Текст книги "…И грезы их ясны…"

ГЛАВА 2

(Morissey)

(Архив Контрразведки)

Летели молча. Позади осталась Степь, сон и Наш Готовый. Чистый ночной воздух ласково обволакивал спящих. О чём думали, и думали ли вообще Маня Мертвецкая, Зина Нулевич-Чудесная и Григорий Недопетый, нам не известно. Они просто плавно скользили сквозь ночь. Внизу, под ними, поднимая фонтаны брызг, плыла Маша Бодрова. Оборотни, к сожалению, не летали.

А вот и Вражеский Берег. Наши снижались, Маша вытряхивала попавшую в уши воду. Огляделись, прикинули что к чему, тронулись к жилью Врага. Чтобы не вызывать подозрений на Машу Бодрову одели ошейник. Так и пошли: как-бы юноша, как-бы две девушки и как-бы собачка. Миленькая, зубастенькая собачка. Зелёная…

И вышли они к серым, высоким домам.

– К кому пойдём в гости? – поинтересовался Создатель.

– Да вон, окно светится, туда и влезем, – показала наверх Зина.

– А я, пожалуй, в дверь, – уточнила Маша.

На том и порешили. Маша пошла. Тихо зацокали по лестнице коготки. Вот и дверь Первой Жертвы. Издав воющий звук, Маша вежливо постучалась головой о порог. Дверь открыл толстый, бритый наголо, дядька. Открыл, удивился и умер. Маша работала быстро и молча. Алыми лужицами растекался по полу нектар. Тело дядьки ещё неприлично подёргивалось и издавало булькающий звук. Эх, дядька, дядька! Ведь учили тебя: не открывай посторонним дверь, не лезь к чужим собачкам! А ты!?

Эх, ты… Лежишь теперь грустный, и вгрызается в тебя Маша Бодрова.

А остальные трое уже просочились в окно.

– Ну повеселимся! – и с воинственным криком Зина Нулевич-Чудесная бросилась на вышедшего на шум Врага в красных, до колен, трусах. «Как на Осипа, то похож.» – думала Зина, припав к устам его, и втягивая в себя его зубы, язык, кровь, мозг. Была она очень голодна. Враг быстро мельчал. Кости, внутренности, всё кроме кожных покровов, всосала в себя голодная Зина Нулевич-Чудесная. Одинокое глазное яблоко, случайно выскользнувшее из страстных Зининых губ, с укором и печалью смотрело на этот поздний ужин.

– Ты чего, Нулевич, оголодала совсем? Зачем всякую гадость в рот тянешь? Так и заболеть недолго, – Маня игривой походкой приближалась к ещё одному, пока живому Врагу. – смотри как это делается!

Она медленно приподняла лёгкую ткань, покрывающую её красивую левую ножку. Слегка. Чуть-чуть. Взгляд Врага, до этого беспокойно прыгающий, вдруг остановился, руки онемели, волосы встали дыбом. Наступил паралич, лишь что-то, где-то, как-то подёргивалось. Дыхание участилось. Маня одарила Врага нежной, пьянящей как ветер с кладбища, лаской. Руки её были холодны, движения легки и грациозны. Жертва её судорожно вздохнула и начала отдавать концы.

– Вот и всё, – Маня стерильным скальпелем вскрыла Врагу артерию и насладилась питательной влагой…

…Ещё что-то жадно грызла Маша Бодрова. «Бодрость ведёт к жадности, а жадность к старости.» – думала она, перемалывая спинные позвонки.

А на столе уже танцевала Победный Танец Зина Нулевич-Чудесная. Волосы её развивались, глаза блестели, ножки выстукивали завораживающий ритмический рисунок.

Григорий же эстетствовал. Нацедив бутылочку из мирно спавшей в дальней комнате девоньки, которая даже не проснулась, он, развалившись в мягком кресле, наливал и пил, пил и наливал. И даже не обеспокоен он был тем, что по утру, та спящая проснётся бледной и нездоровой, среди изуродованных трупов, и до конца дней своих, во сне, будет видеть чёрные крылья упырей, слышать их хриплый ласковый голос, и, просыпаясь, находить в своей великолепной косе седые волоски. Плевать было на это Создателю. Его раздувала гордость за то, что он оставил, подарил даже, жизнь, испив не так уж много крови. А какую жизнь – это его не чуть не заботило.

