Текст книги "Превратности судьбы"

Иногда мне было стыдно, что я веду себя, как ребенок. Как ребенок, ночью под одеялом доверяющий свои радости и горести тряпичной кукле, я искала утешения в своем рисунке.

На этот раз чуда не случилось. Я смотрела на рисунок и не видела его. Голова была занята тем, что мне сегодня предстоит в Ченгфу. Я убрала рисунок в ящик, когда услышала, что Юлан зовет меня:

– Луци! Пришел муж Лиу. Он говорит, она скоро родит.

Волна облегчения накрыла меня. Теперь я могу не идти в Ченгфу. К тому времени, когда ребенок родится, будет уже поздно. Конечно, это значит, что еды у нас ни на один день не прибавится и мне придется идти в Ченгфу завтра. Будь что будет, но я обрадовалась передышке.

Спустя пять минут, сгибаясь под тяжестью большого кожаного чемодана мисс Протеро, я шла по дороге в деревню вместе с мужем Лиу. Его звали Лок, и он даже не предложил помочь мне нести чемодан. Мисс Протеро хорошенько бы его отчитала, но я знала, что он не нарочно так себя ведет, просто это – не мужское дело. Прежде чем приехать в Китай, в Лондоне мисс Протеро выучилась на акушерку. С четырнадцати лет я помогала ей принимать роды, а также накладывать швы, шины и бинтовать раны, полученные крестьянами во время работы. С тех пор как мисс Протеро заболела, я сама принимала роды более двадцати раз.

Было время, когда многие женщины в деревне не подпускали нас к себе, потому что мы – чужие. Они боялись, что боги могут на них разгневаться. Но сейчас все больше женщин, и мужей тоже, охотно звали мисс Протеро помочь, потому что они обнаружили, что младенцы, которых она принимала, и их матери чаще выживают, чем другие. Я была помощницей мисс Протеро и теперь купалась в лучах ее славы. Мне везло, и я была благодарна судьбе за то, что из двадцати или больше малышей потеряла только двоих. Думаю, что даже мисс Протеро не смогла бы их спасти. Народ в деревне так и не понял, что секрет нашего «чуда» был в чистоте и антисептике, которые мы старались соблюдать настолько, насколько это было возможно.

У Лиу это был третий ребенок и самый трудный, потому что неправильно шел. К счастью, Лок пришел за мной вовремя, и я надеялась, что справлюсь. Если бы у меня было время, я бы испугалась. В отчаянии я лишь успела подумать о том, как жаль, что рядом нет мисс Протеро. Но потом времени даже на то, чтобы о чем-то пожалеть, уже не осталось. Через десять минут невероятных усилий я была мокрая от пота, как и бедняжка Лиу, которой пришлось вынести такие мучения, но мне удалось самое главное – я повернула ребенка.

Я разделась и надела специальный халат. Этот халат и простыни использовались только для родов. Мы кипятили их с карболкой. У меня едва хватило времени чтобы подготовить Лиу, все вымыть и продезинфицировать, как меня учила мисс Протеро. Дети у Лиу рождались быстро, и меньше чем через два часа все закончилось. Я была по-настоящему счастлива, что родился мальчик. У Лиу и Лока была дочь, и они не бросили ее умирать и не отдали в миссию, а оставили в семье. Они были хорошими людьми, и я была рада, что у них родился еще один сын.

Устроив Лиу с ребенком поудобнее, я позвала Лока посмотреть на новорожденного, а сама отправилась в сарай помыться и переодеться. Я складывала чемодан и радовалась, что мне не пришлось воспользоваться щипцами и накладывать швы, когда услышала возбужденные голоса неподалеку. Как только я вышла на узкую улочку, человек десять позвали меня.

– Луци! Иди поговори!

– Еще один чужой, с золотыми волосами!

– Он не напустит на нас порчу, если посмотрит, Луци?

