Текст книги "Галaтeя"

 
От грозных волн соизволеньем бога
На берег спасся я, и предо мной —
Уединенной пристани покой;
Стою, дивясь, у твердого порога.
 
 
Свой парус может опустить тревога,
Челн – отдохнуть, обет исполнить свой —
Тот, кто его, от страха чуть живой,
Не раз под грохот бурь шептал дорогой.
 
 
Целую землю, к небу возношу
Благодаренье за удел счастливый
И с радостной готовностью спешу,
 
 
Исполненный горячего порыва,
Усталой головой склониться вновь
Под иго нежное твое, любовь.
 

Кончив петь, Силерьо предложил Нисиде огласить своим пеньем поля, и та, взглядом попросив позволения у своего любимого Тимбрио, после того, как он взглядом же ответил ей утвердительно, с очаровательнейшею приятностью начала петь этот сонет:

 
Нет, я нисколько с теми не согласна,
Кто утверждает, что любовь дает
Отрад безмерно меньше, чем тягот,
Что от нее блаженства ждем напрасно.
 
 
Мне ведомо, что значит быть несчастной,
Мне ведом также к счастью поворот,
И я скажу: тяготы все не в счет
Пред днем, исполненным отрады ясной.
 
 
Ни вызванная вестью роковой
Борьба меж смертью горькою и мной,
Ни дни неволи под пиратской властью
 
 
Мой дух не в силах были так сломить,
Чтоб нынче не могла я вновь ожить
И бесконечно ликовать от счастья.
 

Исполнив просьбу Силерьо, Нисида объявила, что теперь очередь Бланки, и та, не заставив себя долго упрашивать, столь же очаровательно спела этот сонет:

 
То жег мне сердце ярый пламень, точно
Оно в ливийский попадало зной,
То страх сжимал его своей рукой,
Подобный хладу Скифии полночной.
 
 
Я вечным счесть могла б сей круг порочный,
Но дух всегда поддерживала мой,
Мне обещая сладостный покой,
Надежда милая, оплот мой прочный.
 
 
Зимы простыл и след, ушла она,
И хоть огонь пылает, как и прежде,
Явилась долгожданная весна.
 
 
И мне за то, что я в своей надежде
Была неколебима и тверда,
Дано вкусить от сладкого плода.
 

Путешествие на Парнас

К читателю

Если, любознательный читатель, ты случайно окажешься поэтом и в твои (хотя бы и грешные) руки попадет мое Путешествие и если ты обнаружишь, что тебя назвали и упомянули в числе хороших поэтов, то за эту честь воздай хвалу Аполлону[20]20
  Аполлон – бог искусства, покровитель муз.


[Закрыть]; если же не обнаружишь, все равно воздай ему хвалу. И да хранит тебя господь.

 
Какой-то перуджиец Капорали[21]21
  Перуджиец Капорали. – Чезаре Капорали, родом из Перуджии, второстепенный итальянский поэт (1531—1601), опубликовал в 1582 году шуточную поэму «Путешествие на Парнас».


[Закрыть], —
Таких в Элладе за высокий ум,
А в Риме за отвагу почитали, —
 
 
Решился раз, надменных полон дум,
Уйти в тот край, где обитают боги,
И средь камен[22]22
  Парнас – гора в Греции; согласно мифологии, местопребывание Аполлона и муз.


[Закрыть] забыть столичный шум.
 
 
Храбрец пустился на Парнас[23]23
  Камены – музы.


[Закрыть]. В дороге
Он мула престарелого купил,
Развалину, хромую на все ноги.
 
 
Был оный мул в кости широк, но хил.
От худобы с могильной тенью схожий,
Он тяжестей давно уж не возил
 
 
И обладал такою жесткой кожей,
Что хоть сдери да набивай на щит.
А норовом – умилосердись, боже!
 
 
Весна ль сияет, вьюга ли свистит,
Мул, не споткнувшись, не пройдет и шагу.
На той скотине храбрый наш пиит
 
 
Отправился к Парнасу, и бродягу
Близ вод кастальских[24]24
  Близ вод Кастальских… – Кастальский ключ – источник на Парнасе, посвященный Аполлону и музам.


[Закрыть] встретил Аполлон
И наградил улыбкой за отвагу.
 
 
Когда ж домой вернулся нищим он
И всем, что видел, с миром поделился,
Он сразу был молвой превознесен.
 
