Текст книги "Франкенштейн, или Современный Прометей"

ГЛАВА 7

Дома меня ждало письмо от отца.

«Дорогой Виктор, – писал он, – знаю, что ты ждешь от нас письмо, чтобы наметить себе день возвращения домой. И это письмо я начал писать именно с такой целью. Однако у нас произошли события, которые сильно повлияли на нашу жизнь, и заставили меня обратиться к тебе со словами, которые, со всей очевидностью, огорчат тебя, и ты вместо радости и счастья на наших лицах при встрече с тобой будешь ожидать лица людей, повергнутых в неимоверное горе и боль утраты. У меня нет слов, чтобы описать то несчастье, которое нас всех постигло, и чтобы больше не томить тебя, скажу коротко: нашего дорогого и любимого Вильяма больше нет.

Вильям погиб! Невинное дитя, смех которого так радовал и согревал наши сердца, а любовью к которому был пронизан весь наш дом, было безжалостно убито!

Дорогой наш Виктор, я знаю, что не смогу ничем утешить тебя; и, как мне ни тяжело, расскажу вкратце, что случилось.

В последний четверг, 7 мая, мы с племянницей и двумя твоими братьями пошли на прогулку в Пленпале. Это был теплый, тихий вечер, и мы, сами того не заметив, зашли дальше обычного. Когда мы собрались возвращаться, уже опустились сумерки. Но нам нужно было подождать Вильяма и Эрнеста, которые ушли немного вперед. Эрнест вскорости пришел, однако Вильяма с ним не было. Эрнест сказал, что они играли и что Вильям спрятался от него. Эрнест его искал, но не нашел и, довольно долго прождав, вернулся к нам.

Это нас очень обеспокоило и мы пошли искать Вильяма. Мы безуспешно искали его до самой ночи, и тогда Элизабет предположила, что он мог вернуться сам домой. Однако и дома его не было. Мы взяли факелы и снова вернулись на прежнее место. Решив, что он заблудился и представляя себе, что наше дорогое дитя где-то сидит и дрожит от ночного холода и влаги, мы искали его до самого утра. Около пяти часов утра я вдруг увидел нашего дорогого мальчика, недвижимо лежащего на мокрой траве, а на его шее были хорошо видны пятна от пальцев убийцы. Еще совсем недавно живой и здоровый, сейчас он был мертв.

Мы перенесли его домой, и мое убитое горем лицо рассказало все без слов Элизабет. Она захотела увидеть Вильяма. Я пытался противостоять этому, но она все же зашла в комнату, где лежало тело мальчика, и, сразу посмотрев на его шею, стиснула в горестном порыве руки и воскликнула: «О, Господи! Я убила свое дорогое дитя!»

Элизабет потеряла сознание, и нам с трудом удалось привести ее в чувство. Придя в себя, она лишь горько рыдала. Мне она рассказала, что в тот вечер Вильям выпросил у нее разрешение поносить дорогой медальон с миниатюрой, доставшийся ей от твоей матери. Медальона на Вильяме не было. Вполне возможно, что эта вещица как раз и стала причиной убийства. Следов убийцы мы пока не обнаружили, хотя и вели неустанные поиски. Но ведь это все равно не вернет нашего дорогого Вильяма.

Приезжай, дорогой наш Виктор. Лишь ты один сможешь утешить Элизабет. Она непрерывно плачет и несправедливо казнит себя, считая, что она явилась причиной его смерти; ее слова ранят мое сердце. Мы все очень несчастны, сынок, и ждем тебя – наше главное утешение. И еще, Виктор. Увы! Но я должен сказать: Слава Богу, что твоей дорогой матери не довелось пережить это горе, и она не увидела смерти своего милого малыша.

Мы ждем тебя, Виктор! И заклинаю тебя не вынашивать планы о мести убийце, а прошу нести в свой дом мир и любовь, которые лечат, а не тревожат раны наших душ. Войди в наш скорбящий дом, мой друг, с добром и любовью к тем, кто тебя любит, и не неся ненависти к врагам своим.

