Текст книги "Женщины Девятой улицы. Том 2"

Хелен

Чтобы стать великим художником, недостаточно быть выдающимся рисовальщиком – величие достигается сочетанием ряда факторов, которые должны сойтись в одной точке. Когда такое случается, это практически всегда чудо.

Дженис Биэла[457]457
  Janice Biala to Jack Tworkov, May 1, 1951, Paris, courtesy Tworkov Family Archives, New York.


[Закрыть]

Хелен Франкенталер и Клем Гринберг вышли из лифта в галерее Бетти Парсонс – они пришли на ноябрьскую выставку Джексона Поллока. «Посмотри выставку и скажи мне, что ты обо всем этом думаешь», – и вместо экспозиции Клем направился в кабинет Бетти[458]458
  Oral history interview with Helen Frankenthaler, 1968, AAA-SI.


[Закрыть]. А Хелен осталась среди картин, полных взрывов цвета и линий, огромных глубин манящего пространства, «бесконечной паутины»[459]459
  Helen Frankenthaler, interview by Dodie Kazanjian, AAA-SI, 4.


[Закрыть] хаоса, который один из посетителей сравнил с метеоритным дождем[460]460
  Solomon, Jackson Pollock, 214.


[Закрыть]. Художница чувствовала себя так, будто ее «ослепили, будто Клем поместил меня в центр кольца Мэдисон-сквер-гарден… Это было так ново, так притягательно, так загадочно, и мощно, и реально, и красиво, и обескураживающе»[461]461
  Oral history interview with Helen Frankenthaler, AAA-SI.


[Закрыть].

По галерее бродила еще пара-другая посетителей, но Хелен Франкенталер не видела никого и ничего, кроме полотен. Они были настолько живыми, будто танец, исполненный при их создании Поллоком, все еще продолжается[462]462
  Helen Frankenthaler, interview by Dodie Kazanjian, AAA-SI, 3–4.


[Закрыть]. «Я была ошеломлена. Его творчество вызвало во мне мощнейший резонанс. Оно притягивало мой взгляд и захватило весь мой психический метаболизм в решающий момент моей жизни, – признавалась Хелен. – Я явно оказалась готова к тому, что мне давала его живопись»[463]463
  “After Mountains and Sea”, 31.


[Закрыть].

В 21 год Хелен окончила Беннингтонский колледж и с тех пор искала способ выпустить наружу свой дар – она точно знала, такой таился внутри нее. Она верила, что способна на что-то большое, на что-то великое, на что-то совершенно оригинальное. На что-то вроде того, что делал Поллок. В тот день ее больше всего вдохновило даже не то, что он сделал, а сам факт, что он сделал это; что он создал что-то новое: свою собственную вселенную, – получалось, ей это тоже доступно.

«Он открыл мне путь и дал свободу, он позволил и мне оставить собственный след в искусстве», – признавалась она десятилетия спустя, все еще отлично помня волнение, которое испытала в тот день на выставке[464]464
  “After Mountains and Sea”, 31.


[Закрыть]. «Я имею в виду, что давно хотела жить в этой прекрасной стране, и я должна была там жить. Просто пока я не знала здешнего языка»[465]465
  Oral history interview with Helen Frankenthaler, AAA-SI.


[Закрыть].

Хелен назвала ту первую встречу с творчеством Джексона «прекрасной травмой», которая направила ее на путь инноваций и смелых экспериментов. Они будут вдохновлять других художников точно так же, как он вдохновил ее; по словам Хелен, это было отчасти откровением, отчасти провокацией[466]466
  Helen Frankenthaler, interview by Dodie Kazanjian, AAA-SI, 4.


[Закрыть]. Через несколько лет многие назовут ее работы своего рода мостиком между Поллоком и тем, что стало возможным после него[467]467
  Carl Belz, “Frankenthaler: The 1950s”, 9; Jones, Eyesight Alone, 322; John Elderfield, “Morris Louis and Twentieth-Century Painting”, 24.


[Закрыть]. Иными словами, после Джексона Хелен станет представлять будущее. Это опасный и предъявляющий огромные требования статус; Поллок и сам был весь в шрамах от существования на этой творческой пограничной линии. И все же это была именно та роль, к которой Хелен отлично подготовилась и которую без тени бахвальства считала своей судьбой[468]468
  Munro, Originals, 210–211.


[Закрыть].

Когда людей спрашивают о самых ранних воспоминаниях, многие начинают рассказывать о домашнем питомце, родном человеке или даже об особенно интересном месте. А Хелен вспоминала линию. В своем нью-йоркском детстве она часто играла в Центральном парке за Метрополитен-музеем. Однажды, вооружившись мелком, девочка сделала отметку на тротуаре за статуей Адониса и потом, всю дорогу до дома в сопровождении своей обескураженной няни, шла склонившись пополам. Хелен провела непрерывную линию от перекрестка 82-й улицы и Пятой авеню через все улицы и бордюры и мимо жилых домов, под недоуменными взглядами швейцаров, которые смотрели, как крошечное существо, согнувшись, чертит мелком линию и останавливается только у порога своего дома на пересечении 74-й улицы и Парк-авеню. «В сущности, это история скорее о целеустремленности, чем о любви к изобразительному искусству», – признавалась Хелен[469]469
  Helen Frankenthaler, interview by Deborah Solomon; oral history interview with Helen Frankenthaler, AAA-SI.


