Текст книги "Женщины Девятой улицы. Том 2"

Но куда более невероятным, чем собственно эти рассказы, для девушек оказалось то, что Марлон Брандо – сам Марлон Брандо! – вообще с ними говорил. Этот прославившийся молчаливостью и сдержанностью актер оказался на редкость болтливым с Хелен и Синтией. А после обеда он пригласил подруг в свою гримерную. И при них стал переодеваться для спектакля, и «без малейшего стеснения» разделся догола! Подруги уходили из театра, напрочь забыв о том, зачем приходили. Хелен, кстати, «забыла» перчатки, и ей пришлось вернуться[538]538
  Helen Frankenthaler and Cynthia Lee, “A Brando Named ‘Desire”, 4, 6.


[Закрыть].

Окончательно стать художницей Хелен решила только на последнем курсе. Ее опыт был настолько богат, а людей, оказывавших на нее влияние, так много, что она до последнего продолжала разрываться между пером и кистью. Но в конце концов «адреналин и неоднозначность живописи» перевесили[539]539
  “After Mountains and Sea”, 27.


[Закрыть].

В молодости девушка всегда стремилась к свободе – без правил, без ограничений, без соблюдения норм, без «ты должна». Причем и в жизни, и в искусстве. «Я думаю, Хелен интуитивно понимала, что ей придется бунтовать против наиболее добропорядочных аспектов своего воспитания», – говорил Клиффорд[540]540
  Clifford Ross, interview by author, February 18, 2014.


[Закрыть]. После окончания колледжа она отправилась в Даунтаун. Случилось это в 1949 году, когда художники-абстракционисты набирали популярность.

В последнюю зиму в Беннингтоне Хелен воспользовалась льготами для иногородних студентов и начала посещать занятия по живописи на 14-й улице. Их вел Уоллес Харрисон, живописец франко-австралийского происхождения, который преподавал в основном кубизм[541]541
  Oral history interview with Helen Frankenthaler, AAA-SI; Rose, Frankenthaler, 21. Среди художников, которые учились у Харрисона и общались с Хелен, были Джеймс Брукс и Шарлотта Парк.


[Закрыть]. Хелен снимала квартиру вместе с лучшей подругой Соней Рудикофф, тоже студенткой Беннингтона. Жилье размещалось на Восточной 21-й улице в районе Грамерси, состояло из анфилады тесных комнатушек на третьем этаже. В квартире не было горячей воды, зато получилось устроить мастерскую[542]542
  Oral history interview with Helen Frankenthaler, AAA-SI.


[Закрыть].

«Мы с ней обе погрузились в творческую жизнь и решили, что будет логично снять это помещение вместе, чтобы она могла там писать, а я заниматься живописью, – рассказывала Хелен. – Квартира обходилась в четырнадцать долларов в месяц, по семь баксов с каждой»[543]543
  Helen Frankenthaler, interview by Deborah Solomon.


[Закрыть].

Соня училась на курс старше Хелен и была гораздо интеллектуальнее ее остальных друзей из Беннингтонского колледжа. «Она всегда думала, прежде чем что-то сказать», – так характеризовал Соню один из них[544]544
  Nancy Lewis Oral History Interview on Helen Frankenthaler, videotape courtesy HFF.


[Закрыть]. То, что Хелен выбрала в качестве напарницы для аренды мастерской именно Соню, свидетельствует о ее серьезности.

После окончания колледжа Хелен продолжала работать на 21-й улице[545]545
  John Elderfield, “Painted on 21st Street”, 9.


[Закрыть]. Позади были три года очень разнообразной учебы, и всё, казалось, сходилось в одной точке – кубизме. Оказавшись в снятой вскладчину с Соней мастерской, Хелен принялась штамповать «пикассо». «Я все держала под контролем. Выглядели мои работы вполне пристойно. Но это были студенческие [работы], и они не удовлетворяли меня; мне не это было нужно», – объясняла она потом[546]546
  Helen Frankenthaler, interview by John Gruen, AAA-SI, 2.


[Закрыть].

Не нравилось Хелен и то, что ей приходилось разрываться между живописью и учебой. После Беннингтона она поступила в магистратуру Колумбийского университета на курс истории искусств, где преподавал любимый теоретик абстракционистов Мейер Шапиро. «Я пошла туда в основном потому, что не была уверена в своем творчестве», – говорила Хелен[547]547
  Helen Frankenthaler, interview by Barbara Rose, GRI.


[Закрыть], но еще «у меня никак не хватало смелости сказать всем: “Всё, ухожу из дома и посвящаю жизнь живописи”»[548]548
  Helen Frankenthaler, interview by John Gruen, AAA-SI, 2.


[Закрыть].

В декабре 1949 года ей исполнился 21 год, а в январе она решила наконец объявить, кем является на самом деле. Хелен переехала от матери в квартиру на Западной 24-й улице, которую делила с Габи Роджерс, начинающей актрисой, ученицей Стеллы Адлер.

Летом 1948 года они с Габи путешествовали по Европе[549]549
  Helen Frankenthaler, interview by Deborah Solomon; Helen Frankenthaler, interview by Barbara Rose, GRI; Helen Frankenthaler, interview by John Gruen, AAA-SI, 1; oral history interview with Helen Frankenthaler, AAA-SI.


