Текст книги "Мы над собой не властны"

Семь месяцев прошли без всяких результатов, и Эйлин забеспокоилась. Конечно, она еще не слишком стара, но все-таки пора уже задуматься. Они подошли к делу бессистемно – занимались любовью, когда придет настроение, и все предоставляли случаю. Теперь Эйлин поставила себе целью зачать и приступила к достижению этой цели со всей ответственностью. Она составляла графики месячного цикла и требовала от Эда их придерживаться. Оба прошли обследование. У Эда оказалось достаточное количество сперматозоидов, и подвижность их была в норме. У Эйлин яичники также были в полном порядке. Каждый раз, как наступали месячные, Эйлин плакала. Эд ее утешал.

Наконец еще через шесть месяцев она забеременела. На душе стало необыкновенно легко. То, что прежде раздражало, сейчас и не замечалось почти. Эйлин постоянно смеялась, перестала донимать Эда упреками и почти не гоняла подчиненных ей медсестер. Она сама удивлялась своему спокойствию. Не думала, что окажется одной из ненормальных мамочек, а вот поди ж ты – и устает постоянно, а все равно готовит еду, наводит порядок в доме, да еще и улыбается. Даже смеется – так весело быть живой. Ее больше не выводила из себя вечерняя программа новостей. Если другой водитель подрезáл ее на шоссе, Эйлин только пожимала плечами и перестраивалась в соседний ряд, от души надеясь, что все благополучно доедут к месту своего назначения.

Мама, придя в гости, сидела и листала газету. Вдруг она, одобрительно хмыкнув, протянула газету Эйлин:

– Вот, почитай! Может, чему-нибудь научишься.

Статья была посвящена Розе Кеннеди. Среди прочего там рассказывалось, как дети в семье Кеннеди прятали вешалки от одежды, чтобы мама не могла их ими отшлепать. Эйлин давно уж не вспоминала, как мама била ее вешалкой, – и потому, что воспоминание было неприятное, и потому, что оно не требовало сознательного усилия – настолько прочно вплелось в ткань ее детства. А сейчас вдруг представила, как мама стегает ее этим проволочным подобием кнута, и буквально физически ощутила боль.

– Видишь? – с гордостью произнесла мама, принимая от Эйлин газету. – Не одна я так делала! Если Розе Кеннеди можно, почему мне нельзя? Тебе бы тоже надо, да ты не станешь. Ты у нас размазня.

Не будь Эйлин в положении, могла бы и сказануть что-нибудь в том духе, что хороший тон ни за какие деньги не купишь, все равно как была уборщицей из Квинса, так и останешься… А сейчас она промолвила только:

– Что делать, все люди разные.

И тут же решила про себя: никогда в жизни она не поднимет руку на своего ребенка.

Через несколько месяцев у Эйлин случился выкидыш. Горе раздавило ее – сокрушительное, не передаваемое никакими словами. А хуже всего, что в каких-то глухих закоулках ее души проснулся суеверный страх, дремавший, быть может, еще с того давнего выкидыша матери, так ужасно изменившего жизнь всей семьи. Подсознательно, сама себе не признаваясь, Эйлин всегда боялась, что не сумеет выносить ребенка.

Она старалась не подавать виду – а то вдруг Эд подумает, что ей следует на время прекратить попытки завести детей. Прошел еще год, по-прежнему без результатов. За обедом в ресторане Эйлин стала заказывать лишний бокал вина. Когда готовила дома, почти всегда предлагала к обеду и к ужину столовое вино. Свои любимые сорта начала закупать ящиками и хранила в подвале, чтобы всегда были под рукой на случай, если гости зайдут, – к тому же оптом покупать дешевле. Она теперь лучше понимала маму. Впрочем, Эйлин пока еще контролировала себя: каждый день ходила на работу и регулярно откладывала деньги на сберегательный счет.

Эд больше не старался ее подбадривать. Он, кажется, смирился с мыслью, что детей у них не будет. Уж не вздохнул ли с облегчением? Он уверял, что нет, а Эйлин все равно подозревала, что он рад. Больше останется времени для работы, которое иначе пришлось бы уделять отцовским обязанностям. Однажды в назначенный для очередной попытки вечер Эд сказал, что слишком устал. Эйлин обвинила его в саботаже. Она понимала, что поддалась истерике, но просто не могла с собой справиться.