[Закрыть]. Это был ранний акт упрямства и своенравия, который, безусловно, внес свой вклад в представление, с детства сложившееся у родных: в семье Хелен считали «особенной». О появлении девочки на свет 12 декабря 1928 года было объявлено в самой New York Times[470]470
  “Daughter to Mrs. A. Frankenthaler”, 40; Helen Frankenthaler, interview by Barbara Rose, GRI.


[Закрыть].

Младшая из трех дочерей, Хелен воспитывалась в аристократической атмосфере, подобающей семье судьи Верховного суда штата Нью-Йорк. «Она родилась в преуспевающем буржуазном немецко-еврейском семействе, имевшем свою ложу в опере, – рассказывал ее племянник Фред Айсман. – Отец – судья и успешный адвокат, [ее мать] Марта – очаровательная и очень красивая женщина. Родители вращались в весьма влиятельных кругах. Отец знал всех важных политиков в Нью-Йорке, многие из них приходили к ним домой»[471]471
  Fred Iseman, interview by author.


[Закрыть]. Дочери настолько прониклись высоким статусом семьи, что в День святого Патрика думали, будто ежегодный городской парад 17 марта проводится по случаю дня рождения их матери[472]472
  Fred Iseman, interview by author.


[Закрыть]. Надо говорить, что они смотрели шествие из секции, отведенной для мэра?

Жизнь детей Франкенталер протекала на грандиозной сцене, воздвигнутой их родителями, и оживление в нее вносили романтические взаимоотношения между отцом и матерью. «Это был поистине чудесный брак», – признавала потом Хелен с высоты собственного опыта взрослой жизни[473]473
  Oral history interview with Helen Frankenthaler, AAA-SI.


[Закрыть].

Родители Хелен встретились во время Первой мировой войны. Марта Ловенштейн, немецкая иммигрантка, прибыла в США через остров Эллис и устроилась продавать «облигации свободы» на ступеньках Нью-Йоркской публичной библиотеки. Там ее и увидел один из друзей Альфреда Франкенталера. Он нанял девушку на работу – так она вскоре познакомилась с Альфредом[474]474
  Fred Iseman, interview by author; Ellen M. Iseman, interview by author.


[Закрыть].

Это была величественная, сильная, красивая, умная и совершенно необузданная юная особа. «Она была на редкость чувственной, похожей на валькирию, живой и юной, этакая грубоватая крестьянка с шиком, – говорила Хелен о матери. – В каких-то вещах ужасно вульгарная, а в чем-то – с безупречным вкусом»[475]475
  Helen Frankenthaler, interview by Barbara Rose, GRI.


[Закрыть]. А еще Марта писала абстрактные акварели размером с почтовую открытку[476]476
  Clifford Ross, interview by author, February 18, 2014.


[Закрыть]. Она была воплощением красоты, чувственности и креативности[477]477
  Helen Frankenthaler, interview by Barbara Rose, GRI.


[Закрыть].

Альфред был влиятельным адвокатом и настоящим трудоголиком. В Великую депрессию, на которую пришлось детство Хелен, он дни напролет спасал людей, которым угрожала потеря сбережений. Судья Франкенталер был чрезвычайно ответственным и обязательным. Он считал зоной своей ответственности весь Нью-Йорк – каждый квартал, в котором возбуждалось дело о банкротстве. Отправляясь в оперу, он по пути сворачивал в ресторан, чтобы спокойно за столиком прочитать, чем завершится постановка. «У него ведь весь день были несчастные концовки в суде, – рассказывал Фред. – И если оказывалось, что в опере нет хеппи-энда, они с Мартой встречались после спектакля в ресторане “У Шерри”»[478]478
  Fred Iseman, interview by author; Munro, Originals, 212; Helen Frankenthaler, interview by Barbara Rose, GRI.


[Закрыть]. Вне рабочего времени он не хотел ни видеть, ни слышать никакого негатива. Даже дома детей он старался не воспитывать, а всячески ублажать[479]479
  Helen Frankenthaler, interview by Barbara Rose, GRI.


[Закрыть].

Эксцентричность Альфреда многие принимали за побочный продукт его выдающихся способностей. Он боялся микробов до фобии и постоянно мыл руки, панически страшился собак и совсем не заботился о своей внешности. «В семейных преданиях есть история о том, что однажды зимним днем мой дед упал, поскользнувшись на ледяных ступенях Верховного суда штата. Он был одет в мантию судьи, но люди все равно проходили мимо, так как принимали его за бомжа», – рассказывал племянник Хелен, художник Клиффорд Росс[480]480
  Clifford Ross, interview by author, January 15, 2014.


