Текст книги "Да – тогда и сейчас"

Питер об этом и не волновался. Он думал, успеет ли переварить до старта съеденный на завтрак бейгл. А ведь бейглы купил Джордж. Питер подумал, что ему надо бы время от времени вносить свой вклад в общие траты. Он понятия не имел, сколько зарабатывают сварщики.

– Береги себя, – попросил Питер.

Джордж чуть раньше попрощался с братом теми же самыми словами. Питер ужасно торопился, боялся пропустить автобус своей команды. Ему надо было размяться и принять душ. Прохладное утро пахло яблоками. Питеру не хотелось тратить его впустую, стоя посреди улицы.

– Держись, Пит, – сказал Брайан. – Скоро увидимся.

– Да, я знаю. Ты говорил.

Питер остался на тротуаре, а отец вырулил с парковки, направился в сторону Вудсайд-авеню и свернул направо. Прежде чем на светофоре загорелся зеленый, машина подъехала к перекрестку и заняла свободное место в ряду.

Спустя два часа, после весьма нервной поездки на микроавтобусе с остальной командой до парка Ван-Кортландт Питер сошел с дистанции, не пробежав и милю. Он отлично стартовал, как всегда, оказался в лидерах, но, когда бегуны углубились в лес, начал отставать. Никак не получалось поймать ритм, и кроссовки казались слишком тяжелыми. Вскоре его уже обгоняли парни из юниорской команды. Питер перешел на шаг и остановился, пропуская вперед остальных.

– У тебя судорога? – спросил подбежавший тренер.

Это было совсем на него не похоже. В автобусе, на обратном пути в Куинс, тренер попросил Питера сесть рядом.

– Ты как? – спросил он. – Что стряслось?

Питер пожал плечами:

– Как-то мне нехорошо.

– Позвонить твоему отцу?

– Нет. Я с ним потом поговорю. Когда он меня заберет.

Грудь сдавило, стало трудно дышать. Питер потянулся, но это не помогло. Тогда он открыл окно, опустил веки и подставил лицо сырому воздуху.

– Закрой! – крикнул кто-то с заднего сиденья, и Питер подчинился.

Немного погодя микроавтобус команды занял свое место на парковке у спортзала, а Питер с сумкой на плече встал на остановке у кладбищенских ворот в ожидании городского автобуса.

Маму Питер навещал по воскресеньям. Не каждую неделю, но старался как можно чаще. Сначала его подвозил отец, но со временем он стал ездить на поезде. Питеру нравилось путешествовать одному. Обычно он ехал на седьмом до «Гранд-Сентрал», потом пересаживался на «Метро-Норт» и за семьдесят минут добирался до Гудзона. Надевал плеер, чтобы никто не вздумал заводить с ним разговоры, и смотрел в окно. За стеклом мелькали, переходя один в другой и сливаясь, городки Уэстчестера, потом дома пропадали и глазу открывалась сельская местность – лишь вдалеке маячили силуэты каменных изгородей. Дома сменялись конскими выгулами, мощеные дорожки уступали место рыхлому гравию и утоптанной грязи. Города, мимо которых проносился поезд, были совсем не похожи на Гиллам, но Питер все равно поневоле сравнивал их с Гилламом. Иногда он замечал пасущихся коров. От станции до больницы было почти две мили по проселочной дороге. Как-то в сильный дождь Питер взял такси, а когда женщина-водитель спросила, кого он навещает в больнице, рассказал ей всю правду. Когда они приехали, женщина сказала, что очень ему сочувствует, но все равно возьмет с него пять баксов, поскольку уже отметилась у диспетчера, да и у нее у самой дела идут не сказать чтобы здорово.

Питера долго не пускали к матери. Отец несколько раз навещал ее в больнице в Бронксе, но врачи и адвокаты в один голос твердили, что ему не стоит брать с собой сына, пока все не уладится. Встреча с Питером, как объяснил отец, могла нарушить то хрупкое душевное равновесие, в которое удалось привести маму, – рисковать нельзя. Все, от кого зависела ее судьба, были в этом солидарны, но Питер все равно тревожился: мама наверняка его ждет, а он все не приходит. Однажды вечером, вскоре после суда и перевода Энн в Уэстчестер, отец потрепал его по голове и сказал, что мама скоро поправится.