И я увидела его. Самые храбрые стояли рядом с пони, на котором сидел незнакомец, другие опасливо топтались сзади. Они давно уже привыкли к мисс Протеро и ко мне, но этот чужак был более странным, чем мы обе, и даже более уродливым. У него были волосы цвета бледного золота, а глаза – синие, как летнее небо. Лицо – не желтое и не белое, а обветренное и обожженное солнцем – бронзовое. Синие глаза, такие же некрасиво круглые, как и мои, только он их прищурил, поглядывая вокруг себя. Он был без шляпы. На нем были бриджи и короткое пальто песочного цвета. К крупу пони привязан длинный узел из непромокаемой ткани. У него был вид человека, путешествующего уже много дней или даже недель, которому часто приходится спать в одежде под открытым небом, но, несмотря на это, он, казалось, привык командовать, а не подчиняться.

Он свободно сидел в седле прямо перед южными воротами деревни, беспристрастно глядя на толпу, окружившую его. Когда я подошла поближе, он поднял руку, чтобы все замолчали, посмотрел на клочок бумаги в другой руке и произнес несколько слов, очевидно, думая, что говорит по-китайски. Я бы ни за что не догадалась, если бы не привыкла к китайскому мисс Протеро. Даже после стольких лет, прожитых в Китае, она говорила с ужасным акцентом. Безобразный чужак повторил свою речь. Мне удалось разобрать всего несколько слов: «Я… смотрю… большой человек… нож склонился».

Он замолчал и посмотрел на толпу. Увидев, что его не поняли, он пожал плечами и раздраженно поджал губы. Толпа подтолкнула меня к нему. Те, что побоязливее, без сомнения, надеялись, что я смогу успокоить незнакомца. Я сказала:

– Добрый день, сэр! Могу я чем-нибудь помочь?

Он подался вперед, чтобы взглянуть мне в лицо, но оно было скрыто под соломенной шляпой кули, поэтому он сказал:

– Сними шляпу, девочка.

Когда я повиновалась, он выпрямился в седле и сказал:

– Черт меня подери! Англичанка! Что ты здесь делаешь?

– Я пришла в деревню принимать роды, сэр.

Брови над холодными глазами медленно поднялись.

– В самом деле? И сколько же тебе лет?

– Семнадцать, сэр.

– И ты пришла из?..

– Миссионерской школы, – подчеркнуто сказала я, – вон там, на холме.

– Что ты делаешь в «миссионерской школе вон там, на холме»?

– Я живу там. Присматриваю за детьми, сэр.

Крестьяне, довольные, кивали друг другу. Они не понимали ни слова, но гордились, что смогли найти человека, который умеет говорить с чужим на его языке. Они выросли в собственных глазах. Безобразный чужак спросил:

– Как тебя зовут, девочка?

– Люси Уэринг, сэр. – Я машинально отвесила ему небольшой поклон, как учила мисс Протеро. И вдруг на мгновение я забыла о том, что китайская девушка обязана вести себя покорно и почтительно с мужчиной. Должно быть, английская кровь взыграла во мне: я так разозлилась на этого человека за его бесцеремонность, что почувствовала, как горят щеки. Я лихорадочно пыталась представить себе, как бы повели себя на моем месте барышни из «Гордости и предубеждения». Очень глупо, даже для меня. Те барышни были богаты, жили в больших домах, и у них были слуги. А я – Люси Уэринг, у меня пятнадцать голодных ртов и пустая Кладовая. Тем не менее я холодно сказала:

– Если вам неловко представляться такой особе, как я, умоляю, не трудитесь.

Я была горда собой: я сразила его наповал. Однако незнакомец сражен не был. Несколько секунд он, словно оценивая, смотрел на меня и затем сказал:

– Фолкон. Роберт Фолкон. Ребенок хорошо себя чувствует?

Неожиданный вопрос сбил меня с толку.

– Ребенок? – как эхо повторила я, почти заикаясь. – Ах… да. Я хотела сказать… да, спасибо. Мне пришлось перевернуть его в утробе, но сейчас с ним все в порядке и с матерью – тоже.

К моему удивлению, уродливый чужак широко улыбнулся. Улыбка была неприятная, но я заметила, как в его глазах промелькнуло искреннее изумление.

– Господи! Запустить бы тебя в английскую гостиную, Люси Уэринг. Добропорядочные английские дамы встали бы на дыбы, конечно, если бы у них таковые имелись. Но у английских дам ниже талии ничего нет, разумеется.