[Закрыть]. Поездка получилась довольно сложной: на причалах европейских городов, куда заходили трансатлантические суда, все еще стояли гробы с телами американских военных – третий год, как закончилась война, а погибших все отправляли домой в США.

В сущности, Европа вообще выглядела как будто война шла еще вчера. Продукты распределялись по карточкам, после нескольких лет бомбежек на столичных улицах лежали горы битого кирпича, на лицах европейцев присутствовала тень пережитых ужасов[550]550
  Dore Ashton, interview by author.


[Закрыть].

В том путешествии Хелен с Габи очень сдружились. Обе вернулись в Нью-Йорк с планами начать новую жизнь в творчестве. Обе обнаружили, что из-за социальных ограничений не могут окончательно оторваться от своих семей. И тогда девушки решили совершить критически важный прыжок вместе[551]551
  Helen Frankenthaler, interview by John Gruen, AAA-SI, 1.


[Закрыть]. «Чтобы наконец сделать то, что мне давно хотелось сделать, то есть уйти из дома и посвятить себя живописи, я поселилась в квартире с еще одной “девушкой из хорошей семьи”, – рассказывала Хелен[552]552
  Helen Frankenthaler, interview by John Gruen, AAA-SI, 2.


[Закрыть]. – В этом случае со стороны все выглядело вполне добропорядочно. Впрочем, наши родители все равно сетовали по поводу своих ужасных дочек-ренегаток»[553]553
  Helen Frankenthaler, interview by John Gruen, AAA-SI, 1.


[Закрыть]. Через несколько недель после переезда в жилой комплекс «Лондонская терраса» Хелен покончила и с Колумбийским университетом: «Я сделала то, что сделала – просто забрала оттуда свои документы»[554]554
  Oral history interview with Helen Frankenthaler, AAA-SI; Helen Frankenthaler, interview by Barbara Rose, GRI.


[Закрыть]. С того момента Хелен большую часть времени писала. Она занималась этим на протяжении следующих шести десятков лет с редкими перерывами.

В конце 1949-го или начале 1950 года Хелен позвонили из галереи Жака Селигмана на 57-й улице – там хотели устроить выставку работ выпускников Беннингтона и хотели, чтобы девушка занялась ее организацией. Подобное мероприятие было бы большим благом для факультета изобразительного искусства и, в частности, для Пола Фили, который его возглавил[555]555
  Oral history interview with Helen Frankenthaler, AAA-SI; Rose, Frankenthaler, 15.


[Закрыть]. Хелен, конечно же, согласилась, активировав всю свою благородную дотошность и аристократическую тщательность. Но Хелен была и девушкой из Даунтауна: она отлично знала о роли алкоголя в жизни здешних художников и их гостей, а потому первым делом наняла лучших барменов, которых только смогла найти в городе.

Далее она составила список и, устроившись в квартире у мамы, обзвонила всех, кого знала в мире искусства и литературы, а также всех, с кем лично не была знакома, но чье присутствие на мероприятии считала полезным[556]556
  Helen Frankenthaler, interview by John Gruen, AAA-SI, 4–5; oral history interview with Helen Frankenthaler, AAA-SI.


[Закрыть]. Во вторую группу вошел Клем Гринберг, критик-искусствовед из еженедельного журнала The Nation. Этого автора она помнила еще по его самым первым публикациям в Partisan Review, левом ежеквартальном литературно-политическом журнале. Хелен пригласила критика на открытие выставки. Клем в ответ сказал: «Обожаю Беннингтонский колледж! И девушек из Беннингтона. Но приду, если будет дармовая выпивка».

«Будет и мартини, и “манхэттены”», – заверила Хелен.

«Тогда точно приду», – из трубки раздался краткий, но медленный ответ с деланным виргинским акцентом[557]557
  Oral history interview with Helen Frankenthaler, AAA-SI; Barrett, The Truants, 138.


[Закрыть].

Выставка открылась вечером 15 мая. «Пришел весь художественный и литературный мир нью-йоркского авангарда, – вспоминала Хелен[558]558
  Oral history interview with Helen Frankenthaler, AAA-SI.


[Закрыть]. – И все здорово набрались»[559]559
  Helen Frankenthaler, interview by Barbara Rose, GRI.


[Закрыть]. Как обещал, явился и Клем, тем самым благословив мероприятие, получившее одобрение известного критика. Его статьи по стилю и содержанию были почти такими же дерзкими, как картины и скульптуры, о которых он писал.

Клем переходил от картины к картине, а публика, не отрываясь, следила за ним. Люди хотели понять, что же здесь действительно интересно. Критик меж тем задерживался у некоторых работ – рассматривал их своим знаменитым не слишком дружественным взглядом, хмурил брови, жевал свисающую с губы сигарету. Чтобы сконцентрировать фокус, он иногда придавливал пальцами нижние веки. Клема называли «королем критики 1940-х годов», художники того периода его уважали и всячески прославляли за храбрость. По словам Джона Майерса, в «Кедровом баре» обсуждалась «каждая чертова статья» Клема[560]560
  Friedman, Jackson Pollock: Energy Made Visible, 137; Edgar, Club Without Walls, 74; John Bernard Myers, interview by Barbara Rose, audiotape, March 12, 1968, Series V, Box 13, R3, GRI.


