Текст книги "Франкенштейн, или Современный Прометей"

ГЛАВА 5

И вот, наконец, одной мрачной октябрьской ночью мои работы были завершены. С огромным волнением я собрал вокруг себя инструменты, требовавшиеся для оживления распростертого передо мной безжизненного тела. Было около часа ночи. В окно барабанил дождь, и стоящая на столе свеча должна была вот-вот сгореть. В ее слабом, мерцающем свете я вдруг увидел бледно-желтые глаза сотворенного мной существа. Существо тяжело дышало, а его конечности дергались в конвульсивных движениях.

Сложно описать эмоции, охватившие меня в связи с этим несчастьем, как и охарактеризовать то несчастное существо, которое я сотворил в бесконечных трудах и волнениях. У него были пропорциональные конечности, а черты его лица можно было назвать красивыми. Красивые! Боже мой! Его тонкая кожа едва скрывала мышцы и артерии, блестящие черные волосы свободно ниспадали на плечи, а зубы сверкали белым перламутром. Однако этот блеск жутко контрастировал с его водянистыми глазами, сливавшимися по цвету с тускло-коричневыми глазницами, в которые они были посажены, со сморщенным лицом и прямыми черными губами.

События, которые мы ожидаем в нашей жизни, могут вызывать у нас совершенно неожиданные эмоции. Я напряженно работал в течение почти двух лет с одной только целью – вдохнуть жизнь в безжизненное тело. Ради этого я забыл о своем отдыхе и здоровье. Я страстно жаждал этого. Однако когда цель была достигнута, мой чудесный сон куда-то испарился, а у меня от ужаса и отвращения перехватило дыхание. Напуганный отвратительным видом созданного мною существа, я выскочил из лаборатории в спальню и долго ходил по ней взад-вперед, чтобы успокоиться и заснуть. Наконец, усталость взяла верх над будоражащим меня волнением, и я, не раздеваясь, упал без сил на кровать и попытался забыться хотя бы на несколько минут. Но это не помогло; хотя я и провалился в сон, но почти сразу же проснулся от страшного видения. Мне приснилось, будто я увидел цветущую здоровьем Элизабет, идущую по улице Ингольштадта. Я обнял ее, но как только прикоснулся с поцелуем к ее губам, они вдруг стали мертвенно-бледными, как у трупа. Черты ее лица изменились, и я увидел, что обнимаю тело своей умершей матери; оно было завернуто в саван, а в его складках копошились трупные черви. В ужасе я проснулся; на лбу у меня выступил холодный пот, мои зубы выбивали дробь, а руки и ноги мелко дрожали. В тусклом желтом свете луны, пробившем себе путь через оконные жалюзи, я увидел созданного мною страшного монстра. Он приподнял занавес над кроватью и уставился на меня своими жуткими глазами. Рот его был раскрыт и издавал какие-то нечленораздельные звуки, а лицо было искажено в оскале усмешки. Он, наверное, что-то говорил, но я ничего не слышал. Одной рукой он потянулся ко мне, как мне показалось, чтобы задержать меня, но я в ужасе вскочил и помчался по лестнице вниз. Опомнился я уже во дворе дома, где и провел остаток ночи, в величайшем волнении меряя двор шагами и непрестанно прислушиваясь ко всем звукам – в страхе, что они могут исходить от дьявольского существа, которому я столь опрометчиво подарил жизнь.

Никакой смертный не смог бы смотреть без ужаса на это лицо. Ожившая мумия не была бы столь отвратительной, как это уродливое существо. Его тело было безобразным и тогда, когда оно лежало бездыханным в лаборатории. Но когда его мышцы и суставы пришли в движение, это тело превратилось в чудовище, превзошедшее самые смелые фантазии самого Данте.

Я провел ужасную ночь. Мое сердце временами стучало так часто и сильно, что я ощущал его биения в каждой артерии, а из-за охватывающей меня слабости я порой чуть не падал на землю. Кроме того, к овладевшему мною ужасу добавилась еще и горечь разочарования; сны мои, которые всегда были пищей для размышлений и приятным отдыхом для ума, стали моим адом – и изменения эти произошли очень быстро и поразили меня полностью.

