Текст книги "Вскормленная"

Глава семнадцатая

Прежде всего я бросилась в «Иммэкьюлейт конфекшн» – булочную, мимо которой всегда хожу в офис и обратно, и купила ломоть пирога с шоколадным муссом, политого темным шоколадом, ломоть морковного торта со сливочным сыром, печенье M&M, желтый капкейк с шоколадной глазурью, шоколадное печенье размером с мое лицо и вафельную трубочку с сырной начинкой.

Все это стоило 34 доллара 20 центов, но я так была горда, что вот я, тощая, все вот это заказываю, такое дурацкое чудо природы, что ест, ест и ест, а на фигуре не отражается, – что заплатила с радостью.

Пакеты я отнесла к своей машине, стоящей глубоко в кишках парковки. Села на водительское место и включила отопление на полную. Открыла все пакеты, шевеля пальцами, как пианистка, сунула два пальца в глазурь морковного торта, облизала. Начала смешивать и сочетать, макать и в рот засовывать: печенье M&M в шоколадную глазурь, шоколадные чипсы в крем вафельной трубочки.

– Урррм! – промычала я, запихивая выпечку в рот, ощущая себя беспривязной и первобытной.

Схватила капкейк, ткнулась в него лицом, как в подушку. И тут на меня нахлынула волной тошнота.

И захотелось, чтобы вот на один день у меня в животе не кончалось бы место. Чтобы сохранить память этого дня, укрыв ее в снежном шаре глазури. Потом, когда вернусь к своей нормальной жизни с подсчетом калорий, можно будет в любой момент вспомнить этот разгул и ощутить его величие.

Я решила, что нужно перебить эту сладость чем-то пикантным. Разложив недоеденные печенья и торты по пакетам, я засунула их под пассажирское сиденье.

– До скорого, – сказала я всей моей выпечке, облизав пальцы в последний раз.

Я зашла в «Доктор Буррито». Я видела, как тут люди едят буррито, совершенно не задумываясь, и не могла понять, как это – так спокойно есть то, от чего так жиреют? Сами буррито всегда выглядели восхитительно – как теплые детки, крепко спеленатые одеяльцами. Мне хотелось взять буррито и приложить к щеке или положить на плечо и укачивать.

Заказала я буррито с курицей verde: полоски курятины, мягкие и сочные, разваренные в зеленом соусе с гуакамоле, сметаной, сыром, испанским рисом и черной фасолью. Я еще не была физически готова съесть своего младенца, поэтому решила унести его с собой.

– Ах ты мой симпатичный сверточек фасоли с сыром! Какой же ты милый!

За два квартала до офиса меня поманила из окна сырная пицца.

«Рэйчел, – сказала она мне. – Мы должны быть вместе».

Я вошла и съела здоровенный кусок за столиком у окна. Пусть другие покупатели видят, что я делаю. Я – женщина, которая ест пиццу, но как-то при этом остается стройной. Я – поразительное создание, я – чудо. Соус был чудесный, корочка хрустящей. Но стало трудно глотать. Я была как переполненная свалка. Все, что я поглотила – йогурт, выпечка, пицца, – громоздилось одно на другое, пробиваясь наверх, к глотке.

Вспомнились древние римляне – как они, говорят, доводили себя до рвоты, чтобы освободить место для дальнейшего пира. Я много раз пыталась так очиститься, особенно в молодости, когда позволяла себе излишества, но никогда не получалось. Засовывала пальцы в горло и добивалась слез, слюны, слизи, красного лица, ощущения, что сейчас голова в унитаз свалится. В конце концов, кашлянув несколько раз в воду, может быть, отрыгнув влажно, я сдавалась – внутренности отказывались повиноваться. Уж если пища прошла пищевод, организм ее считал своей добычей и отдавать отказывался.