[Закрыть].

Клем Гринберг просто не мог не заинтересовать Хелен. Он был очень мощной интеллектуальной фигурой в мире авангардного искусства, а она всегда тратила время только на лучшее[561]561
  Rubenfeld, Clement Greenberg, 106–7; John Bernard Myers, interview by Barbara Rose, audiotape, March 12, 1968, Series V, Box 13, R3, GRI.


[Закрыть]. Хелен подошла к важному гостю и провела его по всей выставке – от полотна к полотну. Пара из них вышла потрясающая. На каблуках Хелен была ростом больше ста восьмидесяти сантиметров – практически вровень с Клемом. У нее, как и у матери, были густые темные волосы до плеч, завитые томными волнами а-ля Лорен Бэколл. Глаза – огромные, круглые, глубокие; рот – не особо большой, но улыбка выходила широкой, радостной и без намека на сдержанность.

Рядом с сорокатрехлетним Клемом (лысеющая макушка и интеллектуальная сдержанность) Хелен выглядела еще более порывистой и живой, чем на самом деле. Искра, проскочившая между ними, чем-то напоминала ту, что зажглась когда-то между юной Мартой и Альфредом. Возможно, и Хелен это почувствовала. Однако Клем Гринберг не был похож на ее отца. Жестокость Клема проявилась уже во время первой встречи.

В какой-то момент Хелен и Клем подошли к картине «Женщина на лошади». Фигуративную абстракцию, написанную в интенсивных основных цветах и с весьма либеральным использованием черного для создания негативного пространства, явно вдохновил Пикассо. И New York Times, и Art Digest оценили это полотно весьма позитивно[562]562
  Elderfield, “Painted on 21st Street”, 46.


[Закрыть]. Однако Клем заявил: «Мне не нравится». Хелен ответила: «Это мое»[563]563
  Oral history interview with Helen Frankenthaler, AAA-SI.


[Закрыть]. Гринберг был экспертом и не мог не увидеть фамилии автора, написанной желтым по черному в правом нижнем углу. Он отлично понимал, что и кому говорил. Впоследствии, вспоминая тот день, Хелен смеялась: «Он, в сущности, дал мне понять, что, по его мнению, моя картина была на той выставке самой никчемной»[564]564
  Helen Frankenthaler, interview by Deborah Solomon.


[Закрыть].

Однако, как показало время, тот комментарий был пробным камнем. Клем не просто желал задеть чувства Хелен – он, судя по всему, оценивал ее зрелость. Проверял, сколько критики способна принять и выдержать эта необыкновенная девушка. Хелен отреагировала на колкость довольно спокойно (ей и самой та картина уже не слишком нравилась)[565]565
  Helen Frankenthaler, interview by Barbara Rose, GRI.


[Закрыть], и если реплика Клема действительно была проверкой, то она прошла ее с блеском. К концу мероприятия Гринберг был от Хелен в полном восторге. И чувство оказалось взаимным[566]566
  Oral history interview with Helen Frankenthaler, AAA-SI; Helen Frankenthaler, interview by Barbara Rose, GRI; Clement Greenberg Journals, July 6 [ca. 1955], Series II, Box 16, Folder 1, Clement Greenberg Papers, GRI (950085).


[Закрыть].

В конце мая Хелен зашла в галерею за своей картиной. Ей передали: звонил Клем, просил ее номер телефона[567]567
  Oral history interview with Helen Frankenthaler, AAA-SI.


[Закрыть]. Она же, надо сказать, не слишком по нему скучала. На днях они с Габи произвели фурор на балу изящных искусств, собирая средства для ассоциации «Равенство художников», а через четыре дня после открытия выставки в галерее Селигмана в журнале Life появилась их фотография на полный разворот[568]568
  “Life Goes to an Artists’ Masquerade”, 144.


[Закрыть].

Однако Гринберг уже заинтересовал Хелен. Ведь у него был ее номер телефона, но он не звонил (кстати говоря, у него в тот период была связь сразу с двумя женщинами)[569]569
  Rubenfeld, Clement Greenberg, 145.


[Закрыть]. Хелен решила подтолкнуть Клема и 4 июня 1950 года отправила ему письмо:

Уважаемый мистер Гринберг,

Теодорос Стамос посоветовал мне написать мистеру Уильяму Леви из колледжа Блэк-Маунтин насчет работы на художественном факультете в летний семестр. Но он сразу предупредил меня, что с организацией у тамошней администрации большие проблемы, и рассчитывать на обязательный ответ мне не стоит. Как он и предсказывал, ответа я так и не дождалась, но работа мне по-прежнему очень нужна.

А потом я узнала, что у вас есть связи в этом колледже, и подумала, что, возможно, вы подскажете мне, кто именно может рассматривать мое заявление.

(Надеюсь, вы уже оправились после выставки работ выпускниц Беннингтона.)

С уважением, Хелен Франкенталер[570]570
  Helen Frankenthaler to Clement Greenberg, June 3, 1950, Series 3, Box 3, Folders 38–39, the Clement Greenberg Papers, 1937–1983, AAA-SI.