 
Увы! Я сладкоустом не родился!
Чтоб изощрить мой грубый, тяжкий слог,
Я на веку немало потрудился,
 
 
Но стать поэтом не сподобил бог.
Я рвался духом на Олимп священный,
Где плещет Аганиппы светлый ток[25]25
  …Аганиппы светлый ток – источник в Греции, который возник будто бы от удара копыта Пегаса. Пившие из него исполнялись поэтического вдохновения.


[Закрыть],
 
 
Где, влагой насладясь благословенной,
Обрел бы красноречье мой язык —
Пусть не для песен музы вдохновенной,
 
 
Так для писанья пышнословных книг.
Я пред собою видел путь опасный,
Я трудности грядущие постиг,
 
 
Но что могло сломить порыв мой страстный?
Уже восторгом наполнялась грудь,
В ней славолюбья жар пылал прекрасный,
 
 
Он облегчал, он сокращал мой путь.
Я возмечтал о подвиге суровом,
Я жаждал воздух тех вершин вдохнуть,
 
 
Свое чело венчать венком лавровым,
Апонте в красноречьи посрамив
И в острословьи став Галарсой[26]26
  Галарса. – Речь идет о Бертране де Галарса; он пользовался большой популярностью в Мадриде и Севилье как мастер рассказывать анекдоты, за которые неоднократно подвергался тюремному заключению.


[Закрыть] новым
 
 
(Покойник был, как Родомонт, хвастлив),
И, наконец, влекомый заблужденьем,
Осуществить решил я свой порыв;
 
 
Я оседлал с великим дерзновеньем
Упрямый рок, привесив за седлом
Одно лишь право следовать влеченьям,
 
 
И поскакал, покинув отчий дом.
Читатели, тут нечему дивиться, —
Вы все знакомы с этим скакуном,
 
 
И где бы вам ни выпало родиться, —
В Кастилии, или в земле другой, —
До гроба всяк изволь на нем носиться!
 
 
А конь таков: он то летит стрелой,
То тащится, как мерин хромоногий,
Как будто воз он тянет за собой.
 
 
Но невесом поэта скарб убогий,
Богатствами поэт не наделен.
Когда пошлют ему наследство боги,
 
 
Его умножить не умеет он,
Швырнет дублон, как мелкую монету, —
Тому виной – великий Аполлон.
 
 
Лишь он внушает замыслы поэту.
Кто чтит его божественный закон,
Тот не сойдет на низкий путь наживы,
 
 
За прибылью не гонится ни в чем.
В себе лишь бога чувствуя призывы,
Поэт священным шествует путем,
 
 
Возвышенный, иль строгий, иль шутливый,
То воспоет он ярой битвы гром,
То нежные любовников обеты,
 
 
Величье гор, иль прелесть ручейка,
И дни его виденьями согреты,
И жизнь подобна жизни игрока.
 
 
Ткань, из которой созданы поэты,
Упруга и податливо-мягка.
Их по земле ведет воображенье,
 
 
Их носит прихоть на крылах живых,
Восторги им дарует вдохновенье.
Не звон червонцев, но звенящий стих —
 
 
Вот власть их, вот их сила, вот услада!
Пускай молва что хочет врет о них!
Я сам, друзья, поэт такого склада.
 
 
Как лебедь, голова моя седа.
С вороньим хрипом в месяц листопада
Схож голос мой, простуженный всегда.
 
 
Не обтесали мой талант нимало
Ни тяжкий труд, ни долгие года.
Не раз, когда вскарабкаться, бывало,
 
 
На колесо Фортуны я хотел,
Оно капризный бег свой прекращало.
Но все ж, узнать желая, где предел,
 
 
Который мне определило небо,
Каков высоких помыслов удел,
Я захватил немного сыру, хлеба —
 
 
Столь малый груз не отягчал в пути —
И скакуна погнал к чертогам Феба[27]27
  …к чертогам Феба – то есть на Парнас.


[Закрыть].
Я восклицал: «Отечество, прости!
 
 
Прощай, Мадрид, и ты прощай, о Прадо[28]28
  Прадо – аллея в старом Мадриде, излюбленное место для прогулок.


[Закрыть],
И нищий кров, приют мой с юных дней,
Прощай, фонтанов летняя прохлада,
 
 
И вы, беседы в обществе друзей,
Единственная помощь и отрада
Для тех, кто ищет места потеплей!
 
 
Прощай, моя прекрасная столица,
Земля богопротивной старины[29]29
  Земля богопротивной старины – то есть языческой старины.


[Закрыть],
Где в стан гигантов Зевсова десница
 
 
Метала громы[30]30
  …в стан гигантов Зевсова десница метала громы… – По преданию, Испания была местом битвы между Зевсом и титанами.


[Закрыть] с горней вышины,
Где глупость балаганами гордится,
В которых лишь глупцы вознесены.
 