Подруги рожали без проблем. Синди Коукли произвела на свет одну за другой трех девочек, пока наконец не подарила Джеку маленького Шона. У Мэри Кадэхи вслед за малышом Стивеном появились двойняшки – Карли и Саванна. Эвелин, дочка Келли Фланаган, родилась с заячьей губой, зато Генри, года на два младше, был просто загляденье, словно младенец с рекламной картинки. Раз за разом подруги сообщали очередную радостную новость по телефону или открыткой. На общем празднике плодородия исключением оставалась только Рут Магуайр – вырастив семерых младших братьев и сестер, она заявила, что покончила с воспитанием детишек. Эйлин после этого еще больше с ней сблизилась: будут вдвоем бездетными.

Когда все дружно праздновали день рождения какого-нибудь из малышей, Эйлин себе ногти обгрызала до мяса. Ей казалось, всем видно, какие мысли прячутся за ее полумертвой улыбкой. Она каждый раз покупала слишком много подарков, и все чересчур дорогие. Когда маленький именинник принимался разворачивать обертку, у Эйлин сердце замирало. Ей самой был необходим подарок – единственный, самый нужный.

Эд всего себя посвятил науке. Никаких ночных кормлений, смены пеленок и визитов детского врача. Он вел серьезные исследования по нейромедиаторам, выступал с докладами на конференциях и раньше своих ровесников стал профессором.

Эйлин больше не ждала каждой менструации как приговора своей женской состоятельности. Она с головой ушла в работу и несколько раз подряд получила повышение. Шел тысяча девятьсот семьдесят пятый год. Начальство и коллеги видели в Эйлин образец современной женщины, добровольно отказывающейся от материнства ради профессиональной карьеры. Мужчины ее уважали, женщины с детьми – ненавидели. Возможности открывались неограниченные, было бы только желание.

А ее преследовали воспоминания о выкидыше. Снилось, будто она сидит в уборной, вдруг слышит странный «плюх» и видит, что в унитазе лежит крошечный младенец – мальчик или девочка, не разглядеть. Ребенок открывает глазки и сердито смотрит на нее, медленно моргая. Эйлин просыпалась, вся дрожа, и будила Эда. В уборной она боялась заглянуть в унитаз.

Мало-помалу они с Эдом привыкли к размеренному ритму бездетной жизни. Зато не нужно искать, с кем оставить ребенка, если хочется пойти в гости; можно быть добрыми дядей и тетей для детишек друзей; и все силы, которые посвятили бы потомству, отдать профессиональному росту. Быть может, потому Эйлин так и расстроилась, когда Эду предложили должность заведующего кафедрой, а он отказался, чтобы больше времени уделять преподаванию и исследовательской работе. Все равно как если бы он сказал, что не любит их общего ребенка.

Эд, чтобы компенсировать потерю в зарплате по сравнению с должностью заведующего, взялся преподавать анатомию на вечернем отделении Нью-Йоркского университета. Он забегал домой пообедать и снова уезжал в город. В те дни, когда Эд возвращался после занятий в анатомическом театре, от него самого несло как от пропитанного формалином трупа. Эйлин не выносила, когда он к ней прикасался после мертвецов. Он дразнил ее, нарочно дотрагиваясь, а она с визгом уворачивалась.

На биологическом факультете открылась вакансия с перспективой получить постоянную работу. Научный руководитель Эда входил в отборочную комиссию. Он сказал Эду, что если тот подаст заявление, шансы у него неплохие.

Эйлин уговаривала согласиться. Работа в Нью-Йоркском университете – это престижно!

– Я нужен в колледже, – ответил Эд. – В университете лекции читать всякий может. А для меня важно, что мои ученики получают полноценное образование. Я их готовлю к поступлению в Нью-Йоркский университет. Стараюсь, чтобы они четко представляли себе, какие требования к ним предъявят.