[Закрыть]

Вскоре после отправки того письма Хелен вместе с мамой смотрела бейсбольный матч по новенькому телевизору Марты.

Зазвонил телефон. Клем спросил, не хочу ли я с ним выпить. У нас состоялся длиннющий разговор, во время которого стало ясно, что у нас похожий юмор и вообще масса общих интересов. И мы назначили свидание. Это стало началом отношений длиной в пять лет[571]571
  Oral history interview with Helen Frankenthaler, AAA-SI.


[Закрыть].

Если не считать Джексона Поллока или Виллема де Кунинга, Хелен не могла бы выбрать себе лучшего партнера-мужчины в качестве проводника в мир авангардного искусства. Клем буквально жил там, и, начав с ним встречаться, она тоже очень быстро стала частью его сообщества. Люди, о которых она раньше только читала в художественных или литературных журналах, стали ее друзьями.

Теперь она проводила вечера на вечеринках в квартире Клема на Бэнк-стрит или в «Сан-Ремо», его любимом баре в Гринвич-Виллидж. Они вместе ходили в «Клуб» и в «Кедровый бар» (хотя Клем последний ненавидел). По субботам они с ребятами из Partisan Review или с Элен и Чарли Иганом обходили галереи[572]572
  Helen Frankenthaler to Sonya Gutman, October 6, 1950, Box 1, Folder 2, Sonya Rudikoff Papers, 1935–2000, Princeton, 1; oral history interview with Helen Frankenthaler, AAA-SI. После замужества Соня Рудикофф стала Соней Гутман.


[Закрыть]. Хелен не верила своему счастью. Она говорила о первом этапе «светской жизни» с Клемом как о чем-то, что «заставляло бешено колотиться сердце»[573]573
  Marquis, Art Czar, 128.


[Закрыть]. «Это был совершенно новый мир, и я никак не могла им насытиться», – вспоминала она[574]574
  Oral history interview with Helen Frankenthaler, AAA-SI; Helen Frankenthaler, interview by Barbara Rose, GRI.


[Закрыть].

Впоследствии Хелен нередко приходилось слышать: она использовала свою связь с Клемом, чтобы отомкнуть двери, которые могли остаться для нее закрытыми. И каждый раз Хелен оправдывалась: они с Клемом старались никогда не лезть в профессиональную жизнь друг друга. Им обоим было понятно, что он не станет писать о ее творчестве и как-либо продвигать ее, и этого действительно не было даже спустя десятилетия после прекращения отношений[575]575
  Helen Frankenthaler, interview by Barbara Rose, GRI; Helen Frankenthaler, interview by John Gruen, AAA-SI, 13–14.


[Закрыть]. А насчет открытия дверей в мир авангардного искусства племянник Хелен – Клиффорд сказал следующее:

Это, конечно же, действительно так. Но ведь эти двери, скорее всего, захлопнулись бы перед носом, если бы у Хелен самой не нашлось достаточно сил и таланта, чтобы двигаться вперед.

Я думаю, ее связь с Клемом нужно понимать не как некий откровенно оппортунистический шаг, а как часть ее искреннего стремления находиться рядом с блестящим умом и иметь доступ к лучшему, что было в искусстве в то время, – чтобы учиться. Ее мощно притягивал его интеллект и то, что он находился в центре этого богатого творческого варева. Тут речь не столько о карьеризме, сколько о желании получить доступ к идеям. Важно отметить, что Клем ни разу не написал сколь-нибудь значительного материала, в котором восхвалялись бы работы Хелен. Ее отношения с ним отлично вписывались в ее стремление как художника находиться максимально близко к самым умным людям из этой среды, в том числе и к Клему – даже несмотря на то, что его поведение зачастую было вопиюще оскорбительным[576]576
  Clifford Ross, interview by author, February 18, 2014.


[Закрыть].

А что же Хелен дала Клему Гринбергу? Компанию молодой и красивой женщины с острым умом и высоким социальным статусом. Коллега Клема по журналу Commentary Ирвинг Кристол утверждал, что Франкенталеры «занимали в иерархии еврейско-американского общества чуть ли не королевское положение»[577]577
  Rubenfeld, Clement Greenberg, 153.


[Закрыть].

Роман Клема с Хелен (а это были его первые долгосрочные отношения с еврейкой)[578]578
  Jones, Eyesight Alone, 29.


[Закрыть] по времени совпал с острыми дебатами по еврейскому вопросу. Они велись тогда в Америке, и Гринберг рассуждал о еврейском национализме и «ненависти евреев к себе», проросших на почве нацистских зверств. Было основано Государство Израиль, усилились призывы к евреям принять свое еврейство в составе общности – нации, предлагалось также гордиться своим еврейством и воспринимать его как элемент безопасности. Но Клем предложил иной путь. Он видел угрозу в яром национализме любого типа и предложил евреям примириться со злодеяниями войны, не превращаясь в частички некой изолированной общности, а противодействуя причинам и следствиям пережитой травмы на личностном уровне.

Главная борьба, по крайней мере здесь, в Америке, должна вестись внутри нас самих. Именно там, и только там, мы можем убедить себя в том, что Освенцим не является приговором нашей внутренней ценности как народа. Я хочу быть способным принять свое еврейство на внутреннем уровне, таком неявном, чтобы я мог использовать его для самореализации: и как личность в своем праве, и как еврей в своем праве[579]579
  Clement Greenberg, “Self-Hatred and Jewish Chauvinism”, 430, 432.


