Текст книги "Розы любви"

Он не сомневался, что, став его любовницей, Клер согласится остаться с ним и после того, как истекут три месяца. Во-первых, она сама этого захочет, а во-вторых., для нее станет совершенно невозможно возвратиться к своей прежней жизни в Пенрите. Главное – это все-таки заманить ее в кровать.

Он уже чертовски устал от того, что всякий раз, когда Клер начинает испытывать угрызения совести, она скрывается от него, как кролик в норе.

Глава 12

Этой ночью Клер спала плохо. Когда она подпадала под чары Никласа, ей было легко оправдать свое поведение. Ведь поцелуй – это всего-навсего поцелуй, штука щекотливая, но не греховная. Однако увидев себя глазами Тегвен, девушка была вынуждена взглянуть на свое поведение в ином, правдивом свете. Она не могла больше отрицать свою слабость и свое похотливое плотское желание.

Лежа без сна, она услыхала манящие, зовущие звуки арфы Никласа. Больше всего на свете ей хотелось броситься туда, откуда доносилась эта песня сирены, и забыть свою боль в тепле его объятий. Но тогда она уподобилась бы мотыльку, который, чтобы излечиться от тяги к свету, бросается прямо в пламя свечи…

Надевая свое строгое серое воскресное платье. Клер начала было гадать, будет ли на богослужении Тегвен и расскажет ли она другим о том, что видела. Однако гадать не имело смысла – вопрос состоял только в том, когда Тегвен раззвонит скандальную новость всем и вся. Она обожала быть центром внимания, а история о том, как школьная учительница целовала графа-демона, не имела себе равных. Если все еще не узнали об этом, то очень скоро узнают. По пути в Пенрит Клер догнала миссис Хауэлл, которая тоже направлялась в молельню. Когда Клер предложила подвезти ее, она с радостью согласилась и всю дорогу только и делала, что благодарила девушку за то, что та нашла ей работу в Эбердэрс. По всей видимости, до нее еще не дошла весть, ставящая под сомнение нравственность ее благодетельницы.

Они вошли в молельню, когда прихожане только что начали рассаживаться. Будь все как прежде. Клер обрела бы успокоение, увидев знакомые скамьи, выбеленные известью стены и любовно натертые воском деревянные полы. Но сегодня ее занимало другое: она пыталась определить, не бросает ли на нее кто-нибудь из прихожан странные взгляды.

Тегвен нигде не было видно. Когда Клер села на свое место рядом с Маргед, ее подруга тепло улыбнулась и кивнула в сторону Хью, который сидел между Оуэном и Тревором, старшим из сыновей Моррисов. Узкое личико Хью излучало счастье, а его маленькое тело согревала теплая, на совесть сшитая одежда, из которой вырос один из его приемных братьев. Когда Клер подумала о том, что этот мальчик, у которого впервые за его короткую жизнь появился настоящий дом, пережил в шахте и что вытерпел от своего жестокого отца, се собственные проблемы показались ей менее важными. Дьякон на амвоне объявил название сегодняшнего религиозного гимна, и все запели. Музыка была неотъемлемой частью методистского богослужения, и Клер всегда чувствовала, что пение приближает ее к Богу больше, чем молитва. Когда она запела, напряжение в ее душе начало понемногу спадать.

Но ее спокойствие продлилось лишь до того момента, когда в молельню вошел кто-то из припозднившихся прихожан. Среди последовавшего затем шушуканья Клер уловила свое имя. Охваченная мучительной тревогой, она закрыла глаза и приготовилась к тому, что должно было произойти.

В Сионской молельне не было постоянного проповедника, поэтому богослужения проводились либо разъездными священниками, либо самими прихожанами. Сегодня проповедь читал священник по имени Маркросс, приехавший из соседней долины. Когда шушуканье достигло его ушей, он оборвал проповедь и громовым голосом спросил:

– И что же, позвольте узнать, может быть более важным, чем слово Божие?