[Закрыть]. Отец был классическим эксцентричным интеллектуалом, и Хелен его обожала.

Повзрослев, она будет тяготеть к мужчинам, похожим на Альфреда, и в некотором смысле сама станет такой же. «Его эксцентричность словно санкционировала способность и готовность Хелен следовать в жизни своим собственным путем, совершенно не согласующимся с общепринятыми нормами», – говорил Клиффорд.

Среди прочего, отец передал дочери стремление жить по своим собственным правилам, что, безусловно, выглядело немного странным для судьи. Это касалось и поведения в обществе, и отношения к профессии. Хелен получила от отца четкое послание: быть не таким, как все, – хорошо. Именно этот настрой, судя по всему, помог ей совершить истинный прорыв в искусстве… Хелен росла в среде, где чтили соблюдение правил, но при этом поощряли готовность интерпретировать их по собственному усмотрению[481]481
  Clifford Ross, interview by author, January 15, 2014.


[Закрыть].

Родившись через пять с половиной лет после старшей сестры, Хелен стала любимицей Альфреда. Однажды она услышала, как отец сказал маме: «Внимательно наблюдай за этим ребенком, она фантастическая»[482]482
  Oral history interview with Helen Frankenthaler, AAA-SI.


[Закрыть]. Когда девочке было девять – в самый разгар Великой депрессии, она выиграла поощрительную премию на конкурсе рисунка в «Саксе», и отец повез ее в магазин Тиффани, где купил золотую подвеску в форме палитры[483]483
  Helen Frankenthaler, interview by Deborah Solomon.


[Закрыть].

Годом позже, когда дочери исполнилось десять, родитель отвез ее в Атлантик-сити и купил настоящую палитру[484]484
  Helen Frankenthaler, interview by Barbara Rose, GRI.


[Закрыть]. Все, что делал творческий ребенок, старательно сохранялось, часто даже вставлялось в рамки и становилось предметом гордости родителей, особенно Альфреда[485]485
  Helen Frankenthaler, interview by Barbara Rose, GRI.


[Закрыть]. «Хелен была любимым ребенком, ее поощряли и мотивировали, и я ничуть не сомневаюсь, что именно присутствие в ее жизни родителей, которые постоянно твердили девочке о ее исключительности, способствовало формированию ее потрясающей внутренней силы и решимости», – утверждал Клиффорд[486]486
  Clifford Ross, interview by author, January 15, 2014.


[Закрыть]. Но, по словам самой Хелен, временами пристальное внимание родственников мешало и даже сбивало с толку. «Я была особенным ребенком и чувствовала себя такой», – говорила она.

Все мое детство родители относились ко мне соответственно, говорили, что у меня гены гениальности… Интеллект… Талант… «Дар»… А кто знает, что это такое на самом деле? И все же это было положительным моментом. Это определило мою судьбу.

С другой стороны, особый ребенок всегда один, он изолирован от других. Ребенок поначалу не может знать, что его дар – это творчество внутри него. Оно было постоянным состоянием потенциального кризиса, возбуждения, стремления к совершенству, полной нетерпимости к очевидным, простым решениям…

Но правда в том, что ты не такой, как все[487]487
  Munro, Originals, 211.


[Закрыть].

В 1939 году, когда весь мир, казалось, погрузился в хаос, когда в Испании пришел к власти генерал Франко, Гитлер ввел танки в Польшу, а Франция и Великобритания объявили Германии войну, Альфред впервые почувствовал, что болен. Он считал, что у него рак, но к врачу не шел; в те мрачные дни, когда экономический кризис грозил вот-вот перерасти в еще большую, глобальную войну, от него зависело слишком много людей[488]488
  Munro, Originals, 213.


[Закрыть]. Некоторое время он работал, несмотря на скверное состояние. Но к осени окончательно слег, и шумная квартира Франкенталеров превратилась в царство шепота.

Хелен исполнилось 11 лет 12 декабря, а ее отец умирал. Он был для нее живым воплощением счастья и радости и в некотором смысле создал личность по имени Хелен Франкенталер – исключительного ребенка, который просто не мог никого разочаровать. Но в этот день отец был не в состоянии даже отметить вместе с младшей дочкой ее день рождения. Все его существование свелось к страшной боли.

Прошли еврейские праздники и Рождество, но в этот раз у Франкенталеров не было обычного веселья. Сильные женщины семейства вдруг стали крайне уязвимы. Альфред сделал их неотъемлемой частью их нынешнего круга – женой и дочерьми уважаемого судьи Франкенталера. А кем они будут без него? Особенно Марта. Ведь она перестанет быть половиной одной из самых уважаемых пар в Нью-Йорке, превратившись в овдовевшую еврейскую мать. Ей придется жить в мире, разрушенном безумным фашистом. Его идеи уже начали прорастать в стране, давно ставшей ей домом. Слабое бормотание фанатичных американских голосов разрасталось до громкого хора: уже открыто заявлялось, что евреи сами во всем виноваты.