[Закрыть].

Именно ломая голову над столь важными философскими вопросами, Клем встретил Хелен. Они нашли друг в друге то, что каждому было нужно. Их отношения на долгие годы стали чрезвычайно важными для обоих. Клем представлял «первое поколение», он вырос вместе с ним как автор, стал его хроникером и со временем освободил место для последователей из «второго поколения», то есть людей, в чьей компании расцветет и состоится как художник Хелен Франкенталер.

Наш образ жизни был именно таким, какой мы хотели, и создавалось впечатление, будто это он выбрал нас, а не мы его.

Симона де Бовуар[580]580
  Rose, The Norton Book of Women’s Lives, 58.


[Закрыть]

Билл де Кунинг порекомендовал Клема для летней преподавательской работы в колледже Блэк-Маунтин. Это означало, что Клем сможет провести лето вне жаркого и душного Нью-Йорка[581]581
  Rubenfeld, Clement Greenberg, 146; Duberman, Black Mountain, 347.


[Закрыть]. Хелен тоже надеялась получить работу в этом колледже в Северной Каролине, но у нее ничего не вышло, и в конце июня она оказалась без убежища на летний сезон[582]582
  Helen Frankenthaler to Clement Greenberg, June 3, 1950, Series 3, Box 3, Folder 38, Clement Greenberg Papers, AAA-SI.


[Закрыть]. Это означало также, что Хелен будет совершенно нечем заняться, и скучать ей придется одной, потому что арт-сцена Нью-Йорка на июль и август превращалась в настоящую пустыню: галереи закрывались; в музеях устраивались выставки, подпадавшие под определение «массовая культура» – настоящих художников там, как правило, было не сыскать. Даже художественные журналы закрывали свои офисы! Результатом становилась ежегодная массовая сезонная миграция художников и скульпторов с востока на Лонг-Айленд, с юга – в Северную Каролину и с севера – на север штата Нью-Йорк, в штаты Мэн, Вермонт или Массачусетс.

Из всех вариантов Клем рекомендовал Хелен последний. Он сказал, что ей следует поучиться у Ганса Гофмана в Провинстауне. Когда-то этот немец оказал решающее влияние на его собственное понимание искусства, и Клем был уверен, что учеба у него будет очень полезной для Хелен. Отчасти по рекомендации Клема, но в значительной степени и потому, что краткий курс в мастерской Гофмана считался обрядом посвящения для любого начинающего художника нью-йоркской школы, Хелен записалась на учебу[583]583
  Helen Frankenthaler, interview by John Gruen, AAA-SI, 5; Rubenfeld, Clement Greenberg, 145.


[Закрыть]. По ее словам, это был «необходимый мостик»[584]584
  Helen Frankenthaler, interview by Deborah Solomon.


[Закрыть].

Переполненная энтузиазмом и нетерпением, Хелен направилась на север, на полуостров Кейп-Код. Там она познакомилась с Гофманом и была им совершенно очарована[585]585
  Helen Frankenthaler, interview by John Gruen, AAA-SI, 5.


[Закрыть]. («Он был дядька жесткий, но очень человечный, очень прямой и очень умный», – говорила она[586]586
  Helen Frankenthaler, interview by Barbara Rose, GRI.


[Закрыть].) А вот бытовые условия в Массачусетсе оказались просто катастрофическими.

Хозяйством заправляла «конченая алкоголичка-секретарша» Гофмана с ее «алкоголическим бойфрендом»[587]587
  Helen Frankenthaler, interview by Barbara Rose, GRI.


[Закрыть]. К моменту прибытия Хелен из доступного жилья остался только деревянный сарай – его пришлось делить с еще четырьмя студентами. В летнюю жару сарай раскалялся, словно печь, которая день за днем подогревала постепенно растущее разочарование Хелен учебой у Гофмана. Не то чтобы ей не нравились его лекции, но она чувствовала, что давно усвоила эти уроки. А еще ей довольно быстро надоело учиться.

Хелен хотелось руководствоваться в живописи своими творческими инстинктами и совершать собственные открытия, не поддаваясь чужому влиянию. Однажды она ушла из студии Гофмана, чтобы самостоятельно написать залив в Провинстауне[588]588
  Helen Frankenthaler, interview by Barbara Rose, GRI; Helen Frankenthaler, interview by John Gruen, AAA-SI, 5.


[Закрыть].

Хелен установила мольберт на крыльце своего сарая и смотрела на воду, совершенно не зная, что собирается делать. Она понимала: ей хочется трансформировать величественный вид и так перенести его на холст, чтобы внушающая благоговение бесконечность моря и неба стала ее бесконечностью[589]589
  Oral history interview with Helen Frankenthaler, AAA-SI.


[Закрыть]. Художник – это проводник собственного видения, такого же уникального, как отпечаток пальца. Оно нераспознаваемо до тех пор, пока не народится на этот свет в форме произведения искусства. «Каждая картина сама указывает тебе, что делать, – говорила Хелен, – и в этом их великолепие»[590]590
  Helen Frankenthaler, interview by Deborah Solomon.


