Текст книги "Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни"

Маркс и Энгельс были категорически против легиона Гервега, которому предсказывали скорое поражение; кроме того, этот легион мог всколыхнуть антифранцузские настроения и укрепить положение консерваторов в правительстве. Когда Маркс поднял эти проблемы на заседании Демократической ассоциации, которая Гервега поддерживала, его тут же назвали трусом и предателем даже некоторые члены его возрожденного Союза коммунистов. Он ответил на это изгнанием инакомыслящих из организации и созданием новой – Союза немецких рабочих, члены которого собирались в кафе на улице Сен-Дени. В эту группу входили лондонские руководители Союза – Шаппер, Молл и Бауэр, а также члены брюссельского кружка {48}. Маркс предложил членам новой организации носить алые ленты, Шаппер предложил – кроваво-красные. Это предложение было принято {49}. Далее Маркс принялся планировать собственное проникновение в Германию. Вместо легиона бойцов он думал о пропагандистах. Они должны вернуться тихо, без всяких фанфар, небольшими группами или индивидуально – и сеять семена коммунизма по всей конфедерации.

На самом деле пропаганда уже началась. 17 марта Женни писала Вейдемейеру, бывшему тогда в Германии, прося опубликовать заметку о различиях между Союзом немецких рабочих Маркса и Легионом Гервега, который она описывала как «использование отставных прусских офицеров для проведения военных учений». Энгельс заявил, что первым же ударом по Гервегу будет то, что его предадут еще до того, как он доберется до Германии. Судя по всему, беспечное письмо Женни это и сделало. Она продолжает: «Постарайтесь распространить это сообщение как можно шире в немецкой прессе. Мне бы хотелось написать вам намного больше об интересном движении, которое растет с каждой минутой (сегодня ночью 400 тысяч рабочих прошли маршем мимо городской ратуши). Массы демонстрантов все растут. Однако я так перегружена рабой по дому и заботами о троих своих малышах, что мне остается только послать сердечный привет Вам и Вашей жене».

Она подписала свое письмо «Salut et fraternite, Citoyenne et Vagabonde Jenny Marx» – «Салют и братство, Гражданка и Бродяга Женни Маркс» {50}.

Легион Гервега отправился в Германию 1 апреля, после праздничного и красочного парада, на котором повстанцы гордо потрясали своими блестящими саблями и штыками, а выступавшие на митинге славили поэта-воина. 25 дней спустя Легион был практически полностью уничтожен в первом же сражении {51}.

Союз Маркса насчитывал 400 человек (из 80 тысяч немецких эмигрантов в Париже), и с дотацией от французского правительства они начали покидать Париж в начале апреля. Энгельс отправился в свой любимый регион по пополнению кадров, Вупперталь; Люпус – в Бреслау, Шаппер – в Висбаден, Борн – в Берлин. Маркс поехал в Кельн {52}.

Они вернулись в Германию тихо {53}, вооруженные лишь Коммунистическим манифестом и листовками, которые написали Маркс и Энгельс, озаглавленными «Требования Коммунистической партии в Германии». В них говорилось об объединенной Германии, всеобщем праве голосования для мужчин, оплате труда законодателей (чтобы исключить для них возможность служить только богатым), всеобщем вооружении граждан, отмене всех феодальных долгов и обременений, национализации княжеских и феодальных владений, создании центрального банка и бумажных денег, отделении церкви от государства, ограничении права наследования, праве на труд и о бесплатном всеобщем образовании {54}. Этот документ, который вряд ли можно счесть особенно радикальным сегодня, стал буквально еретическим для европейских монархий середины XIX века. Маркс, Женни, трое детей, Ленхен, Энгельс и Эрнст Дронке (писатель, ранее бежавший из тюрьмы в Германии) выехали из Парижа 6 апреля. Семье выдали визу на один год, в Майнц, но Марксы пробыли там всего два дня. Энгельс и Дронке разъехались по своим намеченным городам, Женни и Ленхен с детьми уехали в Трир, а Маркс направился в Кельн {55}.

Энгельс навал это вторым актом борьбы {56}.

15. Кельн, 1848

Радикальная революция и всеобщее равенство людей – это не утопическая мечта для Германии. Утопия – это частичная, только политическая революция, которая не затронет столпов общества.