Атака заканчивалась. Двигаться стали медленнее. Маша вылизывала зелёную колючую шерсть. Зина, выплясывая последние такты, запела Длинную Песню. Тонкие изящные пальцы Мани Мертвецкой рисовали в воздухе какие-то закорючки. Удача сопутствовала…

ГЛАВА 3

Никого не грела, смотрела из окна.

(Архив Контрразведки)

Волна Счастья накатывает неожиданно. Глупо размахивать руками и совершать бесплодные попытки вынырнуть. Я уже бездушный, безумный, безбожный и безвольный. Я кораблик. Может быть меня унесёт далеко-далеко, туда, где Смеющиеся Боги ласковыми руками снимут мою, уже ненужную одежду, где мой безумный танец превратится в гармонию звука и движения.

Я падал в бездну? Я тонул в сладком сиропе опиума? Меня размазывали по стенам тяжёлые катки реальности, скользкие и липкие от гниющей на них свободы? Возможно, но, видимо, я всё забыл.

Голод не может быть вечным. Либо я уничтожаю его, либо он меня. На этот раз моё «я» празднует победу. Невозможно быть свободным насилуя своё тело. Принимаю лёгкую неудовлетворённость, но презираю истощение ради идеи, принципов, нравственности и морали.

Я возьму пищу из рук кого угодно: стыд – пустой звук. Когда-нибудь, о рука дающего, ты будешь лучшим блюдом на моём столе, а пока насладись своим торжеством. Но это, конечно, крайний случай. Вряд ли дойдёт до грязи, но чем-то грешил и я…

…Холодные ночи. Пустые, неразделённые сны. Дайте хоть каплю живительной и питательной жидкости. Да, я знал где расположены эти волшебные источники, но их было так нелепо много, так бездарно податливые, с таким неинтересным, даже неприятным запахом, что появлялось ощущение тяжести внизу живота. Я копошился в кустах, но не мог выпить ни капли, только чистил их русло. Я просыпался с пересохшим горлом и с тупым равнодушием. Уходил и забывал. И никогда не прощался.

Но…,но я подкармливал своё тело, чуть-чуть неразборчиво и нескромно. Зато я жив. И теперь, когда голод вдруг покинул меня, есть энергия, воля, желание.

Меня можно использовать, можно любить, ненавидеть, убить в конце концов, но больше уже не испытать жалости.

Никогда не просите на хлеб! Требуйте, умоляйте, унижайтесь ради зрелищ, удовольствий, излишеств, тщеславия, но хлеб, самое необходимое – лучше отнимайте у голубей. Понемногу. И вы останетесь жить…

…Твои руки прекрасны, кожа нежна и прохладна. Ты почти ничего не весишь, но я ощущаю приятную тяжесть. Ты такая же, ты абсолютно другая, но мне спокойно, хорошо даже слишком. Я боюсь только одного: забыть голод. Но если честно – память имеет неприятный вкус. Теперь я буду помнить тебя. Любить тебя, болеть тобой и с тобой. И Луна нарисует золотой краской узор на твоей щеке. Я слизну его – он солёный. А потом, на какой-то миг, я потеряю рассудок, пройду сквозь стекло, принесу тебе в ладонях Лунные брызги, и тонкие иглы

рассыпаются по твоему телу. Ты будешь спать, когда я исчезну? Или, воспользовавшись моим беспамятством, сама покинешь мой дом – разве это важно? Не надо ждать тепла от Луны, нельзя тревожиться о Вечных Странниках, невозможно умереть от счастья. Я бессмертен – я никогда не буду святым. Мне можно верить. Моя истина правдива, моя правда – истина? Я человек, я животное, я питаюсь, я размножаюсь, я люблю.

ГЛАВА 4

(Крик Души)

– А-а-а-а-а-а! – дикий крик прорвался сквозь тяжёлые шторы удовлетворённого сна. Ночь подходила к концу, но петухи ещё не пели.

– Не петух – лениво потягиваясь, протянула Зина Нулевич. Она уютно устроилась на остатках полуночного пиршества и была недовольна тем, что её разбудили. Да, да, именно разбудили. Лихой отряд Контрразведки, призрев все правила конспирации, просто напросто объевшись, заснул. Все нагло дрыхли. На трупах. Причмокивая. Маня грызла во сне чью-то руку. Так бы и спали до рассвета, если бы не…

– А-а-а-а-а!!! – да, вот если бы не это. А это был Григорий Недопетый. Хи-хи, и упырей кошмары мучают.

– А-а-а-а-а!!!!

– Ты чего? – это Маша Бодрова, всё ещё в зелёной, местами грязно-красной, шерсти ткнула Создателя мокрым носом в ухо.

Григорий ошалело смотрел по сторонам. Его колбасило. Глазоньки подёргивались, зубки стучали. Затем взгляд сосредоточился, прополз по полу, зацепился за окошко и остановился на Мане Мертвецкой. В отупевших от сна глазах ясно читалась подозрительность.

– Чего орал– то? – поинтересовалась поймавшая взгляд Маня.

Создатель облизнулся. “ А ведь как наяву, будто и не снилось…» – отвлечённо пробормотал он.

– Чего не снилось?

– Не снилось чего?

– Снилось не чего?

– Да уж…, – и Григорий попытался встать на ноги. – Снилось, что убить, извести хотят вашего Начальника Контрразведки.

– О, – заметила Маня.

– Чего “ О»!? – Григорий утяжелил взгляд, потрогал горло и продолжил: “ Ты ведь и хотела!!!»

…Тут позволь, любезный читатель, чуть-чуть отвлечься. Дело в том, что упыри – народ временами нервный и неуравновешенный. Чего в голову взбредёт, то и делают. Мане взбрело плюнуть. В Создателя. За подозрения. Плюнула. Попала в Машу. Маша угрожающе зарычала. Обстановку разрядила Зина: “ Интересно, как это тебя, да изничтожить?»

– Да уж суть не помню. Комнату помню. Кресло. Телефон. Наш Готовый в трубке хрипит. Я, конечно, чушь какую-то несу. Вдруг: «Бац» – в воздухе Маня материализуется. Тонкие изящные пальцы, зубки, скальпель – словом всё как надо. И ко мне. Очки с меня снимает, грудь гладит, я уж думал поцеловать разрешит себя, а она зубами мне в глотку – хррясь!!!! Ну тут я и заорал, видимо.

– Тряхануло тебя со свежей крови, вот и приснились страсти всякие, – озабоченно предположила Зина.

– Надо избавиться от неё пока не поздно, – отрешённо заметила Маня Мертвецкая.

Все озадаченно переглянулись.

– Ч е г о?

– Ёлка, травница, рынок – перечисляла Маня.

Дело было плохо. Если Создателю снились кошмары, то Мане Мертвецкой просто сбило башню.

– Я уже заплатила и вошла, и пошла, и ушла… ла… ла-ла… ла.

– Ну и сволочь ты, Создатель! До чего человека довёл своими снами. Лечиться надо, а не в разведку ходить! Жертва тоже мне нашлась! Сволочь! – возмутилась Маша Бодрова.

– А чего я? Я сны рассказываю.

– Можно я в тебя кину что-нибудь тяжёлое и корявое? – Маша пошарила лапой по полу.– Маня, ты тяжёлая?

– Да, и корявая… – медленно врубилась в действительность Маня.

Григорий неприлично заржал. Он думал, что смеётся. Смех перешёл в истерику. И смеялись все. Долго. Глупо. Бесполезно. У всех же одновременно мелькнула мысль: «Пора сдаваться!» Но всё-таки веселились. Потом начали похрюкивать. Потом повизгивать. Стучали по полу когти, царапали мебель зубы, пригорали мозги. Пора сдаваться! Смеялись бледнеющие звёзды, складывались одинокие облака, нервно дёргалась старушка Луна. Пора сдаваться! Воскрешались мёртвые и уползали, прихватив кишочки, косточки, глазки. Размножались жабы, белочки, зайчики. За стеклом пролетели красные трусы Осипа Мухина. Пора сдаваться, сволочи!!! Пыхтели, разгоняя мрак, радостные паровозы. А, и вы их дождались!!? Варились вторяки, третьяки и просто продукты. По Жёлтой Линии уходили поезда, уходила крыша, деньги, бодрость.

П о р а с д а в а т ь с я!!! Или не пора???

– Ку-ку-реку!!!!!! – запел первый петух. Тут они и очнулись.

– Домой надо, Наш Готовый волноваться будет. А ведь я его люблю… – сказал Григорий.

– Я тебя убью-ю-ю-ю-уюу-у-у, когда-нибу-у-у-у-дь!!! – донеслось с Нашего Берега.

– О, уже волнуется!