Со слабительными получалось лучше. Я их принимала перед сном на ночь – те, что с шоколадным вкусом. Память о какао разливалась по языку, и я легко засыпала. А потом, утром, задница будила меня сигналом тревоги. Еще не проснувшись, я бежала в туалет и просыпалась лишь сидя на унитазе, извергая потоки огня. Весь день потом я не годилась к строевой, прыгала с унитаза на унитаз, как всполошившаяся жаба. Слабительные отнимали кучу времени, как вторая работа, и никогда эти усилия себя не оправдывали. Я теряла полфунта веса в виде воды лишь для того, чтобы на следующий день набрать. В конце концов я эти игры с очисткой прекратила – возвращалась к ней только изредка, приемом мочегонных таблеток или одиноким незаметным суппозиторием.

Сейчас меня тошнило. Я выбросила бумажную тарелку и собрала свой буррито. Но не вернулась на работу, а обнаружила, что стою в кондитерском магазине «Яммиз».

Я здесь была однажды и разрешила себе конфет ровно на 180 калорий. А сейчас нырнула внутрь без подсчета: желейные конфеты, карамель в шоколаде «Херши», сладкая кукуруза, десерты laissez-faire! Я бешено любила шоколадные яйца, с ума сходила по мармеладным вишням.

Потом я наклонилась над контейнером с белыми и лиловыми кружочками, мучнистыми, размером с пятицентовик. Эти кружочки появлялись в одном фильме про мальчика, умирающего от тяжелой болезни. Забыла уже, какая это была болезнь, но ясно помню, как мать таскала их в больницу, пытаясь ему скормить.

– Принесла твои любимые конфеточки, – говорила она. Это от меланхолии она пустилась в уменьшительные?

В детстве я видела кучу несмертельных болезней у моих подруг, и видела, как их матери лечили сластями. Я молилась, чтобы от них заразиться тонзиллитом (мороженое), расстройством желудка (имбирное пиво), ветрянкой (ванны из овса), гриппом (куриный бульон с лапшой), воспалением миндалин (леденцы на палочке), зубной болью (фруктовый лед), просто простудой (опять же куриный бульон), острым фарингитом (чистый мед). Но проклятое здоровье не позволяло.

Я изображала в туалете рвотные звуки, дула в бумагу, захлебываясь несуществующей слизью, пережимая себе горло.

– Мед, – говорила я маме. – Мне нужен натуральный мед.

– Не так уж ты больна, – отвечала мама. – А от меда толстеют.

Я как будто всю жизнь провела, сперва стараясь добыть меду, а потом – избегать его. Интересно, как бы сложилась моя жизнь, если бы не определялась этим. Свобода казалась огромной, чудовищной.

Пакет с конфетами и буррито я принесла в офис и положила в ящик стола. Потом задержалась возле стола Аны узнать, заметил ли кто-нибудь, что меня нет.

– Вряд ли, – ответила она. – Офер на каком-то совещании, насчет «добавки в сценарий нетрадиционности».

– Офер – гей?

– Нет, он выступает «с точки зрения союзников».

– Во как.

– Ну, не то чтобы его кто-нибудь хотел в союзники.

Я засмеялась, чувствуя в животе тяжесть еды. Странно было так измениться и при этом знать, что Ана никакой разницы не видит. Подождав, чтобы она отвлеклась на телефонный звонок, я пошла в кухню разогреть буррито в микроволновке. Не хотела, чтобы видели, как я вроде офисного планктона туда лезу провонять все помещение.

Разогрев буррито, я положила его себе на стол и добавила к нему несколько видов сальсы. Кактусы, защищающие меня от взглядов Эндрю-любителя-НОР, стояли на страже, но это было неважно. Я была так апатична и так поглощена мыслями о буррито, все еще сытая остатками своего пира, что могла попросту отламывать кусочки и макать их в сальсу, как нормальный человек. И пусть запомнят меня как воплощение раскованности. Да, я играла спектакль одного актера – о женщине, которая может просто взять и съесть буррито или просто от него отказаться, подумаешь, большое дело, вот просто положить буррито лежать у себя на столе, никакой тебе навязчивости состояния, и страха нет, женщина с нормальным отношением к еде, для которой еда – всего лишь одна из граней богатейшей жизни, а буррито – так, реквизит, пустяк, не заслуживающий серьезного отношения, второй план, да даже третий.