– Я только хочу сказать… – добавил он.

– Ты хочешь сказать, что это она не хочет меня видеть?

– Она сама не знает, чего хочет, Питер. Честно. Я только хотел сказать… Ладно, я сам не знаю, что хотел сказать.

Питер глубоко задумался. Он словно смотрел на мир из одного окна, а теперь пришлось перейти к другому и увидеть тот же самый мир совсем в ином ракурсе.

– Если я приеду, она захочет со мной встретиться. Вот увидишь.

– Ладно, приятель, – вздохнул отец. – Давай попробуем в следующий раз.

Питер оказался прав. Увидев его в комнате для свиданий, мама не отшатнулась и не бросилась прочь. Она была одета в просторное цветастое платье, черный кардиган и шлепанцы. Мама сильно набрала вес и казалась очень усталой. От нее пахло супом.

– Это от лекарства, – объяснил потом отец. – Она от него отекает. И вообще меняется. Вот почему твоя мама терпеть его не может. Очень жесткое лекарство. Врачи через день берут у нее кровь – проверяют, нет ли отравления.

Мать не спросила Питера, как дела, и он заговорил сам. Рассказал о новой школе, о Саннисайде. Мама смотрела сквозь него невидящим взглядом, а потом вдруг шикнула, приложив палец к губам. Отец поглядел на часы и сказал улыбчивым голосом, что им, наверное, пора, а то на дорогах пробки. Остановившись в дверях, он улыбнулся еще шире.

– Обязательно сходи на занятия, о которых доктор Эванс говорил на прошлой неделе, – посоветовал он. – Тебе понравится. Энн, разве не здорово, что Питер пришел тебя навестить? Он так по тебе скучал.

– Убирайся, – отозвалась Энн. – Будь проклят тот день, когда я тебя повстречала.

Она запахнула кардиган, и этот царственный жест успокоил Питера. Он явно свидетельствовал: прежняя мама никуда не делась, просто прячется.

Брайан улыбался как ни в чем не бывало, улыбался Питеру, самому себе и сидевшей тут же медсестре.

– Но ты… – обратилась Энн к сыну, и ее глаза налились слезами. Она задержала дыхание. – Ты…

Она изо всех сил обхватила Питера за плечи и тут же разжала объятия.

– Не приходи сюда больше.

– Вам пора, – заявила медсестра, увлекая пациентку в коридор. – На сегодня все.

– Еще одна идиотка, – вздохнула Энн.

Брайан приходил в больницу все реже. Говорил, что у него много работы. Утверждал, что навещает маму, пока Питер в школе. И в конце концов сказал Питеру, что тот и сам преспокойно может добраться до больницы на поезде. Джордж стал заметно меньше пить; он позволял себе не больше двух банок пива во время бейсбольных матчей и, чтобы избежать искушения, покупал «Будвайзер» в магазинчике на углу, а Брайана просил, если захочется виски, идти в «Баннер». Питер узнал об этом от отца.

– Он все просрал, – заметил Брайан вскоре после переезда. – И Бренду в том числе.

Вот что бывает, если злоупотреблять выпивкой, предупредил отец. Рано или поздно жена тебя бросит, а ты дойдешь до того, что будешь бояться лишний раз сходить на стадион или посмотреть игру в пабе, в котором, можно сказать, вырос.

– Мне его жаль, – добавил Брайан.

А ты-то сам? – хотел спросить Питер. Если Джордж неудачник, что можно сказать о его старшем брате, который спит на диване в квартире младшего? Теперь, вместо того чтобы возить сына в больницу к матери, Брайан все чаще отправлялся в «Баннер» поболтать с барменом.

Пускать в больницу несовершеннолетнего без взрослых сначала не хотели, но, посовещавшись в холле у ксерокса, сменили гнев на милость. По воскресеньям дежурили одни и те же медсестры, так что Питер уже знал их по именам, а они знали его. Бывало, ему разрешали только взглянуть на маму через окошко в двери. Она сидела на полу в комнате, сверху донизу обитой мягкой тканью. Когда Питер впервые увидел маму такой, медсестра вдруг поняла, что натворила, не на шутку перепугалась и даже угостила его содовой из холодильника для персонала, к которому посетителей, как правило, не подпускали.