Снова последовало перешептывание, затем скрипнуло дерево – кто-то поднялся со скамьи. И наконец на всю молельню прозвучал пронзительный женский голос:

– Сегодня среди нас присутствует порок. Женщина, которой мы доверили наших детей, – грешница и лицемерка. И она еще имеет наглость сидеть вместе с нами здесь, в доме Господа!

Клер непроизвольно стиснула губы – она узнала этот голос, он принадлежал матери Тегвен. Гвенда Илайес всегда считала, что место женщины – дома, и никогда не одобряла ни того, что Клер работает учительницей, ни ее поведения вообще. И теперь у миссис Илайес было оружие, чтобы наконец наказать Клер за все их многочисленные споры.

Маркросс нахмурился.

– Это тяжкие обвинения, сестра. У вас есть доказательства их истинности? Если нет, то сядьте и замолчите. Дом Господа – не место для досужих сплетен.

Головы всех прихожан повернулись к миссис Илайес. Это была высокая, грузная женщина с лицом, каждая складка которого выражала праведность и добродетель. Воздев руку, она трубно возгласила:

– Клер Морган, дочь нашего любимого проповедника и учителя наших детей, упокой Господи его душу, предалась порочному сладострастию. Три дня назад она переехала в дом лорда Эбердэра, того самого, которого называют графом-демоном. Она заявила, что будет у него экономкой. Однако вчера вечером моя дочь Тегвен, которая работает в Эбердэре, застала эту бесстыжую потаскуху в объятиях графа. Она была полуголой и вела себя с величайшей непристойностью. Слава Богу, что мое невинное дитя не застало ее в момент прелюбодеяния!

Взгляды всей паствы обратились к Клер. Друзья, соседи, бывшие ученики смотрели на нее с изумлением и ужасом.

Хотя некоторые явно не поверили обвинениям миссис Илайес, на других лицах – слишком многих — было написано, что Клер уже осуждена.

– Что вы можете сказать в свое оправдание, мисс Морган? – испытывая очевидную неловкость от того, что его втянули в местную распрю, спросил Маркросс. – Прелюбодеяние – это всегда грех, но он особенно отвратителен, если его совершает человек вроде вас, облеченный доверием общины.

Послышался ропот одобрения.

Вся кровь отлила от лица Клер, на мгновение ей стало дурно. Она и раньше знала, что ей будет трудно, но действительность оказалась намного мучительнее, чем она могла себе представить. В это мгновение Маргед взяла ее руку и крепко сжала. Подняв глаза, Клер увидела на лице своей подруги тревогу, но вместе с тем – веру и любовь.

Ее поддержка придала Клер сил. Она встала, сжала спинку передней скамьи и так спокойно, как только могла, сказала:

– Тегвен была одной из моих учениц и всегда отличалась излишне богатым воображением. Не могу отрицать, что вчера вечером она действительно видела поцелуй… Я чувствовала… благодарность к лорду Эбердэру – и за то, что он вчера спас мне жизнь, и за те его добрые дела, которые принесут Пенриту большую пользу. – Она на миг закрыла глаза, подыскивая слова, которые были бы честными и вместе с тем не слишком бы ее компрометировали. – Вероятно, то, что я сделала, нельзя назвать правильным и благоразумным, но поцелуй вряд ли является прелюбодеянием, а что до моей одежды, то клянусь: в тот момент я была одета так же прилично, как и сейчас.

Тонкий детский голосок спросил:

– А что такое прелюбодеяние? Все женщины с малолетними детьми и незамужними дочерьми разом встали и поспешно повели своих отпрысков вон из молельни. Многие при этом с сожалением оглядывались, однако не могло быть и речи о том, чтобы позволять детям присутствовать при обсуждении столь щекотливого предмета. Собирая свой выводок, Маргед одарила Клер сочувственной улыбкой. Затем она тоже повернулась и вместе со всеми детьми удалилась.

Когда все незамужние девицы и невинные младенцы покинули зал, миссис Илайсс возобновила свою атаку.

– Вы не можете отрицать ни то, что живете с лордом Эбердэром, ни то, что ваше поведение непристойно.

– Ваша дочь тоже живет под крышей лорда Эбердэра, – заметила Клер. – Отчего же вы не беспокоитесь за ее добродетель?