С буррито и конфетками день бежал куда как быстрее. Я представила себе, насколько приятнее была бы моя жизнь на работе, если бы каждый день так. Жизнь далеко не так тускла, когда смотришь на нее поверх ствола буррито. И есть люди, которые всегда так живут?

Дома я продолжала есть весь вечер: сыр «Изи чиз» в банке, «СпагеттиО», половина большого пакета «Кул ранч доритос» – все купленное в «Севен-илевен» – плюс остаток от конфет и выпечки и большой контейнер тайской лапши. Я ела, ела и ела, пока часы не пробили полночь, а потом все оставшееся выбросила. Вытащила мешок с мусором к ящику на улице и все это туда бросила.

А потом легла, ощущая себя дирижаблем, китом, но идеально проведшим день: сытая и спокойная, как будто очень хорошо натрахалась. И осталось только никотиновую жвачку в рот закинуть.

Я улыбнулась, заложила жвачку между зубами и щекой и мягко уплыла в сон.

Глава восемнадцатая

Проснулась я по будильнику в диком ужасе. Что точно вчера было, я не помнила, но знала, что было плохо. Сопоставляя вместе, что съела, я ощущала вкус поглощенного едкими, кислотными кусочками всплывающей непереваренной еды. След сальсы, одинокая макаронина из «спагеттиО». Живот болел снизу доверху, будто хотел выдавить здоровенную какашку, свернувшуюся внутри узлами и петлями, никак не кончающуюся. Но хуже всего была боль в середине, где ощущалась странная пустота, несмотря на всю неподдающуюся учету сожранную еду. Я растянула желудок, сделала его слишком просторным. И было ощущение, будто нужно еще поесть, вернуться к тому, что мне сделало больно, и сгладить все, что я сделала.

«Положи в меня что-нибудь, – говорил мой желудок. – Дай мне что-то успокаивающее».

Но я не могла этому подчиниться и не стала бы. У меня сейчас нет в квартире весов. В те годы, когда было слабительное, я взвешивалась десятки раз в день: каждый раз, пописав или покакав. И если это самоистязание меня чему-то научило, так это тому, что если у тебя есть весы, ты с них слезать не будешь. Но сейчас у меня было такое чувство, будто я набрала не меньше десяти фунтов. И я решила, что ближайшие три дня буду есть только протеиновые батончики и таким образом совершенно точно учту все калории.

Чувствовала я себя омерзительно. Как будто все, что я вчера съела, булькало у меня в животе и вот сейчас начинало прокладывать себе путь в разные отсеки моего тела: в бедра, в живот, в руки и плечи. Я буду выглядеть как Мириам?

Я становлюсь как девушка из замороженного йогурта: мягкая, бесформенная, расплывающаяся?

Я подумала про доктора Маджуб и пропавшую глиняную фигурку. Не верю я ни в «Тайну», ни в реализацию видения, ни в креативную визуализацию, ни в любую другую лос-анджелесскую чушь. И все-таки интересно, возможно ли, что я как-то эту женщину зацепила «Тайной»?

В этот вечер я гуглила «кукла вуду». В результате оказалась на чьей-то странице самоделок, где выставлен был ряд уродливых, похожих на пряничных человечков набивных кукол: говорилось, что сделаны вручную в Бруклине. Погуглила «еврейская кукла вуду» – и попала на статью об антисемитизме в Турции. Набрала «еврейский Франкенштейн» и прочла биографию Мела Брукса. Тогда стала гуглить «Еврейский монстр».

Голем (/’go l m/ GOH-ləm; ивр: םלוג анимированное антропоморфное существо из еврейского фольклора, созданное магическим образом из неживой материи, обычно глины или земли. Слово «голем» имеет огромное количество значений и может быть использовано как метафора того смысла, который ищет в своей жизни его создатель.