Я понятия не имела, о чем он говорил, но мое возмущение прошло, уступив место неловкости. Европейцев, с которыми я встречалась за свою жизнь, можно было пересчитать на пальцах одной руки, и все они были достаточно старыми. Этот чужак был первым молодым англичанином, попавшимся мне на пути, и, хотя я, естественно, считала его безобразным, он пробудил во мне какое-то особенное чувство. Надев шляпу, наполовину скрывшую лицо, я сказала:

– Я должна вернуться в миссию. Могу я вам еще чем-нибудь помочь, мистер Фолкон?

Я думала, что он захочет купить продукты в деревне или остановиться на ночлег, но он сказал:

– Я пройдусь с тобой.

Он спешился, взял у меня чемодан и пошел рядом через южные ворота, ведя пони на поводу. Я слышала, как крестьяне изумленно вскрикивали, увидев, что он взял чемодан у женщины, но делала вид, что для меня это само собой разумеется.

Когда мы стали подниматься на холм, он спросил:

– Знаешь здесь какой-нибудь храм? Старый храм?

Трудно было не улыбнуться.

– Здесь сотни храмов, сэр, и большинство – старые. Маленькие и большие, действующие и пустые.

Они есть у каждой деревни, вдоль дороги в Ченгфу, хотя многих и не видно: они спрятаны в рощах по обеим сторонам дороги. Он объяснил:

– Я ищу один определенный храм.

– Храм Будды, или Конфуция, или одного из старых богов?

– Предлагаешь мне большой выбор?

– Да, мистер Фолкон. Видите ли…

Он нетерпеливо перебил:

– Не важно.

Мы пришли. У стены миссии он остановился, поставил чемодан и расстегнул пальто, достал из внутреннего кармана плоский кожаный бумажник и вынул из него сложенный в несколько раз кусок пергамента. Разложив его на седле, он жестом приказал мне подойти. Карта была сделана черными чернилами. Масштаб не обозначен, но я увидела один или два холма, реку, несколько рощ и город или деревню, обнесенную забором. Никаких названий не было.

– Здесь кое-чего не хватает, – сказал мистер Фолкон. – Существует вторая часть. Прочитать карту можно, только сложив обе части вместе, но предположительно в этом районе находится храм. Может быть, ты знаешь это место?

Подумав немного, я покачала головой.

– Здесь сотни таких мест, сэр. Китайские деревушки похожи одна на другую. Одно могу сказать – это не у нас река течет в другую сторону.

Пожав плечами, он сложил пергамент и спрятал его.

– Загадки отгадывать умеешь?

– Не думаю. Опыта маловато, мистер Фолкон. – Так это вы загадку пытались рассказать в Цин Кайфенг?

– Да. Фонетический перевод. Его сделал один английский купец в Тяньцзине. Уверял, что прекрасно говорит по-китайски. Похоже, он меня надул. Ты хоть слово поняла?

– Не очень много, сэр. В китайском языке одно и то же слово имеет разные значения в зависимости от тона, с которым произносится. Поэтому чуж… я хочу сказать, иностранцу, трудно. Но там, кажется, что-то было о большом человеке и ноже? – торопливо продолжила я.

– Боже! Вот, значит, как получилось! – Он покачал головой и печально улыбнулся. – Ну хорошо, послушай все по-английски:

 
Под ним – великана нож,
Который перевернут.
Цветы там, ветром сорваны, летят.
В храме сокровища лежат.
 
 
Над ним разверзся мир златой,
Хранимый медвежонком в небесах.
За златом тем
Лежат незрячие тигровые глаза.
 

Интересно, мистер Фолкон шутит? Но лицо его было серьезно, он смотрел на меня, приподняв одну бровь.

– Извините. Я не понимаю. Что имеется ввиду: нож перевернут или великан?

Он снова пожал плечами.

– Один из многих вопросов, на которые у меня нет ответа. Я думал, может быть, в деревне знают какую-нибудь легенду о великане, желательно, с мечом или ножом, который бы прорубил дорогу в скале или вырыл бы русло для реки. Ты знаешь, о чем я.

