Текст книги "Зажги свечу"

– Конечно знаю. Спасибо, Гарри. – Элизабет пожала ему руку.

Он обхватил ее за локоть и явно хотел обнять, но не осмелился…

Мама не посмотрела на входную дверь, чтобы проверить, стоит ли там отец.

– Мне ужасно жаль, что все так обернулось… – В ее глазах стояли слезы, и выглядела она совершенно потерянной и в то же время гораздо моложе своих лет. – Если бы ты только знала… я так хотела, чтобы все сложилось бы по-другому…

Элизабет вздохнула. Мама сморгнула слезы:

– Довольно разговоров, все остальное в письме напишу. Моя милая Элизабет, всего тебе наилучшего!

– До свидания, мама! – Элизабет прикоснулась щекой к тонкой маминой щеке, и дрожащая Вайолет стиснула дочь в объятиях. – Напиши все в письме. Так будет лучше.

Мама молча села в фургон и помахала.

Они уехали.

Отец стоял возле кухонного стола.

– Посуду после еды будем мыть по очереди, – сказала Элизабет. – Ты помой сейчас, а я – после ужина. Я пошла к себе.

Элизабет удалось продержаться достаточно долго, чтобы выйти из кухни, схватить в прихожей принесенную от Хартов сумку и взбежать по лестнице. Едва закрыв дверь, она бросилась на кровать, застеленную новым синим покрывалом, и запихала в рот наволочку с кружевными оборками, чтобы заглушить рыдания.

Она плакала, пока не засаднило в горле, не заболели ребра и не заложило нос настолько, что она едва могла дышать. Если бы не наволочка во рту, в доме звучал бы долгий одинокий вой.

* * *

Эшлинг считала, что Элизабет просто невероятная: сначала она так волновалась, что с родителями что-нибудь случится, а когда оно случилось, то вела себя как ни в чем не бывало. Написала совершенно спокойное письмо, где в основном рассказывала про новые шторы и свежевыкрашенные шкафчики на кухне, а не про переживания человека, оказавшегося между разведенными родителями. Маманя строго-настрого запретила Эшлинг болтать про это.

– Разве нельзя сказать Джоанни? Ну пожалуйста! – умоляла Эшлинг. – Видишь ли, я держала ее в курсе дела до того момента, как Элизабет назвала мистера Элтона «Гарри», как я и предложила, поэтому Джоанни захочет знать, что же случилось потом! Несправедливо рассказать историю и не довести ее до конца.

Маманя рассмеялась и согласилась, но запретила говорить про проблемы Элизабет с остальными. Если вдруг Элизабет приедет погостить, то вряд ли ей понравится, что весь город в курсе ее семейных дел.

– Ты думаешь, она когда-нибудь вернется? – Эшлинг очень этого хотелось, вот только лучше бы Элизабет приехала совсем скоро, иначе слишком много всего произойдет, замучаешься все объяснять. – Может, она приедет и снова пойдет здесь в школу в сентябре?

Маманя так не думала. Она предложила такой вариант в письме, но Элизабет ответила, что дома и так все плохо, а если она оставит отца одного, то будет только хуже.

– Вот уж не знаю, почему она тебе подобные вещи пишет, – недовольно пробурчала Эшлинг. – Мне она только про синие шторы написала.

– И мне написала… – На лице Эйлин появилось озабоченное выражение. – Мне кажется, она сильно расстроена… хотя они и привели дом в порядок, но не по той причине, по какой следовало бы…

– Маманя… – нерешительно начала Эшлинг, – а миссис Уайт… ну… мама Элизабет… считается ли, что она совершает смертный грех, живя с мистером Элтоном? Я знаю, она не католичка, но ведь вы вместе учились в католической школе… и ее крестили… и, может, она грешит…

Маманя, державшая в руках кухонное полотенце, бросилась к Эшлинг и принялась стегать ее по ногам полотенцем:

– Пойди прочь, глупая девчонка! Не морочь мне голову грехами! Только и слышишь что грех да грех… что за ерунду вы все болтаете!