И встряхнулись, и схватили за лапы Машу Бодрову, начинающую приобретать здоровое лицо, и полетели домой. В Степь. К Нашим. Ну их, этих Врагов. Поели и будет. А впереди уже всё такое родное, близкое, идиотично– доброе и привычное. Вон Ванька Тёмкин за околицей. Вон Костя Краснухин пуговицы чистит и глупо улыбается. А с ним и Осип Мухин привычно сигналит красными, такими родными, трусами. Эге-гей!!! Мы к вам! Ждите. Любите нас. Торчите и не торчите. Курите и не курите. Ждите! Ждите радости, счастья, улыбок, ханки, музыки, песен, плясок, дурдома и шалостей. Ждите, сволочи, ждите и надейтесь!!!

ГЛАВА 5

прекрасные лица? Может, у прекрасных

(Г. Миллер)

(Э. Лимонов)

…Мы боимся снега. Ты, я, они – каждый по своему, но боимся. «…Зима. Крестьянин торжествуя…» Ну почему мы не крестьяне? И даже не рабочие? Бесконечно долго рождались, мамы пели нам глупые песенки: «…я хочу увидеть небо, голубое, голубое…» – и мы научились его видеть. Даже как-то чересчур отчётливо. И вдруг осознаёшь, что кроме неба не видишь ничего. Абсолютно ничего. Земля была, конечно же была, но скромно-незаметная, тихая, грустная, как мама. Куда ты ушла, Земля? С кем ты говоришь, мама? Я пытаюсь понять твои слова, хочу говорить с тобой, но неумолимо сверлю глазами небеса. Я был там, буду, есть.

А зимой небо сливается с землёй. Я теряюсь. Бешено кручусь, но не знаю для чего. Превращаюсь в снеговичка, с красной рожей, картофельными глазами и льдинками в грудной клетке. Снеговичок подобен Божеству, нет ни слёз, ни радости, ампутированы эмоции и остаётся только скрип валенок, да всасывание снежинок. И увеличение массы. Кстати, я толстею, может распухаю на морозе. А какой-нибудь дурак прилепит мне морковку. Надо бы вместо носа, а он… Эх…

Жаль, что кладбища так величественны и там нет места снежным фигурам. И как-бы гордо звучало, как бы ласкали слух слова: надгробие, кресты, дохлые цветы, вечный покой, снеговичок. Да, единственное приятное в зиме – это кладбище.

А я, извините, Степной Снеговичок. Так и стоял. Один в поле и не воин. Белка бывало пробегала. Хвать за попу зубами – зубы и примёрзли. Птичка клюнет и увязнет. Вот картинка!

Вот так зимовье. Степь, Снеговичок, Белки, Птички и морковка. Что ж я всё о морковке-то? Не дают лавры Фрейда спокойно мёрзнуть.

Вдруг придурки набежали. Пищат, копошатся, ругаются. Книжки умные читают. Один ка-а-а-к ткнёт меня чуть ниже главной льдинки, как рванёт – фиговину какую-то вытащил.

– О, – ребро! “ – кричит.

Ну дур-р-р-рак! Мне же больно, наверное.

А придурки всё чего-то лепят, пыхтят. О, гляди ж ты – Бабу слепили, тоже Снежную. Рядышком. Ну да ладно, не скучай тётка, на морковку – поиграй.

И всё не радостный стою. А ведь было время…

…Но, однако, вижу в Дальнем Лесу деревья верхушками к Северу падать начали. Не уж то Перелётные Мухи из Тёплых Стран возвращаются? А дальше слышу как в несчастном Вечном Городе народ на улицу повалил. Из окон. С песнями. Ну точно – весна идёт, труби тревогу.

И вот уже я обтекаю, грязью исхожу, да чистеньким таким, милым становлюсь. В Степи травки всякие растут. Хожу и принюхиваюсь. Легко, весело мне. Посреди всяческой растительности цветочек вдруг вижу. Увидел и упал. А цветочек то из земли выползает, на корешках тонких изящных ко мне подбирается и в кармашек, туда, где раньше главная льдинка была, а сейчас сердце бухает, забрался.

И плакать мне хочется, и смеяться. Милый мой, ну где же ты зимой был? Или вовремя я тебя увидел? Всё равно уже. Дай-ка я с тебя росу оближу, напьюсь, жажду утолю. Смеётся цветочек, ехидно так хихикает: “ Ой смотри, смотри, как бы чего не вышло. Недолговечен я, до первых заморозков».