Твой любящий и скорбящий Альфонс Франкенштейн

Женева, 12 мая 17– г».

Пока я читал письмо, Клерваль заметил изменение выражения моего лица от радостного поначалу до бледного и горестного в конце. Закончив читать, я положил письмо на стол и ладонями закрыл лицо.

– Боже мой, Виктор! – воскликнул Генри, увидев на моем лице слезы. – Неужели тебе суждено всегда быть несчастным? Скажи, что случилось?

Я молча указал ему на письмо, встал и в крайнем волнении зашагал по комнате. Узнав из письма о постигшем нас несчастье, Клерваль тоже не удержался от слез.

– Это страшно, – сказал мой друг. – Я вместе с тобой безутешен. Что ты собираешься делать?

– Еду сейчас же в Женеву. Пойдем со мной, закажем лошадей.

Пока мы шли Клерваль пытался найти слова утешения, но смог только высказать свое сердечное сочувствие.

– Бедный Вильям! – говорил он. – Дорогое, невинное дитя. Всегда веселый и подвижный он сейчас спит со своей святой матерью! Все, кто видел его живым, не может не горевать о его преждевременной смерти. Какая это жестокая смерть от рук безжалостного убийцы! Во сколько раз более суровым должно быть наказание за убийство лучезарного ребенка! Бедное дитя! Нам осталось только одно утешение – горевать и плакать по тебе, безвременно ушедшему на покой. Твои муки и страдания закончились навсегда. Земля сокрыла тебя навеки, и ты больше не будешь испытывать боли. Ты больше не будешь больше нуждаться в нашей жалости, а мы обратим ее к тем несчастным, кто тебя пережил.

Эти слова Клерваля запечатлелись в моей памяти и я их вспоминал, когда оставался наедине с самим собой. Но в тот момент у меня была одна мысль – скорее ехать домой. Поэтому как только подъехал кабриолет, я тут же попрощался со своим другом и отправился в дорогу.

Всю эту поездку я был полон печали. Поначалу я просил поторопиться, поскольку хотел как можно скорее утешить своих близких, однако, будучи уже в родных краях, я замедлил ход, почувствовав нахлынувшие воспоминания при виде знакомых с детства мест. Меня не было в этом крае почти шесть лет, и я всматривался в окружающие предметы, пытаясь увидеть изменения, которые могли произойти за это время! Я знал лишь про одно, непоправимое изменение. Но, очевидно, были и другие, менее заметные события, вызванные тысячью всевозможных мелких причин; они могли проходить сравнительно медленно, но значение их могло быть не менее разрушительным. Меня вдруг охватил страх, и я стал бояться ехать дальше, опасаясь множества еще неизвестных мне бедствий, которые могли ожидать меня впереди и заставляли мое сердце трепетать уже при одном их предчувствии. Я решил, что мне нужно успокоиться, и остановился на два дня в Лозане. Там я выходил к озеру, смотрел на его мирно плескавшиеся волны, созерцал окружающие спокойные ландшафты, покрытые снегом горы и видел, что ничего не изменилось. Постепенно это спокойствие и умиротворяющая божественная природа восстановили мой дух, и я продолжил свой путь в Женеву.

Дорога проходила вдоль озера, которое с приближением к Женеве сужалось. Вот уже стали более четко проступать черные горы Юры и сверкающая вершина Монблана. При виде этой картины у меня, как у ребенка, потекли слезы. Мои горы! Мое прекрасное озеро! Рады ли вы встрече с вашим скитальцем? Ваши сверкающие вершины, лазурное ясное небо и озеро! Чего мне ждать – мира и спокойствия или глумления над моим несчастьем?

Это, возможно наскучившее вам, описание предшествующих обстоятельств я, мой милый друг, привел потому, что те дни были у меня сравнительно счастливыми, и я вспоминаю о них с большим удовлетворением. О, мой край! Мой родной край! Кто, как ни родившийся в нем, сможет почувствовать то наслаждение, которое охватило меня при виде твоих родников, гор и больше всего – твоего прекрасного озера!