Были и другие причины отказаться: гарантированная пенсия из городского бюджета и медицинская страховка, а в университете не было полной уверенности, что примут на постоянную должность. В колледже у Эда была прекрасная лаборатория – не хуже университетской – и давали гранты на исследования.

– Важно знать, к чему ты стремишься, – объяснял Эд.

Он так и не подал заявления. Всем знакомым, кому успела похвастаться, Эйлин объясняла, что рано или поздно – скорее рано – Эду предложат стать деканом колледжа. От такого не отказываются. А уж потом с этой должности можно перейти на аналогичную в более престижном учебном заведении.

Эд по-прежнему вел занятия у вечерников. Теперь, когда он приходил домой, пропахший формалином, Эйлин мало того что не пускала его в постель – она и поцеловать его отказывалась, пока душ не примет. Потом ужин, мытье посуды… Иногда ей удавалось лечь спать, так и не прикоснувшись к Эду. И совесть ее не мучила. Он сделал свой выбор. Ей пришлось от многого отказаться – пусть не думает, что все будет, как ему захочется.

В спальне всегда стояла полутьма – окно загораживало высоченное дерево, выше конька островерхой кровли. Эйлин с Эдом было уже за тридцать – невольно задумаешься о подступающей старости. Чтобы отогнать эти мысли, они занимались любовью. Иногда – с оттенком злости. Ни он, ни она не разорвали бы брак, хотя иногда, в разгар многодневной ссоры, Эйлин тешила себя мыслями о разводе и подозревала, что Эд позволяет себе то же самое. В подобные минуты накатывала какая-то безысходность, уводя в мрачные лабиринты подсознания. Оба так хорошо изучили друг друга, что в постели казались друг другу незнакомцами, и это придавало чувству новые грани. Интересно, их знакомые женатые пары пережили то же самое? Не спросишь ведь.

В тридцать пять лет, давно уже и думать перестав о детях, Эйлин неожиданно зачала. Беременность прошла нормально. Ребенок родился на рассвете, за пару дней до мартовских ид семьдесят седьмого года. Эйлин с Эдом несколько недель до родов ломали голову, как назвать, если будет мальчик, но так ничего и не придумали – к большому удивлению девушки, оформлявшей свидетельство о рождении. Рут приехала навестить роженицу и, уходя, забыла на тумбочке книгу – «Миссис Бридж»; Эйлин о такой никогда и не слышала. Девушка-регистратор, придя на третий день, сказала Эйлин, что документ можно оформить позже, только придется самой съездить в мэрию. И тут взгляд Эйлин зацепился за фамилию автора на обложке – Коннелл. Среди ее дальних родственников был некий Коннелл, но главным образом она выбрала это имя потому, что оно звучало как фамилия – такие патрицианские имена часто бывали у врачей, с которыми она работала. Хотелось надеяться, что имя станет мальчику подспорьем в жизни.

Когда Коннеллу было месяца два, на Эйлин вдруг снизошло озарение – она словно очнулась от сна и поняла, из какой страшной западни, сама того не зная, спаслась благодаря появлению ребенка. Стала даже уговаривать Эда завести второго, потом бросила – побоялась, вдруг из-за ее возраста у малыша будут какие-нибудь патологии. Нет, она сосредоточит все свои помыслы на этом мальчике.

Эйлин сама удивлялась, сколько радости ей приносит купание ребенка. Да и все ее друзья удивились бы, наверное. Стоило только заткнуть слив пробкой и отвернуть кран, как ее окутывало неизъяснимое спокойствие. Одной рукой придерживая шейку и голову ребенка, Эйлин промывала мягкой тряпочкой все складочки крошечного тельца. Малыш улыбался беззвучно, и накопившееся напряжение уходило, отпускало. Если на личико малышу падали капли воды, он, закашлявшись, тут же снова успокаивался. Когда он подрос и смог сидеть в раковине, Эйлин давала ему мокрую губку пососать, пока мыла его другой губкой, и с наслаждением слушала, как он причмокивает.