– Ты такой высокий, – сказала она. – Небось, выпускник?

Когда Питер признался, что учится в восьмом классе, сестра побледнела.

Однажды у мамы появилась ссадина на лбу, и, хотя обычно Питер старался доверять медикам, на этот раз он заволновался – откуда она взялась? Преодолевая дрожь, он заставил себя подойти к дежурной и спросить, что случилось и почему никто не позвонил родственникам. В этот момент Питер чувствовал себя совсем взрослым.

– Наверняка кто-то связался с твоим отцом, – заявила медсестра Сэл. И добавила, наклонившись, с заговорщическим видом: – Питер, скорее всего, она это сделала сама.

Как-то раз он обнаружил, что маму обстригли. В другой раз она отказалась выходить из комнаты, и Питер, пока шел две мили до станции, ругал себя, что не оставил маме записку, не передал ей, что нисколько не сердится и приедет снова на следующей неделе. Иногда она выбиралась в коридор и садилась рядом с ним, но ничего не говорила.

А сегодня Питер принес маме печальные новости. Он решил, что не будет заводить разговор об отце, пока она не спросит. Но в то воскресенье, на следующий день после отбытия Брайана то ли в Северную, то ли в Южную Каролину, Энн ждала сына с нетерпением. Она встретила его опрятная, чистая, аккуратно причесанная и вроде бы даже не такая опухшая, как раньше.

– Значит, он уехал, – сказала мама, прежде чем Питер успел сесть.

– Ну да, уехал, – признался Питер. – Откуда ты знаешь?

– Он приезжал. Я сначала не поняла, в чем дело, а потом догадалась. А ты, значит, остался с Джорджем? – Она была какой-то кристально ясной. И светлой. Словно ее починили, сделали наконец прежней.

– Да.

– Ты ходишь в школу? У тебя хорошие оценки?

– Да.

– Хорошо. Ладно, Питер, послушай. Все образуется. Я очень скоро отсюда выберусь. Им придется меня отпустить. И вот что я придумала – мы с тобой откроем магазин. Не в Нью-Йорке, конечно. Может быть, в Чикаго. Или в Лондоне. Особенный магазин. Специализированный. Жилье сначала придется снимать, но со временем у нас появится собственная квартира. Заведем много знакомств, в том числе с людьми из высшего общества. Если Джордж хорошо к тебе относится – он же хорошо к тебе относится? – возьмем его в долю.

Питер не знал, что сказать, и потому молчал. Часы отсчитывали секунды. Он поднялся на ноги и подошел к книжному шкафу, забитому настольными играми.

– Я не думаю, что тебя скоро выпустят, мама, – наконец произнес Питер.

Пришло время сказать ей правду. И лучше сказать такую правду, чем признаться, что ему страшно, что ее слова звучат как бред, что он не хочет открывать специализированный магазин и вообще не понимает, что это такое. По комнате для свиданий с мягкими креслами, призванными создавать иллюзию домашнего уюта, чтобы пациентам и посетителям казалось, будто они у себя в гостиной, взад-вперед сновали сестры и прочий персонал.

Энн обхватила себя за плечи и, сощурившись, уставилась на потолок, словно заметила там паутину.

– Ты видишься с той девчонкой? – спросила она, помолчав.

– С какой девчонкой? – переспросил Питер, хотя отлично понимал, о ком идет речь. – Нет.

– А что с ее отцом? Стал как новенький?

– Не знаю, мам. Отец и Джордж говорили, что его выписали. Вряд ли он вернулся на службу. А вообще я не знаю.

Мама долго молчала.

– Уж я-то насмотрелась на подобных девиц. Моя сестра была такой. Все они ведьмы, привораживают мужчин. Но ты у меня сильный, Питер, сильный и умный. Думай головой. Гляди на нее трезво. Она совершенно заурядная девка. Теперь-то ты это видишь? Пустышка. Ничтожество.

Питер убеждал себя, что молчание – не трусость. Что здесь такого? Но тут он вспомнил, как Кейт пристально смотрела на него, когда чувствовала, что он расстроен, вспомнил ее привычку без конца заправлять прядь волос за ухо, когда разволнуется. Сейчас она, должно быть, его ненавидит.

