Текст книги "Хлеб великанов"

Мэри Уэстмакотт
Хлеб великанов

Mary Westmacott

Giant’s Bread

© 1930 The Rosalind Hicks Charitable Trust

© Перевод ООО «Центрполиграф», 2017

© Издание на русском языке, оформление ООО «Издательство «Э», 2018

* * *

Памяти моего самого лучшего и верного друга – моей матери…

Пролог

На торжественном открытии нового Национального оперного театра присутствовали члены королевской семьи, пресса и весь высший свет. Даже музыканты всеми правдами и неправдами умудрились туда попасть – хотя и сидели в основном на галерке.

Исполнялся «Гигант» – новое произведение доселе никому не известного композитора Бориса Гроэна. В антракте сквозь ровный гул голосов доносились обрывки разговоров обменивавшихся впечатлениями слушателей:

– Просто божественно, дорогая…

– Говорят, это истинный модерн! Какофония, конечно, жуткая, но так задумано… Чтобы понять это, нужно читать Эйнштейна…

– Да, я буду всем рассказывать, какое это чудо. Хотя, говоря между нами, от него болит голова…

– Почему на открытии британского оперного театра нельзя исполнить сочинение какого-нибудь достойного британского композитора? Опять эта русская дребедень! – возмущался сердитый полковник.

– Совершенно верно, – согласился его компаньон. – Только дело в том, что британских композиторов не существует. Печально, но факт.

– Не болтайте чепуху, сэр! Им просто не дают ни малейшего шанса. Кто, по-вашему, этот Левин? Всего лишь грязный еврей-иностранец!

Человек, стоявший неподалеку и наполовину скрытый портьерой, позволил себе улыбнуться, ибо он и был Себастьяном Левином – обычно именуемым величайшим шоуменом мира и единственным владельцем Национального оперного театра.

Это был высокий полноватый мужчина с желтым бесстрастным лицом, черными глазками-бусинками и огромными оттопыренными ушами, служившими мишенью для карикатуристов.

Вокруг него продолжали звучать характеристики услышанного в первом отделении.

– Декадентство… патология… нервозность… совсем по-детски…

Это говорили критики.

– Просто опустошает… слишком божественно… чудесно, дорогая…

Это высказывались женщины.

– Всего лишь разрекламированное ревю… Правда, во второй части есть любопытные механические эффекты… Первая часть, «Камень», – что-то вроде вступления… Говорят, старина Левин напряг все силы, чтобы организовать исполнение… В жизни не слышал ничего подобного… Музыка довольно странная, не так ли… Очевидно, большевистские идеи – кажется, у них это называется шумовым оркестром…

Это говорили молодые мужчины, более понятливые, чем женщины, и менее предубежденные, чем критики.

– Эта вещь не будет иметь успеха – сплошное трюкачество… Кто знает – теперь модны разные кубистские штучки… Левину не откажешь в проницательности – иногда он кидает деньги на ветер, но всегда возвращает их… Интересно, во сколько это обошлось?..

Слушая своих соплеменников, Себастьян Левин молча улыбался.

Прозвучал звонок, и публика начала медленно возвращаться на свои места.

Ожидание, как обычно, было наполнено болтовней и смехом. Наконец свет начал медленно гаснуть. Дирижер поднялся на подиум. Оркестр был раз в шесть больше любого состава «Ковент-Гардена» – помимо обычных инструментов, в нем уверенно расположились странные изделия из сверкающего металла, похожие на каких-то монстров, а в углу поблескивало непонятное сооружение из хрусталя. Дирижер взмахнул палочкой – и раздался тихий ритмичный стук, напоминающий примеривающиеся удары молота по наковальне. Иногда возникала пауза, но пропущенный удар быстро занимал свое место, словно расталкивая остальных.

Занавес поднялся…

Себастьян Левин наблюдал за происходящим, стоя позади ложи второго яруса.