Когда он подрос еще немного и стал купаться в ванне, Эйлин любовалась, как он, встав на цыпочки и перегнувшись через бортик, болтает ручкой в воде. Мышцы на спинке ходили ходуном от усилий. В азарте он чуть не падал головой в воду. А сидя в ванне, радостно шлепал по воде ладошкой. Хихикая и пуская пузыри, он с исследовательским интересом теребил свой крошечный пенис, а Эйлин пока намыливала ему шампунем голову. Малыш хватался за край кувшинчика для ополаскивания и успевал глотнуть мыльной воды, прежде чем мама отберет кувшинчик. Чудесно было закутывать его в полотенце после купания, пудрить тальком чистенькое тельце, надевать подгузник и пижамку, чувствуя, как ему хорошо и уютно в мягких одежках. Эйлин испытывала иррациональное блаженство, застегивая малышу пуговки. Вдыхала его младенческий запах и думала: как она жила без него раньше? Сердце у нее переполнялось каждый раз, когда она купала сына, переодевала ко сну, расчесывала чуть влажные после ванны темные волосики, давала ему грудь, давала бутылочку, укладывала в кроватку и позже заглядывала проверить, как он там. Грудка малыша приподнималась под ее ладонью в такт дыханию, и в кончиках пальцев отдавался стук сердечка. Эйлин думала о нем, лежа ночью без сна. Конечно, она страшно уставала, и порой казалось – вот встанет она утром, а чары развеялись. Но за ночь колодец материнской любви наполнялся вновь, и Эйлин, взяв малыша из кроватки, прижимала его к себе, целовала нежную шейку. Некоторые вещи невозможно объяснить другому человеку, и среди них та безмерная радость, которую испытывает женщина оттого, что рядом – ее чудесный сыночек. Эйлин понимала, так будет не всегда. Скоро она начнет предъявлять к нему разные требования и ждать от него свершений. А пока она хотела наполнить сердце радостью на долгие годы вперед.

12

После того как мама Эйлин вернулась к трезвости, сидеть без дела стало для нее куда утомительнее, чем работать. Поэтому она, уже сильно за шестьдесят, все еще ездила в Бейсайд убирать в средних школах. Отец Эйлин к тому времени давно ушел на пенсию, получив наручные часы в виде прощального подарка, а ключи от грузовика отдал молодым. Когда ее работодатель лишился контракта со школами, мама не стала искать другую работу. Говорила, что хочет накопить денег и приобрести домик на побережье, в Бризи-Пойнте, скорее всего понимая, что уже не успеет. Она стала читать «Айриш эко» вместо «Дейли ньюс» и несколько раз, подкопив денег, съездила в Ирландию. Казалось, свою жизнь на новой родине она считает неудачным экспериментом.

Эйлин давно могла бы рассказать матери об их с Эдом ссорах из-за его работы – мама прищелкнула бы языком и покачала бы головой, осуждая зятя за недостаток честолюбия. Впрочем, в последнее время она стала чуть менее прагматичной. Ее уже не так сильно волновали вопросы статуса. Она больше не ворчала по поводу политики, идиотов в метро и загазованных улиц. А вместо этого читала романы и посещала собрания группы, где обсуждали прочитанное. Эйлин почему-то было обидно. Она говорила себе, что мать просто не знает, чем себя занять, чтобы не тянуло выпить.

– Если все время думать о плохом, то и жить не захочется, – сказала как-то мать с улыбкой, когда они возвращались после прогулки с малышом из Флашинг-Медоус-Корона-парка. – Не зацикливайся на том, что тебе того не хватает, этого не хватает… Старайся больше ценить простые радости.

Кто бы говорил! И откуда вдруг запоздалая мудрость взялась? Мелкие хитрости человека, который разыграл свои карты и продулся в пух или того хуже – вообще не начинал играть. Только адресата неподходящего выбрала матушка для своих поучений. Может, несчастные анонимные алкоголики такое и проглотят – они там все поломали себе жизнь и теперь маются сожалениями. А у Эйлин проблема не в том, что она много думает о плохом, – это окружающие слишком привыкли довольствоваться малым. У нее есть мечта, и она эту мечту не предаст ни на секунду, пусть даже муж, а теперь еще и мама ее осуждают. По крайней мере, отец на ее стороне! Хотя отец, храни его Боже, всегда ее поддержит, лишь бы сама всеми силами добивалась того, к чему стремится. А уж она сил не пожалеет! Если только Эд согласится пойти той дорогой, что она для него наметила, – какая прекрасная жизнь ждет их тогда! Идеал американской жизни!