– Я не знал, что у тебя есть сестра.

– Ты слышал, что я сказала? Повтори. Скажи: «Я сильный! Я умный!»

– Где твоя сестра теперь? Как ее зовут?

Мама родилась в Ирландии, там осталась ее семья, но она никогда о ней не говорила.

– Ты меня слушаешь? – мама повысила голос. Одна из медсестер встрепенулась и направилась к ним.

– Я сильный. Я умный, – прошептал Питер.

Маму это вроде бы удовлетворило. Она отправила его к буфету за водой и черствым печеньем с липкой засахаренной вишенкой посередине.

– А теперь, – сказала мама, когда Питер вернулся, – расскажи-ка мне о вчерашних соревнованиях.

Медсестра возвратилась на исходную позицию.

Было удивительно, что мама знает расписание его соревнований и вообще в курсе, что он занимается бегом. Питер вспомнил, как накануне согнулся в три погибели, схватившись за дерево, и ноги Джима Бертолини в сине-белых шортах промелькнули так близко, что можно было разглядеть гусиную кожу на бедрах. «Датч-Киллс» стали третьими, хотя считались фаворитами.

– Нормально прошли. Неплохо. Я хорошо себя показал.

– Вот видишь? – обрадовалась мама. – Ты сильный! Ты умный! Я же говорила!

Когда Питер вернулся в Куинс, оказалось, что Джордж осуществил грандиозную перестановку. Дядя стоял посреди гостиной, точно король, обозревающий свои владения. Здесь появился небольшой раздвижной стол с двумя стульями. Диван переехал к противоположной стене, а телевизор в угол. Исчезли кресло и громоздкая стереосистема. Теперь комната казалась в два раза больше. Пластмассовые ящики, в которых хранилась всякая мелочь, сменил плетеный комод. На плите шкварчала кастрюля с мясным соусом.

Питер застыл на пороге потрясенный, боясь произнести хоть слово. Он сбросил с плеч рюкзак, сжал кулаки и затаил дыхание.

– Классно же получилось? Здорово смотрится, нет?

Джордж заметил изумление племянника, подскочил к нему, схватил по-медвежьи, оторвал от земли и кружил, пока Питер не зашелся смехом.

– Ты погляди. – Джордж протянул ему салфетку. – Погляди только, я салфетки купил.

Когда подоспел ужин, Джордж, как заправская хозяюшка, поставил на стол две порции макарон и два стакана имбирной шипучки. Стол оказался таким маленьким, что дядя и племянник сталкивались коленями. Пришлось поставить стулья под углом. Джордж болтал о бейсболе, о мемориале Рузвельта, о девчонке, с которой он познакомился сто лет назад и дурак был, что не позвал на свидание, о том, мягкой выдастся зима или суровой. Питер надеялся, что он никогда не замолчит.

– А ты так ничего и не сказал, – вздохнул Джордж, когда они поели и пришло время убирать со стола. – Не заметил.

– Что? – насторожился Питер.

– Да не волнуйся, чувак, – успокоил его дядя. – Просто ты вот чего не заметил.

Он открыл буфет, в котором сияли шесть новеньких фарфоровых тарелок.

Глава седьмая

Врачи отпустили Фрэнсиса домой, как только убедились, что он может не останавливаясь пройти по коридору весь четвертый этаж и вернуться. Собственный мозг казался ему хрупкой драгоценностью, заключенной в своде черепа. Драгоценность эту следовало оберегать всеми возможными способами, ведь от нее зависело все. Он догадывался об этом и раньше, а теперь знал наверняка. Мысли, чувства и прочие вещи, которые, как люди любят считать, проистекают из души, оказались обычными физическими явлениями, такими же материальными, как кости или сухожилия. Один из лечивших его нейрохирургов признался, что однажды коснулся пальцем того места, где зарождаются мысли, и Фрэнсис недоумевал, как после этого можно по-прежнему мыть посуду, подписывать чеки и класть белье в стиральную машину. Его собственный мозг пострадал, но пуля, по счастью, не пробила полушария. Это были воистину хорошие новости: они с Линой быстро усвоили, что хорошие новости так и называются. В отличие от плохих.