Карл Маркс {1}

Маркс не был в Кельне 5 лет, но нашел, что жизнь там мало изменилась.

Предприниматели, задавленные правительством в 1843 году, все еще оставались в плачевном положении. Рабочие, считавшие себя двойными жертвами – властей и буржуазии, оставались все теми же жертвами. Единственные реальные изменения произошли за последний месяц. Цензура была отменена после восстания в Берлине 18 марта, и писатели наконец-то могли сказать, что они удовлетворены. Трое из коллег Маркса – Мозес Гесс, Георг Веерт и Генрих Бюргерс – пытались продолжить начатое Марксом издание газеты «Neue Rheinische Zeitung», или «Новая Рейнская Газета» {2}. Любимым оружием Маркса всегда была именно газета, и он был рад узнать об этих попытках. Не менее рад он был узнать, что взошли семена коммунизма, посеянные им еще за месяц до его приезда в Германию. 3 марта Андреас Готтшальк, знаменитый среди бедноты доктор, а также два бывших лейтенанта прусской армии, Август Виллих и Фриц Аннеке, организовали коммунистическое восстание, собрав 5 тысяч человек у стен мэрии, чтобы выдвинуть свои требования. Усилия их не увенчались успехом, закончившись арестом организаторов, однако организация была создана, и когда после всеобщей амнистии трое мужчин были освобождены из тюрьмы, они вернулись в Кельн, чтобы создать там новую рабочую организацию. К апрелю она насчитывала 8 тысяч членов {3}. Маркс практически немедленно разошелся с Готтшальком в вопросах тактики. Готтшальк предпочитал пламенную риторику и речи о правах рабочих, а также ратовал за создание народной вооруженной милиции – подобные планы пугали средний класс Германии, который опасался, что утратит свои только что завоеванные права под напором требований более многочисленных низших классов. Однако Маркс считал, что темп изменений в обществе был невысок, историческое развитие шло медленно, и потому сначала своих прав и должен был добиться именно средний класс, а потом уже пролетариат. В любом случае пролетариат как класс практически не существовал тогда в Германии. Количество людей, занятых физическим трудом, было велико, но они были дезорганизованы и не осознавали собственные силы. Для поддержки целей этой группы населения Маркс считал необходимым работать в интересах среднего класса и основ демократии. Рассматривая предстоящие выборы в качестве именно такой возможности, он призывал обеспечить победу демократическим кандидатам, чтобы не дать реакционерам затормозить ход реформ. Маркс настаивал, что любая газета, которую он и его соратники будут издавать в Кельне, должна быть демократической, а не коммунистической, потому что в немецкой демократии таился огромный потенциал {4}. Если бы они начали издавать ультрарадикальную газету, то, по словам Энгельса, «нам бы ничего не оставалось, кроме как проповедовать коммунизм в небольшом провинциальном издании, организовав крошечную секту вместо большой активной партии» {5}.

Прагматичный подход – не то, чем славился Маркс в бытность свою редактором «Rheinische Zeitung», когда он отказался публиковать коммунистические идеи «Свободных», потому что счел их слишком непрактичными, слишком теоретическими для читателя среднего класса. Он вернулся в Пруссию с намерением тихо работать и распространять свои идеи по всему государству, чтобы в конечном итоге направить Германский союз по пути реформ. Он понимал деликатность момента: слишком резкие изменения могли отпугнуть средний класс, повернув его к надежному и проверенному прошлому и плохим, но до боли знакомым порядкам.

Некоторые коллеги Маркса полагали, что он занял слишком умеренную позицию. Другие, включая официальные власти, видели в нем опасного радикала – оба этих обстоятельства осложняли ему и без того сложный процесс возвращения прусского гражданства, что Маркс пытался сделать с момента приезда в Кельн 6 апреля. Без этого Карл Маркс находился под постоянной угрозой высылки из страны. Женни планировала ждать окончания всех формальных процедур в Трире. Однако ничего не происходило, и она собрала всю семью – 4-летнюю Женнихен, 2-летнюю Лауру и годовалого Эдгара – и 7 июня приехала в Кельн. К этому времени Маркс выиграл битву с Мозесом Гессом за контроль над «Neue Rheinische Zeitung» (частично – путем финансирования газеты из собственных средств) и согласовал политику газеты с членами Союза коммунистов в Брюсселе и Париже. Его назначили главным редактором {8}.

