот так: Кох показал, как сделать тогу из простыни, и отправил Блу и Ганси переодеваться в тесную спальню. Ганси вежливо повернулся спиной, пока Блу раздевалась, а потом повернулась она (возможно). Плечо Блу, ее ключицы, ноги, горло, ее смех, ее смех, ее смех. Он не мог не смотреть на нее, и здесь это было не страшно, потому что никого не волновало, что они вместе. Здесь он мог перебирать пальцы Блу, стоя рядом с ней, она могла коснуться щекой голого плеча Ганси, он мог игриво зацепить ее ногу своей ногой, она могла обвить рукой его талию. Здесь он испытывал невероятный голод по ее смеху.

Вот так: кей-поп, опера, хип-хоп, баллады восьмидесятых, рвущиеся из динамиков рядом с компьютером. Чень-2, в эйфории, рассуждающий о своих планах по развитию экономики в южных штатах. Генри, напившийся, но тихий – вместе с Лянем они играли в бильярд на полу, при помощи клюшек для лакросса и мячиков для гольфа. Стив-Зараза, который включил кинопроектор и убрал звук, позволяя желающим заняться озвучкой.

Вот так: будущее густо висело в воздухе, а Генри завел тихий пьяный разговор о том, хотела бы Блу или нет поехать с ним в Венесуэлу. Блу негромко ответила, что хотела бы, очень хотела, и Ганси услышал в ее голосе тоску, как будто он погибал, как будто его собственные чувства невыносимым образом нашли отражение. «А мне нельзя поехать?» – спросил Ганси. «Да, встретишь нас там на крутом личном самолете», – сказал Генри. «Пусть тебя не вводит в заблуждение его прическа, – вмешалась Блу. – Ганси пойдет пешком». И тепло наполнило пустоты в сердце Ганси. Он почувствовал, что его знают.

Вот так: Ганси шел вниз по лестнице, ведущей на кухню, Блу направлялась наверх, и они встретились посередине. Ганси шагнул в сторону, чтобы пропустить ее, но передумал. Он поймал Блу за руку, потом обнял. Она была теплой, живой, полной сил под этой тонкой простыней; он был теплым, живым, полным сил… Блу провела рукой по его обнаженному плечу, потом по груди, прижала ладонь к косточке посередине, с любопытством вдавила пальцы в кожу.

– Я думала, у тебя больше волос, – шепнула она.

– Извини, если разочаровал. На ногах точно больше.

– У меня тоже.

Вот так: они бессмысленно смеялись, уткнувшись друг в друга, играли, пока внезапно игра не оборвалась, и Ганси остановился, замерев в опасной близости от ее губ, и Блу остановилась, прижавшись к нему животом.

Вот так. Ганси сказал:

– Ты мне ужасно нравишься, Блу Сарджент.

Вот так: улыбка Блу – кривая, насмешливая, нелепая, смущенная. В уголке этой улыбки было столько счастья, и, пусть даже лицо девушки находилось в нескольких сантиметрах от лица Ганси, некоторое количество счастья выплеснулось и попало на него. Блу коснулась пальцем щеки Ганси, в том месте, где, как он знал, появилась ямочка его собственной улыбки, а потом они взялись за руки и вместе пошли вверх по лестнице.

Вот так: этот момент и никакой другой. И впервые Ганси понял, что такое присутствовать в собственной жизни.

21

Ронан сразу мог сказать, что что-то не так.

Когда они вступили в Кабесуотер, Адам произнес «День» в ту же секунду, когда Ронан сказал: Fiat lux. Лес обычно прислушивался к пожеланиям гостей-людей, особенно когда эти люди были магом либо Грейуореном. Но сегодня темнота вокруг деревьев упрямо оставалась на месте.

– Я сказал, fiat lux, – рыкнул Ронан и неохотно добавил: – Amabo te.

Тьма медленно начала рассеиваться, как вода, просачивающаяся сквозь бумагу. Впрочем, до конца так и не рассвело, и то, что они увидели… было неправильно. Ронан и Адам стояли среди черных деревьев, поросших тусклым серым лишайником. Воздух был зеленоватым. Хотя на деревьях не осталось листьев, небо казалось низким – оно походило на замшелый потолок. Деревья по-прежнему молчали; это напоминало мрачное затишье перед бурей.

– Ух, – сказал Адам, явно выбитый из колеи.

И не ошибся.

– Ты еще не передумал? – спросил Ронан.

Всё это в точности напоминало его кошмары. Весь вечер – безумная поездка в трейлерный парк, призрак Роберта Пэрриша, болезненная мрачность Кабесуотера. Бензопила в норме улетела бы, чтобы пошарить вокруг, но сегодня она сидела на плече у Ронана, пригнувшись и запустив когти ему в куртку.

Как в одном из своих снов, Ронан подумал: «Я знаю, что сейчас произойдет». И действительно: Адам помедлил. А потом кивнул.

Во сне никогда было нельзя понять, то ли Ронан заранее знал, что сейчас произойдет, то ли события случались именно потому, что он о них подумал.

«Это важно? Да – если ты не спишь».

Они помедлили на кромке леса, чтобы утвердить свое присутствие. Ронану было достаточно просто походить вокруг, чтобы деревья увидели его; они постарались бы по мере сил сделать то, что ему было нужно, в том числе не позволили бы ничему сверхъестественному убить Грейуорена. Для Адама это значило связаться с силовой линией, которая пульсировала под землей, развернуться и впустить внутрь кусок покрупнее. Процесс был одновременно жутковатый и впечатляющий, если наблюдать снаружи. Адам; Адам, пустой; Адам, нечто большее.