Пуля угодила в левую челюсть и вышла из глаза, разрушив медиальную стенку и большую часть орбитальной полости. Теперь Фрэнсис знал строение глазницы и надбровной дуги не хуже дороги от дома до «Фуд-Кинга». Врачи объясняли каждый свой шаг с помощью снимков и 3D-моделей, и у него вошло в привычку водить пальцами по лицу, осмысляя эти объяснения, постигая его изменившийся рельеф. В иные дни боль рисовала собственную карту, проводя раскаленной бритвой глубокие борозды от крыльев носа к кончикам ушей.

Врачи советовали разбивать каждое действие на серию мелких жестов. Согни правое колено, вытяни вперед, наступи. Подними левую руку. А теперь правую. Ходить, переворачиваться с боку на бок в постели, подносить к уху телефонную трубку – каждое движение отдавалось в хрупкой конструкции черепа жгучими волнами боли. Чтобы заделать дыру на щеке, пришлось пересадить собственную кожу. На ней даже щетина не росла. Врачи восстанавливали его лицо, будто ремонтировали дом: натягивали проволочную сетку, укрепляли, шпаклевали, красили. Когда в новой скуле началось нагноение, ее пришлось удалить и сделать заново. Левая сторона его тела почти не пострадала, а правая по большей части повторяла движения за левой, но бывали дни, когда ноги начинали заплетаться, не давая толком идти, словно кто-то развел мост, соединяющий полушария мозга, и между правой и левой стороной прекратилось транспортное сообщение. Иногда, лежа в постели, Фрэнсис поворачивал голову в сторону желтого пятна света, по которому проходили медсестры, и видел смутные тени, которые проносились мимо, словно боясь его и спеша скрыться из вида. Почти каждый день после полудня на стене появлялся силуэт курраха – ирландской лодки, но стоило отвернуться и медленно повернуться обратно, и куррах исчезал. Порой за окном возникали человеческие фигуры, даром что палата была на четвертом этаже. Незнакомцы носили черные шляпы и никогда не поворачивались к окну. Кажется, они играли в карты. Как-то раз Фрэнсис весь день чувствовал себя хорошо, а потом наклонился подтянуть сползший носок и потерял сознание от боли: кровь бросилась в лицо, и заживающие швы вспыхнули огнем. Придя в себя на холодном полу, он услышал, как одна медсестра говорит другой, что нашатырь не поможет, поскольку у пациента сильно повреждены органы обоняния. Для Фрэнсиса это было новостью. Теперь он понял, почему тонущие в соусе больничные ужины были одинаковы на вкус и отличались лишь консистенцией, а в палату невесть откуда вплывал запах костра.

Докторам и Лине Фрэнсис рассказывал лишь малую долю того, что наблюдал и чувствовал. Он потерял левый глаз, а непослушным правым видел то, чего не было. Все и так прекрасно это знали, так к чему вдаваться в подробности? Все говорили, что Фрэнсису повезло. Пуля не задела главное его церебральное достояние – мозговой ствол и таламус. Фрэнсис начал говорить почти сразу после того, как его сняли с ИВЛ, – значит, речевые навыки не пострадали. Ему удалили часть черепа и вернули на место, когда отек спал, потом снова удалили, когда возникла инфекция, и опять вернули на место, когда она прошла. Вещи, которые прежде показались бы ему чудовищными, теперь воспринимались как нечто само собой разумеющееся. Его девочки, когда были поменьше, срывали на лужайке одуванчики, распевая: «Родила мама ребеночка, отвалилась головеночка» – и одним щелчком большого пальца сбивали цветок со стебля.

Устанавливать глазной протез до полного выздоровления было нельзя, и на пустую глазницу наложили тугую повязку, заверив больного, что так правый глаз начнет работать за двоих и окрепнет, но, увидев как-то свое отражение, Фрэнсис думал, что сделано это было из жалости к его родным, друзьям и всем, кому предстояло на него смотреть.