И в этот ужасный момент они его потеряли. 7 января 1940 года пятидесятивосьмилетний Альфред Франкенталер скончался[489]489
  Barbara Rose, Frankenthaler, 259.


[Закрыть]. Великолепное детство Хелен внезапно закончилось – она уже никогда не будет прежней.

«В финансовом отношении они справились вполне успешно, – рассказывал Фред Айсман. – Имуществом моего деда управляли два ирландских доверительных собственника. Они вложили средства в акции железнодорожной компании и прочие активы, приносившие неплохую прибыль»[490]490
  Fred Iseman, interview by author.


[Закрыть]. В социальном плане Марта тоже приняла все меры, чтобы ее дочери остались в своей среде на прежнем привилегированном положении. Марджори отправилась в Вассар-колледж, Глория оканчивала школу и после выпускного должна была уехать в колледж Маунт-Холиок[491]491
  Fred Iseman, interview by author; Clifford Ross, interview by author, January 15, 2014; Ellen M. Iseman, interview by author.


[Закрыть]. Оставалось пристроить младшую, Хелен. Девочка училась в начальной школе и находилась на грани коллапса, о чем мама даже не подозревала.

«После смерти отца я пребывала в страшной депрессии, но ведь одиннадцатилетний ребенок не может знать, что у него депрессия», – рассказывала потом Хелен[492]492
  Helen Frankenthaler, interview by Deborah Solomon; oral history interview with Helen Frankenthaler, AAA-SI.


[Закрыть]. По ее собственным словам, она чувствовала себя «полной развалиной»; у нее начались мигрени – но откуда ей было знать, что это мигрени[493]493
  Oral history interview with Helen Frankenthaler, AAA-SI.


[Закрыть]. «Война только что началась», – вспоминала она[494]494
  Helen Frankenthaler, interview by Barbara Rose, GRI; oral history interview with Helen Frankenthaler, AAA-SI.


[Закрыть]; девочка оказалась с мамой среди «продуктовых карточек и нормирования мяса и газа, учений с воздушными налетами посреди ночи, ужасного одиночества и парализующего страха»[495]495
  Helen Frankenthaler, interview by Deborah Solomon.


[Закрыть]. Много лет спустя Хелен говорила, что ей по-прежнему больно возвращаться в те времена.

Даже взрослой женщиной она с тоской вспоминала, как смотрела на предрассветный утренний свет с «ощущением, что война все еще продолжается» и с ужасной мыслью, что «впереди ждет еще один долгий трудный день»[496]496
  Munro, Originals, 211–112.


[Закрыть]. В детстве девочка страдала от сильнейшей эмоциональной и физической боли, «но продолжала жить так, как будто ничего страшного не произошло: ходила в школу и на дни рождения подружек, выправляла прикус и так далее»[497]497
  Deborah Solomon, unpublished notes for article “The Lyrical Mastery of Helen Frankenthaler”, courtesy Deborah Solomon, 7.


[Закрыть]. Боясь реакции мамы, она тщательно скрывала от нее все свои страдания[498]498
  Oral history interview with Helen Frankenthaler, AAA-SI.


[Закрыть].

Дела у Хелен пошли еще хуже после перехода в новую школу. Учебное заведение Брирли, выбранное матерью, считалось элитным. На прием евреев здесь действовала квота, ряд учеников, по словам Хелен, стоял на социальной лестнице «на пару ступеней» выше даже весьма состоятельных и уважаемых Франкенталеров. Хелен в эту компанию совершенно не вписалась[499]499
  Oral history interview with Helen Frankenthaler, AAA-SI; Munro, Originals, 213. Хелен говорила, что ей было одиннадцать, а ее одноклассникам тринадцать, но не объясняла, почему – пропустила ли она классы в предыдущей школе.


[Закрыть]. «Я была повсюду, я хотела делать все и я никого не слушала, – объясняла она. – У меня и сегодня с этим проблемы. Я живу как будто бы внутри своей головы и действую быстрее, чем моя голова думает»[500]500
  Helen Frankenthaler, interview by Deborah Solomon.


[Закрыть].

Приступы мигрени учащались, становились продолжительнее, и девочка начала думать, что у нее опухоль мозга. В классе Хелен часами проверяла свое периферийное зрение и, обнаружив плавающую муть, в очередной раз убеждалась: она умирает[501]501
  Helen Frankenthaler, interview by Barbara Rose, GRI.


[Закрыть]. В некотором смысле она и правда умирала. Хелен задыхалась. В конце учебного года она провалилась на экзаменах. Ей дали возможность пересдать, но она провалилась опять. Временами девочка чувствовала себя так плохо, что не могла ни говорить, ни даже смотреть.

Потом, много времени спустя, она стала думать, что тогда пережила сильный нервный срыв. Но врач определил у нее «нервное перевозбуждение». И поставил условие: вернуться в школу осенью Хелен сможет, если поедет в летний французский лагерь. Семья условие выполнила, но девочка опять потерпела фиаско: ее с позором вернули домой. Хелен пришлось коротать лето в городской квартире. Когда-то в ней жило счастье, а теперь в полумраке комнат бесшумно сновала только прислуга в униформе[502]502
  Oral history interview with Helen Frankenthaler, AAA-SI; Helen Frankenthaler, interview by Barbara Rose, GRI.