 
Прощай и Сан Фелипе[31]31
  Сан Фелипе – место в Мадриде, куда собирались для того, чтобы узнавать новости дня.


[Закрыть], на котором
(Как суеслов венецианский[32]32
  Суеслов венецианский. – Речь идет о венецианских газетах. Первая газета в Европе стала выходить в начале XVII века в Венеции. Они продавались за монету «gazetta», которая имела тогда хождение в Венеции.


[Закрыть] врет,
Читателей питая всяким вздором)
 
 
Турецкий пес гуляет взад-вперед,
Где наш идальго свой блюдет декорум,
Хоть подвело от голода живот.
 
 
Я не хочу ни тенью стать, ни тленом,
Я от себя, от родины бегу!..»
Так рассуждая, подошел я к стенам,
 
 
Белевшим на приморском берегу, —
То город, что зовется Карфагеном.
Поистине, я вспомнить не могу
 
 
Средь гаваней, доступных мореходам,
Открытых солнцу и морской волне,
Другой, равно известной всем народам!
 
 
Еще дремал в рассветной тишине
Весь окоем под бледным небосводом,
И вспомнил я о том великом дне,
 
 
Когда под гордым стягом Дон Хуана[33]33
  …под гордым стягом дон Хуана… – Речь идет о доне Хуане Австрийском (1547—1578), побочном сыне Карла V, под командой которого была одержана победа над турецким флотом в заливе Лепанто 7 октября 1571 года.


[Закрыть]
Я, скромный воин, не жалея сил,
Не думая, грозит ли смерть иль рана,
 
 
С достойнейшими славу разделил
В бою, где мы громили рать султана,
Где, потеряв и мужество и пыл,
 
 
Свои знамена он покрыл позором.
Уже зари алела полоса,
А я глядел нетерпеливым взором
 
 
Туда, где с морем слиты небеса:
Не вьются ли над плещущим простором
Наполненные ветром паруса?
 
 
И вот внезапно в просветленной дали
Галера встала, как виденье сна.
Распущенные флаги трепетали,
 
 
Она была громадна и стройна.
Моря еще подобной не видали,
Не возлагал Нептун на рамена.
 
 
Едва ль Юнона в гневе за обиду
Стремила в бой столь грозный галион,
Едва ли Арго, мчавшийся в Колхиду[34]34
  …Арго, мчавшийся в Колхиду… – По преданию, Юнона (Гера) помогла аргонавтам, отправлявшимся за золотым руном в Колхиду, выстроить корабль из пелионских сосен, причем в переднюю часть судна был вложен кусок от наделенного человеческой речью додонского дуба.


[Закрыть],
 
 
Был так богато, пышно оснащен.
Меж тем заря, свою подняв эгиду,
Пожаром охватила небосклон,
 
 
И в полной славе солнце показалось.
Вот судно в гавань медленно вошло
И мягко на волнах заколыхалось.
 
 
Загрохотали пушки тяжело.
Толпа давно ждала и волновалась,
И нетерпенье зрителей росло.
 
 
Приветственная музыка звучала,
Звенели скрипки, вторил флейтам рог.
Корабль остановился у причала,
 
 
И в свете солнца каждый видеть мог,
Как все на нем изяществом дышало.
Но вот спустили на воду челнок,
 
 
Матросы, златотканными коврами
Его устлав, на весла перешли,
И, двинутая мощными гребцами,
 
 
Уже ладья касается земли.
Тогда явился некий муж пред нами,
Его вельможи на руках несли.
 
 
Едва увидев облик величавый,
Уже я знал, отколь он, кто таков:
И жезл в руке[35]35
  ..жезл в руке… крылья ног… – Меркурия изображали в виде юноши с крыльями на подошвах, с золотым жезлом в руке.


[Закрыть], как символ мысли здравой,
 
 
И крылья ног – то вестник лжебогов,
Расчетливый, суровый и лукавый,
Меркурий к нам спустился с облаков,
 
 
Так часто в Рим, на землю славы бранной,
Для хитрых козней нисходивший бог.
Он осчастливил этот брег песчаный
 
 
Прикосновеньем окрыленных ног,
И, пламенным порывом обуянный,
Пред гостем нищ упал я на песок.
 
 
Ко мне Меркурий с речью обратился
И вопросил торжественным стихом:
«Адам поэтов[36]36
  Адам поэтов – то есть старейший из поэтов.


[Закрыть], как ты опустился!
 
 
Сервантес, ты ль в обличий таком?
Зачем в дорогу нищим ты пустился?
К чему висит котомка за плечом?»
 