В больничной ванной зеркала не было. Вечером при включенном свете он мог увидеть свое отражение в оконном стекле, но блики от флуоресцентной лампы не давали ничего разглядеть как следует. Когда Фрэнсис наконец рассмотрел свое лицо, – Лина села к нему на кровать и достала из сумочки зеркальце, – то подумал о наспех слепленной глиняной голове, застывшей до того, как ее успели подправить. От верхней части лба до челюсти шла впадина, череп напоминал помятое крыло автомобиля. Кожа была серой, с иссиня-желтыми пятнами. Восстановление шло постепенно, и Фрэнсис догадывался, что сейчас он выглядит куда лучше, чем раньше, что он уже на пути к обретению нормального человеческого облика.

– Не так уж плохо, верно? – мягко проговорила Лина. – Все можно исправить.

С тех пор как все произошло, Фрэнсис почти не видел, чтобы жена плакала, но в тот день она разрыдалась.

– Скажи что-нибудь, – просила Лина, но он не знал, что сказать.

Красавцем Фрэнсис себя никогда не считал. О таких вещах он вообще не задумывался. Но раньше, глядя на собственное отражение, он по крайней мере себя узнавал.

За неделю до выписки его вывели на лестницу и велели подняться на десять ступенек. Каждый шаг по-прежнему отдавался болью в лицевых костях. Лина поддерживала его за локоть, а врач стоял рядом, готовый подхватить, если он оступится. Социальный работник в сотый раз задавал одни и те же вопросы: сколько ступеней в его доме снаружи и внутри, есть ли поручни, как открываются двери, наружу или внутрь. Добравшись до последней ступеньки, Фрэнсис вцепился в перила, перевел дух и постарался унять головокружение, уставившись здоровым глазом в одну точку. Он знал, что Лина была бы рада оставить его в больнице. Говорила, что здесь надежнее. В больнице было отличное оборудование. В палате имелся душ. Медики с утра до вечера следили за его состоянием, мерили температуру и при необходимости давали антибиотики и обезболивающие. В самом начале лечения, когда отек мозга еще не спал, у Фрэнсиса началось сильное воспаление мочевыводящих путей, но из-за притупленных чувств он не ощутил боли. Тревогу забила медсестра, когда проверила катетер и обнаружила кровь в моче.

– Что было бы, случись это дома? – восклицала Лина.

– Страховка это покрывает? – спросил Фрэнсис, как только смог говорить. – Все это?

Лина честно ответила, что понятия не имеет и знать не хочет. О счетах они будут думать, когда он выздоровеет.

Фрэнсис провел три недели в реабилитационном центре, а когда наконец вернулся домой, его продолжали посещать медсестра, физиотерапевт, реабилитолог и логопед. Медики не могли дежурить в доме постоянно, так что Лине часто приходилось тащить мужа на себе в спальню или в ванную. На первом этаже ванной у них не было, и Лина шутила, что наконец-то появился повод сделать ремонт, о котором она мечтала десять лет. А пока она забрасывала руку Фрэнсиса себе на плечо, крепко обнимала его за пояс, и они вдвоем преодолевали ступеньку за ступенькой. С душем тоже возникли сложности: край ванны был слишком высоким, и Фрэнсису снова требовалась помощь жены. Она наклонялась, прижимаясь щекой к его обнаженной груди, приподнимала сначала правое колено, затем левое, как учил терапевт. Воду можно было направлять только на грудь или ниже – если струя попадала Фрэнсису на лицо, он вопил от боли, особенно когда анальгетики уже переставали действовать, а принимать новую дозу было еще рано. Первое время Лина так волновалась, что забиралась в ванну вместе с мужем и помогала ему мыться. Обычно она раздевалась до трусов и футболки.

– Ты промокнешь, – говорил Фрэнсис.

– Ну и пусть, – отвечала Лина.

– Почему не разденешься совсем?

– Не знаю. – Она пожимала плечами.

Со временем Лина разрешила мужу мыться самому, но все равно стояла рядом. Оттого что она была одета, Фрэнсис чувствовал себя голым вдвойне. Потом Лина стала садиться на опущенную крышку унитаза и ждать, пока он вымоется. Вскоре Фрэнсис смог передвигаться без посторонней помощи, и она стала ненадолго отлучаться по делам. Стоя в очереди, потея в теплом пальто и отчаянно желая поскорее вернуться домой, Лина подчас задумывалась, удастся ли ей когда-нибудь побывать еще хоть где-нибудь кроме магазина, аптеки или банка. Она часто проезжала мимо парикмахерской, в которой раньше стриглась, – словно мимо реликта прежней жизни.