Это не было оперой в обычном смысле слова. Сюжет и персонажи отсутствовали. Зрелище скорее походило на русский балет исполинских масштабов. Причудливые световые эффекты являлись изобретением самого Левина – его ревю уже давно считались последним словом в области зрелищности. Более артист, чем продюсер, он вложил в этот спектакль весь свой опыт и все воображение.

Пролог «Камень» изображал детство человечества.

Теперь же сцена представляла собой триумф машинерии – фантастический, почти ужасающий. Электростанции, динамомашины, заводские трубы, краны смешивались друг с другом. И люди – целые армии людей с кубистическими лицами роботов – дефилировали перед зрителями.

Музыка словно разрасталась и клубилась – причудливые металлические инструменты издавали странные звуки, которые перекрывал мелодичный звон, похожий на звон бесчисленных стекол…

В эпизоде с небоскребами Нью-Йорк был показан вверх ногами – словно из самолета, кувыркающегося в предрассветной дымке. Ритмичные удары продолжались с угрожающей монотонностью. В кульминации появлялось нечто вроде огромного стального обелиска – тысячи людей с металлическими лицами сливались воедино в гигантского коллективного человека…

Эпилог последовал без антракта. В зале не зажигали свет.

Теперь звучала лишь одна оркестровая группа, которую на современном жаргоне именовали «стеклом».

Чистые, звенящие звуки…

Занавес растворился в тумане, который внезапно рассеялся, и яркий свет заставил зрителей зажмуриться.

Лед – ничего, кроме сверкающих айсбергов и глетчеров…

А на вершине огромной ледяной пирамиды маленькая фигурка, стоящая спиной к публике и лицом к слепящему сиянию, изображающему восход солнца…

Человеческая фигурка, тщедушная и беззащитно-нелепая…

Свет усилился, не уступая по яркости магниевым вспышкам. Руки инстинктивно прикрывали – глаза.

Внезапно стеклянный звон буквально разбился – разлетелся на звенящие осколки.

Занавес опустился, и зажегся свет.

Себастьян Левин с бесстрастным лицом принимал поздравления.

– На этот раз вы выложились полностью, Левин. Никаких полумер, а?

– Потрясающее зрелище, старина. Хотя будь я проклят, если знаю, что все это означает.

– «Гигант»? Ну что ж, мы живем в век машин.

– О, мистер Левин, это слишком жутко, чтобы описать словами! Мне будет сниться этот ужасный стальной великан!

– Механизацию символизирует гигант, пожирающий людей? Недалеко от истины, Левин. Мы хотим вернуться назад, к природе. А кто такой Гроэн? Русский?

– Кто бы он ни был, это гений. Большевики могут похвастаться по крайней мере одним композитором.

– Скверно, Левин, что вы увлеклись большевизмом. Коллективный человек, коллективная музыка…

– Желаю удачи, Левин. Не могу сказать, что мне нравится кошачий концерт, который в наши дни называют музыкой, но зрелище первоклассное.

Одним из последних подошел маленький сутулый старичок с одним плечом выше другого.

– Не хотите угостить меня выпивкой, Себастьян? – осведомился он.

Левин кивнул. Старичок был Карл Бауэрмен – самый известный из английских музыкальных критиков. Они вдвоем направились в кабинет Левина и сели в кресла. Левин налил гостю виски с содовой и вопросительно на него посмотрел. Ему не терпелось услышать мнение знатока.

– Ну?

Некоторое время Бауэрмен хранил молчание.

– Я старый человек, – заговорил он наконец. – Некоторые вещи доставляют мне удовольствие, а некоторые – например, современная музыка – нет. Но я умею распознать гения, когда встречаю его. Существуют сотни шарлатанов, которые полагают, будто, нарушая традиции, творят чудеса. Однако сто первым может оказаться истинный творец, смело шагающий в будущее… – Старик сделал паузу. – Да, я могу распознать гения, даже если то, что он делает, мне не нравится. Кто бы ни был этот Гроэн, он настоящий гений, это музыка завтрашнего дня…

Бауэрмен снова умолк. Левин терпеливо ожидал продолжения.