[Закрыть].

Хелен начала писать, и постепенно, спустя много дней, на холсте возникло нечто большее, нежели просто живописная копия залива. Это был идеальный союз того, чем была Хелен, и того, что она перед собой видела. Ей удалось ухватить момент и передать нужное чувство.

Залив на холсте Хелен изобразила абстракцией: линия отрезала верхнюю четверть полотна, но делала это не жестко, не категорически – при желании ее можно было истолковать как линию горизонта. Она, как и все вокруг, казалась подвижной, гибкой; зритель так же мог принять ее и за воду, и за небо, и за облака, и за дюны, и даже за камни. В плавном образе художница сумела передать и летний зной, поднимающийся над береговой линией, и тихое спокойствие человека, понимающего, что момент единства с необъятностью есть реальность застывшая и глубокая, но, к сожалению, мимолетная. Хелен передала все это на маленьком холсте в серо-голубых тонах и кобальте, в сером и черном, в охре, в красном, в жженой умбре и коричневой краске и без малейшего намека на распознаваемый образ. Рассматривая законченную работу, художница никак не могла решить, получилось ли у нее[591]591
  Helen Frankenthaler, interview by Barbara Rose, GRI.


[Закрыть].

«Залив Провинстауна» Хелен притащила на традиционный пятничный критический анализ Гофмана. Это было потрясающее мероприятие[592]592
  Oral history interview with Helen Frankenthaler, AAA-SI.


[Закрыть]. Студенты висели на стропилах и толпились вокруг Ганса, ловя каждое его слово, а мэтр высказывался о каждой из картин, написанных учениками за прошедшую неделю.

Гофман поставил на мольберт картину Хелен. Он говорил о выборе цветовой гаммы и о том, как он повлиял на пространство и на создание глубины; как автор экстраполировала природу, чтобы создать что-то новое и уникальное; как уловила и передала суть залива и свои ощущения при взгляде на него. А закончил Гофман словами, которые в его устах означали наивысшую похвалу: «Да, это работает». Кровь прилила к лицу Хелен, дыхание сбилось. Ее охватило непреодолимое желание опять встать за мольберт[593]593
  Helen Frankenthaler, interview by Barbara Rose, GRI.


[Закрыть].

Ежедневно с появления Хелен в Провинстауне сокурсники наблюдали, как она мчится навстречу почтальону узнать, нет ли писем от Клема[594]594
  Rubenfeld, Clement Greenberg, 145.


[Закрыть]. Спустя три недели она решила, что ей лучше поехать в колледж Блэк-Маунтин, чем оставаться на Кейп-Коде – ведь с тем же успехом она сможет писать и там, в компании своего мужчины. «Между ними было какое-то электричество. Я думаю, дело в значительной мере было в сексе, – говорила будущая близкая подруга Хелен Корнелия Ноланд. – У них просто все было общее»[595]595
  Rubenfeld, Clement Greenberg, 152.


[Закрыть].

Чтобы лишний раз не тревожить мать информацией о поездке к любовнику, который к тому же намного старше нее, Хелен сообщила домой: она отправляется в Вирджинию для встречи с Габи, которая выиграла актерскую стипендию и теперь живет в Абингдоне[596]596
  Helen Frankenthaler, interview by John Gruen, AAA-SI, 5.


[Закрыть]. Так Хелен покинула Провинстаун, отправившись в «тайный тур» по Блэк-Маунтин[597]597
  Helen Frankenthaler to Clement Greenberg, postcard postmarked, August 25, 1950, Series 3, Box 3, Folder 38, the Clement Greenberg Papers, AAA-SI; with Helen Frankenthaler, interview by Deborah Solomon.


[Закрыть].

Колледж нанял Клема преподавать историю и теорию искусств; он прибыл туда в начале июля со своим пятнадцатилетним сыном Дэнни. С момента рождения мальчик то появлялся в жизни Клема, то исчезал из нее (второе чаще), а в периоды воссоединения отец позволял ему болтаться где угодно, лишь бы сын не мешал заниматься своими делами. Дэнни же отвечал на равнодушие отца скверным поведением. Его неоднократно исключали из школы, а в то лето он отказывался выполнять многочисленные требования Клема по превращению себя в человека, «которого можно было бы одобрить»[598]598
  Rubenfeld, Clement Greenberg, 42–45, 152–153. Клем и мать Дэнни, Эдвина «Тоади» Юинг, поженились после трехнедельного романа в Калифорнии. Совокупность ряда факторов, в том числе отсутствие у Клема стабильного дохода, его возвращение на Восточное побережье, крайне негативное отношение матери Тоади к Клему и большой интерес Тоади к другим мужчинам, привела к тому, что через три года этот брак распался. В 1949 году Тоади переехала в Вашингтон, округ Колумбия, и Дэнни начал проводить с отцом в Нью-Йорке только выходные.


[Закрыть]. Присутствие в этих и без того сложных отношениях Хелен, понятно, ничуть не облегчало ситуацию.