Однако маманя смеялась. Кто-то нарушил клятву супружеской верности, а она смеется… Маманю иногда понять невозможно…

* * *

– Интересно, где они этим занимались? – размышляла Джоанни, пока они с Эшлинг втирали вазелин в ресницы узкими кончиками расчески, поднимая их вверх.

– Занимались чем? Ты про кого? – Эшлинг старалась изо всех сил, но ресницы никак не заворачивались вверх. – В лучшем случае мне удается сделать их похожими на зубцы. Почему у тебя загибаются? Более мягкие или что?

– Мне кажется, мои ресницы сами склонны загибаться, такое у меня ощущение. – Довольная Джоанни разглядывала результаты своих стараний в зеркале. – Нет, я говорила про ту пару, про маму Элизабет и ее мужчину… Где они занимались любовью?

– Я как-то даже и не задумывалась. Может, у него дома?

– Так ведь у него нет дома! Он в меблированных комнатах живет. Они не могли туда пойти. Может, они снимали номер в гостинице на вечер.

Эшлинг задумалась.

– Насколько я знаю, если поселился в гостинице, то должен там жить. Не думаю, что можно уйти после обеда и сказать, что тебе достаточно. Возможно, они ничего такого и не делали, а просто держались за руки и обжимались.

– Не болтай глупостей! – рассердилась Джоанни. – Конечно делали! Иначе откуда бы взялась измена и все такое? Обжималки на измену не тянут. В любом случае понятно же, что женщина не уйдет к другому мужчине, если не занималась с ним любовью.

С такой точкой зрения Эшлинг не могла согласиться. Она отложила зеркальце и обняла коленки, сидя на постели Джоанни. Оглядела большую комнату с окнами в пол. Дом Мюрреев считался одним из лучших в Килгаррете. Когда она шла к ним, Имон всегда говорил: «Ну что, в гости к своим друзьям Рокфеллерам идешь?»

– Джоанни, думаю, ты не права, – серьезно сказала Эшлинг. – Похоже, тебе кажется, что у большинства только одно на уме, но далеко не все люди такие. Мы с Элизабет считали, что могли бы всю жизнь без секса обойтись…

– Ой, да когда это было! Спорим, что сейчас ваше мнение изменилось!

– Нет, мое не изменилось! – с жаром ответила Эшлинг. – Я действительно так считаю. По-моему, все просто болтают об этом, делают из мухи слона, а на самом деле оно никому не нравится. Люди хотят любви. А не заниматься любовью.

– Так ведь это то же самое! – Джоанни озадаченно посмотрела на подругу. – Разве ты не слышала, как сестра Катерина говорила, что любовь есть высшее выражение «этого»… или, наоборот, «это» есть высшее выражение любви… Помнишь, мы едва не задохнулись от смеха, пытаясь сохранить невозмутимое выражение лица на уроке? Цирк, да и только!

– Сестра Катерина ни разу не говорила про «это»! – Эшлинг и представить себе не могла подобные разговоры.

– Ну, она другие слова использовала… что-то там про высшее наслаждение супружеской жизни, результатом которого является рождение детей… Если она имела в виду не постельные дела, тогда что?

– Ах да, вспомнила. Но если честно, я думаю, что людям нужна именно любовь, ведь о ней все песни, и фильмы, и стихи, а не про постель.

– Но ведь заниматься любовью прекрасно! – заявила Джоанни.

– Тебе-то откуда знать? Ты всего лишь от других слышала!

– Ну-у-у… Дэвид занимался.

– Да ладно!

– Он так говорит.

Ничего себе новости!

– А он рассказал, как оно? – Взбудораженная Эшлинг чуть не упала с кровати.

– Говорит, что заниматься любовью – неописуемое удовольствие… и что мне понравится! – Джоанни была чрезвычайно довольна собой.

– «Неописуемое удовольствие» – всего лишь пустые слова! Из них ничего не понять. И конечно, он хочет, чтобы ты думала, что тебе понравится, ведь тогда ты с ним пойдешь до конца…

– И тогда мы в любом случае узнаем, каково оно! А не будем сидеть и гадать, – дерзко заявила Джоанни.

– И то правда… Но разве ты не против?

– Я только за!

И они покатились со смеху.

– Тогда действуй! О чем тут еще думать? – поинтересовалась Эшлинг.