– Моя Тегвен живет вместе с остальными слугами и почти не видит графа, а вот вы общаетесь с ним постоянно. И не вздумайте это отрицать! Даже если вы и не солгали насчет того, что все еще не его любовница, – насмешка в голосе миссис Илайсс ясно говорила о том, что лично она этому не верит, – то это всего лишь вопрос времени. Не пройдет и нескольких дней, как вы без боя отдадите ему свою невинность. Все мы знаем, что за фрукт этот самый граф-демон, как он соблазнил жену своего деда и стал виновником смерти старого графа и своей супруги.

Ее голос задрожал от искреннего чувства.

– Я была горничной у леди Трегар, и она сама говорила мне об изменах своего мужа, и ее прекрасные глаза были полны слез. Своей неверностью он разбил ее сердце. А потом, когда его порочность была разоблачена перед всеми, он испугал ее так сильно, что она сбежала и по дороге встретила свою смерть. – Тут в тоне миссис Илайес зазвучала неподдельная злоба. – Вы такая самодовольная, так уверены в своей добродетели, что вообразили, будто можете якшаться с сатаной и не развратиться. Стыд и срам. Клер Морган, стыд и срам! Будучи дочкой преподобного Томаса Моргана, вы всегда считали себя лучше других. Но теперь я вам вот что скажу: если вы останетесь в доме этого дьявола, то очень скоро будете носить в своем чреве его ублюдка! Гнев придал Клер сил.

– Кого, собственно говоря, вам больше хочется обличить: меня или лорда Эбердэра? – резко скачала она. – Я знаю, что вы любили свою хозяйку и до сих пор оплакиваете ее. Однако никто, кроме самого графа, не знает, что произошло между ним и его женой, и нам не подобает их судить. Да, у его милости дурная слава, но я успела убедиться, что он совсем не так черен, как его малюют. Скажите мне, кто-нибудь из вас, здесь присутствующих, лично знает о каком-нибудь предосудительном поступке графа? Что до меня, то я никогда ни о чем подобном не слышала. Разве он соблазнил кого-нибудь из деревенских девушек? Нет. Ни одна женщина в Пенрите никогда не объявляла его отцом своего ребенка. – Она замолчала немедленно обвела взглядом всех прихожан. – И клянусь перед лицом Господа, что я не стану первой.

Воцарившаяся вслед за этим тишина продолжалась недолго. Гвенда Илайес рявкнула:

– Ага, теперь вы уже защищаете его! Для меня это явное доказательство того, что вы готовы поддаться его чарам. Хорошо же, идите к этому дьяволу, но не смейте брать с собой наших детей и не просите, чтобы мы вас простили после того, как вы станете падшей женщиной!

Один из мужчин пробормотал:

– Она созналась в неприличном поведении. Любопытно было бы узнать и то, в чем она не созналась.

Клер с такой силой стиснула спинку передней скамьи, что ее пальцы побелели. Возможно, смирение и покаяние были бы более к лицу христианке, но та часть ее натуры, существование которой она никогда не желала признавать, настойчиво требовала, чтобы она немедля дала отпор. Глядя на мужчину, чьи слова достигли ее ушей, девушка звенящим от возмущения голосом спросила:

– Мистер Клан, когда умирала ваша мать, я сидела с ней каждый день в течение педели. Вы и тогда считали меня лгуньей?

Она уставилась в еще одно обвиняющее лицо.

– Миссис Беньон, скажите, когда я помогала вам убирать и чистить ваш коттедж после того, как его залило в наводнение, и шила новые занавески для ваших окон, вы считали меня безнравственной?

Ее ледяной взгляд переместился дальше.

– Мистер Льюис, когда ваша жена была больна, а сами вы лишились работы, я ходила по домам и собирала еду и одежду для ваших детей. Тогда вы тоже считали меня развратной?

Все те, к кому обратилась Клер, отвели взгляды: они не могли смотреть ей в глаза.

В наступившей тишине встал Оуэн Моррис. Как дьякон молельни и староста кружка, он был одним из самых уважаемых людей общины.