[Закрыть].

Трудно представить, чтобы мать не слишком беспокоили проблемы младшей дочери, но голова ее действительно была плотно занята другим. Дядя и двое двоюродных братьев Марты с 1939 года пытались выбраться из нацистской Германии. Они жили в Гисене, в 1942 году облавы в городе стали обычным делом. Все видели: двери для выезда евреев из Германии быстро закрываются и скоро захлопнутся совсем.

Так и вышло. К сентябрю 1942 надежды избежать депортации в Польшу не осталось, и родственники Марты покончили с собой: кузены утопились, а их отец принял огромную дозу снотворного. Они были одними из последних евреев, оставшихся в Гисене на свободе; остальных к концу месяца отправили в лагеря смерти[503]503
  Hofmann-Lowenstein Family Tree, e-mailed to author by Karen Franklin, January 27, 2017; “Giessen”, https://www.jewishvirtuallibrary.org/giessen; “Deportation of German, Austrian, and Czech Jews”, https://www.ushmm.org/learn/timeline-of-events/1939-1941/deportations-of-german-austrian-and-czech-jews.


[Закрыть]. «Такова ужасная история нашей семьи, они изо всех сил пытались спасти родственников, двоюродных братьев Марты, отправляли им деньги», – объяснял племянник Хелен – Фред[504]504
  Fred Iseman, interview by author.


[Закрыть].

На фоне развивавшейся за океаном трагедии долгосрочные страдания дочери-подростка, возможно, представлялись Марте не слишком существенными. Неясно также, в какой степени сама Хелен была посвящена в причины тревог ее матери, но вряд ли девочка вообще ничего не знала. Семейство их было маленьким; ситуация, в которую оно оказалось втянуто, поистине ужасна. Хелен в любом случае находилась в эмоциональном плане на острие ножа. «Нас не бомбили, но бомбили лично меня», – говорила Хелен о тех годах, а потом добавляла слова, которые можно услышать от многих людей, выживших после тяжелых невзгод: «Из тех времен у меня и шрамы, и сила»[505]505
  Amei Wallach, “Retrospective of a Risk-Taker, Works on Paper”, 2.


[Закрыть].

К концу войны, в 1944 году, мать наконец осознала, что ее младшая дочка глубоко несчастна. Марта определила Хелен в очередную школу – прогрессивную школу Далтона. Хелен потом говорила, что это спасло ей жизнь[506]506
  Oral history interview with Helen Frankenthaler, AAA-SI.


[Закрыть]. Ее самооценка и чувство собственного достоинства начали быстро восстанавливаться благодаря поощрению и стимулам, которых ей так не хватало после смерти отца. Не в последнюю очередь это произошло благодаря заступничеству и поддержке педагога – мексиканца-монументалиста Руфино Тамайо. Хелен называла Тамайо «первым настоящим художником», которого она встретила на своем жизненном пути[507]507
  Rose, Frankenthaler, 15; Helen Frankenthaler, interview by Barbara Rose, GRI.


[Закрыть].

Для нее было важно, что сорокапятилетний художник обращался с пятнадцатилетней подопечной с уважением, искренностью и – что было для Хелен существеннее всего – с юмором. Вскоре их уже связывали тесные «настоящие отношения», и именно в это время Хелен начала понимать, что значит быть художником, насколько серьезно это занятие, как истинный творец должен относиться к своей работе. А еще Тамайо помог ей преодолеть первоначальные технические проблемы, связанные с обучением живописи. Пока не найдя собственных средств для передачи творческих идей, Хелен воспользовалась средством наставника – «треть скипидара, треть льняного масла, треть лака», – и начала писать картины «а-ля Тамайо». Взрослый художник поощрял ученицу работать масштабно[508]508
  Oral history interview with Helen Frankenthaler, AAA-SI; Rose, Frankenthaler, 14–15, 16.


[Закрыть].

Вооруженная этими инструментами и инструкциями, Хелен воспарила – и интеллектуально, и творчески. И впервые задумалась о том, чтобы выбрать творческую профессию – стать художником или писателем. «Литература была для меня не менее важна. Я высоко ценила написанное слово, книгу, разговор, придумывание сюжетов, – рассказывала она. – Я тогда просто заблудилась в мире слов и живописи. Подростком я знала: у меня есть то, что я хочу исследовать, я буду это делать и никогда не прекращу»[509]509
  Helen Frankenthaler, interview by Barbara Rose, GRI.


[Закрыть].

В Далтоне проигнорировали неудачи Хелен в Брирли и зачислили ее в выпускной класс[510]510
  Oral history interview with Helen Frankenthaler, AAA-SI.