 
Я, встав, сказал с улыбкой виноватой:
«Сеньор, я отправляюсь на Парнас,
Но, нищетой измученный проклятой,
 
 
Другой одежды в путь я не припас».
И благосклонно мне сказал крылатый:
«О дух, затмивший и людей и нас!
 
 
Достоин и богатства ты и славы
За доблесть бескорыстную свою.
Когда кипел над морем спор кровавый[37]37
  Когда кипел над морем спор кровавый… – Речь идет о битве при Лепаито.


[Закрыть],
 
 
Сравнялся ты с храбрейшими в бою
И в этот день для вящей славы правой
Утратил руку левую свою.
 
 
Я знаю – гений пламенный и смелый
Тебе послал недаром Аполлон.
Твой труд проник уже во все пределы,
 
 
На Росинанте путь свершает он.
И зависти отравленные стрелы
Не создают великому препон.
 
 
Ступай же ввысь, где обитают боги,
Путь на Парнас открыт перед тобой.
Там Аполлон от верных ждет подмоги,
 
 
В союзники зовет он гений твой.
Но торопись прийти в его чертоги!
Туда двадцатитысячной толпой
 
 
Спешат по всем тропам и перевалам
Поэты-недоноски, рифмачи.
Иди на битву с поднятым забралом,
 
 
На них свои поэмы ополчи.
Дай отповедь непрошеным нахалам,
Чей вздор грязнит поэзии ключи.
 
 
Итак, вперед, к блистательным победам!
Со мной тебе и пища не нужна.
На что желудок засорять обедом!
 
 
Домчат нас быстро ветер и волна.
Советую, ступай за мною следом
И убедись, что речь моя верна.
 
 
И я пошел, хоть, признаюсь, без веры,
Однако впрямь – не лгал лукавый бог!
Но вы представьте зрелище галеры,
 
 
Сколоченной из стихотворных строк!
И всюду – только рифмы и размеры,
Ни строчки прозы я найти не мог.
 
 
Обшивка – глоссы. Их на обрученье
Невесте умилительно поют,
И ей потом в замужестве мученье.
 
 
Гребцы – романсы[38]38
  Романсы – специфически испанская форма стиха, в котором парная строка заканчивается ассонирующей рифмой, непарные же вовсе не рифмуются.


[Закрыть], бесшабашный люд!
Они любое примут назначенье,
Годны везде, куда их ни суют.
 
 
Корма была, – такого матерьяла
Я не видал, но, видно, дорогой,
И в нем сонетов череда мелькала
 
 
С отделкою неведомо какой,
А на штурвал терцина налегала
Уверенной и мощною рукой.
 
 
Являла рея длинное сплетенье
Томительных элегий – горький стон,
Похожий на рыданье, не на пенье.
 
 
И мне напомнил тех страдальцев он,
Что на себе постигли выраженье:
«Под реей перед строем проведен!»
 
 
Болтливый ракс был весь из редондилий,
Они сплетались, гибки и стройны.
В грот-мачту здесь канцону обратили,
 
 
На ней канат в шесть пальцев толщины,
А снасти были, все из сегидилий,
До тошноты нелепостей полны.
 
 
Из крепких стансов, правильной шлифовки,
На славу были стесаны борта.
По всем канонам, вместо облицовки,
 
 
На них была поэма развита.
И твердые сонетные концовки
Для паруса пошли взамен шеста.
 
 
Вились флажки цветистой полосою —
Стихами разных форм, размеров, длин.
Сновали юнги быстрою толпою,
 
 
И был украшен рифмой не один.
А корпус представлялся чередою
Причесанных и правильных секстин[39]39
  Секстина – строфа, состоящая из шести одиннадцатисложных стихов, из которых первый рифмуется с третьим, второй – с четвертым, а последние два стиха рифмуются попарно.


[Закрыть].
 
 
И гость, моим довольный изумленьем,
Дав оглядеть мне свой корабль чудной,
Склонился мягким, вкрадчивым движеньем
 
 
И ласково заговорил со мной.
И речь его могла казаться пеньем,
Мелодии подобна неземной.
 
 
И молвил он: «Среди чудес вселенной
Нет равного, и ни один народ
Галеры столь большой и драгоценной
 
 
Не выводил на лоно синих вод:
Лишь Аполлон рукою вдохновенной
Подобные творенья создает.
 