– А почему я? – Джоанни не вдохновила идея стать первопроходцем.

– Ну ты мозги-то включи! Как я могу с кем-то переспать? Нельзя же постучать кому-нибудь в дверь и сказать: «Привет, я Эшлинг О’Коннор, и моя подруга Джоанни Мюррей хочет, чтобы я попробовала половой акт с кем-нибудь, прежде чем она наберется храбрости заняться любовью с Дэвидом Греем, так что можно мне войти и давайте разденемся?»!

– Да я не в этом смысле…

– А что еще я могу сделать? Это у тебя есть парень, это твой парень говорит, что тебе понравится, и это тебе чешется попробовать. Я тут только в роли болельщика.

– Я никогда не рискну! Пустая болтовня, и ничего более. Я с ума сойду от страха забеременеть. В любом случае Дэвид предлагает лишь потому, что ожидает отказа. Никто в здравом уме не согласится же!

– Думаешь, он тебя бросит, как только получит свое?

– Ну да. И еще, как он сможет мне потом доверять? Если я пересплю с ним, то почему бы мне не переспать с кем-нибудь другим? Он непременно так и подумает.

– В таком рассуждении наверняка должна быть ошибка, – сказала Эшлинг. – Иначе как бы кто-то вообще встречался с кем-то, если все так считают?

– Глупая, сначала ведь женятся, а потом уже можно, – уверенно заявила Джоанни.

– А как насчет того «неописуемого удовольствия»? С кем-то же он занимался любовью…

– Он ездил на каникулы на юг Глостершира. Там все это делают. Похоже, там все по-другому, совсем не так, как здесь.

– Тогда почему он не попробовал со многими, раз уж там все спят со всеми?

– Эшлинг О’Коннор, ты намеренно придираешься к словам! С тобой невозможно разговаривать! – разозлилась Джоанни.

– Да мне просто любопытно! – запротестовала Эшлинг. – Почему все думают, что задавать вопросы ненормально? Что тут такого-то?

* * *

Семья Джоанни охотно приглашала Эшлинг в гости, считая ее умной и забавной девочкой. За столом у Мюрреев Эшлинг блистала остроумием и вызывала веселье, тогда как то же самое поведение дома, по мнению мамани, Имона и Морин, выглядело эгоистичным и показушным. Впервые в жизни Эшлинг начала понимать, что в доме Мюрреев ее считали этакой изюминкой, а в собственном доме она всем приелась. Возможно, все в Килгаррете так любили Элизабет, потому что она была изюминкой, а когда она вернулась домой, то там вышло черт знает что.

Хорошо хоть к Мюрреям можно пойти, а то дома тоска зеленая. Маманя так испугалась за Донала, когда он болел, что теперь стоит ему кашлянуть, как она оглядывается на него, хотя вида не подает.

Тот день, когда отец Карни приходил проводить соборование, показался сплошным кошмаром. Сначала пришла монахиня, чтобы подготовить Донала и комнату к таинству. Папаня дико разозлился и заявил, что монахини вечно везде лезут, делать им больше нечего, зачем готовить к чему-то ребенка вроде Донала? Во время соборования маманя держала Донала за руку и улыбалась. Пегги плакала в дверях, и маманя сказала, что, наверное, у Пегги простуда, ей следует пойти посидеть у камина, а не стоять на сквозняке. Отец Карни объяснил, что соборование может привести к двум результатам: или вернет здоровье и силы, или утешит больного и даст легкую смерть. Имон буркнул что-то про беспроигрышную ставку, так маманя его потом чуть не убила и велела держать свои языческие верования при себе, подальше от спальни Донала.

В любом случае Доналу полегчало. Теперь ему следовало поберечься, чтобы снова не схватить воспаление легких, и, похоже, маманя считала, что пневмония, как коварный враг, все время караулит за дверью в ожидании возможности ворваться внутрь.

Эшлинг казалось очень странным, что Господь постоянно посылает неудачи тем, кто менее всего способен вынести удары судьбы. В конце концов, Шон не был злодеем, он был хорошим парнем, который верил в правое дело, а Господь позволил, чтобы его разорвало на кусочки. Донал самый милый в семье, а Господь дал ему астму и к тому же посылает воспаление легких, которые и так слабенькие. Морин и Имон такие противные, но оба здоровы как быки. У Господа вообще нет понятия о справедливости! Маманя так много работала, ночами не спала, а получила взамен отпуск или красивую одежду? Нет. Эшлинг и сама весь год вкалывала в школе, как раб на плантациях, и что в результате? Где хоть какая-то награда или благодарность? Все, что она получила, – это признание сквозь зубы, что она наконец-то взялась за ум и хотя бы попробовала нагнать упущенное.

Миссис Мюррей сказала, что в Священном Писании есть фраза «кого любит Господь, того наказывает», и они в конце концов нашли эти слова, и тогда Эшлинг заявила, что Господь наверняка просто без ума от нее, потому что наказывает ее с утра до ночи – уродливыми волосами, прямыми ресницами и чертовыми монахинями! Миссис Мюррей и Джон, брат Джоанни, изучавший богословие, долго смеялись, и Эшлинг повторила реплику дома в надежде развеселить маманю. Маманя ответила, что это богохульство и что Эшлинг все больше скатывается к игре на публику.

Эшлинг нравилось болтать с Джоном Мюрреем, когда он временами приезжал домой из семинарии на уик-энды. Он рассказывал им некоторые вещи про обучение, которые следовало держать в секрете. Джоанни и Эшлинг с круглыми глазами слушали про уроки по этикету, как будущих священников учили вести себя за столом, пользоваться ножом и не запихивать еду в рот руками. Эшлинг решила поделиться его рассказами дома, но, как обычно, вызвала не хохот, а недовольство.

– Этот мальчишка Мюррей и так уже олух царя небесного, раз решил податься в священники, вместо того чтобы получить свою долю огромного семейного дела, а если еще и болтает про то, какие они там все дурачки, то и вовсе болван, – сказал папаня.

Маманя, разумеется, разозлилась на столь неуважительное отношение папани к церкви, но еще больше взъелась на Джона Мюррея:

– Семинария для него теперь второй дом, нельзя разбалтывать семейные секреты всем подряд! Это предательство!

Эшлинг припомнила собственные небольшие предательства. Однажды она заставила Мюрреев кататься по полу, изобразив папаню, который приходит домой из лавки и ведет себя словно султан, приказывая принести воду для умывания, чистое полотенце, тапочки и лучший стул – без единого слова. Слов не требовалось, ведь все члены семьи отлично знали его нетерпеливые жесты. Любой, кто оказался под рукой, Пегги, Ниам или сама Эшлинг, со всех ног бросался его ублажать. С маманей он таких пантомим не разыгрывал, а Эшлинг удалось очень точно его скопировать. Она покраснела, подумав, как рассердилась бы вся семья, если бы узнала, что она изобразила пародию на ежевечерний ритуал. Однако провести бо́льшую часть лета в доме Мюрреев не казалось ей изменой. Там было так солнечно, а большой сад спускался к самой реке. Если хочешь посидеть на солнышке, то можно взять шезлонг, а не класть на ступеньки сложенный коврик или кухонную подушку, как дома. Оставшиеся после еды пирожные и печенье всегда убирали обратно в коробки, а дома все лежащее на столе тут же сметалось до последней крошки.

* * *

Роман Джоанни с Дэвидом Греем достиг пика с началом учебного года. Дэвид бездельничал до самого октября и упрашивал Джоанни пропустить школу, чтобы съездить куда-нибудь на денек. Предложение звучало крайне соблазнительно, но Джоанни, почти готовая сдаться, понимала всю опасность такой затеи, хотя Эшлинг согласилась прикрыть подругу.

– Я могу сказать сестре Катерине, что тебе стало плохо по дороге в школу и мне пришлось отвести тебя обратно домой.

– Она ни одному твоему слову не поверит! – честно заявила неблагодарная Джоанни.

– Проблема в том, что никто из тех, кому она поверит, не согласится тебя прикрывать, – заметила Эшлинг.

В конце концов Джоанни поддалась на уговоры Дэвида. Он сказал, что возьмет корзинку для пикника и немного сидра, а еще он мог попросить машину на целый день, чтобы поехать куда-нибудь в горы или к морю, и Джоанни решила рискнуть. Она считала, что вероятность успеха повысится, если не вмешивать в дело Эшлинг, с чем та нехотя согласилась. В ней до сих пор – и совершенно несправедливо! – видели возмутителя спокойствия, из-за чего и Джоанни могла попасть под подозрение.

По невероятной счастливой случайности в тот день никого из Мюрреев не должно было быть дома. Миссис Мюррей уезжала в Дублин за покупками. Джон еще не вернется из семинарии. В гости никого не ждали. Второй брат, Тони, жил в Лимерике, где изучал торговлю вином, и не собирался приезжать, а служанка Мюрреев Норин получила выходной и уехала к семье в Уэксфорд. Это был единственный день в году, когда у Джоанни могло быть алиби.

Через двадцать минут после начала первого урока, а именно христианской доктрины, Джоанни встала и сказала, что ей нехорошо. Проведя некоторое время в раздевалке, она вернулась и заявила, что совсем плохо себя чувствует, и попросила разрешения пойти домой. Сестра Катерина оглядела класс в поисках сопровождения и ни на секунду не задержала взгляд на Эшлинг, которая вместе с другими добровольцами энергично трясла поднятой рукой.

– Мэри Брэди, ты пойдешь с Джоанни, а когда доставишь ее домой в целости и сохранности, сразу же возвращайся!

Сестра Катерина выбрала самую примерную, надежную и честную девочку в школе, которая, как все прекрасно знали, собиралась стать монахиней на следующий же день после получения аттестата. Эшлинг тоскливо посмотрела в окно, наблюдая, как Джоанни Мюррей отправляется на поиски приключений. Где уж тут сосредоточиться на Деяниях апостолов…

Когда Мэри Брэди вернулась, скромно опустив глаза, сестра Катерина поинтересовалась, все ли в порядке.

Невинная сообщница объяснила, что Джоанни увидела маму в окне и помахала ей, затем вошла в дом, так что все хорошо. Сестра Катерина поблагодарила ее за помощь, Мэри улыбнулась, а Эшлинг О’Коннор с завистью вздохнула.

* * *

Подробности событий того дня навсегда остались покрыты завесой тайны: почему от затеи с пикником сразу же отказались, каким на вкус был сидр и почему его решили пить в спальне миссис Мюррей. И совершенно непонятно, почему Тони, который жил в Лимерике у двоюродных родственников, внезапно вернулся домой и на что так сильно рассердился. Во всей этой путанице Эшлинг так и не удалось разобраться.

Тони запретил Дэвиду Грею и близко подходить к дому Мюрреев, угрожая немыслимыми последствиями, которые обрушатся на его голову, если его семья узнает о том, что произошло. Джоанни не один час умоляла Тони и пыталась убедить, что рассказывать все маме смысла нет. Как она потом говорила, это были худшие часы в ее жизни. Мама пришла бы в ярость и больше никогда не уехала бы в Дублин на целый день, если бы услышала сбивчивый отчет о случившемся.

– В маминой спальне! – повторял Тони. – Не где-нибудь, а в маминой спальне!!!

До Эшлинг донеслись лишь обрывки разговора. Как и договаривались, она пришла к Мюрреям в семь вечера. К тому времени пикник уже должен был закончиться, а мама Джоанни еще не вернулась бы из Дублина. Однако ожидания Эшлинг услышать увлекательные подробности и, возможно, увидеть поспешно удаляющегося Дэвида не оправдались: пунцовая Джоанни сидела за кухонным столом вместе с Тони. О мой бог, он, наверное, застал их, когда они возвращались с пикника… Боже милостивый, какое невезение!

– Эшлинг, сейчас не самое подходящее время. Мы с Тони должны поговорить… – Джоанни вела себя отстраненно и загадочно.

– Конечно… – Эшлинг удивилась, но поняла, что задавать вопросы не следует. – Привет, Тони! Ты на каникулы приехал?

– Что-то вроде того, – проворчал Тони.

Из всего семейства Мюррей его Эшлинг знала хуже всего. Он был самый старший, ему скоро исполнялось двадцать восемь. С тех пор как она его видела в последний раз несколько месяцев назад, он, кажется, похорошел. А может быть, он выглядел красавчиком, поскольку явно лопался от злости. Эшлинг знала из книжек и фильмов, что люди становятся привлекательными, когда у них сверкают глаза и сжимаются челюсти.

– Ну… тогда я пойду. Джоанни, ты придешь ко мне позже… или как?

– Ты не хочешь спросить, как она себя чувствует? Или вся школа в курсе дела? – поинтересовался Тони.

– Да, конечно, я именно за этим и пришла, узнать, как у тебя дела. Может, ты грипп подхватила. Сестра Катерина…

– Завтра увидимся, – ответила Джоанни.

– Ладно! – обиженно фыркнула Эшлинг и удалилась.

На следующий день Джоанни пришла в школу с красными глазами, что послужило доказательством плохого самочувствия. Сестра Катерина даже участливо предложила ей побыть дома еще денек.

Очевидно, Джоанни чудом повезло выйти сухой из воды. Тони удалось убедить молчать, пообещав, что она ни с кем не будет встречаться – и уж ни в коем случае ни с кем из Греев. Она попыталась объяснить брату, что ничего такого они не делали, просто баловались, отчего он только сильнее взбеленился.

– А вы и правда просто баловались? – Эшлинг сгорала от любопытства, но Джоанни не собиралась вдаваться в детали.

– Да какая разница! Проблема в том, что Тони вернулся… – Джоанни выглядела разочарованной, и Эшлинг решила не давить на нее, оставив выяснение подробностей на потом.

– А зачем он вернулся? – спросила она.

– Ему надоело в Лимерике, и он хотел попросить маму позволить ему начать работать в нашей фирме здесь, ну как бы заняться руководством. Он говорит, что уже всему научился, а вчера его одолело нетерпение, и он поехал домой, чтобы поговорить с мамой. Боже милостивый, почему нетерпение одолело его вчера, а не сегодня?! Скажи, Господи, почему Ты позволил ему вернуться вчера?

– Видимо, чтобы не дать тебе совершить смертный грех, – глубокомысленно предположила Эшлинг.

Если подумать, то Господь бывает невероятно коварным!

* * *

Той осенью Тони Мюррей вернулся домой в Килгаррет. Ему понадобилось долгое время, чтобы забыть происшествие, которое он считал великим прегрешением и признаком безнравственности сестры. Поскольку благодаря хитроумному плану Эшлинг осталась непричастна к этой истории, она не вызывала подозрений и могла приходить в гости когда захочет.

Иногда Эшлинг задумывалась, как бы повел себя Шон в подобной ситуации, если бы был жив. Чувствовал бы он то же самое? Разозлился бы так же сильно? Впрочем, идея оказаться с кем-то в постели родителей, когда никого нет дома, выглядела совершенно невероятной, так что сравнивать не с чем. Да и сама мысль о том, чтобы сделать «это», теперь казалась весьма сомнительной. Джоанни, которая могла бы быть единственной сообщницей в такой затее, сидела дома под замком.

Монахини неимоверно огорчили маманю и папаню, когда заявили, что Эшлинг не имеет наклонностей к продолжению учебы. Как и для Морин, ей лучше выбрать такую область деятельности, где не требуется много учиться.

– Не вздумайте проболтаться Морин, что монахини считают ее непригодной к учебе, – сказала маманя. – Бедняжка и так с ума сходит, читая всякие мудреные книжки по анатомии и физиологии. Если она такое услышит, то ведь пойдет в школу и задаст сестрам жару!

Эшлинг было все равно. Школа предложила ей пойти в местный торговый колледж, где тоже преподавали монахини. Там можно изучить стенографию, коммерческий английский, бухгалтерское дело и научиться печатать на пишущей машинке. Что выглядело соблазнительнее, чем остаться в школе и готовиться к экзаменам на аттестат. Джоанни тоже не будет. Ее отправляли на год во Францию, но не в школу, а во французский монастырь, где ее научат в совершенстве говорить на французском, а также шить и готовить. Тони был одержим этой идеей, да и миссис Мюррей с ним соглашалась, думая, что там из Джоанни сделают настоящую леди.

Услышав новости от Эшлинг, маманя улыбнулась:

– Именно с такой целью меня когда-то отправили в монастырь в Ливерпуле, и посмотри, что в результате получилось! И бедняжку Вайолет за тем же отправили. Да что-то леди из нас не вышли!

– Ты все-таки куда больше похожа на леди, чем мама Элизабет, – преданно сказала Эшлинг.

Маманя была польщена, но виду не показала:

– Мы ведь не знаем, что творится в голове у Вайолет.

– По крайней мере, ты не разрушила свой брак и не сбежала с мужчиной, чтобы жить с ним в грехе и притворяться, что во всем виноват папаня.

– Да уж, – задумчиво произнесла маманя, – по крайней мере до такого не дошло…

Услышав, что монахини посчитали Эшлинг непригодной к учебе, папаня отнюдь не обрадовался. Он и так был не в духе, а такие новости его еще больше рассердили. Сквозь приоткрытую дверь Эшлинг слышала, как он с горечью ворчал:

– Замечательных детишек мы вырастили! Один сбежал из дома и почем зря положил свою жизнь за британцев, другая должна найти какую-то работу, не требующую мозгов! Нам тогда сказали, что устроить ее на учебу в больницу стоило немалых трудов!

– Да хватит тебе… – вмешалась маманя.

– Не хватит! В лавке Имон торчит столбом без всякого толку, а к нему вся местная шпана шляется туда-сюда! Донал такой хворый, что одному Господу известно, что из него выйдет, а Ниам избалованная принцесса! Единственного ребенка, на которого мы могли возлагать хоть какие-то надежды, эти чертовы монахини обозвали непригодным для обучения! Тогда какого дьявола она у них столько лет проучилась!

– Шон! – Маманя повысила голос.

– Что ты на меня с таким видом смотришь? Плохи наши дела. Чего ради мы с тобой столько лет надрывались? Вот ведь в чем проблема, Эйлин! Если наши дети не смогут преуспеть и жить лучше, чем мы, то ради чего все? – кричал папаня, но в его голосе слышалась дрожь. – Я хочу сказать, что если в жизни есть какой-то смысл, то разве он не в том, чтобы дети выбились в люди?

Эшлинг не слышала, что ответила маманя, потому что та плотно захлопнула дверь.

* * *

Услышав про поступление Эшлинг в торговый колледж, Элизабет написала письмо. Насколько она помнила, колледж считался второсортным.

…Я знаю, что мои слова прозвучат как нравоучение, но стоит ли идти туда, если ты не получишь аттестат? Да, я прямо слышу голос сестры Катерины, но они правы. Чтобы влезть на гору, нужны соответствующая одежда и приспособления, а разве по большей части жизнь не похожа на дурацкую гору? Я думаю, тебе следует вернуться в монастырь и смириться с привычной тягомотиной, чтобы получить аттестат, а затем уже пойти в торговый колледж, потому что, как только ты сдашь экзамен, твое будущее гарантировано. Ну или я так думаю.

Эшлинг поразмыслила над ее словами. В чем-то Элизабет права. С одной стороны, было бы здорово показать кукиш монахиням и сказать: «Я получила аттестат, а вы говорили моему папане, что я дурочка!» А с другой – она безнадежно отстала и нагнать будет неимоверно сложно. И она терпеть не могла всех этих мозговитых, которые считают, будто она слишком много о себе думает. И она будет выглядеть очень глупо, если приползет обратно и признает, что не права и ей следовало бы учиться прилежнее. Тогда получается, что все ее выходки в прошлом были всего лишь кривляньем. Нет уж! Она пойдет в торговый колледж. А потом найдет хорошую работу, которая ей понравится, и не станет зубрить про реки, виды почвы и пассаты в географии, вникать в условия договоров и уголовные законы, не говоря уже про кучу всего в истории.

По крайней мере, машинопись, стенография и бухгалтерия начнутся с самого начала, и она будет на равных с остальными. Станет прилежно заниматься и в конце года окажется в числе лучших… А потом найдет отличную работу – может, у менеджера банка или откроет страховую контору. И тогда эта желчная, визгливая сестра Катерина не сможет над ней насмехаться, папаня не будет думать, что она не оправдала их ожиданий, маманя будет в восторге и назовет молодчиной, а Элизабет признает, что ошибалась и Эшлинг все правильно сделала.

Если бы только Элизабет была здесь! Глупо иметь лучшую подругу за тридевять земель, в Англии, делающую уроки в синей спальне, когда она должна быть здесь, в Килгаррете!

* * *

Два вечера в неделю в старом здании Женской добровольной службы проходили уроки бриджа. Стоимость одного урока в один шиллинг и шесть пенсов гарантировала, что приходить будут только приличные люди, а также включала чай и печенье. Едва увидев объявление, Элизабет тут же записала их обоих.

– Я не хочу учиться играть в бридж! – заявил папа.

– И я не хочу, но так будет лучше. Давай будем считать это спасательным плотом.

После четырех уроков они вошли во вкус.

Однажды вечером, возвращаясь домой, отец сказал:

– Как только поймешь, что слова имеют совсем другой смысл, сразу становится интересно.

– Ты о чем? – рассеянно спросила Элизабет, думая о том, что не рассказала тетушке Эйлин об уроках бриджа в последнем письме.

Тетушка Эйлин одобрила бы ее заботу об отце, но в Килгаррете в бридж играли только богатые протестанты вроде Греев.

– Когда ты говоришь «двойка пик», то вовсе не факт, что у тебя есть двойка пик! Может, у тебя вообще никаких пик нет. Это всего лишь шифр, позволяющий сообщить партнеру, что у тебя на руках неплохие карты…

Папа, можно сказать, оживился. Элизабет хотела было взять его под руку, но сдержалась. Если сделать так один раз, то папа всегда будет ожидать от нее того же. Они не прикасались друг к другу. Их и формальный уровень общения вполне устраивал. Пусть лучше так и будет.

– Я понимаю, что ты имеешь в виду, – серьезно ответила Элизабет. – С другой стороны, когда становишься старше, многие разговоры оказываются точно такими же: ты словно используешь шифр, и говоришь совсем не то, что подразумеваешь, и надеешься, что все остальные тоже знают правила.

Мама и в самом деле часто писала. Элизабет ожидала всего лишь редкие скомканные записки, полные свинцового чувства долга, подобно тем, которые приходили в Килгаррет. Мама почти ничего не рассказывала про жизнь с Гарри и не спрашивала, как дела в Кларенс-Гарденс. Вместо этого она вспоминала далекое прошлое, словно Элизабет тоже была там и могла разделить ее воспоминания. Мама писала о том, как в молодости ходила на теннисные вечеринки, где иногда целый десяток слуг стояли со стаканами домашнего лимонада, который наливали из больших стеклянных кувшинов. Десять слуг торчали на жаре целый день, пока юные дамы и господа бросали на землю ракетки и куртки, ожидая, что кто-нибудь их поднимет.

Элизабет внимательно читала мамины письма и не могла понять, то ли мама тоскует по тем дням, то ли упрекает себя в эгоизме. В конце концов она решила, что мама, пусть и с запозданием, рассказывает о своей жизни, так что, возможно, отвечать лучше всего в той же манере: общими словами, небольшими историями. Элизабет рассказывала про школу и сравнивала ее с монастырем в Ирландии, описывала странных людей, которых они с отцом встречали на игре в бридж, а иногда спрашивала, нет ли какого-то неизвестного ей способа испечь пирог так, чтобы фрукты не опустились на дно, или как отпустить юбку, чтобы край выглядел красиво. Мама с радостью прислала ей поваренную книгу и, явно довольная вопросом, объяснила про использование ленточки или тесьмы на подоле. Элизабет старалась каждую неделю придумать какой-нибудь вопрос по домоводству.

Она считала, что маме одиноко, и знала, что отцу одиноко, а еще чувствовала, что теперь Эшлинг нечего ей сказать, а потому она пишет только тогда, когда пишет тетушка Эйлин. Элизабет переживала, что тетушка Эйлин сильно занята и всего лишь придумывает какие-то милые вопросы, как делала сама Элизабет в письмах к матери. Она также знала, что Моника Харт считает ее унылой зубрилкой, с которой со скуки помрешь и от которой никакого толку в деле соблазнения молодых людей, так как Элизабет упорно сидела дома и училась.