[Закрыть]. Это означало, что она окончит школу в 16 лет и получит перспективу дальнейшего обучения. Идти в консервативный женский колледж у девушки не было ни малейшего желания, и она нацелилась на Беннингтонский колледж свободных искусств в Вермонте[511]511
  Solomon, “The Lyrical Mastery of Helen Frankenthaler”; Munro, Originals, 214; oral history interview with Helen Frankenthaler, AAA-SI.


[Закрыть]. Это было самое прогрессивное (и дорогое) женское учебное заведение в стране, в нем работало множество преподавателей и профессоров высочайшего уровня из международных интеллектуальных кругов[512]512
  Perl, New Art City, 482; Janice Van Horne, A Complicated Marriage, 22.


[Закрыть]. И это была территория, на которую Хелен уже начала потихоньку заходить.

В 15 лет она обожала прокрадываться в университет «Новая школа» в Гринвич-Виллидж и слушать поэтов, читавших свои стихи. Это, по ее собственным словам, «было несколько необычно для пятнадцатилетней еврейской девушки с Парк-авеню». Разрываясь между двумя мирами – богемы и Верхнего Ист-Сайда (который она называла «загородным клубом»), Хелен постепенно поняла, что богема гораздо больше «нее»: «Я в ней жила, в ней мне было интересно и весело, а все остальное оставалось там, где я жила со своими родными». Короче, Беннингтон подходил девушке идеально.

Как говорила Хелен, у тамошних студенток была репутация людей, делающих что-то дикое: «Они пишут тексты, которые тебе непонятны, и картины, которые ты не можешь [понять]». Но от перспективы поступления дочери в это учебное заведение в ужас пришла мать.

«Когда мама опасалась потерять лицо в своем кругу общения, она, как правило, заводила долгий истерический монолог, – вспоминала Хелен. – Слушая ее, можно было подумать, будто я сплю с мужчиной, или ненавижу свою семью, или связалась с коммунистами»[513]513
  Oral history interview with Helen Frankenthaler, AAA-SI.


[Закрыть]. Но в конце концов Марта сдалась. «Теперь, стараясь сохранить реноме, она с гордостью говорила обо мне подругам: “Моя беннингтонская девочка”, – рассказывала Хелен. – Ведь “вассарская девочка” и “девочка из Маунт-Холиок” у нее уже были»[514]514
  Helen Frankenthaler, interview by Barbara Rose, GRI.


[Закрыть].

Хелен часто говорила о себе в те дни как о «девочке», но на самом деле она пребывала в сложнейшем периоде становления женщины. Между 1940 и 1945 годами она пережила травмы, уничтожившие ее детскую невинность, но не стала ни обиженной, ни циничной. Ее искусство тоже было лишено чрезмерной тьмы и пессимизма.

Как и отец, Хелен не выставляла напоказ свои проблемы и горести. Еще в детстве она приучилась скрывать от людей самую сильную боль и продолжала это делать и как художник, и как взрослая женщина. «Меня всегда удивляет, как люди рассуждают: когда художник писал картину, он явно был в приподнятом расположении духа. Иногда это, конечно, оказывается правдой, но зачастую все совершенно не так, – объясняла она. – Я, например, часто пишу веселее всего, когда очень сильно злюсь»[515]515
  Helen Frankenthaler, interview by Deborah Solomon.


[Закрыть].

Племянник Хелен – Клиффорд объяснял это тем, что ранние детские годы – еще при отце – явились для нее определяющими. Смерть отца оказалась разрушительной утратой, но последовавшие эмоциональные бури смогли сломить ее только на какое-то время[516]516
  Clifford Ross, interview by author, January 15, 2014.


[Закрыть]. Восстановившись, Хелен стала еще сильнее и легче, чем прежде. И, что самое главное, теперь она уже ничего не боялась.

В 1945 году Хелен приняли в Беннингтонский колледж, но ей было всего 16, и до следующего года официально зачислить на учебу ее не имели права. Осень девушка провела, изучая искусство – под руководством Тамайо и самостоятельно, рассматривая картины в галереях и музеях взглядом все более знающего и понимающего человека[517]517
  Oral history interview with Helen Frankenthaler, AAA-SI.


[Закрыть]. Она так хорошо усвоила эти уроки, что в 1946 году преподаватель живописи Пол Фили, встретившись с новой студенткой в Вермонте, «сразу признал: в ней что-то есть». Так рассказывала одногруппница Хелен – Нэнси Льюис[518]518
  Nancy Lewis Oral History Interview on Helen Frankenthaler, videotape courtesy HFF.


[Закрыть].

Фили было 36, он воевал в морской пехоте и недавно демобилизовался – война год как закончилась[519]519
  Paul Feeley biographical material, Roll 442, Paul Feeley Papers, 1911–1972, AAA-SI.


[Закрыть]. Пол привлек Хелен по всех возможных аспектах. «Он был невероятно умен и начитан, отлично разбирался в литературе, политике и военном деле, – рассказывала она. – Он был мужем, отцом, очень сложной личностью; пил как сапожник, был на редкость самовлюбленным, очень красивым, очень щедрым и с отличным чувством юмора»[520]520
  Helen Frankenthaler, interview by Barbara Rose, GRI.