– В Цин Кайфенг есть свои легенды, но они вам не подходят, сэр.

– Послушай еще раз. – Он медленно повторил стихотворение. – Ничего не приходит в голову? Хоть на что-нибудь похоже?

– Нет, сэр. Похоже только на очень плохие стихи.

– А ты – знаток?

Я смутилась.

– Нет, но мисс Протеро давала мне читать Теннисона и Вордсворта.

– Понятно. А это написал мой дед.

Теперь я почувствовала, что бледнею, потому что оскорбила предка мистера Фолкона. Более страшного оскорбления невозможно себе представить.

– Он не собирался писать поэму или стихи. Это так… вирши, – как ни в чем не бывало продолжал он.

– Да, сэр. Извините меня, пожалуйста, – пролепетала я.

– Не расстраивайся так, девочка. Да он и строчки бы не смог написать. Даже ради собственной жизни, которая, кстати сказать, была короткой. Глупец дал себя убить на дуэли. Ему было столько, сколько мне сейчас.

Я вздохнула с облегчением. Я вела себя, как китаянка. Китайцы почитают своих предков и поклоняются им. Было ясно, что мистер Фолкон подобных чувств к своим предкам не испытывал и не обиделся. Он стоял, положив руку на седло, его холодные глаза были задумчивы. Он смотрел куда-то за меня и, казалось, забыл о моем присутствии. Через минуту он оставил пони и подошел к большому черному пятну на земле. Каждую неделю сюда высыпали золу, когда чистили большую кухонную печь. Древесную золу раздувал ветер или смывал дождь. Сейчас там лежало несколько сильно обуглившихся палок. Чужак взял одну из них, подошел к стене, окружавшей миссию, и стал что-то рисовать.

Сначала я не могла понять, что он делает. Вдруг у меня перехватило дыхание. Под скрежет головешки о камень на стене появлялось лицо. Никогда бы не поверила, что такой рисунок можно сделать всего несколькими штрихами. Это было мужское лицо в несколько раз больше настоящего. Узкий подбородок, широкий рот, густые вьющиеся волосы почти до плеч, длинный нос, уголок рта приподнят в полуулыбке. И в завершение чуда небрежным росчерком чужак дорисовал глаза: угольные каракули на шершавом камне. Они жили, злобно смеялись.

Мистер Фолкон отшвырнул головешку и вытер руки. Кивнув на рисунок, он спросил:

– Знаешь его?

Я не могла говорить от изумления и только отрицательно покачала головой. Мистер Фолкон подошел к пони.

– Вполне вероятно, что в один прекрасный день ты его встретишь. И тогда он задаст тебе те же вопросы и прочтет ту же загадку. Я советую тебе не говорить ему, что ты меня видела.

– А что в этом плохого, сэр? – спросила я, чувствуя себя еще больше озадаченной.

– Что плохого? Я тебе скажу. – Он мрачно посмотрел на меня. – Он может подумать, что ты помогла мне отгадать загадку и что я тебе заплатил, чтобы ты не помогала ему. И тогда тебя ждет беда, Люси Уэринг, потому что этот человек опасен. У него дьявольский ум. Более безжалостного трудно найти.

Глядя на дерзкое, пугающее лицо на стене, я могла поверить: в глазах было что-то дьявольское. Однако, без всякой на то причины, я чувствовала, что, если и встречу когда-нибудь этого человека, не причинит он мне зла. В любом случае, маловероятно, что еще один чужак придет в Цин Кайфенг и станет задавать вопросы.

Мистер Фолкон подтягивал подпруги, и, пока я за ним наблюдала, у меня родилась идея. Он – англичанин, и деньги у него, наверняка, есть, хоть он и путешествует налегке. Если мне удастся выпросить у него милостыню, может быть, мне не надо будет идти на этой неделе в Ченгфу. Я бы и отсрочке на день обрадовалась.

Мне приходилось видеть, как работают нищие, и в деревне, и в Ченгфу. Я знала, что надо делать. Опустив плечи, скривив рот, уронив голову набок и немощно потирая руки, я принялась ковылять, волоча ногу.