Рональд Дэниэлс, кельнский врач, помогал Марксу и Женни найти квартиру в Кельне – на Сесилиенштрассе, 7, рядом с редакцией газеты {9}. Расположение квартиры было очень удобным – всего в нескольких кварталах от Рейна, в центре коммерческого квартала Кельна. Кроме того, это было красивое место – совсем рядом с площадью Хьюмаркт, окруженной роскошными особняками-дворцами новых буржуа. Нельзя, впрочем, сказать, что здесь было спокойно и безопасно – совсем рядом был расквартирован прусский гарнизон в 8 тысяч штыков. От рассвета до заката раздавался грохот колес, грузили ящики с оружием и боеприпасами, лязгали затворы {10}. Солдаты деловито сновали повсюду – было ясно, что гарнизон готовится к действиям. Но против кого? Правительство туманно намекало на возможность нападения извне, но Энгельс был уверен, что армия готовится к борьбе с внутренним врагом {11}.

В жалкой попытке противостоять возможному насилию редакция газеты тоже вооружилась: 8 винтовок со штыками и 250 патронов к ним. Энгельс называл редакцию крепостью. Впрочем, если огневая мощь этой крошечной крепости была ничтожна по сравнению с окружающими ее войсками, мужество ее было неизмеримо. Маркс начал носить при себе оружие {12}.

Таково было положение свободной прессы в Пруссии, когда 1 июня 1848 года вышел первый номер «Neue Rheinische Zeitung», провозгласившей себя «органом демократии» {13}. Правильнее было бы назваться «органом родовых мук демократии». Часто используя репортажи коллег с места «боевых действий», газета методично описывала ежедневно меняющийся облик европейского общества, по мере того как рушились правительства, а на их место приходили оппозиционные партии. Маркс считал одной из важнейших задач газеты воспитание и образование отсталых масс населения Германии путем информирования о положении дел в странах, где стремление к демократии прогрессировало, – чтобы подготовить и их к следующему этапу политического и социального развития.

Однако новости из Европы обескураживали. Это была история не побед, а отступления.

С февраля по июнь эйфория первых дней революции исчезла, ей на смену пришли противоречия, в значительной степени обусловленные недоверием классов друг другу. Средний класс считал победу своим достижением, однако опасался, что низшие классы, ставшие мускулами революционной борьбы, потребуют свою долю добычи. Дворянство опасалось потери политической власти и экономических привилегий – поскольку большинство в правительстве теперь составлял средний класс, чему способствовало введение общего избирательного права. Крестьяне в деревне боялись среднего класса, который собирал с них налоги, чтобы иметь достаточно средств для усмирения недовольства в голодающих городах.

Оказалось, что свержение прежнего правительства – самая легкая часть революции. Наведение порядка было гораздо сложнее, а временами и попросту невозможно. Во Франции председательство во Временном правительстве – в качестве символического жеста – было передано 80-летнему ветерану революции. Однако аристократ и поэт Альфонс Мари Луи де Ламартин в действительности был голосом нового режима и его руководящим духом.

Ламартин был республиканцем, и его ораторское искусство многие признавали оружием не менее действенным, чем винтовка. На него пало нелегкое бремя – контролировать амбициозных мужчин, вошедших во Временное правительство {14}. Среди его соратников были социалист Луи Блан, журналист Флокон, Ледрю-Роллен (радикал и организатор банкетов накануне 24 февраля) и простой рабочий, известный под именем Альберт (настоящее имя – Александр Мартин) {15}.

Результатом стал хаос. Ни одного из этих мужчин было невозможно контролировать, каждый из них по-своему видел ситуацию и то, как должно выглядеть новое правительство {16}.

Тем не менее список достижений Временного правительства за период с 24 февраля по 23 апреля (день всеобщих выборов) впечатлял: отмена рабства в колониях, всеобщее избирательное право для мужчин, свобода собраний и прессы; создание национальных мастерских, чтобы гарантировать занятость; сокращенный рабочий день, отмена смертной казни за политические преступления – и это лишь часть сделанного! {17}

Но независимо от величины этого списка кто-то все равно остался не удовлетворен. Напряженность и обида в обществе росли. В сельской местности, например, где исторически питали недоверие к Парижу, крестьяне были разочарованы, что Временное правительство не отменило решений 1827 года, когда крестьянство было лишено некоторых общинных прав, в частности – на пресловутый безвозмездный сбор валежника. Это разочарование быстро переросло в возмущение, когда правительство установило 45%-ный налог на землю, чтобы облегчить положение капитала, чей кризис был усугублен восстанием.

Когда Ледрю-Роллен в качестве министра внутренних дел отправил своих служащих в сельскую местность, чтобы провести агитационную кампанию за республиканцев, которые должны были обеспечить революционный дух Национального собрания в предстоящих выборах – крестьяне были в ужасе: страшные либералы и социалисты не довольствовались тем, что ограбили город, теперь они хотят навязать свою политическую волю и провинции. В результате крестьяне, помещики и, конечно же, дворяне скопом выступили за консервативных кандидатов {18}.

Процесс в Париже шел не менее сумбурно. Во Франции еще не было никаких реально действующих структур для проведении предвыборных опросов – при том что голосовать могли 9 миллионов человек {19}.

Явка избирателей в день выборов была массовой, 84% лиц, имеющих право голоса, этим правом воспользовались. Когда результаты были подсчитаны, оказалось, что из 876 избранных депутатов менее 100 человек были радикалами или социалистами. Подавляющее большинство придерживалось консервативных или умеренных взглядов, многие из них были теми самыми людьми, которые входили во власть при Луи-Филиппе. Парижские рабочие не увидели в правительстве своих представителей, они увидели только капиталистов, которых, как они думали, свергла революция {20}.

Токвилль, который был избран в Национальное собрание от провинций, писал, что вернулся в Париж после выборов, которые привели его в ужас.

«Я нашел в столице сто тысяч вооруженных рабочих, объединившихся в полки; они без работы, они умирают от голода, но их умы переполнены пустыми и ненужными теориями… Я увидел общество, расколотое пополам: на тех, кто не имеет ничего и объединен лишь жадностью, – и тех, кто имеет самую малость и объединен лишь страхом… Не было связей, не было никакой симпатии между этими двумя лагерями; казалось, в воздухе буквально витает идея неизбежного и скорого противостояния {21}».

15 мая недовольные рабочие во главе с ветеранами-экстремистами атаковали вновь избранное Национальное собрание. Они приняли участие в работе сессии якобы для того, чтобы выслушать прения по Польше, чья последняя попытка добиться независимости вновь была безжалостно подавлена. Вскоре толпа рабочих стала огромной и враждебно настроенной, прозвучали требования, некоторые из них исходили от Огюста Бланки, само присутствие которого вызвало ужас у умеренных депутатов. Большую часть своей жизни Бланки провел в тюрьме за свои политические убеждения, периодически рассылая оттуда ядовитые послания, полные нападок на правящий класс {22}. К моменту появления в зале заседаний Бланки был на свободе уже два месяца, но лицо его все еще было бледным и осунувшимся, а губы были белыми как мел. Он был истощен, и одежда свободно болталась на его иссохшем теле. Токвилль говорит, что Бланки напоминал разлагающийся труп {23}. Он воплощал в себе все, чего так боялся средний класс, – вторую волну террора.

Бывший министр правительства Луи Блан вошел в зал и был в буквальном смысле слова подхвачен сторонниками Бланки. Токвилль вспоминает: «Они держали его за короткие ножки и ручки и несли над собой; я видел, как он тщетно пытается высвободиться; он вертелся и извивался, безуспешно пытаясь вырваться из крепких рук и что-то непрестанно говоря быстрым, срывающимся голосом».

Раздраженные боевики заявили, что Национальное собрание – это мертворожденное дитя, водрузили красный колпак на пустующее место президента и провозгласили новое Временное правительство. Впрочем, их правление продолжалось всего несколько часов, после чего Бланки и его соратники были арестованы {24}.

Французское правительство с честью выдержало первый брошенный ему вызов. И хотя сегодня произошедшее воспринимается как политический фарс, театр – в то время это был довольно пугающий пример угрозы крайне левых новому порядку. Как и в случае с избирателями в сельской местности, в Париже после этого случая либералы стали склоняться на сторону умеренных и консервативных лидеров. Многие начали думать, что худший враг – это не те, кто стоит выше по социальной лестнице, а те, кто находится ниже.