– Судить может один лишь Господь, миссис Илайес. Это не наше дело – прощать или осуждать. – Его спокойный, серьезный взгляд обратился к Клер. – Среди прихожан нашей молельни нет ни одного, кто служил бы своим ближним больше, чем Клер Морган. Когда граф потребовал, чтобы в обмен на его помощь деревне она поступила к нему на работу, она добровольно оставила свое место в школе, чтобы никакое злословие не коснулось наших детей. Ее репутация всегда была безупречной. И если теперь она клянется, что невинна, разве мы не должны поверить ей?

По залу пронесся ропот одобрения, но он был далеко не единодушен.

– Говорите что хотите, а я не стану молиться под одной крышей с женщиной, которая путается с лордом Эбердэром, – снова злобно выкрикнула миссис Илайес.

Она повернулась и прошествовала к двери. В следующее мгновение и некоторые другие, как мужчины, так и женщины, тоже встали и двинулись к выходу.

На один недолгий миг девушка оцепенела от ужаса: се община находилась на пороге раскола, и причиной этому была она, Клер! Если не предпринять что-нибудь немедленно, все прихожане молельни разделятся на две фракции: защитников Клер Морган и ее обвинителей. А результатом этого станет ненависть, а не любовь, которая была целью существования их содружества.

– Подождите! – крикнула девушка. Исход приостановился, все, кто шел к дверям, повернулись к Клер.

– Я признаю, что мои поступки не были безупречны. Чтобы не допустить раскола среди прихожан Сионской молельни, которых так любил мой отец, будет лучше, если уйду я одна. – Она испустила глубокий вздох, похожий на всхлип, – Я обещаю, что не вернусь до тех пор, пока надо мной не перестанет тяготеть подозрение.

Оуэн попытался было возразить, но замолчал, когда Клер покачала головой. Стараясь высоко держать голову, она пошла к двери. Чей-то голос, – она не узнала чей – восхищенно сказал:

– Это самый прекрасный пример христианского великодушия, который я когда-либо надеялся увидеть в жизни.

Другой голос прошипел:

– Она правильно делает, что уходит сама, не дожидаясь, чтобы ее вышвырнули. Какой бы ученой она ни была и как бы ни заносилась, мы-то знаем, чего она стоит.

Клер пришлось пройти мимо двух членов своего кружка. Эдит Уикс смотрела на нее хмуро: в ее взгляде не было прямого осуждения, но читалось явное неодобрение. А Джейми Харки, бывший солдат, протянул руку, чтобы дотронуться до ее руки, и ободряюще улыбнулся. От его искреннего сочувствия у нес из глаз чуть не полились слезы. Она кивнула ему, потом отворила дверь и вышла навстречу прохладному весеннему утру.

Дети играли и резвились, а большинство их матерей стояли у окон, прислушиваясь к тому, что происходило внутри и одновременно держа чересчур любопытных незамужних девиц на безопасном расстоянии. Вышедшая из молельни Маргед крепко обняла Клер.

– О Клер, дорогая, – прошептала она, – прошу тебя, будь осторожна. Я поддразнивала тебя насчет графа, но теперь вижу, что тут не до смеха.

– Что верно, то верно, – согласилась Клер и попыталась улыбнуться. – Не беспокойся, Маргед, я же тебе обещала, что не позволю ему меня погубить.

Чувствуя, что у нее не достанет сил поговорить с кем-нибудь еще, Клер села в свою повозку и поехала прочь. Это было ужасно – знать, что не пройдет и дня, как все в Пенрите будут судачить о ней и многие из ее ближних вынесут ей приговор.

Но еще хуже было другое – знать, что сомневающиеся в ее невиновности были правы: ведь она в самом деле вела себя распущенно и поддавалась дьявольским искушениям Никласа. И несмотря на храброе заверение в том, что она сохранит свою добродетель, Клер точно знала, что если ей не удастся в ближайшее же время покинуть Эбердэр, то – как это ни чудовищно – вполне вероятно, что она сама встанет на путь, ведущий к погибели.