Она была старше Дэнни всего на шесть лет и не годилась на роль заменителя мамы для любого ребенка. Что уж говорить о крайне раздраженном подростке! К тому же разрешение чужих семейных проблем вовсе не входило в ее планы. Хелен думала, что в колледже собрались сплошь художники да интеллектуалы. Действительно, помимо Клема тем летом в Блэк-Маунтин преподавали композитор Джон Кейдж, писатель Пол Гудман (один из первых лекторов «Клуба») и художники Теодорос Стамос и Роберт Раушенберг. Словом, Хелен ожидала найти «что-то вроде южной версии Беннингтона»[599]599
  Helen Frankenthaler, interview by Deborah Solomon; Rubenfeld, Clement Greenberg, 145; Duberman, Black Mountain, 348.


[Закрыть]. Реальность же, с которой она столкнулась, разбила фантазии вдребезги.

Хелен обнаружила Блэк-Маунтин совершенно лишенным какого-либо очарования. Место оказалось «удивительно удручающим, ни у кого не было авто, а вместо бассейна какая-то яма, в которой предлагалось купаться. Ни у кого, включая меня саму, не было ни денег, ни щедрости, ни свободы», – рассказывала она. По ее мнению, местность была «тоскливой», еда – «ужасной», общежития – «неописуемыми», «личные ситуации» – «кошмарными», а в довершение всех этих страданий – «там было полно змей»[600]600
  Oral history interview with Helen Frankenthaler, AAA-SI.


[Закрыть].

Не улучшало положения и то, что рядом был Клем. В предыдущем месяце умерла Джин Коннолли, женщина, которую он называл любовью всей своей жизни (письмо Джин о разрыве, написанное в свое время в армию, разбило Клему сердце и привело к сильнейшему нервному срыву). Критик отреагировал на потерю длительным запоем[601]601
  Rubenfeld, Clement Greenberg, 145.


[Закрыть].

Любовник был озабочен драмами из далекого прошлого. Некоторые из них наглядно воплощались в его сыне-подростке. В сочетании с общей мрачной обстановкой происходящего оказалось больше, чем Хелен могла вынести. Она пробыла в Блэк-Маунтин менее недели, собрала вещи, села на первую попутку до вокзала и уехала из Северной Каролины. По дороге она заехала в Вирджинию к Габи, а затем отправилась по Восточному побережью в Нью-Йорк[602]602
  Oral history interview with Helen Frankenthaler, AAA-SI.


[Закрыть].

Облегчение, которое при этом испытала Хелен, проявилось в открытках, отправляемых Клему в пути, из поезда, набитого «ревущими младенцами-южанами». Но тогда уже позади остался Юг[603]603
  Helen Frankenthaler to Clement Greenberg, postcard postmarked August 25, 1950, Series 3, Box 3, Folder 38, the Clement Greenberg Papers, AAA-SI.


[Закрыть].

«К моему немалому удивлению, поездка из Вирджинии оказалась вполне приятной, я пила пиво с биржевыми маклерами и написала в поезде неплохие стихи»[604]604
  Helen Frankenthaler to Clement Greenberg, postcard postmarked August 28, 1950, Series 3, Box 3, Folder 38, the Clement Greenberg Papers, AAA-SI.


[Закрыть]. Дискуссии с попутчиками в основном посвящались так называемой «полицейской операции», начавшейся тем летом на Корейском полуострове: «Новости с войны были ужасны, и чем дальше на восток, тем более напуганными выглядели люди»[605]605
  Helen Frankenthaler to Clement Greenberg, postcard postmarked August 28, 1950, Series 3, Box 3, Folder 38, the Clement Greenberg Papers, AAA-SI.


[Закрыть]. О пребывании в Блэк-Маунтин она написала коротко и с явной прохладцей: «В общем и целом неделя получилась хорошей. Спасибо за нее. С любовью, Хелен»[606]606
  Helen Frankenthaler to Clement Greenberg, postcard postmarked August 25, 1950, Series 3, Box 3, Folder 38, the Clement Greenberg Papers, AAA-SI.


[Закрыть]. Это было все, что она смогла из себя выдавить, и даже это было преувеличением.

На тот момент из всех мест в мире Хелен больше всего интересовал Манхэттен. Она прожила там всю жизнь, но теперь поняла, что знает о нем очень мало.

Я хотела почувствовать Нью-Йорк, ведь, хоть я и жила там с рождения, я еще не видела и не знала его ни с точки зрения взрослого человека, ни как член сообщества художников-авангардистов, ни как молодая девушка, проводящая время со сверстниками. А потом Клемент познакомил меня с Гарри Джексоном, Ларри Риверсом, Бобом Гуднафом, Грейс Хартиган, Элом Лесли. Эл и Грейс тогда жили вместе и ради заработка позировали обнаженными в Лиге студентов-художников Нью-Йорка. А питались они «уитеной» – кашей из дешевой пшеничной крупы, иногда ели ее по три раза в день. Я имею в виду, у них больше ничего не было. А Ларри играл в джаз-банде[607]607
  Helen Frankenthaler, interview by John Gruen, AAA-SI, 3.


[Закрыть].

Молодых художников, с которыми познакомилась Хелен, иногда называли «ребятами Клема»: именно их Гринберг и Мейер Шапиро отобрали для выставки «Талант-1950», а еще именно он ввел их в собственный профессиональный круг общения. Клем вообще любил компанию молодых людей[608]608
  Alfred Leslie, interview by Jack Taylor; Rubenfeld, Clement Greenberg, 151.