– Не знаю, ожидает ваше предприятие успех или провал. Думаю, успех, но в основном благодаря вашим личным качествам. Вы владеете даром заставлять публику принимать то, что вы ей предлагаете. Полагаю, таинственная атмосфера вокруг Гроэна – часть вашей хитроумной рекламной кампании? – Он внимательно посмотрел на Себастьяна. – Не хочу вмешиваться в ваши планы, скажите – для меня – только одно: Гроэн англичанин, не так ли?

– Да. Откуда вы знаете, Бауэрмен?

– Национальный колорит музыки абсолютно ясен. Конечно, он последователь русской революционной школы, но… как я сказал, национальность безошибочна. До него были пионеры – те, которые пытались достичь того, что удалось ему. У нас есть наша английская школа – Холст, Воан-Уильямс, Арнолд Бакс[1]1
  Воан-Уильямс Ралф (1872–1958), Холст Густав (1874–1934), Бакс Арнолд (1883–1935) – английские композиторы. (Здесь и далее примеч. перев.)


[Закрыть]. Композиторы всего мира стремились к новому идеалу – абсолюту в музыке. Этот человек – прямой последователь парня, который погиб на войне. Как же его звали… Дейр – Вернон Дейр. У него был истинный талант. – Он вздохнул. – Интересно знать, Левин, скольких талантов мы лишились из-за этой войны?

– Трудно сказать, сэр.

– Об этом лучше не думать. – Старик поднялся. – Не буду вас задерживать – я знаю, что у вас много дел. – На его лице мелькнула улыбка. – «Гигант»! Полагаю, это маленькая шутка – ваша и Гроэна. Все считают, что Гигант – Молох механизации, и не понимают, что подлинный гигант – маленький человечек. Индивидуалист, прошедший через каменный и железный век, и, хотя цивилизации рушатся и гибнут, пробивающийся через еще один – ледяной век, создающий новую цивилизацию, о которой мы даже не мечтаем… – Улыбка стала шире. – С возрастом я все сильнее убеждаюсь, что нет ничего более жалкого и нелепого и в то же время более чудесного и удивительного, чем человек… – Бауэрмен задержался у двери, взявшись за ручку. – Любопытно, что ведет к созданию таких существ, как этот Гигант? Что производит его на свет? Что его питает? Наследственность формирует Гиганта, окружение полирует его, секс ослабляет… Но это не все. Есть еще его – пища.

 
Ду-ду-ду, ду-ду-ду,
Человечий чую дух.
Кости истолку в муку.
Хлеб себе я испеку[2]2
  Стишок из английской сказки «Джек – истребитель великанов».


[Закрыть].
 

Жестокий, но гениальный Гигант, Левин! Монстр, питающийся плотью и кровью. Я ничего не знаю о Гроэне, но готов поклясться, что он вскормил своего Гиганта собственной, а может быть, и чужой плотью и кровью… Их кости стали хлебом Гиганта… Я старик, Левин, и у меня свои причуды. Сегодня вечером мы видели конец – я бы хотел знать начало.

– Наследственность, окружение, секс… – медленно произнес Левин.

– Совершенно верно. Так я могу надеяться, что вы мне расскажете?

– По-вашему, я знаю?

– Уверен, что знаете.

Последовало молчание.

– Да, – сказал наконец Левин, – я знаю. Если бы я мог, то рассказал бы вам всю историю, но… есть причины, по которым я не могу этого сделать.

– Жаль. Было бы интересно послушать.

– Как знать…

Книга первая. Эбботс-Пуиссантс

Глава 1

1

В мире Вернона главенствовали только три по-настоящему важных существа: няня, Бог и мистер Грин.

Конечно, были еще горничные в детской – Уинни, теперешняя, а до нее Джейн, Энни, Сара и Глэдис. Впрочем, были и другие, которых Вернон не помнил. Горничные никогда подолгу не задерживались, так как не могли поладить с няней. Поэтому в мире Вернона они значили немного.