Зная, что Клер отправилась в свою молельню, Никлас выехал из дома рано, чтобы навестить пастуха, который пас стада на высоких холмах Эбердэра, на тех самых пастбищах, где некогда пастушествовал Тэм Тэлин.

На обратном пути он увидел какое-то движение на дороге, которая вела к развалинам средневекового замка, самого первого дома семейства Эбердэров. Приставив руку козырьком ко лбу, Никлас прищурился, вглядываясь в дальний край долины, и, к своему удивлению, увидел, что по крутому склону холма медленно поднимается запряженная пони повозка Клер.

Он смотрел на нее, пока она не достигла того места, где дорога становилась слишком крутой. Здесь Клер сошла на землю, привязала пони и стала взбираться дальше пешком.

Солнце выглянуло из-за плотной пелены облаков, так что девушка, по всей видимости, направлялась к замку, чтобы полюбоваться открывающимся оттуда видом, лучшим во всей долине. Решив присоединиться к ней, Никлас проскакал через долину и пустил коня вверх по дороге. В отличие от слабосильного пони его жеребец мог без труда одолеть крутой подъем, ведущий к замку. Оставив коня там, где его разгоряченные бока не обдувало бы холодным ветром, Никлас отправился на поиски Клер.

Он нашел ее на самой высокой части зубчатой стены; ветер развевал се платье и шаль и румянил щеки. Не замечая Никласа, Клер неотрывно смотрела на расстилающуюся внизу долину. Отсюда, с высоты, Пенрит казался кучкой игрушечных домиков, а шахта с ее коптящей паровой машиной – всего лишь тоненькой струйкой дыма. В лощинах на южных склонах холмов цвели золотисто-желтые нарциссы. Тихо, чтобы не испугать ее, он сказал: – Великолепный вид, правда? В детстве это было мое самое любимое место. Высота и мощные каменные стены создают здесь иллюзию безопасности. – Но безопасность и есть всего лишь иллюзия. – Она повернула к нему окаменевшее лицо. – Отпустите меня, Никлас. Вы уже получили свое развлечение. Теперь я хочу вернуться домой. Его пронзил внезапный страх.

– Вы просите, чтобы я освободил вас от обязательств по нашей сделке?

– Теперь, когда вы едете в Лондон, вам больше не понадобится мое общество. Она устало подняла руку и поправила темные пряди, выбившиеся из-под чепца. – Вы сами увидели, что надо сделать, чтобы помочь деревне, так что для этого я вам тоже не нужна.

– Нет! – запальчиво бросил он. – Я не сделаю для Пенрита ничего, если вы не выполните своей части договора.

– Но почему? – в замешательстве спросила она. – Ведь другие люди вам небезразличны – об этом говорит и то, как вы вели себя в шахте, и то, что вы сделали для Хью. Уверена, что теперь вам хочется помочь жителям деревни ради них самих, а не из-за нашей нелепой сделки.

– Вы переоцениваете мой альтруизм, – резко сказал Никлас. – В тот день, когда вы переедете обратно в Пенрит, я покину Эбердэр. А ваша деревня и ваша шахта могут идти ко всем чертям.

Ее глаза потрясенно расширились.

– Как вы можете быть таким эгоистичным, когда оказать людям помощь для вас так просто, так легко?

– Такая уж у меня натура, мое милое, невинное дитя, – с сарказмом ответил он. Об этом хорошо, очень хорошо позаботились близкие и дорогие мне люди. Эгоизм сослужил мне куда лучшую службу, чем доверчивость или великодушие, и я не собираюсь от него отрекаться. Если вы желаете, чтобы я сыграл роль спасителя Пенрита, вам придется заплатить оговоренную цену, заплатить сполна и без уверток.

– Но ведь эта цена моя жизнь! – воскликнула Клер, и в глазах ее заблестели слезы. – Нынче утром в молельне меня публично заклеймили позором те самые люди, чье уважение, как мне казалось, я заслужила. Даже мои преданные друзья беспокоятся из-за того, что я делаю. Хватило всего четырех дней, чтобы подорвать то, что я построила за двадцать шесть лет добродетельной жизни. Из-за вашего каприза я теряю своих друзей, свою работу, все, что придает смысл моему существованию!

