Текст книги "Хлеб великанов"

Книга вторая. Нелл

Глава 1

1

Комнату наполнял сигаретный дым. Он плавал и клубился, создавая тонкую голубую пелену. В этой пелене звучали три голоса, обладатели которых спорили о методах улучшения человеческой расы и способах поощрения искусства – особенно искусства, отрицающего все существующие традиции.

Себастьян Левин, прислонившись к узорчатому мраморному камину городского особняка его матери, поучительно разглагольствовал, жестикулируя длинной желтой рукой, держащей сигарету. Он по-прежнему слегка шепелявил, но теперь это было едва заметно. Желтое монгольское лицо и оттопыренные уши выглядели почти так же, как одиннадцать лет назад. В двадцать два года он оставался тем же Себастьяном – уверенным в себе и схватывающим все на лету, с той же любовью к красоте и с тем же бесстрастным и безошибочным ощущением подлинных ценностей.

Перед ним в двух больших кожаных креслах расположились Вернон и Джо. Они очень походили друг на друга, словно скульптуры, отлитые в одинаковой, черно-белой цветовой гамме. Но, как и раньше, Джо выглядела более агрессивной, непокорной и энергичной. Вернон, лениво откинувшись в кресле и положив ноги на спинку другого кресла, пускал к потолку кольца дыма и задумчиво улыбался своим мыслям. Он лишь изредка вносил скупой вклад в беседу, ограничиваясь короткими фразами.

– Это не окупится, – решительно заявил Себастьян.

– Почему все должно окупаться? – сразу же вскипела Джо. – Почему ко всему нужно подходить с коммерческой точки зрения? Терпеть этого не могу!

– Это потому, что у тебя безнадежно романтический взгляд на жизнь, – спокойно отозвался Себастьян. – Тебе нравится, когда поэты голодают в мансардах, художники трудятся в поте лица, не получая признания, а скульпторам аплодируют только посмертно.

– Но ведь так всегда и происходит!

– Не всегда, хотя достаточно часто. А я считаю, что это должно происходить как можно реже. Публика всегда принимает в штыки все новое, но ее можно заставить изменить свое отношение, если найти правильный подход. Вот для этого и нужно знать, что окупится, а что нет.

– Это компромисс, – заметил Вернон.

– Это здравый смысл! Почему я должен терять деньги, субсидируя то, что мне нравится?

– Себастьян! – воскликнула Джо. – Какой же ты все-таки…

– Еврей, – спокойно закончил Себастьян. – Ты это имела в виду? Да, у евреев хороший вкус – мы знаем, какая вещь стоящая, а какая нет. Мы не следуем за модой, а отстаиваем собственное суждение и оказываемся правы! Люди видят во всем этом только финансовую сторону, только коммерцию, но есть и оборотная сторона медали.

Вернон усмехнулся.

– В том, о чем мы говорим, есть две ипостаси, – продолжал Себастьян. – На свете существуют люди, стремящиеся по-новому мыслить, действовать и творить, но не имеющие возможности этого добиться, так как окружающие боятся всего нового. Есть и другие люди, всегда знающие, что нужно публике, и потворствующие ее вкусам, потому что это более надежный и безопасный способ достичь успеха и прибыли. Есть и третьи – те, кто находят новое и прекрасное и рискуют вкладывать в него деньги. Вот чем я намерен заняться. Я собираюсь купить картинную галерею на Бонд-стрит – вчера подписал договор – и пару театров, а позднее начать выпуск еженедельника, совершенно непохожего на те, которые издавались до сих пор. Более того, я хочу, чтобы все это окупалось. Многие вещи, которыми я восхищаюсь, нашли бы признание у кучки образованных эстетов, но меня интересуют не они. Все, чем я занимаюсь, должно пользоваться широчайшим успехом. Черт возьми, Джо, неужели ты не понимаешь, что половина прелести каждой вещи состоит в том, чтобы сделать ее окупаемой? Успех оправдывает твои действия.

Джо покачала головой. Она не выглядела убежденной.

– Ты действительно собираешься все это проделать? – спросил Вернон.

Кузены не без легкой зависти смотрели на Себастьяна. Его отец умер несколько лет назад, и в двадцать два года у него было столько миллионов, что дух захватывало при одной мысли об этом.