Девочкам смотреть на Фрэнсиса было тяжело. Нэт и Сара, говоря с ним, старались не отводить взгляд совсем, но и не задерживали его на отцовском лице. Кейт была храбрее. Бледная, серьезная, она, похоже, специально разглядывала не только его глаз, но медленно, скрупулезно изучала каждый рубец – на лбу, на щеке, на шее. Визиты девочек в больницу проходили одинаково. Нэт и Сара заводили банальные разговоры о соседях и школе, старательно подражая материнскому бодрому тону, а Кейт внимательно рассматривала отца, не слушая их болтовню.

Однажды, когда Фрэнсиса уже собирались выписывать, Кейт вклинилась посреди рассказа Сары о кастинге для школьного спектакля и ни с того ни с сего заявила:

– По этому углу можно вычислить, где она стояла.

– Что? – выдохнула Лина.

Кейт подсела к отцу и принялась изучать след от пули у него над челюстью:

– Ты, как я понимаю, повернул голову направо и подставил левую щеку. Могу предположить, что ты пытался отклониться. Значит, она стояла… – Кейт пересекла маленькую палату и остановилась под висящим на стене телевизором. – Здесь!

– Господи, Кейт! – простонала Нэт.

Сара явно нервничала.

– А что? – удивилась Кейт. – Об этом нельзя говорить? Интересно, почему?

Все молчали.

– Кстати, где был мистер Стенхоуп? Об этом почему-то никто не говорит.

– Довольно, Кейт, – приказала Лина.

Все посмотрели на Фрэнсиса.

– Ничего страшного, – сказал он.

Все-то ей надо было знать. Одну Кейт не устраивала история, поданная в общих чертах. В него стреляли. Энн Стенхоуп арестовали. Но что произошло между двумя этими событиями? Кейт стала выспрашивать с самого начала. Что делала Энн после выстрела? Пыталась ли остановить кровь? Где был Брайан Стенхоуп? Где Энн теперь? Они пытались защитить детей, скрывали от них подробности дела, прятали газеты, и, очень может быть, зря.

– Да, примерно там она и стояла, – согласился Фрэнсис. – Плюс-минус фут.

И было видно: получив в свое распоряжение пусть крошечную, но подтвержденную частицу истории, Кейт немного успокоилась. Она дослушала Сару, а потом все стали смотреть телевизор.

Въезжая в бывший дом Стенхоупов, новые владельцы едва ли знали, что за драма в нем разыгралась, но, заселившись, услышали злополучную историю ото всех соседей. У них была десятилетняя дочка Дана. Кейт не обращала на нее внимания, пока не сообразила, что девчонка может что-нибудь знать о Питере. Пришлось порисовать с ней мелками на тротуаре. Дана согласилась поделиться только белым, потому что он самый неинтересный, и зеленым, потому что он ей не нравился. Когда Кейт «дутыми» буквами вывела на асфальте свое имя, соседка потребовала, чтобы она написала и ее имя тоже, и Кейт пришлось писать его снова и снова, пока слово «Дана» не заполонило всю площадку перед домом. Решив, что знакомство состоялось, Кейт спросила, не встречала ли Дана мальчика, который жил в их доме раньше, например, когда бывшие хозяева передавали новым ключи.

– Нет, – покачала головой Дана, – но я нашла его вещи.

– Какие вещи? – продолжала расспросы Кейт.

– Всякие. Бейсбольные карточки. Солдатиков. Машинки. Ерунда всякая, в обувной коробке лежит.

– А коробку ты где нашла?

– В своей комнате, в шкафу.

Кейт показала на окно Питера:

– Это та комната?

Дана кивнула.

– Можно посмотреть на коробку?

Соседка пожала плечами:

– Пожалуйста.

Поднимаясь на крыльцо, Кейт изнемогала от страха, словно в прихожей ее могла встретить миссис Стенхоуп. Дана распахнула дверь, сбросила кроссовки. Кейт мельком взглянула на черно-белые фотографии на стене, на кожаный диван с двумя рядами пуговиц на спинке. В доме пахло ванилью. Мать Даны оторвалась от готовки и вытерла руки кухонным полотенцем.