– Пожалуйста, сэр, – заскулила я, – подайте немного денег, Христа ради! Хозяйка миссии очень больна, мне нужно кормить пятнадцать сирот. Нам нечего есть, сэр. Пожалуйста, помогите… – Голос по-настоящему дрожал, потому что, к моему удивлению, мне вдруг стало стыдно. Но ведь нечего же стыдиться, я всего лишь просила милостыню, а это лучше, чем воровать. Я ныла и умоляла, а слова застревали у меня в горле.

Он со всего размаху ударил меня по лицу так, что с меня слетела шляпа. Я чуть не упала.

– Как ты смеешь? – тихо, но яростно сказал он. – Ты – не какая-то там крестьянка, умирающая с голоду. У тебя есть преимущества: это видно по твоему лицу, голосу, походке! Как ты смеешь так опускаться?

Он вставил ногу в стремя и вскочил в седло, не дожидаясь ответа. А мне нечего было ответить, я слишком растерялась. Прижав ладонь к горящей щеке, я пыталась усвоить тот факт, что безобразный чужак и я живем в разных мирах. В его мире стыдно просить подаяние. В моем – в этом нет ничего позорного. Но часть меня принадлежала к его миру. Этот мир был в моей крови. Мне было стыдно настолько, что я почувствовала глубину его презрения.

Он сел на свою лошадь и посмотрел на меня пустыми синими глазами.

– Сдается мне, что ты – лгунья. Я не верю, что ты присматриваешь за детьми и что тебе доверяют принимать роды. Может быть, ты знаешь, о чем эти вирши, но солгала, что не знаешь? Что ж, будь по-твоему. Я сам найду то, что ищу. – Он пальцем указал на свой рисунок. – Но, ради бога, когда будешь лгать ему, берегись!

Наконец, я смогла говорить, хоть мой голос все еще дрожал. Мне хотелось извиниться и сказать, что я говорила ему правду. Хотелось попросить его пойти со мной и посмотреть на нашу кладовую, хотелось узнать, о каких преимуществах он говорил.

– Мистер Фолкон, – начала я, – простите меня, пожалуйста…

Не обращая на меня внимания, он развернул пони, похлопал его по шее, пришпорил и произнес:

– Пошел, Лунолов!

И был таков. Я смотрела, как он удалялся от меня галопом. Я видела, как он обогнул деревню и повернул на юг, в сторону, противоположную Ченгфу.

«Лунолов».

Слово эхом отдавалось у меня в голове. Он назвал своего пони Луноловом, и среди моих сокровищ есть рисунок загадочного дома, который называется «Луноловы». Рисунок этот на грубом холсте сделан давным-давно такой же твердой и опытной рукой, как у Роберта Фолкона, создавшего необыкновенно живое изображение несколькими стремительными штрихами на шершавой стене.

У меня мороз пробежал по коже. Суеверный страх нашептывал мне, что я нечаянно разбудила безымянный призрак, который будет преследовать меня до тех пор, пока я не сделаю все, что нужно, чтобы он снова обрел покой.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Я подняла чемодан и поплелась вдоль стены к воротам миссии. Солнце садилось. Я была уставшей, злой и пристыженной одновременно. Голова болела.

Вечером я сорвала злость на детях, а ночью меня мучили кошмары: я убегала от китайского великана с огромным кривым ножом. Я неслась во весь дух, а безобразный чужак несся рядом на своем Лунолове. Я звала на помощь, но он лишь поворачивал ко мне голову и кричал в ответ:

– Как ты смеешь просить подаяние?

Пролетая мимо меня, он повторял свою странную загадку. Когда я оглянулась, великан уже почти возвышался надо мной, но лицо у него изменилось, теперь это был злодей, портрет которого Роберт Фолкон нарисовал на стене, чтобы предостеречь меня.

Я проснулась и неподвижно уставилась в узкое окно, за которым уже бледнели звезды и рассвет разливался по небу. Как всегда бывает после кошмара, я проснулась с облегчением, но оно быстро улетучилось. Я знала, что не могу больше откладывать путешествие в Ченгфу ни на один день. И мне придется что-нибудь украсть: сегодня мы съедим все, что осталось.