– Живи понемножку, день за днем, – говорила мать, а Эйлин думала: хочу все и сразу.

На Рождество тысяча девятьсот восьмидесятого года Эйлин подарила Эду видеомагнитофон. Они вместе пошли в магазин смотреть разные модели, но, увидев цены – около тысячи долларов, – Эд решил, что вполне обойдутся и так. А Эйлин не для того всю жизнь пахала как про́клятая, чтобы потом сидеть на этих деньгах, отказывая себе во всем. Сейчас она работала главной медсестрой в больнице Святого Лаврентия в Бронксвилле и получала вполне приличную зарплату. Видеомагнитофон – идеальный подарок для Эда, он же обожает старое кино. Эйлин с августа начала откладывать деньги.

Развернув подарочную бумагу, Эд в первую минуту ужаснулся, будто перед ним сокровище, похищенное из древней гробницы и способное навлечь проклятие на их головы.

– Как ты могла?! – заорал он, не стесняясь присутствием трехлетнего сына. – Как только додумалась?

Несколько дней спустя, выйдя из душа, Эйлин увидела, как он, присев на корточки, заправляет кассету в видеомагнитофон. Эйлин иронически посмотрела на него.

– Я был не прав, – признал Эд. – Замечательный подарок!

– Ладно уж, не напрягайся.

– Я серьезно! Ты очень здорово придумала. – Он прижал к груди пустую коробочку от кассеты. – Мне страшно нравится.

– Быть такого не может!

– Слушай, я бываю иногда упрямым, я знаю…

– Мне-то можешь не рассказывать.

– …но я все-таки способен учиться.

Он подкатил столик с телевизором вплотную к кровати. На канале Пи-би-эс была рекламная пауза – призывали сдавать деньги в какой-то благотворительный фонд.

Эд похлопал по матрасу:

– Давай залезай!

– Мне причесаться нужно.

– Брось! Я хочу записать эту передачу.

– Ну, я рада, что ты пользуешься этой штукой.

– Что я могу сказать? – Эд, улыбаясь, развел руками. – Ты на меня благотворно влияешь! Не знаю, что бы я без тебя делал.

– Правда?

– Честное слово! Без тебя я бы пропал.

В такие минуты Эйлин казалось, что все трудности были не зря. Не всякий мужчина способен так безоговорочно признать свою неправоту.

– Милый…

Она уронила полотенце и осталась стоять перед мужем обнаженной – сколько раз он просил ее об этом. Сперва невольно ежилась, а потом гордо расправила плечи, подбоченившись, упиваясь его взглядом и позволяя любоваться собой. Фильм уже начался, но Эд не сводил с нее глаз. У Эйлин заполыхали щеки.

– Может, включишь запись?

Эд и бровью не повел. Эйлин уселась на него верхом и нажала кнопку видеомагнитофона.

– Потом посмотрим, – сказал Эд, целуя ее в шею. – Гениально все-таки придумана эта штуковина.

Он провел рукой по спине Эйлин, сжал ягодицу, погладил между ног.

– Посмотрим, когда захотим, – шепнула она, задыхаясь.

Эйлин скатилась с него и отшвырнула прочь одеяло. Эд, убавив звук, сорвал с себя трусы. Эйлин потянулась через него выключить лампу на прикроватном столике, и тут Эд одним рывком опрокинул ее на спину. Телевизор наполнял комнату мерцающим светом, озаряя контуры их тел в чудесной ночной темноте.

В январе восемьдесят первого матери Эйлин поставили диагноз: рак пищевода.

Медсестра являлась на дом, но очень многое отец делал сам. Когда Эйлин заходила к ним после работы, всякий раз оказывалось, что отец уже дал маме лекарство, вымыл ее, переодел, приготовил жидкую кашку – она уже не могла принимать твердую пищу – и устроил на ночь. Теперь отец спал в той же комнате, на второй кровати.