Ну, что я не искала смысл своей жизни в замороженном йогурте, вряд ли приходится сомневаться. Стала читать дальше:

Самый знаменитый голем, как считается, был создан Йехудой-Лива бен Бецалелем, пражским раввином конца шестнадцатого века. Он создал голема для защиты евреев от нападений антисемитов. Некоторые считают, что этот голем действительно существовал, другие говорят, что это символ, и означает он духовное пробуждение.

На одной картинке голем был похож на Кинг-Конга, на другой выглядел как Халк: Веселый зеленый великан[12]12
  Веселый зеленый великан (англ. Jolly Green Giant) – маскот овощной компании «Грин джайант».


[Закрыть] или Андре Гигант[13]13
  Андре Рене Русимов (более известный как Андре Гигант (англ. André the Giant) – французский рестлер и актер болгарско-польского происхождения.


[Закрыть]. Не было ни одной картинки, где голем был бы похож на Мириам, или на меня, или на меня в молодости, или на вылепленную мною психоделическую женщину, или на доктора Маджуб, или хотя бы на замороженный йогурт.

Погуглив «рабби Йехуда-Лива бен Бецалель», я получила портрет. Раввин был стар, борода у него была до пола. На картинке он улыбался и выглядел симпатично.

Глава девятнадцатая

Говорят, что лучшее – враг хорошего, и если ты рвешься к совершенству, то хорошего просто не заметишь по дороге. Я с этим не согласна. Я хорошего не люблю. Просто хорошее – значит, посредственное. А я хочу выйти за пределы посредственности. Я хочу быть исключением. Быть средних размеров я не желаю, я хочу быть идеальной. А идеальной в данном случае – значит, иметь меньшую массу.

Но введение режима протеиновых батончиков оказалось не так легко выполнить, как раньше. У меня было ощущение, будто я прохожу через стадии горя. Утром была боль от пустоты в желудке. Как будто я растянула живот изнутри до размеров стадиона и сейчас сдохну, если места на трибунах не заполнятся. Дальше приходит решительность: я чувствую себя атлетом, прущим против течения к обеденному батончику, и подстегивает меня ненависть к себе. После обеда снова начинается голод, потом изнеможение. Часы между батончиками тянутся бесконечно. На фитнесе мне кажется, что я сейчас упаду. Ночью лежу без сна, мне грезятся овощи, томатный сок, огурчики, соль – что угодно, только не приторная основа батончиков.

Проходит два дня, и я возвращаюсь в «Сабвей», ощутить, как салат меня ласкает своими овощами. Потом медленно, по солнышку иду обратно в офис и решаю, что кое-что было правдой. Решаю, что любовь – это когда во рту у тебя еда, от которой, как ты точно знаешь, не потолстеть. Похоть – это когда во рту еда, от которой ты потолстеешь. Страх – день после того, как у тебя во рту была еда, от которой жиреют. Страх – это когда ты съела все отведенные на это время калории и чувствуешь, что осталась голодной. Страх – это когда ты сомневаешься, что удержишься в предписанном режиме.

Подойдя к двери офиса, я замерла: за метр от нее стояла припаркованная машина моей матери. Я ее тут же узнала: белый «Вольво» с нью-джерсийскими номерами. Через всю страну приехала меня искать.

– Только не это! – простонала я.

Но это не была машина матери. Она принадлежала какому-то типу, похожему на Джея Лено[14]14
  Джей Лено – американский актер, стендап-комик, телеведущий и писатель, наиболее известный как ведущий телепередачи The Tonight Show на канале NBC.


[Закрыть]. Он сидел на переднем сиденье, курил вейп. Мне пришла мысль, что мать как-то преобразилась в курящего Джея Лено, или что этот тип у нее украл машину. Проверила пассажирскую дверь: на машине матери там вмятина, а на этой вмятины нет. Возник порыв постучать ему в стекло, поговорить с ним, как будто похожие машины как-то людей связывают. Нас с ним.