В Пруссии общество тоже утрачивало симпатию к рабочему классу – страх среднего класса перед беспорядками и террором затмил их робкое стремление к подлинно демократическим реформам. Сразу же после восстания 18 марта в Берлине Фридрих Вильгельм IV выполнил свое обещание сформировать более либерально настроенный кабинет министров. Премьер-министром стал прежний покровитель «Rheinische Zeitung» Людольф Кампгаузен, министром финансов – другой знакомый Маркса по Кельну, Давид Ганземан. Затем были объявлены досрочные выборы, чтобы выбрать новое руководство, способное заниматься грандиозными преобразованиями, которые предстояли Пруссии; раздельное голосование по всем областям Конфедерации должно было избрать тех, кому предстояло превратить Германский союз в единое государство и единую нацию – Германию.

Однако у немецкого электората, как и у французского, не было никакого опыта в большой политике. Фракции приступили к работе, чтобы попытаться повлиять на избирателей: консерваторы хотели вернуть прежнюю стабильность, сторонники конституции хотели прогресса без беспорядков, демократы верили в либеральные обещания мартовской революции. Коммунисты вроде Готтшалька агитировали своих сторонников не голосовать вообще, а крестьяне и рабочие хотели активных действий еще до выборов, их потребности были слишком насущны, чтобы ждать подсчета голосов и результатов выборов {25}.

В конце марта произошли восстания, на этот раз – ремесленников, которые требовали возвращения торговых гильдий. Гильдии могли контролировать конкуренцию и тем самым обеспечивать занятость работающих. В духе Силезского восстания ткачей они нападали на дома богатых, громили фабрики. Крестьяне тоже бунтовали. Их жертвами становились крупные землевладельцы, скупавшие мелкие хозяйства и земельные участки, в результате чего крестьяне оставались с пустыми руками {26}.

Проводить политические реформы всегда было нелегким делом, однако особенно трудно это было сейчас – во время экономического кризиса, вызванного и усиленного беспорядками. Облеченная новыми полномочиями либеральная буржуазия достаточно прагматично оценивала альтернативы и, как красиво выразился один писатель, обнаружила, что «революция – опасная вещь, а некоторых целей (особенно экономических) вполне можно было достичь и без нее. Буржуазия перестала быть революционной силой» {27}. Буржуазия вполне могла быть либеральной во всем, что касалось финансов, – но не была таковой в политическом или социальном смысле {28}.

Новое правительство стабилизировало экономику, использовав свои полномочия для обеспечения беспроцентного кредитования и предприняв определенные шаги для стимуляции бизнеса (оно в конце концов одобрило и кредит, запрошенный королем на постройку железных дорог). Позаботившись о капитале, оно постаралось успокоить крестьян и ремесленников, уверив их, что все их требования будут выполнены в ближайшее время. Однако обещаний было мало: с точки зрения ремесленников, правительство Кампхаузена выглядело не лучше прежних.

Недовольство усилилось по мере того, как шумные и разрекламированные выборы вылились в ущемление гражданских прав низших классов {29}.

Закон о выборах предусматривал право голосовать для любого мужчины, достигшего совершеннолетия; однако закон не гарантировал соблюдения этого права. В некоторых случаях рабочим, получавшим зарплату, не разрешали голосовать, потому что формально они не были «независимыми». Таковыми же считались лица, не имеющие определенного места жительства, – например сезонные рабочие или подмастерья. В одной из областей к выборам не допустили холостяков и евреев {30}. Когда голоса уже подсчитывали, выяснилось, что избирательные бюллетени получило менее половины электората, а в некоторых областях – не более 30%. Из тех, кто не проголосовал, большинство были рабочими или принадлежали к низшим классам. Поэтому совершенно не стало неожиданностью то, что победившие на выборах были марионетками правящего и среднего класса, которые игнорировали мужчин и женщин, сражавшихся на баррикадах Берлина {31}. «Neue Rheinische Zeitung» с нескрываемым отвращением объявило вновь избранные германское и прусское национальные собрания некомпетентными {32}.