Пришедший, наконец, рассвет обозначил мокрое, унылое утро; мои глаза от бессонницы болели так, как будто в них насыпали песок. Сквозь расступившуюся утреннюю мглу я увидел городскую церковь и ее шпиль с часами, которые показывали шестой час. Сторож открыл ворота, и я покинул двор, послуживший мне этой ночью убежищем. Я вышел на улицу и пошел по ней быстрым шагом, чтобы как можно дальше уйти от своего монстра, который мог поджидать меня за каждым углом. Вернуться в свое жилище я не осмеливался, невзирая на то, что дождь, падающий с серого, хмурого неба, совершенно промочил меня.

Продолжая, таким образом, быстро шагать еще некоторое время, я будто стремился сбросить тяжесть со своей души. Я проходил улицы одну за другой, без всякой на то цели и не имел даже представления о том, где я находился. Сердце мое продолжало часто стучать от страха, и я то ускорял, то замедлял шаг, боясь даже оглянуться вокруг себя.

 
Так путник одинокий
От ужаса бежит
И, лишь однажды обернувшись,
Без памяти уйти спешит,
Когда он слышит – вслед ему
Копыто дьявола стучит.[2]2
  Отрывок из поэмы Samuel Taylor Coleridge “The Rime of the Ancient Mariner” в переводе В. Валентинова.


[Закрыть]
 

Продолжая дальше свой хаотический путь, я подошел к постоялому двору, к которому обычно подъезжает множество всевозможных дилижансов и карет. Не знаю – почему, но я здесь вдруг остановился; мой взгляд на пару минут привлек экипаж, который двигался в мою сторону с другого конца улицы. Когда экипаж подъехал ближе, я увидел, что это был швейцарский дилижанс. Он остановился прямо возле меня, а когда его дверь открылась, я увидел сидевшего там Генри Клерваля. Генри тоже увидел меня и выскочил из дилижанса.

– Дорогой мой Франкенштейн, – воскликнул Генри. – Какая удача, что ты оказался здесь как раз в тот момент, когда я приехал!

Для меня не было ничего приятнее, чем видеть Клерваля; с его появлением мысли мои вновь обратились к отцу, Элизабет и к столь дорогому для меня родному дому. Я радостно пожал ему руки и на некоторое время забыл об ужасе своего положения. Впервые за много месяцев я почувствовал на душе спокойствие и умиротворение. От всего сердца я пригласил своего лучшего друга к себе, и мы направились в сторону университета. Клерваль стал оживленно рассказывал о наших общих друзьях и том, как он, наконец, выпросил себе разрешение поехать в Ингольштадт.

– Можешь себе представить, – рассказывал он, – как мне было сложно убедить отца в том, что не все необходимые знания охватываются благородной наукой о счетоводстве; конечно же, я не думаю, что он верил в сказанное мной, поскольку на все мои уговоры он отвечал то же, что голландский учитель в Векфильдском священнике: «Я не знаю греческого языка, но имею десять тысяч флоринов в год и ем вдоволь». Однако его любовь ко мне, в конце концов, преодолела его неприязнь к наукам, и он отпустил меня в эту поездку, где я собираюсь открыть для себя страну знаний.

– Видеть тебя – для меня огромное счастье; но расскажи, пожалуйста, как поживают мои отец, братья, Элизабет?

– Они чувствуют себя превосходно и очень счастливы. Но их беспокоит твое длительное молчание. Кстати, я тоже хотел бы несколько упрекнуть тебя от их лица. Но, дорогой мой Франкенштейн, – он на секунду остановился и взглянул на меня, – я только сейчас обратил внимание на то, каким ты выглядишь больным: ты исхудал и очень бледен, и – похоже, не спал несколько ночей.

– Ты совершенно прав; последнее время я был так занят, что не мог даже позволить себе отдохнуть; но я очень надеюсь, что все эти мои занятия с сегодняшнего закончены и что я, наконец, буду свободен.

Я почувствовал охватившую меня дрожь; мне невыносимо было вспоминать и даже упоминать о событиях прошедшей ночи. Я пошел быстрее, и вскоре мы подошли к университету. Однако тут меня снова бросило в дрожь при мысли о том, что существо, оставленное мною в квартире, может быть все еще там или бродить где-то поблизости. Меня очень пугала мысль о том, что я могу снова увидеть этого монстра, но еще больше я боялся, что его может увидеть Генри. Поэтому я попросил его подождать несколько минут внизу, а сам быстро поднялся в свои апартаменты. Опомнился только, когда моя рука легла на замок входной двери. Я остановился в нерешительности, и меня снова охватила холодная дрожь. Наконец, я решился и, собрав все силы, резко открыл дверь, как это обычно делают дети, воображая, что за дверью их поджидает привидение. Но за дверью никого не было. Я осторожно прошел дальше – квартира была пустая. Не было отвратительного монстра и в спальной. Я никак не мог поверить, что мне могло так повезти. Однако, только окончательно убедившись в том, что мой враг куда-то исчез, я от радости хлопнул в ладоши и побежал вниз, к Клервалю.

Вместе мы поднялись в мою квартиру, и некоторое время спустя слуга принес завтрак. Однако я все еще не мог совладать с обуявшей меня радостью. И не только радость овладела мной тогда – я во всем теле чувствовал тысячи приятных покалываний, и мой пульс учащенно бился. Я не мог больше и секунды оставаться на одном месте, и от радости принялся перепрыгивать через стулья, хлопать в ладоши и заливаться громким, демоническим смехом. Клерваль поначалу связывал мое необычное поведение со своим приездом, однако, приглядевшись ко мне внимательнее, он, наверное, увидел в моих глазах какое-то дикое буйство, которое он никак не мог объяснить, а мой громкий, необузданный да еще и жестокий смех его не только удивил, но и напугал.

– Виктор, дорогой! – воскликнул он. – Скажи на милость, в чем дело? Не смейся так жутко! Может быть, ты болен? Объясни, что происходит?

– Не спрашивай меня, – громко ответил я, закрыв глаза руками, поскольку мне показалось, что жуткое чудовище проскользнуло в мою комнату. – ОН может рассказать! О, Боже, спаси меня! Спаси меня!

Мне почудилось, что монстр схватил меня; я стал бешено отбиваться и в беспамятстве упал на пол.

Бедный Клерваль! Каково ему было! Встреча, от которой он ожидал столько приятного, вдруг обернулась болью. Однако я всего этого уже не видел, поскольку лежал без сознания.

Я заболел нервной лихорадкой, уложившей меня в постель на несколько месяцев. Все это время за мной смотрел только Генри. Позже я узнал, что, принимая во внимание преклонный возраст моего отца, не позволявший ему пускаться в длительные поездки, и то, как сильно будет огорчена моим плачевным состоянием Элизабет, он утаил от них тяжесть моей болезни. Он понимал, что был для меня наилучшей сиделкой и, твердо уверенный в моем выздоровлении, не сомневался, что лучше будет, если вместо огорчительных он будет сообщать им приятные вести.

Болезнь моя оказалась действительно тяжелой, и вернуть меня к нормальной жизни мог только постоянный, самоотверженный уход за мной моего верного друга. Перед моими глазами в течение всей болезни стоял вид монстра, которому я подарил жизнь, и я беспрестанно этим бредил. Конечно, слова, произносимые мной в бреду, очень удивляли Генри. Поначалу он считал это просто нарушением моего сознания вследствие болезни, однако то постоянство, с которым я неизменно возвращался к одному и тому же предмету, заставило его думать, что на самом деле причиной моей болезни явилось какое-то необычное и ужасное событие.

Выздоравливал я очень медленно и с частыми рецидивами, которые немало тревожили и огорчали моего друга. Помню, что когда у меня восстановилась способность правильно воспринимать окружающие предметы, я заметил, что на деревьях, близких к моему окну, увядшие листья исчезли, а на ветках появились новые побеги. В том году была волшебная весна, которая в немалой степени способствовала моему выздоровлению. Я ощущал также возрождение в моей душе чувств радости и любви; мрачность с моего лица слетела, и очень скоро я стал таким же веселым и радостным, как раньше, до поражения меня фатальной страстью.

– Дорогой мой Клерваль, – воскликнул я, – как ты бесконечно добр ко мне! Всю эту зиму вместо того, чтобы учиться, для чего ты, собственно, и приехал сюда, тебе пришлось потратить на мой лазарет. Как я смогу тебя отблагодарить? Я чувствую величайшие угрызения совести за то разочарование, причиной которого я явился. И я прошу простить меня.

– Наилучшим вознаграждением для меня будет твое скорейшее выздоровление и бодрость духа; а поскольку бодрый дух к тебе уже вернулся, могу ли я поговорить с тобой на одну интересующую меня тему?

Я вздрогнул. Какую тему? Что он имеет в виду? Не намекает ли Генри на то, о чем я даже боюсь думать?

– Нет, нет…, – успокаивающим тоном сказал Клерваль, видимо заметив, как изменился цвет моего лица, – Я хочу сказать о том, что отец и кузина были бы очень счастливы, если бы получили от тебя хотя бы одно письмо, написанное твоей рукой. Они вряд ли знают, каким ты был больным и очень обеспокоены твоим длительным молчанием.

– И это все? Дорогой мой, Генри! Как ты мог предположить, что первым моим желанием по выздоровлении не будет как можно быстрее мчаться к моим дорогим людям, которых я бесконечно люблю и которые так заслуживают мою любовь?

– Если ты так настроен, мой друг, то, может быть, взглянешь на письмо, которое ждет тебя уже несколько дней? По-моему, оно от твоей кузины.

ГЛАВА 6

И Клерваль подал мне письмо. Оно было от моей дорогой Элизабет.

«Милый кузен. Ты был очень болен, и даже письма нашего доброго Генри, которые приходили к нам одно за другим, не смогли ободрить меня по поводу твоего состояния. У тебя не было возможности писать и даже держать перо; но хотя бы одно слово от тебя нам было необходимо, чтобы успокоить наши предчувствия. Все это время я проверяю каждую почту, надеясь получить от тебя весточку. Мне удалось уговорить дядюшку воздержаться от дальней поездки в Ингольштадт. Ведь он мог столкнуться с множеством неудобств и даже опасностей. А сама я очень сожалела о том, что не могу к тебе поехать! Я представляла себе, что за тобой ухаживает старая наемная сиделка, которая совершенно не знает твоего характера, твоих желаний и не может смотреть за тобой так, как это смогла бы сделать твоя любящая бедная кузина. Но, слава богу, опасность миновала! Клерваль пишет, что тебе действительно стало лучше. Я надеюсь, что ты скоро подтвердишь эти слова сам в своем письме.

Набирайся сил и возвращайся домой. Здесь тебя с нетерпением ждут твои родные и твои верные друзья. Отец чувствует себя превосходно. Он бодр и энергичен, и хочет лишь увидеть тебя и убедиться, что с тобой все в порядке. А видел бы ты нашего Эрнеста! Как он вырос и похорошел. Ему уже шестнадцать и он полон энергии и здорового духа. Он мечтает стать настоящим швейцарцем и поступить на службу в иностранную армию. Но мы не можем с ним расстаться, по крайней мере, до тех пор, пока к нам не вернется его старший брат. Дядюшке не нравится мечта Эрнеста о военной карьере в далекой стране. Однако у Эрнеста никогда не было такой тяги к наукам, как у тебя. Он презирает науки и смотрит на них как на кандалы; он круглые дни проводит на воздухе, бегает по холмам и занимается греблей на озере. Я боюсь, что таким образом он совсем отобьется от рук, если мы не уступим и не позволим ему заниматься профессией, которую он для себя выбрал.

За время твоего отсутствия здесь произошло не много перемен, если не считать подросших детей. Голубое озеро и укрытые снегом горы нисколечко не изменились; наша жизнь тоже протекает по прежним законам добросердечия и взаимоуважения. Свои мелкие обязанности по домашнему хозяйству, на которые у меня уходит все мое время, я выполняю с огромным удовольствием, и для меня нет большей награды, чем видеть вокруг счастливые и добрые лица. С тех пор как ты уехал, в нашем маленьком семействе произошла лишь одна перемена – с Жюстиной Мориц. Я думаю – ты помнишь ту историю, как она попала в нашу семью? Ее мать, мадам Мориц, была вдовой с четырьмя детьми, а Жюстина среди них была третьим ребенком. Эта девочка всегда была любимицей отца, но мать по каким-то неизвестным причинам всегда ее недолюбливала, и после смерти господина Морица очень плохо с ней обращалась. Зная об этом, твоя тетушка, когда Жюстина достигла двенадцатилетнего возраста, уговорила ее мать позволить девочке жить в нашем доме. Республиканский общественный уклад в нашей стране послужил развитию у нас более простых и человечных взаимоотношений между людьми, чем те, что преобладают в больших монархиях вокруг нас. Благодаря этому у нас между слоями общества существует меньше различия, и люди с более низким социальным положением не так бедны и не чувствуют к себе презрения, а их манеры – более утонченные и высокоморальные. Положение слуги в Женеве нельзя сравнивать с положением слуги во Франции или Англии. Жюстина, придя в нашу семью, научилась обязанностям служанки и, таким образом, вошла в ту социальную прослойку, которая в нашей благодатной стране не ассоциируется с невежеством и утратой человеческого достоинства. Я помню – Жюстина была твоей любимицей, и ты однажды заметил, что в плохом настроении тебе достаточно одного взгляда Жюстины, чтобы оно улучшилось. Тоже самое говорил и Ариосто про красоту Анжелики: «Она выглядит такой чистосердечной и счастливой!» Тетушка питала к Жюстине большую привязанность и решила дать ей образование получше, чем собиралась сначала. За эту доброту Жюстина отплатила ей не меньшим добром. Более благодарного ребенка, чем она, нельзя было, наверное, сыскать во всем мире; вслух она свои чувства не высказывала, но по ее глазам можно было видеть то, как она просто обожала свою покровительницу. Несмотря на свой веселый нрав и даже некоторую безрассудность, она тетушку безоговорочно слушалась и очень внимательно следила за каждым ее жестом. Жюстина считала ее образцом всего превосходного и пыталась имитировать ее речь и манеры, и даже сейчас она делает это настолько точно, что я порой вижу в ней свою тетушку.

Когда тетя умерла, наша печаль была настолько глубокой, что мы не обратили внимание на состояние Жюстины, которая ухаживала за больной тетушкой, не щадя своих сил и здоровья. Бедная Жюстина очень сильно заболела, однако, выздоровев, оказалась перед лицом еще более суровых испытаний. Ее братья и сестра стали умирать друг за другом, и Жюстина осталась у ее матери последним ребенком. После этих утрат мать изменила свое отношение к Жюстине, решив, что все эти несчастья стали для нее небесной карой за несправедливое отношение к этой девочке. Она была римской католичкой, и я думаю, что ее духовник согласился с ее заключением. Таким образом, через несколько месяцев после твоего отъезда в Ингольштадт Жюстина переехала жить к своей раскаявшейся матери. Бедная девочка! Она покидала наш дом вся в слезах. После смерти тетушки она сильно изменилась; печаль придала ее манерам мягкости и чарующей кротости, целиком заменив ее прежнюю жизнерадостность. Да и жизнь ее в материнском доме не способствовала возврату к ней ее веселого нрава. Раскаяние бедной женщины было очень непостоянным. Временами она просила Жюстину простить ее за грубое к ней отношение, но намного чаще она обвиняла ее в том, что будто Жюстина стала причиной смерти своих братьев и сестры. Беспрестанные трения и растущая раздражимость мадам Мориц в конце концов сломили ее здоровье и вскоре она успокоилась навеки. Она умерла с приходом холодов в начале последней зимы. Жюстина сразу же вернулась к нам, и уверяю тебя – моя нежная любовь к ней нисколько не уменьшилась. Она очень умна и благородна, чрезвычайно мила, и, как я уже упоминала, ее манера держать себя и выражение лица мне непрерывно напоминают мою дорогую тетушку.

Не могу не сказать также несколько слов о нашем малыше Вильяме. Тебе надо бы было увидеть его. Он для своего возраста необычайно рослый. У него веселые синие глаза, темные ресницы и волнистые волосы. Когда он улыбается, на его румяных щечках появляются симпатичные ямочки. У него уже есть несколько маленьких поклонниц, среди которых он отдает предпочтение милой пятилетней малышке Луизе Бирон.

И еще, пользуясь случаем, расскажу тебе несколько веселых новостей о наших женевских знакомых. Известная тебе прелестная мисс Мэнсфилд уже приняла несколько поздравительных визитов по поводу ее близкого брака с молодым англичанином Джоном Мельбурном. Ее безобразная сестра Манон прошлой осенью вышла замуж за господина Дювийяра, богатого банкира. Твой однокашник Луи Мануар, с тех пор как уехал Клерваль, потерпел на любовном фронте несколько поражений. Однако сейчас он снова воспрял духом и, говорят, собирается вскорости жениться на миленькой, энергичной француженке мадам Тавернье. Она вдова, и намного старше Мануара, однако очень привлекательна и пользуется у мужчин большим успехом.

Пока я писала это письмо, настроение мое значительно улучшилось; но сейчас, когда мне нужно его заканчивать, у меня снова начало расти беспокойство. Дорогой Виктор, пиши нам, пожалуйста; хотя бы одну строчку, одно слово. Это будет для нас божьим благословением. Тысячу благодарностей Генри за его доброту и любовь, и за то множество писем, которые он написал нам. До свидания, дорогой мой кузен. Береги себя и умоляю – пиши!

Элизабет Лавенца

Женева, 18 марта 17– г.

– Милая, дорогая моя Элизабет! – воскликнул я, прочитав письмо. – Я сейчас же напишу письмо. У них не должно быть волнений в отношении меня.

Я написал письмо, но это оказалось для меня нелегкой работой, и я сильно утомился. Однако процесс моего выздоровления уже начался и постепенно развивался. Через две недели я смог выйти из своей квартиры.

Одним из первых дел, которые я наметил сделать по выздоровлении, было представить Клерваля нескольким профессорам университета. При этих встречах мне не раз пришлось претерпеть неприятные для меня ситуации, растревожившие мои душевные раны. После событий той жуткой ночи, когда закончились мои работы и начались все мои несчастья, я почувствовал сильное отвращение к натурфилософии и даже к названию этой науки. Даже когда мое здоровье в целом восстановилось, вид любого химического прибора все равно вызывал у меня вспышки нервного расстройства. Генри это заметил и все мои приборы удалил из поля зрения. Он также заменил мне квартиру, увидев, что я испытываю неприязнь к комнате, служившей мне лабораторией. Однако все, что было достигнуто благодаря этим заботам Клерваля, было вновь нарушено в результате моих встреч с профессорами. Мэтр Вальдман вызвал у меня душевные муки, когда от всего сердца и с большой теплотой говорил о том удивительном прогрессе, который я совершил в науках. Следует все же отдать должное его человечности, поскольку, заметив у меня нежелание развивать эту тему, он, не догадываясь об истинной причине такого нежелания, приписал его на счет моей скромности и изменил тему, заговорив вообще о натурфилософии. Его желание втянуть меня в разговор было очевидным, но я был к нему глух и ничего не мог с этим поделать. Профессор, стремясь вызвать у меня приятные эмоции, наоборот – лишь доставлял мне мучения. Я чувствовал себя так, как будто он тщательно разложил передо мной один за другим все инструменты, с помощью которых я должен буду подвергнут медленной и жестокой смерти. Я сжался при его словах в комок, не осмеливаясь показать ту боль, которую я ощущал. Клерваль, всегда проницательный и догадливый в отношении чувств других людей, извинился за свое невежество по части обсуждаемой специфики, чем перевел разговор на общую тему. Я от всего сердца бросил своему другу бесконечно благодарный взгляд. Хотя и почувствовав очевидную таинственность моего поведения, благородный Клерваль в дальнейшем никогда не пытался касаться этого вопроса, а я, который его безгранично любил и уважал, так никогда и не смог убедить себя в том, чтобы посвятить его в тайну того события, о котором я всю жизнь так часто вспоминал, но боялся рассказывать другим, чтобы оно не оставило в моем сердце еще более глубокий отпечаток.

Мэтр Кремпе, который не отличался особой тонкостью понимания душевного состояния собеседника, доставил мне во время этих визитов тоже немало неприятных минут. Его раздражающе неприятное восхваление моих достоинств кололо мою израненную душу еще больнее, чем добросердечное умиление мэтра Вальдмана.

– Да это просто дьявол во плоти! – восклицал мэтр Кремпе. – Да и поглядите сами, господин Клерваль, уверяю вас – он обошел нас всех. Что, не верите? Поверьте – это истинная правда. Юнец, еще пару лет назад веривший в Корнелия Агриппу, как в библию, сегодня заставил говорить о себе весь университет! И если его не придержать, то он нас всех за пояс заткнет. Ай, ай! Посмотрите-ка на него! – продолжал он, заметив на моем лице страдальческую мину. – Ах, какие же мы скромные, господин Франкенштейн; как это к лицу молодому человеку. Молодые люди должны быть застенчивыми, робкими, знаете ли, господин Клерваль. Да я и сам был таким в молодости, однако продолжалось это не очень долго…

Тут мэтр Кремпе переключился на панегирик собственной персоне, благодаря чему столь докучавшая мне тема дискуссии изменилась.

Клерваль никогда не смотрел с восхищением на мое увлечение естественными науками, и его интересы в познаниях коренным образом отличались от тех, что занимали меня. В университете он рассчитывал достичь уровня знатока в области восточных языков и, таким образом, открыть для себя поле деятельности в своей дальнейшей жизни. Приняв решение совершить выдающуюся научную карьеру, он обратился к Востоку как к благодатной почве для реализации своих предприимчивых планов. Заинтересовавшие его в связи с этим санскрит, персидский и арабский языки стали, таким образом, на некоторое время и моим увлечением, поскольку к своим прежним занятиям я не питал ничего, кроме ненависти и отвращения. Безделье для меня всегда было противоестественным, и для того чтобы в той ситуации отвлечь себя от всякого рода размышлений, я решил позаниматься тем же, что и мой друг. В работах востоковедов я совершенно неожиданно нашел для себя источник не только познания, но и утешения. В отличие от моего друга, я относился к этим занятиям исключительно с созерцательной точки зрения и искал в них скорее развлечение, чем предмет для изучения различного рода аспектов лингвистической науки. В этих книгах меня интересовал, главным образом, смысл, и я его очень скоро обнаружил. Такой успокоительной меланхолии и возвышающей дух радости я не встречал в книгах никаких других стран. В них описывается жизнь, которая кажется состоящей из теплого солнца и прекрасных роз, улыбок и нахмуренных взглядов благородного соперника, и огня, сжигающего ваше сердце. Как это сильно отличается от мужественной, героической поэзии Греции и Рима.

Так за чтением незаметно пролетело лето. Возвращаться в Женеву я решил поздней осенью, однако меня задержала цепочка непредвиденных событий, а когда пришла зима и выпал снег, дороги стали непроходимыми, и мне пришлось отложить свое возвращение домой до весны. Эта задержка меня очень угнетала, поскольку мне не терпелось поскорее встретиться со своими близкими и вновь ступить на родную землю. Однако основная причина моей столь длительной задержки заключалась в том, что я не хотел оставлять Клерваля одного в незнакомом ему городе с незнакомыми людьми. Зима прошла в приятных занятиях и общениях, а весна была чрезвычайно затяжной. Однако наступившее с нею бурное пробуждение природы полностью компенсировало эту задержку.

С наступлением мая я стал ожидать писем из дома, чтобы точно определиться с датой отъезда. С целью отвлечься Генри напоследок предложил пойти в поход по окрестностям Ингольштадта и, таким образом, проститься с местом, где я прожил несколько лет. Я очень любил такого рода походы, и мы с ним часто совершали их в наших родных краях.

Мы провели в этом путешествии две недели. Мое тело и дух уже давно шли на поправку и сейчас получили дополнительное подкрепление от целебного воздуха, которым я дышал, от природных чудес, встречавшихся на нашем пути, и бесед с другом. Учение и работа изолировали меня от общения с людьми и сделали добровольным заключенным. Однако Клерваль вызвал в моем сердце наилучшие чувства и вновь научил меня любоваться природой и любить веселые детские лица. Какой превосходный друг! Как искренне он меня любит и делает все, чтобы возвысить мою душу и поставить ее в уровень со своей. Мои эгоистические планы ограничили и связали меня, но мягкость и любовь друга согрели мою душу и раскрыли чувства. Я стал таким же счастливым, каким был несколько лет назад. Ко мне вернулась любовь к людям и я снова стал любим ими, печаль и проблемы покинули меня. Когда я был счастлив, природа наделяла меня самыми восхитительными чувствами. Спокойное безоблачное небо и зеленеющие поля вызывали во мне чувство необыкновенного восторга. Изгороди из весенних цветов источали благоухающий дурман, а рядом с ними росли бутоны летних цветов. Меня не будоражили мысли, лежавшие на мне тяжелым бременем в прошлом году, несмотря на все попытки сбросить их и избавиться, наконец, от их невыносимой тяжести.

Генри искренне радовался вместе со мной и полностью разделял мои чувства; он изо всех сил старался меня развлечь, открыто выражая вместе с тем и свои чувства, наполнявшие его душу. Его способности в этом воистину были безграничны: его речь была наполнена яркими образами, и он часто имитировал персидских и арабских писателей, на ходу выдумывая увлекательные сказки, полные чудесных фантазий и страстей. Он декламировал также мои любимые стихотворения и вовлекал меня в споры, которые вел с необычайной изобретательностью.

Из путешествия мы вернулись в воскресенье, во второй половине дня. На подходе к университету мы встретили танцующих крестьян, выглядевших необыкновенно веселыми и счастливыми. Я ощущал себя на высоком душевном подъеме и шел вприпрыжку, веселясь и ликуя вместе с остальными.