Существовало также двойное божество, именуемое Мама-Папа, которое Вернон упоминал в молитвах и связывал с поеданием десерта. Это были смутные и, конечно же, прекрасные фигуры – особенно Мама, но они опять-таки не принадлежали к реальному миру Вернона.

В его подлинном мире все было в высшей степени реальным. Например, циновка на полу в детской – в зелено-белую полоску и довольно грубая для голых коленок. В одном из уголков имелась дыра, которую Вернон упорно потихоньку расширял при помощи пальцев. Или стены детской, где лиловые ирисы тянулись кверху, оплетая ромбы, которые, если на них долго смотреть, превращались в кресты. Это казалось Вернону подлинным волшебством.

У стены стоял игрушечный конь-качалка, но Вернон редко гарцевал на нем. Куда чаще он играл с плетеными паровозом и грузовиками. Невысокий шкаф был полон в большей или меньшей степени поломанными игрушками. На верхней полке находились самые интересные вещи, с которыми можно было играть в дождливый день или когда няня пребывала в хорошем настроении. Коробка с красками, кисточки из настоящего верблюжьего волоса и целая куча листов с картинками, которые нужно вырезать. Те вещи, о которых няня говорила, что от них один беспорядок, – иными словами, самые лучшие.

И в центре этого детского мироздания находилась няня. Персона номер один из верноновской троицы, доминирующая над всем прочим. Большая, толстая и вся накрахмаленная. Всемогущая и вездесущая. Лучшей няни и представить было невозможно. Она часто говорила, что разбирается в том или в этом лучше маленьких мальчиков. Вся ее жизнь была посвящена заботе о мальчиках (иногда и о девочках, но они не интересовали Вернона), которые, вырастая, делали ей честь. Так говорила няня, и Вернон ей верил. Он не сомневался, что когда вырастет, то тоже сделает няне честь, хотя зачастую это казалось маловероятным. В няне было нечто, внушающее благоговейный страх, и одновременно что-то необычайно уютное. Она знала ответы на все – даже на загадку ромбов и крестов на обоях.

– Понимаешь, – объяснила няня, – на все можно смотреть с двух точек зрения. Должно быть, ты об этом слышал.

Так как почти то же самое она как-то сказала Уинни, Вернон был вполне удовлетворен. В дальнейшем няня продолжала утверждать, что у каждого вопроса есть две стороны, поэтому Вернон всегда представлял себе вопрос чем-то вроде буквы «А» с крестами по одну сторону и ромбами по другую.

Следом за няней шел Бог. Он также выглядел очень реальным, так как постоянно фигурировал в няниных разговорах. Няня знала большинство вещей, которые делал Вернон, но Бог знал все, поэтому был еще более невероятным существом, чем няня. Бога нельзя было видеть, но он видел все и всех даже в темноте, что, по мнению Вернона, давало ему несправедливое преимущество. Иногда, лежа ночью в постели, Вернон думал о том, как Бог смотрит на него из мрака, и от этой мысли ему становилось неуютно и хотелось спрятаться поглубже под одеяло.

А вообще-то по сравнению с няней Бог казался неосязаемой личностью. Большую часть времени о нем можно было не думать, покуда няня не упоминала о нем в разговоре.

Однажды Вернон попытался взбунтоваться:

– Знаешь, няня, что я сделаю, когда умру?

– Один, два, три, четыре… – бормотала няня, вязавшая чулки. – Ну вот, я уронила петлю. Нет, мастер Вернон, я этого не знаю.

– Я поднимусь на небо, подойду к Богу и скажу ему: «Ты ужасный человек, и я тебя ненавижу!»

Молчание. Он все-таки отважился это произнести. Что теперь будет? Какое наказание, земное или небесное, обрушится на него за столь невероятную дерзость? Вернон ждал, затаив дыхание.

Подобрав петлю, няня невозмутимо посмотрела на Вернона поверх очков.