Германское национальное собрание, заседавшее во Франкфурте, выглядело особенно разочаровывающе. Это была совершенно новая структура, и потому все его заседания были посвящены организационным вопросам. Оно должно было представлять законодательную власть объединенной Германии – но поскольку объединенной Германии еще попросту не существовало, то и законов никаких принять было нельзя. Энгельс называл его «парламентом воображаемой страны… который обсуждал воображаемые меры воображаемого правительства, которое само себя утвердило… и издавало воображаемые постановления, которые никого не интересовали» {33}.

Неукомплектованная и недофинансированная «Neue Rheinische Zeitung» стремилась разъяснить людям происходящее. Красочные плакаты с рекламой газеты запестрели на узких улицах Кельна. Подписные листы распространялись в кофейнях и пивных, в винных магазинах {34}. Однако, помимо этих усилий, читателей подкупали смелость подачи материала и широкий охват событий в стране – что было внове после долгих лет ограничений на свободу печати. Используя целую сеть корреспондентов по всей Европе и сведения из иностранных газет, полученные путем неформального обмена, Маркс публиковал новости раньше, чем любой печатный орган в Германии. Число подписчиков выросло до пяти тысяч (и нет сомнений, что читателей было намного больше, потому что газеты многократно передавались из рук в руки в кофейнях и тавернах), превратив газету в самый читаемый орган печати в 35 немецких областях {35}. Эта известность привлекала в офисы газеты посетителей, некоторых – даже из Америки.

Эти посетители хотели воочию увидеть работу столь популярного издания, а также познакомиться с тем, кого полиция называла «душой газеты», а Энгельс – диктатором {36}. Альберт Брисбейн, американский социалист, работал в Рейнланде корреспондентом «Нью-Йорк Дейли Трибьюн». Он рассказывал, что Маркс был одновременно умеренным и сдержанным руководителем, но при этом «обладал пламенным и страстным духом» {37}. Другие были менее щедры на комплименты. Карл Шурц, немец, который однажды станет министром внутренних дел США, участвовал в революции 19-летним юношей. Он был в Берлине во время событий 18 марта, а потом переехал в Кельн в поисках новых потрясений. Шурц посетил одно из собраний, на котором слушал выступление Маркса.

«Ему тогда было немногим больше 30, но он уже был признанным лидером социалистического движения. Излишне коренастый, с высоким лбом, очень черными и густыми волосами и бородой и темными блестящими глазами, он сразу привлекал к себе внимание». Однако, говорит Шурц, слушать речь Маркса было невыносимо: «К каждому, кто противоречил ему, он немедленно начинал относиться с крайним презрением, на все аргументы, которые ему не нравились, отвечал либо язвительно, иногда демонстрируя удивительное невежество, либо попросту оскорбительно по отношению к оппоненту». Шурц подагает, что таким образом Маркс сам отталкивал очень многих из тех, кто мог бы стать его союзником и последователем {38}.

Те, кто был ближе всего к Марксу, особенно Женни и Энгельс, видели в этом лишь проявление разочарования человека, уверенного в своей правоте. Когда дело доходило до политики, Маркс действительно не ведал неуверенности или сомнений, и для тех, кто его не знал, было порой затруднительно провести границу между уверенностью в себе и высокомерием. Он сам себе вредил. Он был журналистом, философом и экономистом, но хотя все эти дисциплины были связаны с политикой – политиком он не был. Маркс не делал ни малейшей попытки понравиться или произвести хорошее впечатление. Если его оценивали положительно – хорошо, он отвечал на это грубоватой, близкой к равнодушию лояльностью. Оценивали плохо – тоже хорошо, у него не было времени на обдумывание таких мелочей, как чье-то ущемленное самолюбие или раненые чувства собеседника.

К сожалению, список недоброжелателей Маркса в Кельне только вырос – это было плохо в первую очередь для газеты, которой для выживания требовались и спонсоры, и покровители. Промышленники опасались, что он забирает все дальше влево – особенно после того, как 5 июня он буквально атаковал премьер-министра Кампхаузена за его предложение считать события 18 марта не революцией, а бунтом, – и потому вскоре Маркс будет смещен. На этот раз катализатором послужит не общий кризис, а кровавая схватка в Париже {39}.