Ему было мучительно больно видеть страдание на лице Клер, но уступить значило потерять ее.

– О том, что цена будет высокой, вы знали с самого начала, – холодно проговорил он, – и сказали: Пусть будет так. Легко быть храброй, когда от тебя ничего не требуется, но теперь, когда вам встретилась первая трудность, вы показали, из какого теста сделаны. Вы трусиха, Клер Морган!

Она надменно выпрямилась. Слезы разом высохли в ее глазах.

– И вы смеете говорить мне о трусости? Вы, человек, который, когда в его жизни случился кризис, просто взял и сбежал из дома и отсутствовал целых четыре года?!

– Речь идет не о моих недостатках, а о ваших, – отпарировал он. – Если вы хотите уйти, уходите. Сохраните вашу драгоценную добродетель, раз уж она для вас превыше всего. Но знайте: я не такой дурак, чтобы тратить свое время и деньги на дорогие вашему сердцу проекты, не получая взамен ничего, кроме разве что снисходительной улыбки. Если вы уедете до истечения трехмесячного срока, шиферный карьер не откроется, я и пальцем не пошевелю, чтобы улучшить условия в шахте, а Эбердэр будет стоять пустым, без прислуги, покуда я не найду какого-нибудь способа продать его.

Ее глаза сузились от ярости.

– Вы считаете, что если я буду вашей узницей, это скорее склонит меня лечь в вашу постель?

В самом начале именно гнев побудил ее принять его вызов, подумал Никлас, и теперь, если не быть осторожным, гнев же заставит ее и уйти.

– Но вы ведь вовсе не узница, Клер, а я не ваш тюремщик, – смягчив тон, примирительно проговорил он. – Решение будете принимать вы, и только вы. Я знаю, это должно быть страшно больно, когда вас порицают близкие вам люди. Однако, насколько мне известно, по методистскому учению истинно важным считается одно – чтобы совесть верующего была чиста перед Богом. Положа руку на сердце: неужели вы стыдитесь того, что произошло между нами?

Она нервно рассмеялась.

– Должно быть, именно так змий говорил с Евой.

– Весьма вероятно, – согласился он, – поскольку знание, которое этот змий предлагал, было знанием плотским Адам и Ева съели яблоко, осознали, что они наги – то есть узнали о существовании различия полов, – и были изгнаны из Эдема. Лично я всегда полагал, что Эдем наверняка был скучнейшим местом – совершенство всегда скучно. Если нельзя творить зло, то нет и возможности творить добро. В нашем с вами мире жить труднее, чем в Эдеме, но зато он намного интереснее, и одно из его великих преимуществ – это плотская страсть.

– По-видимому, в юности вы получили достаточное знание религии, чтобы научиться извращать ее, – резко возразила Клер, – но один урок вы точно пропустили урок, в котором говорилось о милосердии. В мире полно красивых, опытных женщин, готовых с радостью принять знаки вашего внимания. Почему же вы так настойчиво удерживаете рядом с собою меня, удерживаете против моего желания?

– Потому что хотя на свете и существуют женщины более красивые, чем вы, я хочу именно вас. – Он сделал шаг и положил ладони на ее руки выше локтей. – Можете ли вы чистосердечно сказать, что вам неприятно мое внимание?

Она холодно посмотрела на него:

– Речь вовсе не о том, приятно оно мне или нет.

– Ой ли? – Никлас поцеловал ее, и ее замерзшие губы тотчас потеплели от прикосновения его губ. – Он прошептал: – Разве это противоречит вашему желанию?

Из ее груди вырвался хриплый, страстный звук:

– Нет, будьте вы прокляты, не противоречит! Вот потому-то я вас и боюсь.

В ее ответе звучало отчаяние, и он понял, что в его объятиях она чувствует одновременно успокоение и угрозу, причем и того и другого поровну. Если он сумеет привязать ее к себе сейчас, она станет его навсегда.