[Закрыть]. Среди представителей «второго поколения» он чувствовал себя мудрым старцем, раздавал советы о жизни и творчестве. «Это был Клем Гринберг. И этим все сказано, – говорил Эл Лесли. – Сказанное Клемом являлось законом для любого из нас»[609]609
  Alfred Leslie, interview by Jack Taylor.


[Закрыть]. Некоторые из художников «первого поколения» даже называли Гринберга «Папой Клементом»[610]610
  Naifeh and Smith, Jackson Pollock, 633.


[Закрыть]. Молодые художники ловили каждое его слово, будто послание мессии, но и сам Клем нашел во «втором поколении» своих единомышленников.

Чем глубже Хелен проникала в Даунтаун, тем яростнее она писала. «Картины просто лились из меня полотно за полотном. Чем больше я писала, тем больше мне хотелось писать, – рассказывала она. – В моей голове толпилось множество идей, я просто не успевала их реализовывать»[611]611
  “After Mountains and Sea”, 27.


[Закрыть]. Она процветала в среде, где можно было видеть работы других художников и показывать им свои; ее приводил в неописуемый восторг практически непрекращающийся диалог об искусстве. Хелен называла группу художников, с которыми она познакомилась в том году, «молодым, живым и подвижным ядром творческой семьи».

По-моему, самым счастливым тогда чувствовал себя тот, кому было двадцать с небольшим и у кого имелась компания, в которой можно было серьезно говорить, обсуждать и спорить о живописи; это то, что ты никак не можешь отложить на потом, и то, что тебе не понадобится позже… Все строилось на полном доверии. О, это было прекрасно… Была оценка и были суждения, но ни в коем случае не те суждения, которые идут в пакете с властью или с морализаторством. Их суждение не имело ничего общего с самодовольством. Оно выражалось, скажем, в форме такого вопроса: «Слушай, а почему бы тебе не утяжелить верхнюю левую часть композиции?» Или: «Поможешь мне отрезать и загрунтовать холст?» Или: «Приходи сегодня к нам на ужин». Или: «Пойдем вечером в греческий танцзал». И так каждый день. Я говорила или думала о Поллоке, де Кунинге, Гофмане; я встречалась с Чарли Иганом, Элен де Кунинг и всеми завсегдатаями «Кедрового бара». Кажется, мы каждую пятницу ходили в «Клуб» на разные тамошние мероприятия; я очень сблизилась с Элом и Грейс[612]612
  Helen Frankenthaler, interview by John Gruen, AAA-SI, 6–8.


[Закрыть].

Той осенью Соня Рудикофф вышла замуж и переехала в Нью-Гэмпшир. У Хелен в единоличном распоряжении осталась мастерская[613]613
  Helen Frankenthaler, interview by Barbara Rose, GRI.


[Закрыть]. Оказавшись на 21-й улице одна, по собственным словам, она начала «выдавать довольно-таки потрясающие картины»: «Я была предоставлена самой себе. У меня была своя история. Я развивалась». К Хелен часто заглядывали Виллем и Элен, а она, в свою очередь, часто видела их работы[614]614
  Oral history interview with Helen Frankenthaler, AAA-SI.


[Закрыть]. Оба де Кунинга начали важные картины, смело заходя в своем творчестве все дальше вглубь территории, на которую Хелен только ступила, то есть в царство нового и никем не изведанного.

В 1950 году Элен начала цикл портретов своего старого эксцентричного друга, греческого художника Аристодимоса Калдиса. Он был таким любопытным персонажем, что она будет писать его неоднократно, вплоть до его смерти в 1979 году. (В сущности, единственным, кого она станет писать больше Калдиса, будет президент Джон Кеннеди, и это случится за год до его убийства.)

Элен была художником, Калдис – человеком с оголенными нервами. Вычурный, вечно одетый в какие-то лохмотья – просто мечта любого экспрессиониста. «Это была фантастическая фигура, умнейший человек, он всегда носил несколько ярких шарфов, – вспоминала Элен. – Он надевал на себя все, что у него было…Он казался мне похожим на роденовского Бальзака»[615]615
  Elaine de Kooning, C.F.S. Hancock Lecture, 9.


[Закрыть].

Художница изображала Калдиса в полный рост длинными широкими мазками, накладывала их очень быстро, передавая тем самым суть его «ртутной личности» и одновременно утяжеляя образ, как физический, так и интеллектуальный. У многих художников имеется тема или объект, к которому они постоянно возвращаются, потому что тесное знакомство позволяет всецело сосредоточиться на акте живописи как таковом. У Сезанна в этом качестве выступали фрукты, горные хребты и жена. У Элен – Калдис. Писать его портрет было для нее сродни исполнению любимой пьесы на фортепиано.

Каждый раз она вводила новый цвет либо более глубокий тон. И все написанные Элен ранее его портреты начинали выглядеть довольно сдержанными – либо из-за верности объекту, либо потому, что она все еще искала свой стиль, способный поднять портретную живопись над традициями и сделать ее уникальной. И Калдис помог ей этого достичь. В нем и через него она объединила все технические и стилистические открытия, которые в конечном счете будут определять потрясающий стиль ее портретной живописи.