Я вспомнила, как иногда смотрела на спящую мать, какой у нее невинный вид, когда руки сложены под щеку. В этот момент я представляла себе ее девочкой и чувствовала, что нет за ней никакой вины – просто вереница страхов и чувств, передаваемая из поколения в поколение. В такие моменты я думала: «Ее можно научить, как лучше любить тебя, просто любя ее». Но любить человека, когда он спит, проще.

Я шагнула к двери офиса и обернулась еще раз на Джея Лено. Он орал на кого-то в телефон, сердито отфыркиваясь и окружая себя облаками пара – лос-анджелесский призрак. Я взялась было за ручку двери… потом повернулась и пошла в «Йо!Гуд».

Глава двадцатая

Когда я открыла дверь йогуртной, зазвенели колокольчики, а мне показалось, что я теряю сознание. К этим легким головокружениям я привыкла – это была цена за ограничение калорий. Иногда мне это даже нравилось: свидетельствовало, что мое поведение дает нужный результат. Могла быть и физическая эйфория, от реальных ощущений, когда я сдалась и согласилась просто сюда пойти. Иногда вертящиеся звезды не так легко останавливались, и я боялась, что ослепла. Но сегодня зрение прояснилось быстро (или так я решила), только увидела я, когда искры рассосались, одну вещь, которую проецировало наружу мое внутреннее зрение.

Это была огромная извитая хала[15]15
  Хала – еврейский традиционный праздничный хлеб.


[Закрыть]. Большой каравай, выше и намного шире меня: семь футов в высоту и четыре в длину, гигант. Хала-голем. Простая была хала, без изюма, а края ее переливались, блестя медом. Лица у нее не было, но я чувствовала, будто она мне улыбается, и каждая блестящая прядь косы сама была как бы улыбкой. Хала подергивалась и вихлялась туда-сюда, будто заманивая меня с ней танцевать.

Я видела, как делаю шаг к хале, будто желая принять приглашение на танец. Мне хотелось обнять весь каравай, погрузиться лицом в глазированную корку, вонзиться головой в эту яично-тестную серединку.

Но кроме халы, как бы ни была она волшебна, в магазине меня ждало нечто даже еще лучшее. Чем ближе подходила я к этому пахнущему медом телу, тем больше теряла вес. Как будто хала была какой-то луной, расстраивающей у меня чувство гравитации. Я видела, как поднимаюсь в воздух, левитирую, вращаюсь в стороны, потом через голову, вверх ногами, лечу над красивой макушкой каравая, просто спутником на орбите вокруг халы. Я была небесной, мистической деталью волшебной картины, как у Шагала, где парят люди друг над другом в величественном танце, только танцевала я не с человеком, а с караваем.

– Привет! – окликнула меня Мириам.

Все еще звенели дверные колокольчики. Я поняла, что стою на земле. А там, где была хала, стояла Мириам. Ее лицо блестело от пота, как грани призмы, будто она сама была медом обмазана. И мне стало радостно ее видеть.

– Против моего йогурта устоять не можешь? – спросила она.

– Ага, – улыбнулась я во весь рот. – Не могу.

– Я тебе сейчас еще лучше сделаю, – пообещала она. – Как ты думаешь, для «объедения» уже созрела?

– Давай попробуем.

Я смотрю, как она озирает свое царство йогурта. Несколько раз облизывает губу, и каждый раз, как она это делает, что-то такое по мне проходит, и это «что-то» больше, чем просто покой от ее присутствия, больше, чем радость от видения халы. Это – желание. У меня желание прижаться ртом к ее рту, присосаться к нижней губе, привлечь ее к себе, тело к телу, втянуть в себя аромат ее шеи и запомнить, как она пахнет, ощутить животом этот большой живот, поизвиваться вместе с нею, потереться об нее.