Не разжимая объятий, Никлас отвел Клер на несколько шагов в сторону, под защиту стены. Чувствуя, как ветер полощет ее юбки вокруг его ног, он развязал тесемки ее безобразного чепчика и сдернул его освободив из плена скрученные в узел блестящие темные волосы. Потом его рука проникла под ее шаль, легла на ее грудь и начала легко массировать тугой холмик плоти в то время, как большой палец поглаживал сосок, пока тот не затвердел. Клер громко вздохнула, и тело ее непроизвольно выгнулось назад.

Малейший ее отклик на его ласку мгновенно воспламенял Никласа. Он сделал еще шаг и прижал ее бедрами к неровной каменной стене. Клер беспокойно шевельнулась, однако это не была попытка вырваться казалось что она инстинктивно стремится как можно лучше приладить свое тело к его.

Погружаясь в горячие, влажные глубины ее рта, он передвинул ладонь ей на спину и нащупал крючки, на которые был застегнут корсаж се строгого закрытого платья. Первый крючок расстегнулся легко и второй тоже. Никлас погладил атласную кожу ее спины потом осторожно потянул платье и нижнюю рубашку вниз, обнажая ее белые плечи.

От нее пахло лавандой и тимьяном – скромный аромат, такой же скромный, как сама Клер, и вместе с тем нежный и пряный. Он принялся покрывать легчайшими поцелуями ее шею, потом плечо. Она в лихорадочном возбуждении шевельнула бедрами прижимаясь к нему.

В ответ он застонал, все его тело напряглось. Сквозь разделяющие их слои одежды она почувствовала дрожь в твердой выпуклости, которая упиралась ей в живот.

– Клер, ты меня околдовала, – хрипло произнес он.

Ах, как бы ей хотелось и впрямь быть колдуньей тогда ей не пришлось бы думать о том страшном выборе, который она должна сделать, выборе, который может разрушить всю ее жизнь! Впрочем, коль скоро она остается в его объятиях, возможно, она уже выбрала.

Кружась в вихре пьянящих ощущений, Клер не сразу осознала, что ее левой ноге стало холодно – оттого, что Никлас медленно, дюйм за дюймом поднимает ее юбки выше колена. Его теплая рука скользнула по ее подвязке, и пальцы начали легко ласкать обнаженную кожу внутренней части бедра. Ее дыхание пресеклось, и все существо пронизала опасная сладкая дрожь.

Спас ее не стыд за собственную порочность, а внезапное осознание того, что потаенные части ее тела, становятся горячими и влажными. Не понимая, чем это вызвано, но чувствуя неясное смущение, Клер собрала все свои силы и, задыхаясь, вымолвила:

– Хватит.

– Если ты хочешь положить конец всем своим сомнениям, позволь мне продолжить. Клянусь – ты об этом не пожалеешь, – голосом, хриплым от нестерпимо обострившегося желания, проговорил он.

– Вы не можете мне этого гарантировать. Гораздо вероятнее другое – что потом я никогда себя не прощу. – Клер отстранила Никласа, и из глаз ее снова брызнули слезы. – Почему, почему вы так упорно стремитесь погубить меня?

Никлас медленно, неровно выдохнул задержанный в легких воздух.

– Не плачьте, пожалуйста, Клер, не плачьте! – Он разжал обнимавшие ее руки, потом повернулся и, прислонясь спиной к каменной стене, сел на землю. Затем, нежно обхватив запястье девушки, он потянул ее вниз, посадил к себе на колени и снова обнял, так что ее голова прижалась к его плечу. Пока Клер боролась с сотрясающими се рыданиями, он нежно гладил ее по спине, словно испуганного ребенка.

Когда горячка, захватившая се тело, пошла на убыль, она заставила себя вернуться к мыслям о выборе. У нее еще оставалась возможность покинуть Эбердэр и Никласа и вернуться к привычной жизни в деревне. Избежать злословия и пересудов не удастся, но в конце концов они затихнут. Уйти – это был простой, безопасный и нравственный выход.