Ронан вспомнил про блуждающий глаз Адама и его взбунтовавшуюся руку. «Я буду твоими глазами. Я буду твоими руками».

Он выкинул эту мысль из головы. Воспоминание о том, как Адам отдал Кабесуотеру часть себя, и так слишком часто посещало Ронана в кошмарах; не было нужды призывать его еще раз, уже намеренно.

– Маг, ты закончил? – спросил он.

Адам кивнул.

– Время?

Ронан с облегчением вернул Адаму его мобильник.

Адам посмотрел на циферблат.

– Шесть двадцать одна, – сказал он, нахмурившись.

Ронан тоже нахмурился. Это было удивительно не потому, что неожиданно. Время на силовой линии всегда шло неопределенно, оно скакало туда-сюда, минуты занимали часы и наоборот. Удивительно было то, что 6:21 настало достаточно далеко от силовой линии, и поэтому возбудило их подозрения. Что-то случилось, а Ронан не понимал, что.

– А ты, Грейуорен, закончил? – спросил Адам.

– В процессе, – ответил Ронан.

Он сложил руки рупором и заорал:

– Девочка-Сирота!

Где-то далеко, в зеленом воздухе, отозвался ворон:

– Ха, ха, ха!

Бензопила зашипела.

– Меня вполне устраивает, – сказал Ронан и двинулся вперед, между зелеными деревьями.

Мрак его не радовал, но он ведь привык действовать в кошмаре. Главным было поскорее понять, какие правила и страхи разыгрывались здесь, и принять вызов. Вред в кошмарах причиняла паника. Напомнить сну, что ты чужероден ему, – прекрасный способ оказаться изгнанным или убитым.

Ронан хорошо умел вести себя как существо из мира грез, особенно в Кабесуотере.

Они продолжали идти. И всё это время лес вокруг оставался НЕПРАВИЛЬНЫМ. Как будто они шли по склону, хотя земля под ними была вполне ровной.

– Скажи мне еще раз, – осторожно произнес Адам, догоняя Ронана, – что именно в твоих снах было не так. Меньше ругательств, больше конкретики.

– Не меняя Кабесуотер?

Хотя Кабесуотер откликнулся на их просьбу о свете медленно, это не значило, что он не поспешит откликнуться на воспоминание о кошмаре. Особенно теперь, когда лес выглядел как серо-зеленый полумир, полный черных стволов.

– Разумеется.

– Вот так оно и было.

– Как?

Ронан ответил:

– Как сейчас.

Он не сказал больше ничего. И крикнул:

– Девочка-Сирота!

– Кар, кар, кар!

На сей раз это больше походило на голос девочки, чем на птичий крик. Ронан слегка ускорил шаг; теперь они поднимались в горку. Справа круто уходила вниз голая скала; из трещин в ее обнаженной поверхности пробивались немногочисленные маленькие деревца. Ронан и Адам осторожно двигались по ненадежному краю; один неверный шаг – и они съехали бы на несколько метров, не имея возможности быстро взобраться наверх.

Ронан оглянулся, чтобы убедиться, что Адам следует за ним. Тот шел по пятам, глядя на Ронана прищуренными глазами.

– Думаешь, в твоем сне что-то не так, потому что с Кабесуотером что-то не так? – спросил Адам.

– Возможно.

– Значит, если мы исправим Кабесуотер, то наведем порядок и в твоих снах.

– Возможно.

Адам продолжал размышлять – он думал так усиленно, что Ронан как будто это чувствовал. Впрочем, в Кабесуотере, так близко от Адама, было вполне возможно, что и правда чувствовал.

– Ты и раньше, до того, как мы нашли Кабесуотер, умел делать вещи из снов реальными, так ведь? А без Кабесуотера у тебя это получается?

Ронан остановился и, прищурившись, посмотрел во мрак. Примерно в пятнадцати метрах внизу скалистый спуск, вдоль которого они шли, обрывался в озерцо с идеально прозрачной водой. Она была окрашена зеленью, потому что воздух был зеленым, всё было зеленым, но, несмотря на это, она оставалась чистой. Ронан мог разглядеть каменистое дно. Озерцо, несомненно, было больше в глубину, чем в ширину – просто щель, наполненная водой. Она притягивала его внимание.

– А что?

– Если ты отключишься от Кабесуотера, пока я его не починю, твои сны станут нормальными?

Вот оно. Наконец-то Адам стал задавать правильные вопросы, вопросы, которые давали понять, что он, вероятно, уже знает ответ. Чем больше времени они вместе проводили в Кабесуотере, чем чаще имели дело со снами Ронана, тем сильнее кошмары Кабесуотера отражались в кошмарах Ронана и наоборот. Тем больше собиралось доказательств.

Но теперь, когда они дошли до сути, Ронан засомневался, что хочет быть на другой стороне. Столько дней он сидел на церковной скамье, прижав костяшки пальцев ко лбу, и мысленно спрашивал: «Кто я, единственный ли я, что это значит…»

Он сказал:

– С Кабесуотером получается лучше. С Девочкой-Сиротой тоже. Но…

Он замолчал. И посмотрел в землю.

– Спроси меня, – велел Ронан. – Просто спроси. Просто…

– Спросить – о чем?

Ронан не ответил. Он продолжал смотреть в землю. Воздух двигался, окрашивая его светлую кожу зеленью, и деревья изгибались вокруг, черные и реальные; всё здесь походило на его сны, ну, или всё в его снах было таким же, как здесь.

Адам сжал губы, а потом спросил:

– Ты приснил Кабесуотер?

И Ронан вскинул на него свои синие глаза.