[Закрыть]. Фили оказался следующим гидом Хелен на ее пути в мир современного искусства и самовыражения. А еще он стал ее другом на всю оставшуюся жизнь.

Фили вел занятия в небольших группах – по 10–12 студентов[521]521
  Nancy Lewis Oral History Interview on Helen Frankenthaler, videotape courtesy HFF.


[Закрыть]. Он учил не только технике живописи, но и ее анализу. «Мы буквально просеивали каждый сантиметр того, что работало на холсте, или того, что не работало, выясняя, почему так получается», – объясняла Хелен[522]522
  Rose, Frankenthaler, 16–17.


[Закрыть]. А еще он знакомил своих учеников с широким спектром тем истории искусств; с полным меню художественных традиций, из которого они могли выбрать свое направление для дальнейшего творческого развития. Благодаря ему существенно расширился и творческий лексикон Хелен.

Как вспоминала все та же Нэнси Льюис, «Хелен начала писать отличные вещи»[523]523
  Nancy Lewis Oral History Interview on Helen Frankenthaler, videotape courtesy HFF.


[Закрыть]. И объяснялось это не только ее природным талантом, но и готовностью к упорному труду и наличием максимальной концентрации, без которых не бывает настоящего художника[524]524
  Helen Frankenthaler, interview by Deborah Solomon.


[Закрыть]. Фили, как и другие профессора, настойчиво призывал учеников идти собственным путем, думать самостоятельно и, что самое главное для художника, смотреть и видеть[525]525
  Oral history interview with Helen Frankenthaler, AAA-SI.


[Закрыть].

После самостоятельного поиска истины наступал не менее важный обмен идеями – каждый рассказывал о своих открытиях и находках. «Мы в нашем узком сообществе, кажется, только и делали, что делились друг с другом опытом», – вспоминала Льюис[526]526
  Nancy Lewis Oral History Interview on Helen Frankenthaler, videotape courtesy HFF.


[Закрыть].

Хелен наконец-то могла быть самой собой, что далеко не всегда получалось дома. «Я соблюдала протокол; придерживалась манер, принятых в кругах состоятельной буржуазии, одевалась так, как требовала среда, в которой я выросла, но при этом оставалась ренегаткой и индивидуалисткой, причем отнюдь не лишенной юмора», – рассказывала она[527]527
  “After Mountains and Sea”, 27.


[Закрыть].

Одним из аспектов своего бунта, о котором Хелен редко впоследствии упоминала, был гендерный вопрос. В мире, населенном респектабельными франкенталерами, заявление девушки о желании стать художницей считалось худшим, чем о намерении выступать на сцене. Занятие женщины искусством как хобби даже поощрялось, но быть художником-профессионалом со свободной моралью – это из ряда вон! Идея профессионального занятия живописью привлекла Хелен еще и как протестная. «Она всегда ненавидела фразу “ты должна”, – рассказывал ее племянник Фред. – Я часто ее цитирую: ты должна выйти замуж за того-то, ты должна сделать то-то. Так и слышу голос Хелен, перечисляющей, что она “должна”». Хелен всегда отказывалась быть кому-то что-то «должна» и с радостью и большим энтузиазмом отстаивала нечто совершенно противоположное[528]528
  Fred Iseman, interview by author.


[Закрыть].

В Беннингтоне, к счастью, Хелен окружали столь же мятежные молодые женщины. Они с готовностью обменяли благосклонность общества на возможность самореализации, и преподаватели всячески поощряли их идти по этому смелому пути.

Чтобы поднять дискуссию о проблемах колледжа выше уровня сплетен и домыслов и знакомить студенток с последними политическими и культурными событиями в стране, девушки решили выпускать газету, назвали ее «Маяк» – Хелен стала редактором. Первый номер вышел в апреле 1947 года, тон издания был откровенно левацким. Сначала в издании остро критиковалась помощь, которую президент Трумэн оказывал «нерепрезентативному и недемократическому правительству Греции радикально правого толка». В 1948 году на первой полосе вышла статья в поддержку левого независимого кандидата в президенты США Генри Уоллеса[529]529
  “ ‘Beacon’ Now a Reality”, The Beacon 1, no. 1 (April 10, 1947): 1; “U.S. vs. U.S.S.R?” by M.S.M, The Beacon 1, no. 1 (April 10, 1947): 2; “Why I Am For Wallace”, The Beacon 2, no. 6 (June 24, 1948): 1.


[Закрыть]. Однако в насыщенной студенческой жизни Хелен газета занимала относительно немного места.

Девушка подрабатывала официанткой в столовой факультета, где обслуживала поэта Уистена Одена («Он всегда ел холодные хлопья», – рассказывала она[530]530
  Solomon, “The Lyrical Mastery of Helen Frankenthaler”, 8.