Однако если она выберет его, то потом всю жизнь станет корить себя за трусость. Никлас может изменить к лучшему сотни жизней, и если она сейчас откажется от их договора и бросит все, это будет проявлением не только трусости, но и эгоизма.

Пожертвовать своим добрым именем и образом жизни оказалось делом куда более тяжким и болезненным, чем предполагала Клер. Но при всем том она сумела бы перенести это без особых страданий, если б испытывала отвращение от того, что он заставлял ее делать; ощущая себя несчастной мученицей, она считала бы, что совесть ее чиста. Какая жестокая ирония – весь этот круговорот горьких сомнений и чувства вины был порожден тем, что Никлас дарил ей величайшее блаженство, которое она когда-либо знала в жизни!

Он был распутником и прелюбодеем, человеком, который открыто объявлял, что его жизненное кредо – эгоизм, человеком, использующим свое богатство и власть только для удовлетворения собственных желаний.

Однако он глубоко волновал Клер, пробуждая в ней совершенно новые, неведомые ей ранее чувства. И, как ни странно, хотя их взгляды на жизнь были диаметрально противоположны, более того, даже враждебны, он понимал ее, как никто другой.

Порывистый весенний ветер трепал ее юбки и ерошил волосы. В затененном углу замковой стены стоял пронизывающий холод, но Никлас был островком тепла и покоя. Она вздохнула, и се пальцы сами собой стиснули его твердую, сильную руку. Вопреки всем предписаниям морали и голосу рассудка она чувствовала себя с ним в безопасности.

Он тихо проговорил:

– Щеки как розы – это избитое сравнение использовал каждый влюбленный, воспевавший свою возлюбленную в плохих стихах. Однако невозможно придумать ничего лучшего, чтобы описать чудесный цвет вашего лица. Валлийские розы, цветущие на безупречной кельтской коже. – Он легко провел по ее щеке тыльной стороной руки. – Не оставляйте меня, Клер.

Даже если бы она уже твердо решила возвратиться в Пенрит, от нежности, которая прозвучала в его голосе, вся ее решимость рассыпалась бы в прах. Удивительно, но Никлас, казалось, искренне желал, чтобы она осталась с ним: значит, она стала для него чем-то большим, чем праздный каприз. Когда они сжимали друг друга в объятиях, Клер была слишком ослеплена страстью, чтобы осознать этот непреложный факт, но теперь ей ясно вспомнилось, как он дрожал, когда ее тело отвечало на его ласки.

Однако то, что ее близость действовала на него так сильно, отнюдь не гарантировало ей безопасности; куда более вероятен был другой исход – что они оба просто сгорят в пламени страсти. Размышляя вслух, она печально сказала:

– Если я сейчас уеду, мне еще удастся кое-как восстановить свою подмоченную репутацию. Если же останусь, то навсегда утрачу возможность жить прежней жизнью. И безвозвратно себя погублю.

– Я никак не могу согласиться с тем, что страсть всегда пагубна. Если физическая близость дарит блаженство и никто от этого не страдает, то что же здесь дурного?

– Подозреваю, что мужчины говорят эти слова невинным девушкам со времен грехопадения Адама и Евы, – сухо сказала Клер. – И женщинам, которые достаточно глупы, чтобы им верить, приходится потом рожать своих детей на улице и воспитывать их в работных домах. И вы еще говорите, что никто не страдает?

– Зачинать детей, не заботясь о последствиях, нельзя, это преступление как против ребенка, так и против его матери, – согласился он. – Но беременность – вовсе не обязательный исход страсти. Существуют довольно надежные способы предотвратить ее.

– Допустим, то, что вы говорите, правда, – заметила Клер. – Но даже при таком положении вещей случайная беззаботная половая связь – это все равно дурно.

Он покачал головой.

– Знаете, что я думаю? Будь способы, предотвращающие зачатие детей, широко известны, понятия о том, что хорошо и что дурно, претерпели бы значительные изменения. Наши нынешние моральные предписания, касающиеся отношений между полами, предназначены для того, чтобы защитить женщин, детей и общество в целом от опасных последствий беспечных связей.