Вот только не хочу я его слушать. Ослеп я и оглох. Кровь в ушах шумит, стихи, песни рождаются. Верю и не верю. Хочу быть сильным, слабым. Укрыть это нежное творение от ветра, дождя, холода. Да и сам хочу согреться от него. И всё уже безразлично. И всё не так важно.

Пью капельки росы и…

…и понимаю, что гибну. Страшно становится, но почему-то пью и пью. Колют меня заботливые руки стерильными иголками, отвлечь пытаются, а я пью и наслаждаюсь. Один раз живём. Пусть больно, пусть смертельно, но весна же…

Собирать, собирать телом нектар.

Рубиновый сок – моя отрава.

Сколько раз я умирал?

Значит так надо, значит так надо…

И нет уже сил, и кричу всем: «Отстаньте, дайте умереть спокойно!» А горячо то как! Боги! Дайте ещё минуточку. А две? А три? Да, да пусть жадность, пусть потом старость. Но ведь не сейчас! Только не сейчас!

Остановись мысль, остановись логика, расчёт, опыт. Уже совсем не страшно. Да может и не было страшно? Ведь боимся мы только снега…

ГЛАВА 1

Жарко. Очень жарко. Лето медленно сползало с Высоких Гор и, как жидкий приторный мёд, размазывалось по Степи. Назревала неохота деятельности и непроходимость труб. Ужасная Белка лениво валялась на Не Очень Новой Траве и отдыхала, подставив Солнцу острые зубы. У Реки на кустике сушились Красные Трусы Осипа Мухина. И так повторялось изо дня в день. Всё было спокойно и неподвижно. Лишь в недрах Контрразведки Наших создавались коварные планы.

С наступлением лета открывался сезон роста Опиумных Комаров. Лучшие из лучших отправлялись в Железные Леса выкармливать и выращивать этих ценных, иногда просто незаменимых животных. Укус Опиумного Комара надолго выводил Врага из строя, и слегка помогал Нашим пережить временные, но не редкие исчезновения Чёрных Жителей.

Бывало, что Опиумные Комары насмерть затарчивали своих кормильцев. Кто из нас не слышал доброго, нежного слова «передозировка»? Кто не думал о ней с благоговейным страхом и интересом? А кто-то, познав суть этого слова, начинал разговаривать с Торчем.

Чтобы пресечь нежелательные последствия, среди Наших была объявлена Неделя Передозировки. Почетно открыл её и чуть было не кинулся Начальник Контрразведки Создатель Григорий Недопетый.

Мощно и с размахом, позабыв моральные и этические нормы, торчали Наши. Не было сил и слов. Не было времени и пространства. Маленькие, с маковое зёрнышко, зрачки умиротворённо глядели на обалдевшее Солнце. Оно стыдливо пыталось закрыться облаками и словно говорило: «Ну, ребята, вы даёте!»

А Наши действительно давали. Да так, что по всей Степи каждая травинка к концу Недели благоухала ангидридом, так что Чёрные Жители бессильно опускали руки, и весь вид их, небритый и задумчивый, словно говорил: «Ну нэту, нэту больше!»

И падали срубившиеся, и рубились бодрые, и спряталась Ужасная Белка.

Но Неделя Передозировки закончилась. Пришло время отправляться в путь. Уезжали кормить Опиумных Комаров Маня Мертвецкая и Маша Бодрова, уезжали Зина Нулевич-Чудесная, Дог-Дэн, Хот-Хипин и многие другие…

…Пылила дорога, махал вслед удалявшемуся каравану Наш Готовый, теребил бороду Умный Шаман. “ Мы приедем к вам, мы не забудем вас, вы вернетесь! “ – говорили печальные красные глаза Даниила Вячеславовича. И доносилось до Нашего Готового бодрая песня Контрразведчиков: “ Вот она – а-а, вот она-а-а … “ – и сердце рвалось из груди и хотело намотаться на что-то близкое и родное. Плачь, командир, плачь! Уходят лучшие, уходят вдаль, а ты остаешься. Но такова судьба твоя, доля твоя, приход твой. Вернутся они, похудевшие и посиневшие от водки и леса, голодные и довольные проделанной работой. На то оно и лето. И ничего уже не будет.

ГЛАВА 2

(Ранняя проза Мани Мертвецкой)

Холмистая местность. Ёлочки, берёзки и прочая живность. Спят ёжики и зайчики, лишь гудят на высокой, пронзительной ноте Биологические Инъекторы, да и те не очень громко. Луна уже побледнела и начинает таять где-то на Западе. Утренний Петух ещё не пропел, но в воздухе пахнет лёгкой, светлой, совсем не могильной сыростью. Набухают и игриво подмигивают друг другу капельки росы на мягких травинках. Гордо вылазят из земли не совсем нужные грибы. Скоро рассвет. И побегут уже по свежей зелени тяжёлые шлёпанцы, драные кеды и грязные пятки. Скоро, но не сейчас. До подъёма есть ещё немного времени. Можно увидеть последний сон, можно ещё, уткнувшись носом в подушку, не помнить ничего. Но не тут то было…

– Подъём, сволочи! – вслед за этим слышится грохот, нечленораздельные ругательства, и в спальню барака №10 Высшей Диверсионной Школы Врага влетает, ну кто бы вы думали? Создатель Григорий Недопетый!!!

Ты озадачен, читатель? Ещё бы: знать про Врага, видеть его насквозь, предчувствовать каждый Вражеский шаг – это мы ещё можем простить Создателю. Но открытое присутствие в глубоком тылу Врага – ну это верх наглости! Да ладно, опустим эмоции и вернемся к истокам.

Каждое лето, дабы не упустить ни одной Вражеской пакости, Григорий Недопетый работал в тылу противника. Будучи еще молодым контрразведчиком, много лет назад, внедрился Григорий в преподавательский состав Летней Оздоровительно-Диверсионной Школы. С малых лет готовили здесь Истинных Носителей Шляпы, читали лекции о вреде наркотиков и отсутствии Шляпы, распрямляли извилины спортивными играми и импотентскими песнями – короче, учили жить. По мере возможностей, Григорий ловко сбивал Шляпы с детских голов, а бывало, что наставлял на путь Торча уже взрослых, заматеревших Врагов. Каждый год награждали Наши Создателя, за его нелегкую работу. Награждали посмертно, а он все-таки, к осени вновь возвращался в Степь, усталый, изматерившийся, но довольный, и летом опять рвался в бой. В бой на невидимом фронте.

В это лето Григорий добился пика своей деятельности – Враг назначил его Идеологическим Руководителем Диверсионной Школы и третьим лицом в руководящей верхушке.

Мораль и нравственность резко упали.

Никакие уговоры и замечания Больших Начальников не могли остепенить Григория. В его шаловливых руках милые дети превращались в извращенных, аморальных типов, потерявших всякое уважение к Шляпе.

Враг чуял беду, но не понимал откуда дует ветер – Создатель ловко маскировался под своего, нанося удары в спину или под зад, иногда уподобляясь неуловимому Биологическому Инъектору. Ох, какие это были инъекции!!! Дисциплина трещала по швам. Генетический код необратимо изменялся. Сколько потенциальных Бойцов потерял Враг, сколько сдвинутых умов было на совести Григория? Сколько покалеченных жизней? Сколько страстных ночей, вульгарных безобразий и нежной трепетной любви помнила холмистая местность Диверсионной Школы? А Григорий любил детей. Летом. И не своих.

Но тяжело было Создателю. Родные лица остались там за Рекой, в Степи, и только изредка, инкогнито, выходили на связь. А обычно вокруг носились спортивно– стриженные, квадратноголовые морды с плотно сидящей Шляпой. И лишь иногда среди них находил Григорий особых, ещё не окончательно потерянных для Нашего дела субъектов, из которых вербовал Пятую колонну, в нужный момент способную укусить Врага за попу.

Постоянное напряжение снимал Григорий спиртосодержащимися веществами. Стрессы возникали каждый день, и поэтому никто и никогда в Диверсионной Школе не видел Создателя трезвым. Синие облака заглушали песню Торча, душили мысль, ослабляли эрекцию, но Григорий упрямо пил, находя внутренние резервы – пил, чтобы выжить. И верил, верил, что всё закончится…

…Вот и сейчас, после очередной вербовки, Григорий Недопетый на автопилоте вырулил на женский барак №10. Его теоретически не ждали.

– Подъём, сволочи! – и Создатель мягко приземлился на что-то мягкое, тёплое, ещё пахнущее детством, но уже женственно-нежное и ласковое.

– Отбой, сволочи… – пробормотал не очень связно Григорий и забылся синим сном.