[Закрыть].) «Пару раз» она играла в покер дома у писательницы Ширли Джексон и ее мужа, литературного критика Стэнли Хаймана[531]531
  Nancy Lewis Oral History Interview on Helen Frankenthaler, videotape courtesy HFF.


[Закрыть]. (Он, кстати, в 1949 году стал первым покупателем произведения художницы Хелен Франкенталер[532]532
  Rose, Frankenthaler, 21.


[Закрыть].) Во время одной из этих игр Хелен познакомилась, а вскоре и подружилась с тридцатичетырехлетним Ральфом Эллисоном. Молодой писатель уже работал над веховой книгой «Человек-невидимка», посвященной теме отчуждения чернокожих в Америке[533]533
  Nancy Lewis Oral History Interview on Helen Frankenthaler, videotape courtesy HFF.


[Закрыть]. Хелен училась у поэта Стэнли Кьюница; у психолога, философа и марксиста Эриха Фромма; у теоретика литературы Кеннета Берка. Последний, по словам художницы, перевернул всю ее жизнь, разъяснив значение символов в искусстве и языке[534]534
  Oral history interview with Helen Frankenthaler, AAA-SI; Solomon, “The Lyrical Mastery of Helen Frankenthaler”, 8.


[Закрыть]. Хелен взрослела и зрела – и в эмоциональном плане, и в интеллектуальном, и в творческом.

Во время зимнего семестра она устроилась писать тексты в ежемесячный нью-йоркский журнал MKR’s Art Outlook[535]535
  Oral history interview with Helen Frankenthaler, AAA-SI.


[Закрыть] и весьма убедительно раздраконила корпорацию Chrysler за организацию художественной выставки, на которой был представлен «шаг искусства в обратном направлении».

Эти Медичи XX века, кажется, на корню задушили потенциальную творческую экспрессию, ограничив поле деятельности живописи одной-единственной темой: Важными Военными Сценами. По этой причине картины, представленные на салоне Chrysler, интересны исключительно в литературном качестве…

Поскольку акцент сделан исключительно на повествовательном аспекте живописи, выставляемые тут художники не слишком заморачивались вопросами цвета и композиции. Впрочем, если цель этой выставки в том, чтобы рассказать обществу об ужасах войны – сбросив со счетов аспект «искусства», – то, можно сказать, все прошло вполне успешно.

Очень жаль, что так получилось. Chrysler могла принести много пользы, поспособствовав творческой карьере молодых ветеранов войны. А вместо этого создала мемориал – памятник Второй мировой войне[536]536
  Helen Frankenthaler, “The Chrysler Assignment”, 8.


[Закрыть].

На момент написания этих строк критику Хелен Франкенталер было 18 лет.

Безусловно, за уверенностью Хелен в себе стояли высокое положение в обществе и богатство ее семьи, но особую важность имело и то, что девушка всегда знала, кто она. Она – «фантастический ребенок Альфреда Франкенталера». И если у Грейс Хартиган отсутствовал «чип вины», то Хелен ровным счетом ничего не знала о «чипе неуверенности в себе». Ее вера в свои силы не имела границ – а это редкость среди художников.

Еще она была до мозга костей пропитана духом соперничества и выглядела на удивление дерзкой особой[537]537
  Clifford Ross, interview by author, January 15, 2014.


[Закрыть], о чем свидетельствует следующая история. В том году, когда Хелен разнесла в пух и прах корпорацию Chrysler, ей, по ее словам, бросил вызов один «раздражающий и мерзкий тип» из колледжа Уильямса. Хелен с подружкой Синтией Ли читали вслух статью в журнале Life о Марлоне Брандо. Вдруг в разговор встрял молодой человек: «И что такого есть у этого парня, чего нет у меня?» Хелен с Синтией тут же решили это выяснить.

Почистив перышки, чтобы выглядеть максимально привлекательно, заманчиво и эстетично, они отправились в Нью-Йорк: Брандо играл на Бродвее в спектакле «Трамвай “Желание”». В конце представления они через ассистента режиссера передали актеру записку. Через несколько минут последовал устный ответ. Ассистент подмигнул подружкам: «Он встретится с вами в субботу в два часа». Двадцатичетырехлетний Марлон Брандо назначил Хелен и Синтии свидание!

В субботу подружки вновь были в Нью-Йорке. И в 14 часов, перед дневным спектаклем, до начала которого оставалось еще 30 минут, действительно встретились за кулисами с Марлоном Брандо. Актер подхватил девушек под руки, быстро вывел из театра и потащил через улицу в какую-то забегаловку. Там Брандо проглотил яичницу с ржаными тостами, запил их кофе и только тут объяснил: он только что проснулся.

Марлон полушепотом рассказывал, что разочаровался в американских кинофильмах (в них его тогда еще не снимали). Признался: его исключили из военной школы за то, что он собрал бомбу. Пожаловался: на своей единственной оплачиваемой работе, не связанной с актерством, он рыл канавы. Брандо сплетничал о Стелле Адлер, у которой учился; делился, что имеет возможность жениться на женщине, весящей всего сорок килограммов.