– О, привет! Ты ведь Кейт? Проходи.

Кейт застыла у входной двери, будто приклеилась к коврику. Ей расхотелось подниматься на второй этаж. Ей вообще расхотелось двигаться с места.

– Дана сказала, что вы нашли вещи Питера.

– Вот как? Это мальчик, который жил здесь раньше?

Дана сердито покосилась на Кейт.

– Там была всякая ерунда, – заявила она.

– Я хочу передать вещи Питеру.

– Нет! – всполошилась Дана. – Это моя коробка. Она была в моей комнате.

– Это коробка Питера, – возразила Кейт. – И ты это знаешь.

Она наклонилась вперед, чтобы оказаться вровень с девочкой:

– Отдавай!

– Дана, солнышко, принеси коробку, – велела мать.

– Еще чего! – воскликнула Дана.

– Дана!

Девочка, громко топая, отправилась наверх, а ее мать повернулась к гостье:

– Я слышала, вы с ним дружили.

Кейт сделала каменное лицо.

– Бедный парень, – протянула соседка и проникновенно посмотрела на Кейт, надеясь, что та разговорится. Кейт ничего не ответила, и мать Даны рассмеялась. – Конечно, риелтор нам почти ничего не рассказывал. Сказал только, что произошел несчастный случай и той семье пришлось срочно уехать.

Кейт стало ясно, что новые соседи знают о Стенхоупах еще меньше, чем она. Расспрашивать их не имело смысла.

– На! – Дана сунула ей в руки коробку.

– Дана, – вздохнула ее мать. – Можно и поласковей.

Кейт взяла коробку под мышку, наклонилась к девочке и отчеканила:

– Ты жуткая вредина, Дана, так и знай.

И скрылась за дверью.

Когда стало ясно, что Фрэнсис поправится – пусть не сразу, пусть после долгого восстановления, – девочки Глисонов вернулись в школу, чтобы завершить учебный год. Кейт не могла припомнить, чтобы за тот месяц хоть раз заговорила с кем-нибудь из одноклассников. Не помнила даже, пришлось ли сдавать все несданные задания или учителя закрыли на это глаза. Выпускной вечер прошел как в тумане. У Нэт тоже был выпускной. Никто не фотографировался. Никто не купил торт. Сперва обе собирались устроить совместную вечеринку, но даже это не получилось.

Лина Глисон оставила мужа на целый день, чтобы пойти на выпускной к Нэт, а потом свозить дочерей в ресторан, но средняя школа – не старшая, и на следующий день, когда наступил выпускной Кейт, мать поцеловала ее, поздравила и отправилась в больницу. Вместо нее на праздник пришли тетя и дядя Кейт, они сильно выделялись среди других родителей тем, что одеты были по-городскому и держались особняком. Сестра Мишель, напевая что-то себе под нос, вытащила из прически Кейт коричневые заколки, которыми та прикрепила свою шапочку выпускника, и заменила их белыми, которые держала во рту. Золотых медалистов в том году не было. Питер уверенно шел к медали с шестого класса, но бросил школу за месяц до выпуска – такого в Святом Варфоломее еще не случалось, и никто не знал, что делать. Не исключено, что мистер Бэскер придерживал награду, чтобы вручить ее Питеру, если он появится на празднике. В глубине души Кейт надеялась на это. Но Питер не пришел, и сказать речь попросили Винсента О’Грэйди. Оценки у Винсента были так себе, но он был скаутом и алтарником, исполнителем главной партии в рождественском мюзикле и вообще любимчиком. Никто из учителей или школьной администрации никогда не говорил с учениками о том, что случилось в доме Стенхоупов, разве что призывали детей молиться за них и за семью Глисон, но поднявшись на сцену, Винсент наговорил кучу ерунды про карты, которые всем раздает жизнь, про то, что взрослеть – означает учиться встречать невзгоды, и про то, что, вооруженные верой в Господа и полученными в школе Святого Варфоломея знаниями, все они достигнут высот и восславят главный дар Господень – жизнь. Лишь когда Мелисса Романо обернулась к ней и спросила: «Ты как, нормально?» – Кейт осознала, насколько ее взбесили поучения Винсента О’Грэйди, парня, которому мамочка до сих пор чистила апельсины для школьного завтрака.