«Твою ж мать, – подумала я. – Как мне нравится эта девушка».

Глава двадцать первая

За свою жизнь спала я только с двумя женщинами. Первая была Зоя – знакомая по театральному факультету в колледже, на втором курсе.

К моменту выпуска она перетрахала всех студенток факультета, и моя очередь настала в вечер подбора актеров на чеховский «Вишневый сад». Я волновалась. Фантазии о женщинах у меня всегда бывали, я даже думала, что я бисексуальна, если вообще не лесбиянка. Всегда мне больше нравилась мастурбация, чем секс с мужчинами.

Зоя ходила в мальчишеской кепке поверх белокурого боба. Я помню, как она снимала эту кепку с себя и надевала на меня, ощущение было, будто я важничаю. Мне нравилось, как пахнет ее шея, когда я ее целую – мускусный аромат. Но когда мы пришли к ней домой, мне это слишком быстро наскучило. Кожа у нее была какая-то резиноватая. Сама она была тощее меня, и ее бедро в меня все время тыкалось костью. Вульва у нее на вкус была не такова, как я надеялась. Я думала, вкус будет мшистый, сырный, океанический, быть может. А она была терпкая, даже горькая, как кумкват. Я старалась не засовывать язык глубоко и держалась возле клитора. Сработала отлично – два раза довела ее до оргазма, по-настоящему, потому что я чувствовала, как у нее мышцы сокращаются, когда она кончает.

Когда она взялась за меня, я уже готова была ехать домой и съесть девять претцелей, которые я себе отсчитываю каждый вечер. Зоя честно пыталась меня довести, а я честно продолжала думать про свои претцели. В конце концов я просимулировала – притворилась, будто кончаю ей в лицо, как она мне в лицо кончала, – сознательно сжав мышцы влагалища, чтобы она думала, будто все случилось. Я есть хотела.

На третий год учебы я почти полсеместра гонялась за женщиной по имени Кейт в состоянии полной влюбленности. Кейт была активисткой выступлений в кампусе, и я таскалась за ней на протесты против изменения климата и на симпозиумы по сознательному капитализму. Брала на себя роль следящего за регламентом на заседаниях альянса ЛГБТК, устраивала концерт арабских танцев, спонсируемых «Студентами за свободную Палестину», помогала реализовывать в кафетерии видеоинсталляции под названием «На летнее время: сеансы укрепления», направленные на «исследование связей между эмоциональной травмой, синестезией и тиранией айфона».

Я так целеустремленно преследовала «идею Кейт», что реальная Кейт с идеей никак не могла сравниться. Когда я впервые сняла с нее лифчик, выяснилось, что сиськи у нас совершенно одинаковые. С ума сойти! Ну действительно как копии друг друга: размером примерно с большой мандарин, маленькая красная ареола и большой сосок, похожий на желейную конфету. Когда я ее пощипывала и присасывала, мне казалось, что я с собой это делаю. А я не настолько себе нравлюсь, чтобы собственные сиськи сосать.

Кейт чувствовала мою сдержанность и потому липла все больше и больше. Чем меньше я ей писала, тем больше получала смайликов в виде сердечка и сообщений «ты в порядке?». Это было как если тебя какая-то часть твоей личности душит – потребность в признании, подтверждении, которую я так презираю. Еще одна я? Вот уж что мне меньше всего нужно!

Я снова стала встречаться с мужчинами – когда я бывала с ними, то обычно представляла себе женщин. Так было легче. Если фактическое ощущение от близости женщины получается не так хорошо, как в моих фантазиях, зачем мне тогда давать себе труд объявлять себя бисексуальной, пансексуальной или какая я там еще? Натан мне отлизывал по целых полчаса на заднем сиденье своей «Киа Сорренто», а я тогда представляла себе Кейт, только с другими сиськами и третирующую меня, пока не кончу. Получается так, что пока у меня с человеком секса нет, я от близости с ним кончаю. А как только на меня обратят внимание, так все.