В тот день, когда маму в последний раз положили в больницу – двадцать третьего ноября восемьдесят первого года, – отец пожаловался на боль в груди. Его отправили на осмотр. Выяснилось, что он все это время скрывал свою болезнь – тоже рак. Метастазы распространились по всей грудной клетке, захватив жизненно важные органы. Отца поместили в палату на том же этаже, что и маму. Раз в день их возили в креслах-каталках повидаться друг с другом.

Тридцать лет родители Эйлин спали в разных комнатах, а сейчас, незадолго до Рождества, когда ее маму увозили прочь от отца – как потом оказалось, навсегда, – она закричала на весь больничный коридор:

– Не отдавай меня, Майк! Не отпускай!

Зато никто не слышал, о чем она, вся утыканная трубками, спросила Эйлин в тот вечер.

Уже задернули занавески и погасили свет, оставили только лампочку над кроватью. Эйлин наполнила две чашки охлажденной водой, но они так и стояли, забытые, на столике, и лед давно растаял.

– Скажи, не зря?

Эйлин наклонилась поближе, чтобы расслышать.

– Что «не зря», мам?

– Я двадцать пять лет ни капли в рот не брала. Не зря хоть?

Эйлин почувствовала, как по лицу расползается неуместная улыбка. И ведь не весело совсем, а проклятую вурдалаческую улыбку никак не удержать. Только бы мама не заметила, как ей больно. За открытой дверью то и дело попискивали сигналы вызова, что-то бормотали голоса по системе громкой связи. Эйлин двадцать лет проработала в больницах, но сейчас все вокруг казалось незнакомым. В зеленоватом свете флюоресцентной лампы мама была похожа на привидение. Под истончившейся до прозрачности кожей проступили вены.

– Как ты можешь спрашивать?

– Спрашиваю вот. – Мама с трудом повернула голову на подушке. Щеки у нее запали, но ставшие громадными глаза смотрели осмысленно. – Не зря это было?

Эйлин всегда считала самым счастливым в своей жизни время, когда мама бросила пить. Мамино сердце понемногу оттаивало, а рождение Коннелла растопило его окончательно. В океане спокойной собранности лишь изредка случались островки уныния. Иногда мама выглядела почти веселой. Неужели притворялась?

– Конечно! – Эйлин взяла ее за руку.

– А я жалею. – Мама смотрела не на Эйлин – на складки занавесок.

Ее свободная рука неподвижно лежала на одеяле.

– Подумай, скольких радостей ты бы лишилась! Скольких новых знакомых не встретила бы. Это были чудесные годы!

Мама отняла руку и сцепила пальцы:

– Я бы все это отдала, лишь бы хоть раз напиться как следует.

– Не отдала ведь!

– Сейчас жалею.

Эйлин вновь насильно завладела ее рукой:

– Поздно. Сделанного не воротишь. У тебя была хорошая жизнь.

– Ну, может быть, – ответила мама.

Через несколько минут ее не стало.

Две недели спустя умер отец. Разбирая его бумаги, Эйлин обнаружила, что он давным-давно обналичил облигации и продал страховку. Возможно, только так он смог выкупить материно кольцо из ломбарда. А может, еще больше залез в долги. Эйлин и раньше знала, что он играет на скачках, но не подозревала масштабов проблемы. Ловко же он скрывал от нее последствия! Эйлин вспомнился один случай. Ей было лет десять. Она зашла после школы к подруге по имени Нора. В дверь позвонили, и Нора открыла. Человек в темном костюме и шляпе велел ей передать отцу: пусть заплатит, что должен. Эйлин стояла у подруги за спиной.

– А если он не заплатит, заплатите вы, детишки, – сказал им человек. – Так ему и передай.

Насмерть перепуганная Эйлин бросилась домой. Отец ее успокоил:

– Тот человек тебя не тронет. Он говорил про папу твоей подружки. Думал, ты тоже его. А ты не его – ты моя дочка.

Невозможно себе представить, чтобы кто-то посмел явиться с угрозами к ее отцу: все полицейские-ирландцы – его закадычные друзья и половина неирландцев тоже. Но это не значит, что у него не было долгов. Может, поэтому они так и не купили собственного дома. И может, именно поэтому он так упорно требовал, чтобы у Эйлин был собственный дом. Деньги на похороны родителей она взяла из своих сбережений.

Поминки шли почти сразу друг за другом. Эйлин боялась, что на отцовские уже не соберется столько народу, но все родственники, что прилетели из-за океана на поминки матери, явились и во второй раз. Да и без них народу у гроба собралось достаточно, даже стульев не всем хватило.

Эйлин смотрела на гроб, не понимая, как отец поместился в таком маленьком ящике. Вдруг подошел чернокожий незнакомец, примерно одних с ней лет. Он назвал себя: Натаниэл, сын Карла Вашингтона, давнего напарника отца. Натаниэл спросил, знает ли Эйлин, как получилось, что их отцы стали работать вместе. Удивительно – за эти два дня ей столько всего порассказали об отце, а оказывается, чего-то она еще не слышала.

– Мой папа был первым черным у «Шефера», – рассказывал Натаниэл. – Когда он впервые пришел на работу, все другие водители отказались с ним ездить. Поговаривали даже о забастовке. Папа думал, придется искать другую работу. Ваш отец появился позже других и с одного взгляда понял, что происходит. Он сказал папе: «Садись со мной, черномазый сукин сын». И все, залез в кабину.

Эйлин вся сжалась, хотя Натаниэл широко улыбался.

Она пробормотала:

– Отец мог иногда брякнуть…

– Моему и не такое слышать доводилось. А ваш отец после этого ни с кем больше не ездил, только с ним. Двадцать лет. У него раньше был маршрут по Бронксу – может, помните?

Эйлин кивнула.

– Он, как взял в напарники моего папу, попросил перевода на Верхний Ист-Сайд.

– Помню, как его перевели.

– Он сказал моему: «В Бронксе черных и так хватает. Пусть и в Ист-Сайде черная физиономия примелькается».

Эйлин прижала к глазам бумажный платок, а другой протянула Натаниэлу.

– Когда рос, я только и слышал: Большой Майк да Большой Майк. Это имя у нас в доме поминали чаще родни.

Натаниэл помахал рукой, подзывая жену с детьми, и всех их познакомил с Эйлин.

Эйлин страшно смутилась, услышав, что мистер Вашингтон уже несколько лет как умер. Сказала: «Жаль, что я не знала» – и смутилась еще больше, поняв по лицу Натаниэла: ему и в голову не приходило, что она могла бы прийти на похороны его отца.

13

В феврале восемьдесят второго стало известно, что к концу семестра декан местного колледжа Бронкса уйдет на пенсию. Эду предложили занять освободившуюся должность и даже намекнули, что, возможно, когда-нибудь он станет президентом колледжа. Эйлин чувствовала себя словно гроссмейстер, сумевший правильно рассчитать развитие игры на несколько ходов вперед. Правда, согласиться на должность декана значило бы попрощаться с преподаванием, но об отказе и речи быть не могло. Эд и сам поднимется по общественной лестнице, и жену с сыном приведет наверх.

Работая в больнице Святого Лаврентия, Эйлин видела, как живут люди, достигшие высших ступенек этой самой лестницы. После работы она отправлялась погулять или проехаться на машине по Бронксвиллу. Эйлин не могла насмотреться на ухоженные газоны и великолепные дома, где за сияющими окнами столы ломились от деликатесов, будто на Рождество. Иногда, если машина была в ремонте, приходилось ехать на метро, но и это ей было в удовольствие. Станция «Бронксвилл» отличалась от других остановок необыкновенной чистотой. Никаких надписей на стенах, всюду сияют огни, из вагонов не спеша выходят дружелюбные люди. К непривычно просторной платформе подъезжал поезд, от которого веяло старосветской солидностью. По дороге к вокзалу Гранд-Сентрал мелькали за окнами сонные городки, пассажиры клевали носом. Если после работы возвращаться домой в такое волшебное место – вот тогда наконец начнется настоящая жизнь! Правда, и расходов прибавится. Вовремя Эду предложили повышение.

Эйлин казалось, что она ясно выразила Эду свою точку зрения, а он вроде все понял и не возражал, – но однажды Эд, придя с работы, сообщил, что отказался стать деканом.

– Преподавание важнее, – сказал он. – По крайней мере, на своих занятиях я могу обеспечить студентам уровень образования не хуже, чем в элитных школах.

Эйлин разозлилась неописуемо. Что за капризы, что за эгоизм! Она-то думала, что выходит замуж за серьезного человека. Ну конечно, он всегда умеет привести кучу аргументов: его-де никогда не привлекали чины, звания и большая зарплата. Он стремится к чему-то такому, философскому, чего не измеришь в цифрах и что не вознаграждается земными благами. Подобные речи раздражали все сильнее, но Эйлин как попугай повторяла их своим подругам, прячась за высокими понятиями долга и самоотверженности.

Ей хотелось, чтобы идеалистические доводы Эда оказались сильней ее прагматизма, и недели две она держалась, пока однажды за ужином не сорвалась и не выкрикнула, что устала жить в тесной квартире, пора бы хоть через пятнадцать лет найти жилье попросторней, а может, и собственный дом купить. Эд возразил, что семейство Орландо берет с них очень низкую квартплату и они благодаря этому могут откладывать на обучение для Коннелла, да притом избавлены от дополнительных расходов и прочей головной боли домовладельцев. В другое время Эйлин прислушалась бы и свела спор на нет, но на этот раз не стала обуздывать свою злость на постыдную трусость Эда. Чувствуя, что вот-вот ляпнет что-нибудь непоправимое, она велела Эду уложить малыша и, хлопнув дверью, выскочила из комнаты.

На другой день после работы Эйлин наконец-то приняла приглашение сослуживцев и отправилась в бар с компанией тех сотрудников, что никогда не спешили домой, к семье. Она твердо решила остаться как можно дольше и уйти одной из последних, пусть дома ее ждет малыш. И вдруг, едва пригубила первый бокал, вспомнился один особенно мрачный эпизод времен материнских загулов. Эйлин схватилась за кошелек, но все замахали руками и не позволили ей за себя платить. По дороге домой Эйлин решила: нельзя делать вид, будто ничего не случилось. На душе было неспокойно. Она словно слышала, как таймер отсчитывает оставшееся время их совместной жизни, если ничего не менять. Эйлин думала, что они рука об руку идут навстречу общей мечте, но чем дальше, тем труднее было воспринимать Эда как полноценного партнера на жизненном пути. А Эйлин было необходимо видеть в нем партнера, потому что она любила его до безумия, хоть с ним и бывало иногда ужасно трудно. Итак, она спасет его от самого себя – и заодно спасет их брак. Им необходимо переехать. Эд всегда к ней прислушивался. Правда, с годами он закоснел в своих страхах и привычках, и приходилось вопить погромче, чтобы до него докричаться, зато, раз услышав, он выполнял то, о чем она просила, если это не было ему совсем уж против шерсти. Эйлин тоже делала что могла. Настоящий дом нужен Эду не меньше, чем ей самой. Вся эта узость мышления оттого, что он со всех сторон огородил себя идеалами. Ему нужен простор, нужна передышка, чтобы привести в порядок мысли и развернуться как никогда. И вот тут-то Эйлин способна ему помочь.

Эйлин, с корзиной чистого белья, уже подходила к своей площадке, когда кто-то позвонил во входную дверь. Эд был на работе – вел очередные занятия у вечерников. Эйлин, застонав с досады, локтем открыла дверь, пробежала через всю квартиру к парадной лестнице и заторопилась вниз – успеть, пока снова не позвонили. Малыш и всегда спал чутко, а с тех пор, как ему исполнилось пять – вот уже месяца два, – вообще просыпался от малейшего шума. От этой постоянной беготни вверх-вниз по лестницам с ума можно сойти: два пролета вверх, в комнату для стирки, затем бегом к двери на каждый звонок…