Однако с приближением к дому душу мою снова охватили печаль и страх. Силуэты окружавших меня гор быстро исчезали во мраке приближавшейся ночи. Все более мрачно становилось и у меня на душе, и все мое естество наполнялось предчувствием уготованной мне самой несчастной человеческой судьбы. Увы! Мои предчувствия не подтвердились лишь в одном: в своем воображении и страхах я не представлял себе и сотой доли тех несчастий, мук и страданий, которые затем мне пришлось перенести.

В окрестностях Женевы меня ожидала кромешная тьма. Ворота города были уже закрыты, и мне предстояло провести ночь в Сешероне, деревне в полулье от города. Небо было безоблачным, и поскольку отдыхать мне совершенно не хотелось, я решил пройти на то место, где был убит бедный Вильям. Так как через город я пройти не мог, мне, чтобы добраться до Пленпале, пришлось пересекать озеро на лодке. Во время этого короткого плавания я видел, как молнии вычерчивали необыкновенной красоты узоры вокруг вершины Монблана. Каждую минуту могла разразиться гроза, и, высадившись на берег, я поспешил подняться на невысокий холм, чтобы наблюдать за ней. И вот гроза пришла, небо закрылось тучами, и сначала редкими крупными каплями, а затем сплошным потоком полил дождь.

Я покинул свой наблюдательный пункт и пошел дальше, несмотря на то что с каждой минутой становилось все темнее, а гроза все больше усиливалась. Молнии со страшным треском разрывались над моей головой. Эхо грома отдавало от горы Салев, гор Юры и Савойских Альп. Ослепительные вспышки молний ярко освещали озеро и как будто зажигали его, превращая в огромное огненное полотнище. После вспышки все видимые предметы на какое-то мгновение превращались в смолянисто-черные бесформенные пятна и восстанавливали свой вид, по мере того как глаза привыкали к вернувшейся темноте. Гроза, как это часто бывает в Швейцарии, разразилась одновременно в разных участках неба. Наиболее сильной она была над северной частью города, а точнее – над тем участком озера, который лежит между выступом Бельрив и деревней Копе. В другой своей части гроза слабыми вспышками освещала Юру, а в еще одной – то погружала в темноту, то освещала островерхую гору Моль на востоке от озера.

Все это время, не прекращая наблюдений за прекрасной и страшной грозой, я быстрым шагом шел к намеченному месту. Эта титаническая небесная битва возвысила мой дух. Я сомкнул руки в ладонях и громко воскликнул: «Вильям! Ангел мой! Это панихида по тебе!» Едва я это произнес, как заметил в темноте фигуру какого-то существа, которое кралось из-за завала деревьев недалеко от меня. Я тут же замер, напряженно всматриваясь в темноту. Нет, я не ошибся; гигантский рост и омерзительные, противоестественно искаженные формы, какие не могут быть у человека, со всей определенностью выдавали того отвратительного демона, которому я дал жизнь. Что он здесь делает? Это он убил моего брата? От этой мысли я содрогнулся, но не успела она пронзить мой мозг, как превратилась в твердую уверенность. Зубы мои непроизвольно застучали, и я прислонился к дереву, чтобы не упасть от внезапно парализовавшей меня слабости. Существо быстро прошло мимо меня и скрылось в темноте.

Никакой нормальный человек не сможет лишить жизни невинное прекрасное дитя. Это он – убийца! У меня не было в этом никаких сомнений. Само существование этой мысли являлось доказательством ее справедливости. Я хотел было броситься вдогонку за дьяволом, но моя попытка была бы напрасной, поскольку при свете очередной вспышки молнии я увидел его уже на подъеме горы Мон Салев, ограничивающей Пленпале с юга. Он быстро поднимался по почти отвесной скале, скоро достиг ее вершины и исчез.