Утро прошло как обычно, я делала свою ежедневную работу, гоня от себя все мысли. Казалось, боль отпустила мисс Протеро, и она была такой сонной, что у нее не было сил задавать неприятные вопросы, и я была за это благодарна. После раннего обеда я надела пальто и войлочные сапоги, дала необходимые указания Юлан, остававшейся за старшую.

– В котором часу ты вернешься, Луци? – спросила она, провожая меня до двери. На руках у нее была Кими.

– До наступления темноты вернуться не успею, – ответила я, – так что тебе придется кормить детей ужином. Дай им все, что есть, – поколебавшись, сказала я. – А если я задержусь… или что-то меня задержит, и я не смогу сегодня вернуться, возьми это.

Несколько недель назад я зашила серебряную монету за подкладку своей куртки. Это был мой неприкосновенный запас. Мисс Протеро всегда говорила, что нужно иметь что-нибудь на черный день, и я хранила монету на крайний случай. Если меня поймают в Ченгфу за воровство, этот черный день действительно наступит. Я пальцами оторвала нитку, вынула монету и протянула ее Юлан. Она со страхом посмотрела на меня и спросила:

– Но ты вернешься, Луци?

– Обязательно вернусь. Но ты уже взрослая, и, если случится что-нибудь непредвиденное, ты справишься. Этих денег хватит, чтобы прокормить всех несколько дней, если будешь экономить. А потом…

Мой голос сорвался. Я не могла даже представить себе, что Юлан будет делать «потом». Она с надеждой смотрела на меня, и я сказала:

– А потом ты будешь делать то, что нужно сделать в первую очередь.

Не дожидаясь ответа, я открыла дверь и пошла по широкой тропинке, ведущей к воротам.

Река, текущая у подножия нашего холма, делала широкую петлю, в которой и стояла деревня Цин Кайфенг. Она была слишком маленькой, чтобы иметь официального представителя власти. В Цин Кайфенг не было даже мирового судьи – низшей государственной должности. Деревня находилась под управлением мандарина Ченгфу, который вспоминал о ней только тогда, когда приходила пора посылать сборщиков налогов.

Дойдя до моста через реку, я оглянулась. Вон там, на вершине холма, стоит миссия, мой единственный дом. Это двухэтажное здание из серого кирпича с внутренним двориком, с двухъярусной крышей с загнутыми вверх краями и маленькой мраморной пагодой, оставшейся от храма. Пагода поднималась к небу в восточной части двора.

С одной стороны рос большой старый кедр, с другой – несколько олеандровых кустов и две сливы, на которые я смотрела из своего окна. Сливы были очень старые. Мисс Протеро говорила, что их было больше, но никто не помнил, когда деревья плодоносили в последний раз. Клочок земли, который я называла «нашей фермой», был в дальнем конце миссии, и мне не было его видно.

Торопливо шагая по дороге, я старалась унять волнение, но – напрасно. Мне нельзя попадаться на воровстве. Нельзя! Правителем Ченгфу был очень важный человек, мандарин третьего ранга, по имени Хуанг Кунг. Его имя наводило ужас на всех нарушителей закона. Всю жизнь я ходила через площадь перед «Дворцом правосудия», на которой наказания приводились в исполнение. Там, как на развлечение, собиралось множество людей, чтобы посмотреть на наказание плетьми или казнь. Однажды, случайно, я увидела палача – мрачную фигуру в черной кожаной куртке с большим кривым мечом. Мне было достаточно, смотреть я не осталась.

Я знала, что даже мандарин Хуанг Кунг не осудит меня на казнь за воровство, по крайней мере, в первый раз мне не отрубят голову. В наше время, на пороге двадцатого столетия, наказания были не такие суровые, как в прошлом. Тем не менее, если мне повезет, меня жестоко побьют. Но, скорее всего, мне отрубят руку, если мандарин, рассматривая мое дело, будет в плохом настроении, особенно, если увидит, что я – чужая, иностранка, дьявольское отродье. Хуанг Кунг был известен своей ненавистью к иноземцам, он всех их считал дикарями.