– Едва ли Господь всемогущий станет обращать внимание на то, что говорят скверные мальчишки, – заметила она. – Уинни, дай мне, пожалуйста, ножницы.

Вернон удалился пристыженным. Ничего не получилось. Ему следовало знать, что няню нельзя поставить в тупик.

2

Был еще и мистер Грин. Он походил на Бога тем, что его невозможно было видеть, но Вернону он казался вполне реальным. Например, Вернон точно знал, как мистер Грин выглядит, – среднего роста, довольно толстый, немного похож на бакалейщика, который поет фальшивым баритоном в деревенском хоре, с ярко-голубыми глазами, румяными щеками и бакенбардами. Самым лучшим в нем было то, что он любил играть. О какой бы игре ни подумал Вернон, это оказывалась именно та, которую на данный момент предпочитал мистер Грин. Вернон знал о нем и другие интересные вещи – например, что у него было целых сто три ребенка. Первая сотня представлялась Вернону единым целым, вот остальные трое – совсем другое дело. У них были самые чудесные имена, которые он только знал, – Пудель, Белка и Дерево.

Возможно, Вернон был одиноким ребенком, но он никогда этого не сознавал, так как мог играть с мистером Грином и его тремя детьми.

3

Долгое время Вернон не мог решить, где находится дом мистера Грина. Внезапно ему пришло в голову, что мистер Грин – и как он не догадался об этом раньше – живет в лесу. Лес всегда притягивал мальчика. Одна сторона парка граничила с ним. Их разделял высокий зеленый забор, и Вернон часто крался вдоль него, надеясь найти щель, куда можно заглянуть. Из леса доносились шепоты, вздохи и шорохи, как будто деревья разговаривали друг с другом. В середине забора была дверь, но, увы, она всегда оставалась запертой, поэтому Вернону не удавалось посмотреть, что делается в лесу.

Как жаль, что няня ни разу не водила его туда. Подобно всем няням, она предпочитала спокойно гулять по дороге, а не пачкать ноги сырыми листьями. Вернону никогда не разрешали ходить в лес, поэтому он думал о нем все больше и больше. Когда-нибудь он пойдет туда пить чай с мистером Грином, а Пудель, Белка и Дерево наденут по этому случаю новые и красивые наряды.

4

Детская становилась слишком тесной для Вернона. Он знал о ней все, что можно было знать. Другое дело – сад. Там было куда интереснее. Длинные дорожки между подстриженными тисовыми изгородями, пруд с толстыми золотыми рыбками, фруктовый сад, обнесенный оградой, дикий сад с цветущими весной миндальными деревьями, березовой рощей и колокольчиками, а лучше всего огороженный участок с руинами старинного аббатства. Вернону всегда хотелось в одиночестве все там исследовать, но это ему никак не удавалось. Остальную часть сада он изучал сколько хотел. Уинни всегда гуляла с ним там, но, так как по какому-то странному совпадению они каждый раз встречали второго садовника, Вернон мог играть сколько душе угодно, не обремененный излишним вниманием со стороны Уинни.

5

Постепенно мир Вернона расширялся. Двуединое божество Мама-Папа разделилось, превратившись в двоих людей. Папа оставался в тумане, но мама приобрела вполне конкретные очертания. Она часто стала приходить в детскую «поиграть с моим дорогим малышом». Вернон воспринимал ее визиты с серьезной вежливостью, хотя это обычно влекло за собой необходимость оставить игру, которой он занимался, и переключиться на другую, куда менее увлекательную. Иногда с ней приходили леди-гостьи, и тогда мама начинала тискать Вернона (чего он не переносил) и восклицать:

– Как чудесно быть матерью! Мне это никогда не наскучит! Иметь своего дорогого малыша!

Покрасневший Вернон, сопя, молча вырывался из ее объятий. Никакой он не малыш – ему уже целых три года!

Однажды, окинув взглядом детскую после выше-описанной сцены, Вернон увидел своего отца, наблюдавшего за ним с сардонической усмешкой. Их глаза встретились, и между ними возникло нечто вроде взаимопонимания и чувства родства.

– Какая жалость, Майра, что твой сын не похож на тебя, – говорили матери ее подруги. – Твои волосы так красиво выглядели бы на детской головке.

Но Вернон внезапно ощутил чувство гордости. Он походил на отца!

6

Вернон навсегда запомнил день, когда приходила американская леди. Прежде всего из-за няниных рассказов об Америке, которую, как он понял позднее, она путала с Австралией.

К десерту он спускался с благоговейным трепетом. Ведь если леди была бы в своей стране, она бы ходила вниз головой! К тому же она называла простейшие вещи очень странными словами:

– Ну разве он не милашка? Подойди сюда, беби. У меня для тебя коробочка сладостей.

Вернон робко принял подарок. Леди явно не понимала, о чем говорит. Никакие это не «сладости», а превосходная эдинбургская карамель.

Вместе с американской леди пожаловали два джентльмена – один из них оказался ее мужем.

– Ты сможешь узнать полукрону, мой мальчик, когда увидишь ее? – осведомился он.

Вскоре выяснилось, что полукрона предназначалась ему. Короче говоря, день выдался чудесный.

Вернон редко думал о своем доме. Он знал, что его дом больше дома викария, куда его иногда водили пить чай. Но Вернон редко играл с другими детьми и тем более ходил к ним домой. Поэтому, когда гостей водили по дому, слова американской леди явились для него откровением.

– Господи, чудо-то какое! Ты когда-нибудь видел что-нибудь подобное, Фрэнк? Дому пятьсот лет – он существовал еще при Генрихе VIII![3]3
  Генрих VIII Тюдор (1491–1547) – король Англии с 1509 г.


[Закрыть] Это все равно что слушать лекцию по английской истории!

Они ходили по длинной картинной галерее, где на холстах были изображены удивительно похожие на Вернона лица с узкими головами и темными, близко сидящими глазами, смотревшими высокомерно или с холодным равнодушием. Женщины в кружевных воротниках, с жемчугом в волосах и кроткими лицами – им приходилось быть кроткими, будучи замужем за свирепыми лордами, не знавшими ни страха, ни жалости, – одобрительно взирали на проходящую внизу Майру Дейр, последнюю из их числа. Из галереи гости направились в квадратный холл, а оттуда – в тайник священника[4]4
  Тайник священника – место, где скрывались католические священники в период гонений на католиков в Англии.


[Закрыть].

Няня уже давно увела Вернона. Они нашли его в саду кормящим золотых рыбок. Отец Вернона вернулся в дом за ключами от развалин аббатства, и гости остались одни.

– Разве это не чудесно, Франк? – не унималась американская леди. – В течение стольких лет дом переходил от отца к сыну! Как это романтично!

И тут заговорил другой джентльмен. Он явно был не из болтливых, так как Вернон до сих пор не слышал его голоса. Но сейчас он раскрыл рот и произнес одно слово – такое таинственное и необычайное, что Вернон никогда не мог его забыть.

– Брамаджем[5]5
  Брамаджем – дешевая подделка (англ.); от диалектного названия города Бирмингем, где в XVII в. чеканили фальшивые деньги.


[Закрыть].

Вернон уже собирался спросить, что означает это удивительное слово, но его снова отвлекли.

Из дома вышла его мать. Она стояла на фоне заката, словно изображенного декоратором в красных и золотых тонах. Вернону казалось, будто он видит мать впервые в жизни – великолепную женщину с белой кожей и рыжими с золотистым отливом волосами, похожую на картинку из его книги сказок.

Вернон никогда не забывал этот поразительный момент. Красота матери восхищала его. Внутри он чувствовал нечто похожее на боль, а в голове слышался странный гудящий звук, постепенно перешедший в сладостное птичье пение…

И все это сочеталось с волшебным словом «Брамаджем».