Я не двигался с места. Гроза закончилась, но дождь продолжал идти, и все вокруг погрузилось в непроницаемую темноту. Я прокрутил в своей памяти события, о которых до сих пор старался не вспоминать: всю последовательность этапов моих работ по созданию человека; появление созданного мною существа у моей постели; его исчезновение. С тех пор как он появился на свет, прошло почти два года, и не известно – единственное ли это у него преступление? Увы, я сотворил законченного негодяя, которому насилие и убийство доставляет наслаждение. Так кто же еще мог быть убийцей моего брата, если не он?

Трудно передать те муки, которые я, продрогший от дождя и холода, испытал той ночью в ожидании рассвета. Однако не погодное ненастье мучило меня; мое воображение заполнилось картинами зла и отчаяния. У меня возникло представление о том, что существо, выпущенное мною в человеческое общество и наделенное волей и способностью совершать свои ужасные деяния, как то, что он совершил с нашим ребенком, является отражением меня самого, меня как вампира, моего собственного духа, выпущенного из могилы и направленного разрушать все, что мне дорого.

С рассветом я направился в город. Ворота были открыты, и я прямиком поспешил к дому отца. Моим первым желанием было сообщить о том, что я знаю убийцу и что необходимо немедленно организовать его преследование. Но когда я вспомнил об истории, которую мне в таком случае придется рассказать, я остановил свой порыв. Сотворенное мной существо встретилось мне ночью, среди скал и обрывов. Не забыл я и нервную лихорадку, поразившую меня в тот самый день, когда я оживил свое чудовище; узнав об этой болезни, все сочтут мою, и без того невероятную, историю бредом психически ненормального человека. Да и если бы я сам услышал нечто подобное от другого человека, я бы тоже считал его безумцем. Кроме того, если бы даже мне поверили и организовали преследование этого противоестественного существа, то дьявол смог бы уйти от любой погони. Кто же может поймать зверя, способного взбираться по отвесной стене Мон Салева? Таким образом, следуя этим доводам, я решил ничего об этом не рассказывать.

Я пришел домой около пяти часов утра. У входа в дом я попросил никого не беспокоить и прошел в библиотеку, где собирался подождать пробуждения моих родных.

Шесть лет назад, которые прошли, как во сне, оставив лишь один неизгладимый отпечаток, я стоял на этом самом месте и обнимал отца перед отъездом в Ингольштадт. Мой любимый и почитаемый отец… Он таким же и остался для меня. Я смотрел на размещенную над камином картину, написанную по заказу отца. На ней была изображена моя мать, Каролина Бофорт, стоявшая в горе и отчаянии на коленях у гроба своего отца. Ее убогая одежда и бледность лица говорили о бедности, в которой она тогда жила, но красота и чувство собственного достоинства этой женщины стояли незримой преградой ко всякому проявлению к ней жалости. Ниже, под картиной, расположилась миниатюра с изображением Вильяма. Я стоял и смотрел, и не мог удержать слез. В комнату зашел Эрнест; он слышал, как я зашел в дом, и поспешил ко мне.

– Дорогой Виктор, как мы тебя ждем! – сказал он. – Если бы ты приехал три месяца назад, то нашел бы здесь веселые и радостные лица. Но сегодня здесь траур и непоправимое горе. Ты всем нам очень нужен и особенно отцу, которого, я думаю, ты сможешь вернуть к жизни. Под тяжестью случившегося несчастья он совсем сдал, а бедная Элизабет понапрасну винит себя в смерти Вильяма, и мы надеемся, что ты сможешь переубедить ее. Бедный Вильям! Он был самой большой нашей драгоценностью и гордостью!

На глазах брата, когда он говорил, выступили слезы, меня же всего охватила мучительная боль. До сего момента я лишь в воображении представлял себе наш пребывающий в безутешном горе дом. На реальной же картине вырисовывалось не менее ужасное несчастье. Я попытался успокоить Эрнеста и расспросил его подробнее о состоянии отца, не забыв и о кузине.