Чтобы не думать о том, что меня ждет, я принялась читать наизусть отрывки из сборника пьес, которые написал человек по имени Вильям Шекспир. Это была одна из самых любимых книг мисс Протеро, которые я читала ей по утрам. Пьесы были довольно глупые: люди в них вели себя странно. Мне казалось, что они были не в себе. В лучшем случае – недалекие. Но слова были прекрасны! Даже если я их не совсем понимала, они звучали, как самая торжественная музыка.

Постепенно сосать под ложечкой перестало, и я смогла пожевать немного просяных зерен, которые прихватила в дорогу. За долиной, в которой лежала деревня, дорога начала петлять между каменными холмами и затем – через равнину, где дул сильный ветер. Я радовалась, что в это время, в начале года, людей на дороге было мало, и колеса повозок не разбили ее, не превратили в грязное месиво. Весной дорога бы отняла в два раза больше времени из-за грязи.

Через час мне повезло. У одного из маленьких храмов, сложенных из красных камней, я повстречала знакомую. Молодая женщина была из Цин Кайфенг. Она ехала на маленькой повозке в Ченгфу и остановилась, чтобы покормить двух осликов, запряженных в повозку. Когда я с ней поздоровалась, она предложила меня подвезти. Она была второй женой башмачника, и было очень милосердно с ее стороны пригласить меня в повозку.

Мы вежливо разговаривали в пути. Каждая из нас старалась подчеркнуть, какой никчемной была она сама и какой любезной и достойной была ее спутница. Женщина поблагодарила меня за одолжение, которое я ей сделала, согласившись сесть к ней в повозку. А я ответила, как я польщена, что она соизволила взять себе в попутчицы такую ничтожную личность, как я. Это было моей второй натурой. Это – часть китайского этикета, соблюдавшегося веками. Для меня он был более естественным, чем мои вечерние разговоры с мисс Протеро, во время которых я постигала искусство беседы, придуманное чужаками.

Наконец, мы увидели стены Ченгфу. Я всегда считала его огромным городом, но мисс Протеро объяснила мне, что Ченгфу просто затерялся бы в Пекине или Тяньцзине. Мы въехали в город через северные ворота и медленно продолжили свой путь по узкой улочке, ведущей на площадь «Дворца правосудия». Улицы были запружены повозками, рикшами. Люди шли пешком или ехали на ослах. Иногда попадались носилки с важными персонами.

Никого не было с пустыми руками. Мужчины, женщины, повозки были загружены продуктами и товарами, которые несли и везли на базар или с базара. Перед нами ехала женщина с гусями. За нами шла другая, с огромной вязанкой дров на спине. Дрова были завернуты в одеяло, концы которого женщина обвязала вокруг лба. Она сгибалась под тяжестью своей ноши. Я тоже всегда так носила тяжести и удивлялась тому, как много могу унести.

Не все в этой толпе были крестьянами или батраками. Шли по улице или сидели на открытых верандах чайных и более важные господа: купцы, землевладельцы и люди ученые. На них были теплые, великолепно расшитые длинные халаты до пят с очень широкими рукавами. У них были длинные ногти, иногда в полпальца, что свидетельствовало об их богатстве, которое позволяет им ничего не делать своими руками. Один или два господина несли палки с маленькими плетеными клетками на концах. В каждой клетке сидело по цикаде – насекомому со стрекочущими крыльями. Цикады издавали бесконечные скрипящие звуки, которые китайцы считают очень мелодичными.

Когда мы добрались до площади, я распрощалась со своей спутницей, обменявшись с ней обязательными долгими комплиментами в самых витиеватых выражениях.

Я решила отправиться на улицу ювелиров. Красть еду без толку: мне негде было ее спрятать. Деньги или маленькая вещица, которую можно продать в другом месте, – вот, что мне нужно. Да и ювелиры богаты. Лучше украсть у богатых, чем у бедных. Но ювелиры очень осторожны, так что задача опасная. При этой мысли у меня в животе все перевернулось.