Дружба с Себастьяном, начавшаяся давным-давно в Эбботс-Пуиссантс, за эти годы только окрепла. Он и Вернон были товарищами в Итоне, учились в одном колледже в Кембридже, а во время каникул все трое проводили вместе много времени.

– А как насчет скульптуры? – внезапно осведомилась Джо. – Она тоже входит в сферу твоих интересов?

– Еще бы. А ты все еще жаждешь заниматься – лепкой?

– Это единственное, что меня по-настоящему увлекает.

Вернон расхохотался:

– А через год тебя будет так же страстно увлекать поэзия?

– Нужно время, чтобы найти истинное призвание, – с достоинством ответила Джо. – Но на этот раз я говорю серьезно.

– Ты всегда говоришь серьезно, – отмахнулся Вернон. – Слава богу, что ты хотя бы забросила эту чертову скрипку.

– Почему ты так ненавидишь музыку, Вернон?

– Не знаю. Я всегда ее ненавидел.

Джо повернулась к Себастьяну. Замявшись, она спросила не без ноток смущения:

– Что ты думаешь о работах Поля Ла Марра? Вернон и я ходили к нему в студию в прошлое воскресенье.

– Дребедень, – лаконично ответил Себастьян.

Щеки Джо слегка порозовели.

– Это потому, что тебе непонятен его стиль. По-моему, он чудесен.

– Ни рыба ни мясо, – невозмутимо добавил Себастьян.

– Иногда ты бываешь просто невыносимым! Только потому, что ему хватает смелости нарушать традиции…

– Вовсе нет, – возразил Себастьян. – Человек может нарушить традицию, вылепив кусок стилтонского сыра и заявив, что так себе представляет купающуюся нимфу. Но если он никого не убедил, то, значит, потерпел неудачу. Делать что-то не так, как все, еще не является признаком гениальности. В девяти случаях из десяти это способ завоевать дешевую популярность.

Дверь открылась, и в комнату заглянула миссис Левин.

– Чай подан, дорогие, – улыбаясь, сообщила она.

На ее обширном бюсте поблескивала гагатовая брошь. Искусную прическу увенчивала черная шляпа с перьями. Она выглядела законченным символом материального процветания и смотрела на сына с нескрываемым обожанием.

Они встали, собираясь следовать за ней.

– Ты не сердишься на меня, Джо? – вполголоса спросил Себастьян.

В его голосе послышались жалобные интонации, выдававшие еще незрелого и легкоранимого человека. А ведь всего минуту назад он демонстрировал недюжинный ум и безграничную уверенность в – себе.

– Почему я должна сердиться? – холодно отозвалась Джо.

Она двинулась к выходу, не глядя на него. Себастьян с тоской смотрел ей вслед. Джо обладала той мрачноватой, магнетической красотой, которая созревает рано. На фоне матово-белой кожи ярко выделялись густые, черные как смоль ресницы. В ее движениях ощущалась томная страстность, неосознанная и одновременно притягательная. Хотя Джо была младшей из всех троих – ей недавно исполнилось двадцать, – Вернон и Себастьян представлялись ей всего лишь мальчишками, а мальчишек она презирала. Собачья преданность Себастьяна раздражала ее. Ей нравились опытные мужчины, которые говорят не вполне понятные, но волнующие слова. На долю минуты Джо закрыла глаза, вспоминая Поля Ла Марра.

2

Гостиная миссис Левин являла собой причудливую смесь вызывающей роскоши и почти безупречного, даже строгого вкуса. Первым комната была обязана хозяйке, обожавшей бархатные портьеры, позолоту и мрамор, а вторым – Себастьяну. Это он снял со стены бессистемно подобранные картины, заменив их двумя по своему выбору. Его мать примирила с их «невзрачностью» уплаченная за них огромная сумма. Старинная испанская кожаная ширма и изящная ваза из французской эмали также были подарками – сына.

Сидя перед массивным серебряным подносом, миссис Левин подняла чайник обеими руками, продолжая задавать вопросы слегка шепелявым голосом:

– Как поживает твоя дорогая матушка? Теперь она совсем не бывает в Лондоне. Передай ей от меня, что она рискует заржаветь. – Миссис Левин разразилась добродушным хрипловатым смехом. – Я ни разу не пожалела о том, что наряду с сельским домом мы обзавелись и городским. Не спорю, Дирфилдс очень хорош, но хочется, чтобы вокруг было побольше жизни. Себастьян скоро вернется домой навсегда – он полон планов. Его отец был таким же – заключал рискованные сделки, не слушая ничьих советов, и не только не терял деньги, а выручал вдвое или даже втрое больше. Мой бедный Яков был очень толковым.

«Лучше бы мама помолчала, – подумал с горечью Себастьян. – Джо только раздражают подобные рассуждения. Она и так в последние дни настроена против меня».

– Я заказала ложу на «Королей в Аркадии» в среду вечером, – продолжала миссис Левин. – Вы пойдете, дорогие?

– Спасибо, миссис Левин, – отозвался Вернон. – Нам бы очень хотелось пойти, но мы завтра уезжаем в Бирмингем.

– Значит, вы возвращаетесь домой?

– Да.

Почему же он сам не сказал «возвращаемся домой»? Почему эти слова прозвучали для его ушей так нелепо? Потому что дом у него только один – Эбботс-Пуиссантс. Дом! Какое странное слово, и сколько у него значений… Это напомнило ему песню, которую распевал дурным голосом один из ухажеров Джо (все-таки музыка – ужасная вещь!), устремив на нее мечтательный взгляд: «Дом, любимая, лишь там, где твое сердце…»

Выходит, его дом должен быть в Бирмингеме, где живет его мать.

Вернон ощутил легкое беспокойство, которое всегда испытывал при мысли о матери. Конечно, ей, как и всем матерям, было невозможно что-либо объяснить, и все же он очень любил ее – иное выглядело бы противоестественно. Как она часто повторяла: он – все, что у нее есть.

Внезапно в голове у Вернона ворохнулся маленький бесенок, который неожиданно заявил: «Что за чушь ты болтаешь! У нее есть дом, слуги, которых можно распекать, друзья, с которыми можно сплетничать, родственники, которые живут рядом. Всего этого ей бы недоставало куда больше, нежели тебя. Она тебя любит, но чувствует только облегчение, когда ты возвращаешься в Кембридж, а о тебе и говорить не приходится!»

– Вернон! – послышался резкий голос Джо. – О чем ты задумался? Миссис Левин спрашивает тебя, сдается ли еще в аренду Эбботс-Пуиссантс.

Как хорошо, когда люди спрашивают: «О чем ты задумался?» – это вовсе не означает, что они действительно хотят об этом знать. Всегда можно ответить: «Ни о чем особенном», подобно тому как Вернон в детстве отвечал: «Ни о чем».

Он удовлетворил любопытство миссис Левин, пообещав заодно передать привет матери.

Себастьян проводил их к двери, они попрощались и вышли на лондонскую улицу. Джо с восторгом втянула в себя воздух:

– Как же я люблю Лондон! Знаешь, Вернон, я твердо решила поехать в Лондон учиться. Я поговорю об этом с тетей Майрой. Только я хочу жить одна, а не с тетей Этель.

– Это невозможно, Джо. Девушки не живут одни.

– Почему? Я могу разделить квартиру еще с одной или двумя девушками. Но жить с тетей Этель, которая постоянно будет спрашивать, куда и с кем я иду… Такого я не вынесу. К тому же она ненавидит меня за то, что я суфражистка.

Тетей Этель они из вежливости именовали сестру тети Кэрри, у которой остановились в Лондоне.

– Да, кстати, – спохватилась Джо. – Ты должен кое-что сделать для меня, Вернон.

– Что именно?

– Завтра вечером миссис Картрайт ведет меня на концерт в «Титаник» – в качестве особого одолжения.

– Ну?

– Ну а я не хочу идти – вот и все.

– Ты можешь придумать какой-нибудь предлог.

– Это не так-то легко. Понимаешь, тетя Этель должна думать, что я пошла на концерт. Не желаю, чтобы она допытывалась, где я пропадала.

Вернон присвистнул:

– Ах вот оно что! И куда же ты на самом деле собираешься, Джо? Кто на сей раз?

– Поль Ла Марр, если тебе так хочется знать.

– Этот фанфарон!

– Он не фанфарон. Ты не знаешь, какой он замечательный.

– Чего не знаю, того не знаю. И вообще, не люблю французов.

– Какой ты все-таки ограниченный! А впрочем, какая разница, нравится он тебе или нет? Он хочет повезти меня в деревню, в дом своего друга, где находится один из его шедевров, а ты отлично знаешь, что тетя Этель никогда мне этого не позволит.

– И правильно сделает. Нечего шляться по деревне с таким типом.

– Не будь ослом, Вернон. Неужели тебе не известно, что я в состоянии о себе позаботиться?

– В этом я не сомневаюсь.

– Я не из тех тупоголовых девиц, которые ничего не знают о жизни.

– Не понимаю, при чем тут я.

– При том, что ты пойдешь на концерт.

– Ну уж нет! Ты отлично знаешь, как я отношусь к музыке.

– Пожалуйста, Вернон! Это единственный выход. Если я скажу, что не могу идти, миссис Картрайт позвонит тете Этель и предложит билет одной из ее девочек. А если вместо меня придешь ты, все будет в норме. Я должна встретиться с ней в «Альберт-Холле» и придумаю какое-нибудь объяснение. Она тебя очень любит – куда больше, чем меня.

– Да ведь я не люблю музыку.

– Знаю, но один раз можно потерпеть. Это всего полтора часа.

– Черт возьми, Джо, я не желаю туда идти! – Вернон раздраженно взмахнул руками.

Джо недоуменно уставилась на него:

– У тебя насчет музыки какой-то заскок, Вернон! В жизни не видела человека, который так бы ненавидел ее, как ты. Многих она просто не интересует. Но для меня ты разве не мог бы сделать исключение – я ведь всегда тебя выручаю.

– Ладно, – неохотно согласился Вернон.

Ничего не поделаешь, придется идти. Они с Джо всегда помогали друг другу. В конце концов, речь идет только о полутора часах – почему же ему кажется, что он принял такое важное решение? Лучше об этом не думать – как о визите к дантисту. Вернон заставил себя подумать о другом и усмехнулся. Джо бросила на него резкий взгляд:

– В чем дело?

– Я вспомнил, как ты заявляла в детстве, что никогда не будешь иметь никаких дел с мужчинами. А теперь ты только с ними и имеешь дело – то с одним, то с другим. Раз в месяц ты обязательно в кого-то влюбляешься.

– Не говори гадости, Вернон. Это были просто глупые девичьи фантазии. Ла Марр утверждает, что с темпераментными людьми такое всегда происходит, но истинно великая страсть – совсем другое дело.

– Только не испытывай великую страсть к Ла Марру.

Джо не ответила.

– Я не похожа на маму, – заговорила она после паузы. – Мама была такая безвольная с мужчинами. Она отдавала им все – была готова на что угодно ради человека, в которого влюблена. Я не такая.

– Нет, – подумав, согласился Вернон, – ты не такая. Но ты способна по-другому испортить себе жизнь.

– Как – по-другому?

– Точно не знаю. Например, выскочить замуж за человека, к которому, как тебе кажется, испытываешь великую страсть – и только потому, что больше его никто не любит, и промучиться с ним всю жизнь. Или просто жить с каким-нибудь прохиндеем, решив, что свободная любовь – великолепная штука.

– Так оно и есть.

– Я не говорю, что это не так, хотя, по-моему, это антиобщественное явление. Но беда в том, что, если тебе что-то запрещают, ты всегда стараешься поступить вопреки запрету, не важно, хочешь ты этого на самом деле или нет. Я не слишком ясно выражаюсь, полагаю, ты понимаешь, что я имею в виду.

– Больше всего я хочу стать великим скульптором.

– Это потому, что ты втрескалась в Ла Марра.

– Вовсе нет! Какой же ты противный, Вернон! Я ведь еще в Эбботс-Пуиссантс всегда говорила, что хочу чего-нибудь достичь.

– Удивительно, – задумчиво промолвил Вернон. – Старина Себастьян в детстве также говорил много того же, что проповедует теперь. Очевидно, люди с возрастом не слишком меняются.

– А ты собирался жениться на какой-нибудь красавице и всегда жить с ней в Эбботс-Пуиссантс, – с легким презрением напомнила Джо. – Неужели это до сих пор цель твоей жизни?

– Бывают цели и похуже, – заметил Вернон.

– Ты просто отъявленный лентяй!

Джо смотрела на него с нескрываемым раздражением. В некоторых отношениях они с Верноном были похожи, а в других являлись полной противоположностью друг другу.

«Эбботс-Пуиссантс… – думал Вернон. – Через год я стану совершеннолетним».

Они проходили мимо митинга Армии спасения, и Джо остановилась. Худой и бледный мужчина вещал скрипучим пронзительным голосом, стоя на ящике:

– Почему вы не желаете спасения? Иисус нуждается в вас, братья и сестры, но и вы нуждаетесь в – Иисусе! Вы не подпускаете его к себе, поворачиваетесь к нему спиной – вы боитесь его, потому что нуждаетесь в нем, сами того не зная! – Он с энтузиазмом размахивал руками. – Но вы еще узнаете – есть вещи, от которых невозможно убежать. – Проповедник добавил почти угрожающим тоном: – «Говорю тебе, в сию ночь душу твою возьмут у тебя…»[8]8
  Евангелие от Луки, 12:20.


[Закрыть]

Вернон отвернулся с легкой дрожью. Женщина в толпе истерически всхлипнула.

– Отвратительно! – сказала Джо, вызывающе вздернув нос. – Недостойное кликушество! Не понимаю, как разумное существо может быть кем-то, кроме атеиста.

Вернон улыбнулся, но промолчал. Он вспоминал, как всего год назад Джо каждый день вскакивала, чтобы успеть к утренней службе, упорно ела крутые яйца по пятницам и слушала как зачарованная абсолютно неинтересные, но строго догматичные проповеди красивого отца Катберта в церкви Святого Варфоломея, которая имела репутацию настолько «высокой»[9]9
  Высокая церковь – направление в англиканской церкви, близкое по обрядам католицизму.


[Закрыть], что даже Рим не мог подняться выше.

– Любопытно, – произнес он вслух, – каково чувствовать себя «спасенным»?

3

Завтра в половине седьмого Джо вернулась из своей тайной поездки. Тетя Этель встретила ее в холле.

– А где Вернон? – осведомилась Джо, опасаясь, что ее начнут расспрашивать, понравился ли ей концерт.

– Пришел полчаса назад, сказал, что с ним все в порядке, но, по-моему, ему не по себе.

– Он в своей комнате? Сейчас поднимусь и посмотрю.

– Да, сходи к нему, дорогая. Выглядел он не-важно.

Джо бегом поднялась по лестнице, постучала в дверь и вошла. Вернон сидел на кровати, и, посмотрев на него, Джо вздрогнула. Она еще никогда не видела его таким.

Вернон выглядел так, словно перенес страшное потрясение. Казалось, будто он находится – слишком далеко, чтобы слышать, как к нему обращаются.

– Вернон! – Джо встряхнула его за плечо. – Что с тобой?

На сей раз он услышал.

– Ничего.

– То есть как это «ничего»? Ты выглядишь, как будто… – Не найдя слов, чтобы это выразить, Джо села на кровать рядом с ним. – Расскажи мне, – потребовала она мягко и в то же время властно.

Вернон тяжко вздохнул:

– Джо, ты помнишь того человека вчера?

– Какого человека?

– Из Армии спасения. Он произнес прекрасную цитату из Библии: «В сию ночь душу твою возьмут у тебя». Я потом полюбопытствовал, каково чувствовать себя спасенным. Теперь я это знаю!

Джо уставилась на него. От Вернона она никак не ожидала подобного.

– Ты имеешь в виду, что внезапно… ударился в религию?

Понимая нелепость своего вопроса, Джо почувствовала облегчение, когда он внезапно рассмеялся:

– В религию? Господи, конечно нет! Хотя для некоторых это, возможно, религия… Нет, я имею в виду… – Поколебавшись, он тихо добавил: – Музыку.

– Музыку? – Джо по-прежнему была озадачена.

– Да. Джо, ты помнишь няню Франсис?

– Няню Франсис? Нет. А кто это?

– Конечно, ты не можешь ее помнить. Это было до твоего приезда – когда я сломал ногу. Я навсегда запомнил, как она советовала мне: не следует сразу убегать, пока не присмотришься толком. Ну, сегодня со мной произошло именно это. Я не мог больше убегать и присмотрелся. Джо, музыка – самая чудесная вещь в мире!

– Музыка? Ты же всегда говорил…

– Да, знаю. Вот почему это было для меня таким потрясением. Я не имею в виду, что музыка стала чудесной теперь, – она могла быть такой всегда, если воспринимать ее правильно. Отдельные кусочки ее безобразны – это все равно что смотреть на картину вблизи и видеть только грубые пятна краски, но, когда отойдешь подальше, мазки занимают свое место, создавая нужный колорит. Музыка должна восприниматься в целом. Я все еще считаю, что скрипка или рояль ужасны сами по себе, если же их правильно использовать… О, Джо, музыка может быть такой прекрасной!

Джо недоуменно молчала. Теперь ей были понятны первые слова Вернона. Мечтательное выражение его лица походило на религиозный экстаз. И все же она была напугана. Лицо Вернона обычно выражало так мало, а теперь ей казалось, что оно выражает слишком много. Оно выглядело ужасным или прекрасным – в зависимости от того, как на него смотреть.

Он продолжал говорить, обращаясь скорее к самому себе:

– Там было девять больших оркестров. Звучание может быть великолепным, если оно полное – я имею в виду не громкость; тихий звук еще более выразителен, если он полон. Не знаю, что они играли, – наверно, ничего особенного. Но это показало, что… – Вернон устремил на нее пристальный возбужденный взгляд. – Нужно столько знать, столькому научиться… Я не хочу просто уметь играть, я хочу все знать о каждом инструменте. На что он способен – каковы его ресурсы и ограничения. И еще ноты. Есть ноты, которыми не пользуются, хотя надо бы. Знаешь, что мне теперь напоминает музыка, Джо? Маленькие, но крепкие норманнские колонны в склепе Глостерского собора. – Он умолк, мечтательно глядя перед собой.

– По-моему, ты спятил, – заявила Джо.

Она старалась, чтобы ее голос звучал обыденно и прозаично, но энтузиазм Вернона невольно произвел на нее впечатление. А ведь она считала его медлительным, консервативным, лишенным воображения…

– Я должен начать учиться как можно скорее! Это ужасно – зря потратить двадцать лет!

– Чепуха, – сказала Джо. – Ты не мог изучать музыку, будучи младенцем в колыбели.

Вернон улыбнулся, постепенно выходя из транса:

– По-твоему, я сошел с ума? Очевидно, это так и выглядит. Но я не сумасшедший. Ты не представляешь, Джо, какое это облегчение! Как будто я долгие годы притворялся, а теперь могу этого не делать. Я всегда смертельно боялся музыки. А сейчас… – Он сел и расправил плечи. – Я буду работать как негр! Я хочу знать все о каждом инструменте. Кстати, в мире ведь существует куда больше инструментов, чем я видел сегодня. Есть такие, которые звучат как рыдание, – я где-то их слышал. Их нужно штук десять-пятнадцать. И около пятидесяти арф…

Вернон перечислял детали, казавшиеся Джо полной чушью. Но было очевидно, что его мысленному взору предстает какое-то отчетливое зрелище.

– Ужин через десять минут, – робко напомнила Джо.

– Что? Только этого не хватало! Я хочу сидеть здесь и слушать звуки у меня в голове. Скажи тете Этель, что у меня мигрень или тошнота. Думаю, я в самом деле заболеваю.

Это впечатлило Джо более всего остального, так как было хорошо ей знакомо. После потрясения, приятного или нет, всегда хочется заболеть. Такое часто бывало и с ней.

Она неуверенно стояла в дверях. Вернон снова отключился. Как он необычно выглядит – совсем не похож на себя. Как будто… Джо с трудом подыскала слова… как будто он внезапно ожил.

Она была слегка напугана.