– Ей больше, чем всем остальным, нужно успокоиться, – сказал Эрнест. – Ведь она винит себя в том, что будто бы явилась причиной смерти нашего брата, и это делает ее очень несчастной. Однако с тех пор как убийца был найден…

– Убийца найден! О, Боже! Как это могло быть? Кто мог поймать его? Это невозможно; ведь это также трудно, как поймать бурю или перекрыть соломинкой горный поток. Я тоже его видел; этой ночью он был на свободе.

– Что ты говоришь? Кого ты видел? – спросил в полном недоумении мой брат и продолжил: – Но то, что вскрылось, только добавило нам несчастья. Сначала в это никто не мог поверить, и даже сейчас Элизабет в это не верит, несмотря на очевидность обнаруженных фактов. Да и в самом деле, кто бы мог поверить, что Жюстина Мориц, такая милая и обожаемая всем нашим семейством, оказалась способной на такое ужасное преступление?

– Жюстина Мориц! Ее обвиняют? Но ведь это абсолютная ошибка. Ведь все это знают и никто в это не верит, правда, Эрнест?

– Поначалу никто не верил, но потом обнаружились некоторые факты, которые были настолько убедительными, что мы стали сомневаться в ее невиновности; да и она сама ведет себя как-то путано и тем самым сама добавляет этим фактам веса. Так что, я боюсь, что для сомнений остается мало надежды. Сегодня будет суд, и ты сам все можешь узнать.

Затем он рассказал, что тем утром, когда бедный Вильям был обнаружен убитым, Жюстина заболела и пролежала в постели несколько дней. В эти дни одна из служанок, случайно осматривая одежду, которая была на Жюстине в ночь убийства, обнаружила в ее кармане медальон с портретом моей матери. Этот медальон как раз и стали считать предметом, на который покусился убийца. Служанка тут же показала медальон другим слугам, и они, ничего не говоря никому из нас, отнесли его в суд, и на основании этого подозрения Жюстина была арестована. Обвиненная по этому факту бедная девушка подтвердила данное подозрение в большой степени замешательством в своем поведении.

Это сообщение не поколебало моей уверенности в невиновности девушки, и я ответил с полной серьезностью:

– Вы все ошибаетесь; я знаю, кто убийца. Бедная, добрая Жюстина. Она невиновна.

При этих моих словах в комнату вошел отец. Вид его был очень печальным, но он собрался с силами, чтобы с должной радостью меня приветствовать. Выразив друг другу соболезнования, мы было начали говорить о чем-то отвлеченном, не касающемся нашего несчастья, как Эрнест вдруг воскликнул:

– Слава Господу! Папа, Виктор говорит, что он знает, кто убийца нашего бедного Вильяма.

– К нашему большому сожалению, мы тоже это знаем, – ответил отец. – Но лучше бы этого не знать, чем в той, кого так высоко ценил, обнаружить безнравственную и неблагодарную особу.

– Дорогой отец, ты очень ошибаешься; Жюстина невиновна.

– Если это так, то Бог не позволит осудить невиновного. Сегодня ее будут судить, и я надеюсь, я искренне надеюсь, что она будет оправдана.

Это высказывание отца успокоило меня. В душе я был твердо убежден, что ни Жюстина ни любой другой человек не может быть обвинен в этом убийстве. И поэтому у меня не возникало опасений по поводу того, что может появиться какая-нибудь косвенная улика, достаточная, чтобы признать ее виновной. Передавать в суд свои сведения я не мог, поскольку на них могли посмотреть, как на вымыслы умалишенного. Да и может ли, кроме меня – его создателя, быть кто-нибудь еще, кто бы, если бы не видел его сам, поверил в существование живого памятника самомнению и безрассудному невежеству, который я выпустил на свет божий?

Вскоре к нам присоединилась Элизабет. Она заметно изменилась, с тех пор как мы виделись в предыдущий раз. Она вся светилась очарованием, не сравнимым с ее красотой в детские годы. В ней сохранилась та же искренность и подвижность, но теперь они были наполнены чувственностью и интеллектом. Она встретила меня с выражением величайшей любви и привязанности.

– Дорогой мой кузен, – сказала она, – твой приезд дает мне надежду, что ты сможешь найти способ оправдать нашу бедную и невиновную Жюстину. Да и как же мы все можем чувствовать себя в безопасности, если ее, непорочного ангела, обвиняют в преступлении? Я верю в ее невиновность, как в свою собственную. Ведь этим наша беда удваивается; вдобавок к утрате нашего любимого и дорогого мальчика мы потеряем еще и бедную девушку, которую я всем сердцем люблю и с которой судьба обходится так жестоко. Если ее осудят, в моей жизни больше никогда не будет радости. Но я уверена, что этого не произойдет, ее не осудят – и тогда я снова буду счастливой, даже после смерти моего малыша Вильяма.

– Дорогая моя Элизабет, – сказал я, – она невиновна, и это будет доказано. Ничего не бойся и верь в то, что она будет оправдана.

– Сколько в тебе доброты и великодушия! Все считают ее виноватой. И я от этого ужасно страдаю, так как знаю, что это невозможно. Но когда все вокруг настроены против нее, у меня исчезает всякая надежда, и я впадаю в отчаяние.

И Элизабет заплакала.

– Не плачь, дорогая моя, – сказал отец. – Если она, как ты говоришь, невиновна, то доверься нашим справедливым законам, а я сделаю все возможное, чтобы не допустить и намека на несправедливость.

ГЛАВА 8

В печальном ожидании прошло время до одиннадцати часов, когда должно было начаться судебное заседание. Отец и остальные члены семейства должны были выступить на суде в качестве свидетелей, а я был их сопровождающим. В течение всего этого жалкого подобия на судебный процесс я терзался мыслью о своей причастности к этому преступлению. Меня мучил вопрос: явился ли результат моего любопытства и незаконных исследований причиной смерти двух человек – жизнерадостного ребенка и ни в чем не повинной девушки, осужденной с отягчающим ее клеймом жестокой злодейки? Жюстина – девушка, полная достоинств и качеств, которые бы смогли сделать ее жизнь счастливой, будет лежать обесчещенная в позорной могиле, и виной тому буду я! Я бы скорее тысячу раз взял на себя ответственность за преступление, в котором обвинялась Жюстина, но меня не было здесь, когда оно совершилось, а заявление такого рода было бы воспринято, как бред сумасшедшего, и не привело бы к оправданию пострадавшей из-за меня девушки.

Внешне Жюстина в зале суда была спокойной. На ней была траурная одежда, а всегда милое выражение ее лица приобрело под влиянием всеобщего к ней внимания совершенно неотразимое очарование. Весь ее вид говорил об уверенности в своей невиновности и не выдавал никакого волнения, несмотря на ненависть в обращенном на нее множестве глаз, в упор не видевших ее добрую красоту, пребывая под впечатлением чудовищного преступления, в котором она подозревалась. Спокойствие, со всей очевидностью, давалось ей непросто, а поскольку ее прежнее замешательство было расценено, как доказательство ее виновности, она собрала все свои силы, чтобы выглядеть смело. Когда Жюстина вошла в зал суда, мы, сидевшие там, сразу же встретились с ней взглядами, и у нее на глазах показались слезы. Однако она быстро взяла себя в руки, и ее обращенные к нам глаза, полные печали и любви, казались самым верным доказательством ее невиновности.

Когда начался суд и было зачитано обвинение, опросили несколько свидетелей. Против Жюстины было собрано несколько фактов сомнительного правдоподобия, которые могли сбить с толку любого, кто не имел такого веского доказательства ее невиновности, какое было у меня. Ее не было дома всю ночь, когда было совершено это убийство, а утром она была замечена недалеко от того места, где впоследствии было найдено тело несчастного ребенка. На вопрос проходящей мимо торговки «Что она там делает?» Жюстина, выглядевшая очень странно, произнесла в ответ что-то путанное и невнятное. Домой она вернулась около восьми утра, а когда ее спросили, где она провела ночь, она ответила, что ходила искать ребенка и очень хотела знать, не известно ли что-нибудь о нем. Когда Жюстина увидела его тело, она впала в сильную истерику и слегла на несколько дней в постель. Затем на свет был извлечен медальон, который служанка нашла в ее кармане, а когда Элизабет, заикаясь и запинаясь, подтвердила, что это тот самый медальон, который за час до исчезновения ребенка она надела ему на шею, зал наполнился ропотом ужаса и негодования.

Затем Жюстине дали слово в свое оправдание. В ходе процесса ее лицо выражало то удивление, то ужас, то несчастье. Иногда она едва удерживалась от слез, но когда ей дали слово в свою защиту, она собралась и говорила внятным, хотя меняющимся от волнения голосом.

– Видит Бог, что я не виновна, – сказала она. – Я не претендую на то, чтобы мои возражения меня оправдали; свою невиновность я подтверждаю простым и ясным объяснением выдвинутых против меня улик и надеюсь, что положительная репутация, которая у меня всегда была, послужит для суда дополнительным доводом моей невиновности в тех случаях, когда обстоятельства выглядят сомнительными или подозрительными.

Затем она сообщила, что вечер перед тем как произошло убийство она с разрешения Элизабет провела в доме своей тети в Шен – деревне в лье от Женевы. При возвращении приблизительно в девять часов, встретившийся ей мужчина спросил, знает ли она что-нибудь о пропавшем мальчике. Встревоженная этим вопросом она в течение нескольких часов искала ребенка. В это время ворота города закрылись, и ей пришлось оставшиеся до утра несколько часов провести в сенном сарае у дома, хозяева которого были ей хорошо знакомы, но которых она не хотела тревожить. В эту ночь она не спала, но под утро, как ей показалось, заснула на несколько минут и проснулась от шума чьих-то шагов. К этому времени уже наступил рассвет, и она снова попыталась искать ребенка. То, что она в своих поисках проходила мимо того места, где лежало тело ребенка, было совершенно случайным, и она про это не знала. А то, что она замешкалась с ответом на вопрос торговки, совершенно неудивительно, поскольку она всю ночь не спала, обеспокоенная пропажей несчастного мальчика. Сказать что-нибудь по поводу медальона она не могла.

– Я знаю, – продолжила бедная девушка, – какой тяжелой и роковой является для меня эта улика. Но я никак не могу этого объяснить. Могу лишь предположить, что медальон в мой карман подложил сам убийца, поскольку врагов у меня нет и я не знаю настолько злых людей, чтобы погубить меня без всякой причины. Не знаю я и то, когда убийца мог подложить мне эту вещицу, да и зачем тогда ему надо было ее похищать?

– Я отдаю себя в руки правосудия, хотя надежды для себя не вижу. Пусть свидетели, кто может, расскажут обо мне. И если их мнение не перевесит тяжесть обвинения, то я буду признана виновной, хотя могу поклясться спасением своей души, что я невиновна.

Было опрошено несколько свидетелей, которые знали ее в течение многих лет. Все они хорошо ее характеризовали, однако жестокость преступления и отвращение к нему выступающих в защиту обвиняемой сделали их робкими и неуверенными в своих утверждениях. Элизабет, видя, что ее надежда на взывание к судьям превосходными отзывами о подозреваемой и безупречным ее поведением может оказаться несостоятельной, обратилась к суду с просьбой разрешить ей выступить.

– Я являюсь почти сестрой погибшего ребенка, так как была принята в семью его родителей задолго до его рождения. Выступить в защиту обвиняемой прошу мне разрешить, поскольку трусость вызвавшихся тут характеризовать ее людей может погубить прекрасную, ни в чем не повинную душу, ожидающую от суда справедливого решения. Я прожила с этой девушкой под одной крышей в течение сначала пяти лет, а затем в течение еще двух лет. Все это время она была для меня самым дружественным, милым и великодушным человеческим существом. Она с огромной любовью и заботой ухаживала за моей больной тетей, госпожой Франкенштейн, когда та была неизлечимо больна, а затем очень долго – за своей собственной больной матерью, вызывая в сердцах всех, кто знал ее, только восхищение. За последние два года жизни в доме моего дяди она вновь заслужила любовь и уважение всего нашего семейства. К погибшему ребенку она была привязана всем своим сердцем и любила его, как своего собственного. Что касается непосредственно меня, то я без колебаний говорю, что несмотря на все найденные против нее факты, я искренне верю в ее полную невиновность. У нее не было никаких мотивов для совершения действий, которые ей приписывают, а ту безделушку, на которой строится все обвинение, если бы она пожелала, я бы охотно ей подарила – настолько высоко я эту девушку уважаю и ценю.

После такого простого и убедительного выступления Элизабет в зале послышался шепот одобрения. Однако относилось оно к самой выступающей, а не к бедной Жюстине, всеобщее негодование к которой в результате выступления усилилось еще и ее «черной неблагодарностью». Во время речи Элизабет у Жюстины текли слезы, однако в ответ она ничего не сказала. Я в течение всего судебного заседания испытывал крайнее нервное возбуждение и душевные раздоры. Я верил в невиновность самой Жюстины и, к тому же, совершенно точно знал, как все произошло. Меня мучила мысль о том, что чудовище, убившее моего брата (в чем я ни на секунду не сомневался), также в своих дьявольских забавах может привести на эшафот и предать позору эту ни в чем не повинную девушку. Тревожность той ситуации, в которой я оказался, была нестерпимой, и когда стало очевидным, что голос общественности и заключение суда стали на сторону обвинения, я, будучи не в силах этого вынести, выбежал из здания суда. Муки, которые я при этом испытывал, были тяжелее, чем у обвиняемой, поскольку она знала, что она невиновна, в то время как мою душу терзали угрызения совести, от которых я не мог избавиться.

Ту ночь я провел, чувствуя себя презренным нечестивцем, а утром пошел в суд. Там с пересохшим горлом я остановился в страхе задать роковой вопрос. Однако находившийся там чиновник меня узнал и, догадавшись о причине моего визита, сказал что бюллетени были вброшены и все оказались черными. Это означало смерть.

Описать охватившие меня в тот момент чувства очень сложно. Они не были похожими на знакомые мне уже чувства тревоги и ужаса; это можно было назвать тошнотворным отчаянием. Чиновник сказал еще, что Жюстина уже признала свою вину.

– Да и зачем оно нужно, это признание, в таком и так ясном деле, – утвердительно заключил он и добавил: – Но я все же этому рад; и, право же, очень хорошо, что у нас нет ни одного судьи, которому бы нравилось осуждать преступников на основании косвенных улик, какими бы убедительными они ни были.

Слышать это мне было неожиданно и странно. Что это могло означать? Не верить глазам своим? Или я действительно ненормальный, каким меня будут считать, если я расскажу о своих подозрениях? С этими мыслями я поспешил домой, где меня с нетерпением ожидала Элизабет.

– Кузина, – начал я свою новость, – как мы и ожидали, для судей всегда лучше обвинить десять невиновных, лишь бы не выпустить одного виновного. Но дело в том, что она признала себя виновной.

Для Элизабет э было страшным ударом; ведь она твердо верила в невиновность Жюстины.

– Увы, теперь в людскую добродетель мне будет верить трудно. Жюстина, к которой я относилась, как к своей сестре, прикидывалась невинной только ради обмана? В ее глазах никогда не было ничего похожего на жестокость или хитрость, но тем не менее она – убийца.

Вскоре нам пришло сообщение, что осужденная выразила желание повидаться с моей кузиной. Отец не хотел, чтобы Элизабет шла к ней, но все-таки оставил ей право решать это самой.