Думаю, это было малодушие, но я решила, что сначала схожу к доктору Ленгдону. Если он сегодня даст мне флакон обезболивающего для мисс Протеро, мне не придется еще раз на этой неделе идти в город. Во всем Ченгфу не было и более полудюжины иноземцев. Доктор Ленгдон был одним из них. Он был американец. Приехал в Китай до того, как я родилась. У него были седые волосы и усталые глаза. Я слышала, что в молодости он совершил что-то плохое в своей стране и ему запретили там работать врачом. Когда я спросила об этом у мисс Протеро, она велела мне не сплетничать и сказала, что Доктор Ленгдон помогает тем, кто, возможно, больше всех на свете нуждается в помощи, и, хотя он – не христианин и даже не верующий, он заслуживает уважения за все, что делает.

Я отправилась в жилище доктора Ленгдона. Просторная комната, поделенная на две половины, была раньше частью большого поместья, в котором сейчас было много отдельных маленьких жилищ. Решетчатые бумажные окна с блестящими лакированными рамами выходили во двор.

Когда я пришла, доктор Ленгдон только что закончил прием пациента – маленького китайского мальчика. Он удивился, увидев меня, затем улыбнулся и сказал:

– Здравствуй, юная Люси! Хочешь чаю?

Я встречалась с доктором Ленгдоном нечасто – три-четыре раза в год, когда он приходил в миссию лечить заболевшего ребенка или мисс Протеро. Как приятно, что он помнит мое имя! Мне пришлось сдержать себя, чтобы по китайскому обычаю не пуститься в рассуждения о том, что такой неприметной особе, как я, не приходилось даже мечтать о том, что такой глубокоуважаемый человек, к тому же старший, не сочтет за труд предложить мне чаю, и я просто сказала:

– Очень хочу.

– С пряниками, да?

– А что это, доктор Ленгдон?

– Пряники? Как это у вас англичан? Печенье. Точно! У меня есть где-то немного. Шаопинг. – Он критически оглядел меня с ног до головы и добавил: – Думаю, тебе не помешает. Снимай пальто и садись.

При упоминании о соленом кунжутном печенье – шаопинге – у меня потекли слюнки. Я села на один из скрипучих стульев и, пока доктор заваривал чай, спросила, сможет ли он дать мне еще флакон лекарства для мисс Протеро. Он устало кивнул.

– Да, я сделаю еще, Люси. Мне жаль, но больше я ничего не могу. Честно говоря, сделать уже ничего нельзя, разве что облегчить ей боль, пока… – он посмотрел на меня, – пока она не умрет. Ты знаешь, что ей немного осталось?

– Да, я знаю, доктор Ленгдон. Мне от этого очень горько, но я уже смирилась с мыслью.

– Господи! Ребенок, воспитанный в духе истинно китайского фатализма! – пробормотал он, печально покачав седой головой.

Я не совсем поняла, но мне казалось, что он говорит больше с самим собой, чем со мной, поэтому из вежливости не переспрашивала.

Странно наблюдать, как мужчина заваривает чай, хоть я и знаю, что у доктора Ленгдона нет женщин, которые бы могли это делать. Мисс Протеро рассказывала мне, что в Англии мужья разрешают своим женам сидеть с ними за одним столом и что у мужчин только одна жена и нет наложниц. Я ей верила, но все это было так далеко от меня и так неправдоподобно, как в сказке. Доктор Ленгдон разлил чай в чашки с ручками. Я привыкла к таким: мы пользовались ими в нашей миссии, пока последняя не разбилась, так что мне было нетрудно пить чай у доктора. Он поставил блюдце с тремя кусочками шаопинга и велел мне все съесть, затем сел в плетеное кресло, вытянув ноги.

– Как дела в миссии? – спросил он.

– Все девочки здоровы, спасибо, доктор.

– Это уже кое-что. Но их не так уж мало для тебя одной.

– Ну, иногда бывает трудно, но я пока справляюсь.

Он сердито нахмурился.

– Не твое это дело, детка. Какого черта никто из английской миссии не взял на себя эту обязанность?

– У нас уже давно нет никаких связей ни с одним из миссионерских обществ, доктор. Мисс Протеро несколько раз писала в Сучоу пару месяцев назад, просила помощи, но никто не ответил.

Он долгое время сидел молча, потягивая чай и уставившись в одну точку. В его облике была какая-то глубокая печаль. Когда он, наконец, заговорил, мне показалось, что он просто думает вслух: