Текст книги "Мы над собой не властны"

– Если бы ты хоть чуть-чуть постарался, мог бы все сдать на отлично даже во сне!

Эйлин, скрестив лодыжки, вертела в руках пачку сигарет и еле удерживалась, чтобы не отогнать плывущее к ней облако дыма.

– Не могу я все время учиться. Я неусидчивый.

– Я за тебя заполню все анкеты…

– Мне двигаться нужно. В помещении я зверею.

Он ткнул в пепельницу окурок и закинул руки за голову.

– Во Вьетнаме подвигаешься, – сказала Эйлин с горечью. – Пока в землю не закопают.

В феврале шестьдесят четвертого ему исполнилось восемнадцать. Эйлин его тормошила, чтобы женился на своей девушке, а он ни в какую. В июне, окончив школу, он получил повестку с вызовом на медосмотр. Эйлин пришла в ужас, потому что Пат был здоров как бык: рослый и сильный, зрение единица и при всем этом избежал семейного проклятия – проблем с коленными суставами. Словом, нечего было и надеяться, что его признают негодным к военной службе. Эйлин уговаривала его записаться в Национальную гвардию, чтобы не отправили куда похуже. После августовской Тонкинской резолюции она была просто уверена, что он поступит в какой-нибудь колледж, а вместо этого Пат через пару недель записался в морскую пехоту.

Быть может, привыкнув побеждать в кулачных драках, он думал, что все несчастья будут от него разбегаться сами. Его отправили на остров Пэррис, проходить курс молодого бойца, затем он прошел спецподготовку по борьбе с танками и был приписан к базе морской пехоты Кэмп-Леджен, в Северной Каролине. Там и оставался до июня шестьдесят пятого, а с началом наземной войны в Южном Вьетнаме записался добровольцем.

Пат позвонил перед самым отъездом. Эйлин, разговаривая с ним, никак не могла представить его себе коротко остриженным, в стандартной одежде, которую носят, кажется, все военные, – рубашка поло и диагоналевые брюки, как будто в одном магазине покупают. Она мысленно видела его в форменном пиджаке школы Святого Себастьяна – на пять классов младше ее самой, он стоит и нетерпеливо переминается с ноги на ногу, пока Эйлин завязывает ему галстук. Пат был ей вместо родного брата.

– Смотри живым возвращайся! – сказала она.

– У нас тут есть напуганные – могу позвать к телефону, их подбадривай. А я – Пат, забыла? Пат Тумулти, не кто-нибудь. До скорого!

– Пока.

– Скажи отцу – я его не опозорю.

Отец Эйлин до такой степени забил племяннику голову патриотическими лозунгами, что Пат воображал, будто ему предстоит увлекательное и героическое приключение.

– Не вздумай там выпендриваться, чтобы его поразить! Он ни за что не скажет, а на самом деле ужасно боится, как бы с тобой чего не случилось.

– Это он тебе сам говорил?

– Что тут говорить, когда и так ясно? Лишь бы ты вернулся целым и невредимым, больше ему ничего не нужно. Ты навоображал о нем невесть что, а самого человека и не видишь.

– Он бы сам поехал добровольцем, только по возрасту не проходит.

– Даже если и так, это ничего не значит. Единственное, что его пугает, – это нормальная жизнь. А ты лучше возьми и меня удиви – возвращайся и заживи нормальной жизнью. Нечего ради него из кожи лезть.

Она буквально услышала, как Пат расправил плечи.

– Скажи ему, что он сможет мной гордиться!

Эйлин вздохнула:

– Сам скажи. Он будет там же, где ты с ним прощался, – в своем чертовом кресле. Он же у нас никуда не ходит. К нему все приходят.

– И скажу!

– До свиданья, Пат! – сказала Эйлин и потом еще повторила про себя: «До свиданья» – не дай бог, окажется «прощай».

Она дождалась, чтобы он первым повесил трубку.

7

Скорей бы настал тот день, мечтала Эйлин, когда она выйдет замуж и сменит фамилию. Тумулти – слишком уж по-ирландски. Торфяные болота, бунтовщические песни, и кипенье в крови, и давнее поражение – настолько давнее, что напоминает о себе шумным весельем в самое неподходящее время.

Эйлин росла в ирландской среде, не задумываясь о том, что она – ирландка. В День святого Патрика, когда весь город праздновал как одна семья, она испытывала нечто вроде первобытной гордости за свою причастность, а жалобные звуки волынок пробуждали в ней древнее чувство верности роду.

Однако в колледже она столкнулась с другим миром, где ее отец не имел никакого веса, и поняла, что мнения окружающих тоже необходимо учитывать. От «Эйлин» уже никуда не денешься, а вот если добавить к имени новую фамилию… Пожалуй, тогда она могла бы даже гордиться своими ирландскими корнями. Сейчас это с ней случалось очень редко, – например, накануне своего девятнадцатого дня рождения Эйлин плакала от радости, когда избрали президента Кеннеди.

Ей хотелось совсем другую фамилию, чтобы звучала нейтрально, создавая иллюзию долгой череды сдержанных протестантских предков. А если такие предки и впрямь будут в наличии – она возражать не станет.

Шел декабрь шестьдесят пятого. Эйлин, как и планировала, окончила колледж за три года и сейчас училась в Нью-Йоркском университете на старшую медсестру. Как-то в перерыве между занятиями она встретилась со своей подругой Рут под аркой на Вашингтон-сквер – подруга работала поблизости, – и они пошли обедать вместе. Был необычно теплый для декабря день. Многие прохожие, кто помоложе, вышли на улицу просто в свитере, без пиджака.

– Ну не то чтобы так уж рвется с кем-нибудь встречаться, – говорила Рут по дороге к закусочной на Бродвее. – Просто у него нет девушки.

Эйлин вздохнула: вот, опять! Приятельницы то и дело объявляли, что нашли для нее идеального молодого человека, а потом оказывалось, что это обыкновенный хвастливый наглый плейбой, который сумел очаровать ее подруг и всех посетителей в баре, а она, Эйлин, не чает, как от него избавиться.

– Найдется для него девушка. Скажи ему – кто ждет, тот дождется.

Ее привлекали надежные, предсказуемые мужчины – а другим девушкам они казались скучными. Эйлин мало встречала таких мужчин. Быть может, они не могли протолкаться через толпу совсем других типов, окружавших ее в барах и тому подобных местах. Ну, тот, кто не может к ней пробиться, ей и не нужен. Лучше быть одной, чем с трусом.

– С тобой невозможно разговаривать! – рассердилась Рут. – О тебе же забочусь! Знаешь что? Не хочешь – как хочешь!

Рут решительно застегнула пальто.

Чувствовалось, что она вся кипит. Рут остановила Эйлин у входа в закусочную:

– Понимаешь, Фрэнк меня специально попросил, а мы с ним только начали встречаться… Хотелось ему помочь. На Новый год желаешь скучать в одиночестве – пожалуйста! Вообще на всю жизнь одной остаться приспичило – да ради бога! Я старалась… Я даже познакомила тебя с Томми Дилейни, и что хорошего?

– От курсанта военной академии Вест-Пойнт как-то не ждешь подвоха, – заметила Эйлин, словно размышляя вслух. – Казалось бы, такой человек должен уметь себя вести.

– Томми – отличный парень! – заступилась подруга.

– Охотно верю, – отозвалась Эйлин. – Откуда мне знать? Он мне и двух слов не сказал. Зато всех в баре успел похлопать по плечу.

– У него много друзей.

– Томми купил на всех выпивку и сообщил, что он – мой будущий муж, хоть я об этом пока еще не знаю. Все закричали «ура». Что за наглость!

Из подъехавшего такси вышел человек с газетой в руке. Высокий красавец-брюнет с короткой стрижкой и в шикарных очках. Эйлин показалось, что он похож на иностранного профессора – грека или итальянца. Она поскорее отвела глаза, пока он не заметил.

– Просто ты Томми понравилась. Он старался произвести впечатление.

– Впечатление!

– Слушай, этот совсем не такой, – смущенно оправдывалась подруга. – Он не станет тебе надоедать. Да он вообще отбрыкивался не хуже тебя!

– А что такое? Он голубой?

Эйлин сама не знала, зачем упорствует. Почему бы не сделать небольшое одолжение Рут? Просто не хотелось опять разочаровываться, да еще под Новый год. Такси отъехало от тротуара и тут же снова остановилось на углу – посадить молоденькую парочку. Солнце выглянуло из-за тучки. Рут расстегнула пальто.

– Он студент магистратуры, учится в Нью-Йоркском университете. Естественник. Одержимый прямо, из библиотеки не вылезает. Фрэнк за него беспокоится. Решил его немножко растормошить.

Эйлин молчала – не решалась поверить в сложившуюся многообещающую картинку.

– Фрэнк и наплел, будто бы я его совсем замучила просьбами найти для моей подруги кавалера на Новый год.

– Вот еще! – возмутилась Эйлин. – Я не собираюсь никому навязываться.

– Он – настоящий джентльмен. Согласился выручить прекрасную даму. Ничем другим его не проймешь.

– Рут!

Мимо них в закусочную прошли две девушки. Все места у стойки были уже заняты, и свободный столик остался только один.

– А если я скажу, что он собой красавец? Фрэнк сам говорил – все их знакомые девушки считают его очень красивым.

– Вот пусть эти девушки его и забирают, – буркнула Эйлин… и покривила душой.

Она сама удивлялась – с чего вдруг ей хочется защищать этого незнакомого парня от посягательств?

– Ну пожалуйста, ради меня! Честное слово, больше не буду тебя донимать! – упрашивала Рут, открывая дверь закусочной. – Оставайся старой девой, если тебе так хочется.

– Ладно, только имей в виду: я не собираюсь изображать безумную благодарность. Пусть не думает, что он меня осчастливил.

За оставшееся до Нового года время Эйлин убедила себя, что всего лишь бескорыстно помогает подруге сделать доброе дело. Но когда в квартире Рут прозвенел дверной звонок, Эйлин с перепугу заперлась в ванной.

– Прекрати! Я иду открывать.

– Я никуда не пойду. Скажи ему, я заболела или еще что.

– Выходи, поздоровайся! – прошипела Рут под аккомпанемент очередного звонка.

Эйлин слышала, как подруга открывает дверь. Ей понравился голос – негромкий, но в нем чувствуется скрытая сила. Эйлин решила, что все-таки выйдет, но будет мучить молодого человека нещадно. Пусть не смеет думать, будто она в нем нуждается. Тем более сам – какой-то затворник ненормальный. Да его небось за ручку водить надо!

Как только она вошла, Эд встал, не дав ей времени сказать какую-нибудь колкость. Он и в самом деле был красив, хотя его никто не назвал бы смазливым, – худой, ладный, с четкими чертами лицами и обаятельной серьезной улыбкой.

Эд наклонился к ней и шепнул на ухо:

– Я понимаю, что вы могли бы и не соглашаться на эту встречу. Обещаю, я постараюсь, чтобы вам было не очень скучно.

Сердце Эйлин сделало перебой, как мотор, когда его заводят холодным зимним днем.

Танцевал Эд бесподобно. Когда в танце привлек ее к себе, она удивилась, какой он, оказывается, мускулистый. Очки, аккуратная прическа, учтивая манера открывать перед дамой дверь – все это поразило Эйлин, а крепкая спина и плечи дарили ощущение надежности. Сидевшие рядом девушки твердили, что в жизни не встречали такого воспитанного молодого человека. Грамотная речь без всякого акцента придавала ему сходство с профессором из кинофильмов – только без той нотки безумия, которая делает подобных персонажей бесполыми. Зато образованности ему и впрямь было не занимать, – пожалуй, люди ее круга на него посмотрели бы косо. Он мог говорить на такие темы, которые им были недоступны. И почти не пил пива – просто грел бокал в ладонях, будто жертвоприношение божествам застольной беседы. Эйлин беспокоилась, поладит ли он с ее отцом, и потому довольно скоро привела домой знакомиться – вдруг встречи придется прекратить. Однако Эд сумел обезоружить Большого Майка. Эйлин даже притворялась, будто злится от того, как они спелись. Удивляться, собственно, было нечему – Эд вырос в таком же районе, умел врезать как следует, если задирают его друзей, умел и успокоить всех, пока еще не началась потасовка. Его слушали, потому что он урезонивал таким тоном, словно говорит вещи и без того всем хорошо известные.

Он был спортивным от природы. Как-то они играли со старинной подругой Эйлин, Синди, и ее мужем Джеком – тот увлекался гольфом. После удара Эда мячик взмыл в небо и, описав параболу, вернулся к земле крошечной горошиной где-то вдали.

В другой раз они поехали на выходные в Форест-Хиллс, к друзьям Эйлин – Мэри и Тому Кадэхи. Там неподалеку был теннисный корт. Мэри и Том одолжили им костюмы для тенниса, и они стали играть двое на двое – без подсчета очков и чередования подач, просто перекидывались мячом как придется. Под конец Том предложил Эду сыграть один сет вдвоем. Мэри виновато оглянулась на Эйлин. Обе знали, что сейчас будет. Том играл в команде Фордемского университета и славился мощной подачей. В парной игре, да еще с дамами, он обычно сдерживался, зато любил после размазать противника-мужчину.

Он начал с пушечной подачи. Мяч попал Эду в корпус и отскочил вверх, словно хотел еще пару раз стукнуть его по голове. Вторая подача была нацелена Тому прямо в руки. Он в последний миг успел отбить чуть заметным движением кисти. Мяч пролетел над сеткой, чудом ее не задев. Том бросился вперед, но мячик уже покатился по земле. И дальше они шли вровень по очкам и геймам. У Эда была уверенная, стабильная подача, а отбивал он решительно и яростно. Эйлин нравилось смотреть, как он резко взмахивает ракеткой, держа ее перед грудью, словно отвергая подношение. Эд посылал мяч то в один угол, то в другой, гоняя противника по всему корту. В конце концов Том выиграл, но с минимальным отрывом. В их компании результат небывалый.

После матча все отправились к Кадэхи, мыться и переодеваться. Эйлин шла, вложив ладонь в руку Эда, а свободной рукой придерживая подол теннисной мини-юбочки, которую ей одолжила Мэри. На корте наряд смотрелся уместно, зато сейчас она чувствовала себя почти голой. Эд был великолепен в теннисном костюме, словно с рожденья его носил.

– Где ты научился так хорошо играть в теннис?

– Не так уж и хорошо.

– А по-моему, очень даже неплохо.

Эд на ходу подбрасывал мячик и снова ловил.

– Как-то летом я убирал мусор в Проспект-парке. После работы оставался поиграть в теннисном центре. Вечно бегал за мячом и никак не мог догнать. Один профессиональный теннисист дал мне бесплатный совет: «Беги, куда летит мяч. Успей туда раньше».

– У меня тоже есть своя стратегия, – сказала Эйлин. – Я вообще не бегаю. Пусть мяч летит мимо меня к тебе.

Эд засмеялся:

– Я заметил!

– У меня плоскостопие.

Из чьего-то сада повеяло ароматом жимолости. Эд сунул мячик в карман.

– Нельзя же, чтобы это белое платье промокло от пота! – Он притянул ее к себе, и несколько шагов они прошли, спотыкаясь и тесно прижавшись друг к другу. – Такое крошечное белое платьице… Это было бы просто неприлично.

– Нормальный теннисный костюм! Все вполне прилично. – Она в шутку отпихнула его. – Веди себя как следует, Тарзан!

Том шел впереди с женой, держа ракетку на плече, словно ружье после охоты. Легкая небрежность в одежде как бы намекала на привычку к богатству, но Эйлин знала, что все это напускное. Том, хоть и работает в банке, основанном Джоном Пирпонтом Морганом, сам родом из Саннисайда, отец у него, как у Эйлин, простой рабочий, а Фордем, что ни говори, – не Гарвард, не Принстон и не Йель.

Когда к их столику подошел официант, Том, наморщив нос, ткнул пальцем в карту вин – наверняка боялся неправильно произнести название. Он заказал еду на всех, не спрашивая, кто что хочет. Эд незаметно пожал ей руку – на мгновение показалось, будто у них общий пульс на двоих. Эйлин совершенно точно знала, что́ он думает – не только о Томе, а о ней и о себе и о вселенной. Ей нравился его взгляд на мир. Можно хоть всю жизнь провести на волне его спокойных, несуетных мыслей.

Не грубиян, но и не слабак. Тонко чувствующий – вот какое определение приходило на ум. Он буквально впитывал окружающих людей.

Фамилия у него была Лири – уж такая ирландская, что дальше некуда, и все равно Эйлин решила, что выйдет за него замуж.

8

Семья Эда обосновалась в Нью-Йорке незадолго до Войны Севера и Юга, однако за всю историю рода можно было вспомнить разве что одно примечательное событие: прапрадед Эда участвовал в строительстве корабля «Монитор» – первого американского броненосца. Отец Эда, по рассказам, всегда говорил об этом расплывчато, и выходило, что предок был кем-то вроде инженера-конструктора, а на самом деле он трудился простым рабочим на судостроительной верфи в Гринпойнте, где склепывали корпус корабля.

Маму Эда звали Кора. У нее был мягкий, успокаивающий голос и бархатный смех. В пятницу вечером они обычно пили чай с овсяным печеньем, сидя втроем на кухне в квартирке, где вырос Эд, – на Луквир-стрит в Кэрролл-Гарденз, у самой линии надземки. Даже в холодные дни Кора держала окна открытыми, чтобы в квартире не было душно от пара. Эйлин нравилось, как колышутся на ветру кружевные занавески. По пустырю бродили кошки, сворачивались клубочками на старых покрышках. Если какая-нибудь кошка запрыгивала на подоконник, мама Эда ее сгоняла, замахиваясь посудным полотенцем. Грохот проезжающих поездов отсчитывал время. Прощаясь, Кора крепко обнимала Эйлин. Непривычная к материнской нежности, Эйлин каждый раз удивлялась и отвечала неловким объятием, хотя ей было приятно.

Хью, отец Эда, уже несколько лет как умер. Эйлин о нем почти ничего не знала; Эд выдавал информацию по капле, а Кора вообще никогда не говорила о муже. Единственное, что напоминало о нем, – фотография в рамке. На фотографии он был в пальто и шляпе и улыбался чуть затаенной улыбкой. Эйлин знала, что он был тапером – играл на пианино в кинотеатрах, когда показывали немые фильмы; одно время запечатывал банки с краской на фабрике «Саполин» и как-то получил премию за идею нарисовать гигантскую банку краски на цистерне с водой, укрепленной на крыше; позже он работал в страховой компании «Чабб» оценщиком ущерба. За всю жизнь он ощутил свое существование осмысленным только во время Второй мировой.

О военных годах отца Эд говорил увереннее всего, хотя только по отцовским рассказам; сам он этого времени не помнил.

– Его только спроси о войне – мог рассказывать часами.

Правительство призвало граждан заниматься полезной для обороны деятельностью. Хью поступил в доки на судоремонтный завод Тодда – склепывал стальные пластины переборок и обшивки на поврежденных кораблях. Само по себе занятие не особо интересное, если не считать риска, когда висишь над водой, но Хью нравилось работать на открытом воздухе, нравилось чувство товарищества, соленый запах моря и сознание, что твой труд приносит реальную пользу стране. К тому же его забавляла мысль, что спустя три поколения в роду Лири снова есть судостроитель.

Отец Эда вместе с другими рабочими переоборудовали обычные торговые суда в танкеры, добавляя второй слой обшивки корпуса. Роскошные лайнеры переделывали для перевозки войск. Вершиной этой деятельности, как по сложности задачи, так и по ее значению, стала работа над трансатлантическим лайнером «Куин Мэри». С корабля убрали дорогую мебель и деревянные панели, на месте ресторанов и баров разместили лазареты, выкрасили корпус в тускло-серый цвет для маскировки от вражеских подлодок и установили систему осаждения дыма с помощью разбрызгивания мельчайших капель воды. Быстроходностью не уступая эсминцу, «Куин Мэри» могла развивать скорость до тридцати узлов, в то время как у большинства подводных лодок скорость не превышала десяти. За сорок третий год «Куин Мэри» без сопровождения канонерок перевезла шестнадцать тысяч человек из Лондона в Сидней.

Однажды Эйлин задержалась у Эда допоздна. Кора уже легла спать. Эд и Эйлин сидели на потертом диване, из которого кое-где проглядывала набивка. Эйлин взяла в руки фотографию Хью.

– Какой он был?

– Наверное, как большинство отцов, – ответил Эд. – Уходил на работу, возвращался вечером. Я не так уж часто его видел.

– А как человек? Я стараюсь представить себе его, а вижу только пальто и шляпу.

Комната, освещенная двумя настольными лампами, напоминала гостиную в каком-нибудь захудалом клубе. Кора установила повсюду миленькие статуэтки, но уюта все равно не ощущалось. Эйлин теперь по-новому оценила, что ее мама поддерживает в доме безукоризненную чистоту и порядок, а отец покупает новую мебель, как только старая обветшает. У Эда, пока он рос, и того не было.

– Он любил посмеяться, – сказал Эд. – Рассказывал довольно-таки похабные анекдоты. И вечно ходил с сигарой в зубах – совсем как собака с высунутым языком в жаркий день. Постоянно суетился, искал, где бы подзаработать.

– А еще? – Эйлин чувствовала, что он готов раскрыть перед ней душу.

– Еще выпить любил. А когда выпьет, становился нехороший.

– Это мне знакомо, еще как.

Они помолчали, понимая друг друга без слов.

– Сочувствую, – сказал Эд. – За что тебе такое?

У нее от волнения перехватило горло.

– Знаешь, мне можно все рассказать, если захочешь.

– Было бы что рассказывать… Да я бы и не сумел.

– Просто говори, что в голову придет.

Эд молчал. Эйлин испугалась, не слишком ли надавила. Волнуясь, она оторвала кусочек обивки с подлокотника и теперь одной рукой пыталась пристроить его на место, глаз не сводя с Эда. Вдруг теперь совсем замкнется? Лучше было оставить его в покое, но уж очень не хотелось возвращаться к поверхностному знакомству, как с другими мужчинами. Никогда еще ей так не хотелось говорить с другим человеком – рассказывать о том, чего не открывала никому, и узнать о нем больше, чем обо всех прочих. Раньше она думала, что в мужчине привлекает загадочность, а тут – чем больше она о нем узнавала, тем сильнее Эд ей нравился.

– Помнишь актера Эдгара Бергена? – спросил он вдруг. – Он еще выступал с марионеткой по имени Чарли Маккарти. Отец говорил, я на этого Чарли похож.

Эйлин сжала руки на коленях и затаила дыхание, боясь спугнуть миг откровенности.

– Я довольно рано сообразил, что легко могу его насмешить, передразнивая Чарли Маккарти. Тренировался потихоньку и научился неплохо копировать его голос. Когда отец приходил из бара, я вскакивал на диван и давай кривляться изо всех сил. – Эд изобразил перекошенную рожу с вытаращенными глазами и застывшим взглядом, как у куклы. – Иногда он смеялся. А иногда говорил, что ни капли не похоже и чтобы я прекратил. Заранее никак не угадаешь. Помню, в самый последний раз он хохотал до упаду, а потом – хрясь! – отвесил мне пощечину. – Эд с размаху шлепнул ладонью по столику. – И сказал, чтобы я не позорился.

Их руки словно сами собой поползли друг к другу по сиденью. Пальцы сплелись, а потом Эйлин обеими руками притянула к себе его ладонь, поцеловала и придвинулась еще ближе.

Эд с матерью никогда не обсуждали пьянство отца, но, насколько он догадывался, до войны отец не пил.

– Если бы мир так и не заключили или если бы отец пошел работать лесником, вообще где-нибудь на открытом воздухе, – может, все было бы иначе.

Когда война закончилась, Хью вернулся к «Чаббу», сидеть целыми днями за рабочим столом. Никакого хобби у него не было.

– Наверное, он расслаблялся только в баре Моллоя, – рассказывал Эд. – Там ему всегда были рады. Смеялись над его шутками, позволяли покупать на всех выпивку.

Уже в девять лет мать отправляла Эда по пятницам на метро – получать отцовскую зарплату. Если он опаздывал, они оставались без денег на всю неделю. А если успевал, отцу на мели сидеть не приходилось. Со своим прекрасным певческим голосом он мог на одном-единственном отпевании в церкви Девы Марии «Звезды моря» заработать двадцать пять долларов – две трети недельного жалованья. Эд о приработках отца узнал случайно, потому что сам в учебное время прислуживал в алтаре на заупокойной мессе.

– Выхожу из ризницы с крестом к началу службы, а отец стоит в сторонке со смущенной улыбкой. Когда настало время, смотрю – подходит к аналою, а на меня глядит виновато, словно я его застукал на чем-то нехорошем. Наверное, его друзья на это место пристроили. Помню, я совершенно точно знал, что он выпил для храбрости. Такое всегда видно.

Эйлин кивнула.

– Потом заиграл орган, отец запел – и как будто сам удивился, словно впервые собственный голос услышал. И я едва ушам верил. Он пел, точно изливал душу. Многие плакали.

– Мой отец петь совсем не умеет, – сказала Эйлин. – А думает, что может.

Эд улыбнулся ей с нежностью.

– Потом он пришел за платой. Я как раз снимал стихарь. Отец прижал палец к губам: «Маме не говори». А я и сам соображал, что говорить не надо, понимаешь?

Эйлин снова кивнула. Иногда жизнь заставляет рано повзрослеть. А кто-то вообще никогда не взрослеет.

– Потом он довольно часто приходил. Не знаю, как его не уволили с основной работы. Ехать было не близко. Туда и обратно – часа два-три на все, не меньше. Много лет так продолжалось. По-моему, мама ни пенни из этих денег не видела. И подумать, что он был совсем рядом с ней, буквально в соседнем квартале. Она бы, наверное, рада была с ним вместе пообедать.

После этого разговора Эд перестал отмалчиваться – словно прорвало плотину. Раз в неделю они ездили в какой-нибудь ресторан на Манхэттене и часто вспоминали свое детство. Оказывается, в начальной школе Эд был отличником, а в старших классах забросил учение. Когда его вышибли уже из второй школы, Кора через свои связи в приходе устроила его в католическую школу «Пауэр Мемориал» на Манхэттене. Выматывающие ежедневные поездки слегка привели его в чувство, и по крайней мере школу он окончил. Пошел работать на фабрику «Констэм» на Коламбия-стрит, совсем недалеко от дома, – там производили краски, в том числе и пищевые. Зарплату неизменно отдавал матери.

Смешиванием красок на заводе руководил научный сотрудник, химик. Этого человека Эд сильно зауважал. Тонкости химических процессов пробудили дремлющий в нем интерес к науке. Скоро он стал так хорошо разбираться в технологии, что другие рабочие приходили вместо справочника к нему за советом. Затем он перешел работать на сахарный завод «Домино» – там лучше платили. Занимался производством сахара, следил за ходом реакций, за состоянием реагентов и готовой продукции. Начал ходить в вечернюю школу, а потом совсем ушел с завода и поступил на дневное отделение в колледж Святого Франциска – там уже учился его младший брат Фил. Кора оплачивала обоим учебу из денег, которые скопила из зарплаты Эда.

В квартире у них не было прихожей. По пути из кухни в гостиную невольно задеваешь изножья кроватей. Эд свою кровать делил с Филом до двадцати одного года – тогда их сестра Фиона вышла замуж и переехала на Статен-Айленд. Пока Хью не притащил с работы старый письменный стол, Эд с Филом занимались за кухонным столом – больше не было ни одной ровной поверхности, где можно разложить учебники и тетради. Коре не приходилось звать их к обеду; она просто говорила, что пора убирать книжки.

В пятницу вечером, когда друзья отправлялись куда-нибудь веселиться, Эд сидел и ждал звонка от бармена. Подъехав к бару, он давал гудок и снова ждал, пока отец не примет еще посошок на дорожку. Внутрь Эд не входил – не хотел видеть, как отец пьет. Однажды он задремал, сидя в машине, а проснувшись, ударил по тормозам – ему показалось, что он заснул за рулем и сейчас протаранит стоящий впереди автомобиль. Потом принялся гудеть что было силы. Несколько человек вышли посмотреть, в чем дело, и Хью с ними. Он смотрел так удивленно, словно шум устроил какой-то посторонний псих. Когда Эд наконец перестал, отец накричал на него. После этого случая Эд, подъехав, давал короткий гудок и сразу выключал двигатель.

Эда приняли в студенческое общество имени Дунса Скота, как годом раньше – Фила. Впервые в истории колледжа этой чести удостоились двое братьев.

Они сидели в ресторане «У Люхова» на Четырнадцатой улице и ели венский шницель с тушеной капустой. Эд рассказывал о том, как умер его отец.

– За несколько дней до моего выпуска отец сидел на диване и вдруг ему стало плохо с сердцем. Я отвез его в больницу. Светофоры проскакивал не глядя. Отца придерживал рукой, чтобы он не падал вперед. – Эд показал Эйлин, как он это делал. – Точно так же я его возил домой после бара. А когда доехали, смотрю – он умер. Я его по щекам бил, несколько раз ударил. Потом взвалил на плечо и рысью в больницу.

Врачи подтвердили, что отца действительно больше нет. Эд сидел и плакал в больничном коридоре и только тут понял, что сорвал спину. Задыхаясь от боли и горя, он вдруг осознал, что на самом деле любил все то, что раньше, казалось, ненавидел, волоча отца на себе домой после пьянки: тяжесть навалившегося на него отцовского тела; его пьяный жар; щетину, которая колет шею; тихое невнятное бормотание; мерзкий сладковатый запах виски.

– Иногда что-нибудь чувствуешь, а объяснить невозможно, – сказал Эд. – Просто никто не поймет.

– Я знаю.

Эйлин ответила, думая о собственных родителях, и вдруг поняла, что примерно такое же чувство испытывает сейчас к Эду. Так хочется верить, что в книге времен останется запись о твоей любви.

– Больше ничего не говори, – сказала Эйлин.

9

Эйлин хотела купить будущему мужу роскошный свадебный подарок. Лучший друг ее отца, регулярно занимавший соседний с ним табурет в баре Хартнетта, куда отец переметнулся от Догерти, когда вновь начал ходить по барам, – друг этот еще и занимал должность вице-президента компании «Лонжин», ведающей продажами швейцарских часов «ЛеКультр» в Северной Америке. Эйлин за шестьсот долларов купила прототип новой модели, на красивом браслете из восемнадцатикаратного золота. В розничной продаже такие часы стоили бы две тысячи. Эйлин расплатилась в рассрочку, в три приема.

Она никак не могла придумать, какую надпись выгравировать. Хотелось передать свои чувства к Эду, на долгую память грядущим поколениям, но все, что приходило в голову, казалось уж слишком вычурным. В конце концов Эйлин решила просто написать его полное имя, надеясь, что он оценит своеобразную поэтичность в полном отсутствии украшательства и ощутит, с какой нежностью она называет по имени своего мужчину.

За неделю до свадьбы они поехали обедать в ресторан «Таверна на лугу», в парке «Овечий луг» на Манхэттене. От метро до ресторана прокатились в конном экипаже. Эйлин раньше не была в «Таверне». Ей понравились банкетные столы, широкие окна и по-зимнему строгие силуэты деревьев.

После салата Эйлин подарила Эду часы. Он развязал ленточку, аккуратно развернул зеленую обертку и открыл коробочку.

– Такие красивые, – сказал он, держа часы в руке, и, так и не примерив, снова убрал в коробку. – Я не могу их взять. Мне никогда и в голову не приходило носить золотые часы. Верни их в магазин.

Эйлин от изумления лишилась дара речи. Она даже злиться не могла. От разочарования заныло в животе.

– Их нельзя вернуть, это прототип. – Эйлин поправила салфетку на коленях, разгладила шелк платья.

– Почему нельзя?

– Это уникальный экземпляр.

– Ну уговори там как-нибудь…

– Черт тебя дери, на них гравировка!

Эд еще что-то говорил, но она не слушала. Отстраненно, бесстрастно прорабатывала в уме, как выйдет из ресторана. Часы, конечно, оставит на столе. Поедет домой и скажет родителям, что свадьба отменяется. Жаль, так и не увидит отца во фраке с цилиндром.