 
На этом судне бог твой светлоликий
Решил собрать поэтов всей земли.
От Тахо до Пактола все языки
 
 
Уже мы обозрели и сочли.
Когда мальтийских рыцарей владыке[40]40
  …мальтийских рыцарей владыке… – В 1530 году испанский король Карл V отдал совершенно опустошенный турками остров Мальту во владение рыцарскому иоаннитскому ордену. Этот орден, с той поры получивший название мальтийского, укрепил остров и в 1565 году успешно отбил нападение турок. В 1566 году магистр ордена Иоанн де ла Валлет построил на острове сильную крепость. На все эти события и намекает Сервантес. Отличительным признаком принадлежности к ордену служил вышитый на груди рыцарей белый крест.


[Закрыть],
Великому магистру, донесли,
 
 
Что на Востоке поднят меч кровавый, —
Созвав бойцов отважных легион,
Им белый крест как символ веры правой
 
 
Напечатлеть велел у сердца он.
Так, осажденный рифмачей оравой,
Зовет своих поэтов Аполлон.
 
 
И вот я план составил для начала,
Как лучших на подмогу нам собрать.
Я не искал в Италии причала,
 
 
И Францию решил я миновать.
Меня галера в Карфаген примчала.
В Испании пополнив нашу рать
 
 
И тем подвинув начатое дело,
Вернусь, не медля, к берегам родным.
Твое чело, я вижу, поседело,
 
 
Ты старыми недугами томим,
Но ты красноречив и будешь смело
Способствовать намереньям моим.
 
 
Так в путь! Не будем тратить ни мгновенья!
Вот полный список – мной составлен он.
Ты назовешь достойных восхваления,
 
 
Когда внимать захочет Аполлон».
Он вынул лист, и, полон нетерпенья,
Увидел я длиннейший ряд имен:
 
 
Преславные сыны Андалусии,
Бискайцы, астурийцы – все сполна.
Кастильцы все, и среди них такие,
 
 
С которыми поэзия дружна.
Меркурий молвил: «Это всё – живые,
Отметь по списку лучших имена,
 
 
Кто среди них великие и кто нам
Помочь могли бы отстоять Парнас?» —
«Что знаю, – так ответил я с поклоном, —
 
 
О лучших расскажу тебе тотчас,
Чтоб их прославил ты пред Аполлоном».
Он стал внимать, я начал мой рассказ.
 

* * * * * * *

 
Случается, стихи родит досада,
Когда ж при этом пишет их глупец,
В таких стихах ни лада нет, ни склада.
 
 
Но я, терцины взяв за образец,
Поведал все перед судом суровым,
Чего понтийский и не знал певец.[41]41
  Понтийский певец – римский поэт Овидий Назон (43 до н.э. – 17 н.э.), сосланный императором Августом на побережье Черного моря, которое тогда носило название Понта Эвксинского (Гостеприимного моря).


[Закрыть]
 
 
«О Аполлон, – таким я начал словом, —
Не ценит чернь избранников твоих,
Награда им – в одном венце лавровом.
 
 
Преследуем, гоним за каждый стих
Невежеством и завистью презренной,
Ревнитель твой не знает благ земных.
 
 
Давно убор я создал драгоценный,
В котором Галатея расцвела[42]42
  …«Галатея» расцвела… – Имеется в виду роман Сервантеса «Галатея».


[Закрыть],
Дабы вовек остаться незабвенной.
 
 
Запутанная сцены обошла.[43]43
  «Запутанная» сцены обошла. – Комедия «Запутанная» («Путаница»), о которой Сервантес говорит также и в «Добавлении к Парнасу», до нас не дошла.


[Закрыть]
Была ль она такой уж некрасивой?
Была ль не по заслугам ей хвала?
 
 
Комедии то важной, то игривой
Я полюбил своеобразный род,
И недурен был стиль мой прихотливый.
 
 
Отрадой стал для многих Дон Кихот.
Везде, всегда – весной, зимой холодной
Уводит он от грусти и забот.
 
 
В Новеллах слышен голос мой природный,
Для них собрал я пестрый, милый вздор,
Кастильской речи путь открыв свободный.
 
 
Соперников привык я с давних пор
Страшить изобретательности даром,
И, возлюбив камен священный хор,
 
 
Писал стихи, сердечным полон жаром,
Стараясь им придать хороший слог.
Но никогда, из выгоды иль даром,
 
 
Мое перо унизить я не мог
Сатирой, приносящею поэтам
Немилости иль полный кошелек.
 
 
Однажды разразился я сонетом:
«Убийственно величие его!»[44]44
  «Убийственно величие его!» – Сонет, который начинается этими словами, написан Сервантесом по случаю установки в севильском соборе катафалка Филиппа II. Этот шуточный сонет в руководствах по теории литературы и школьных хрестоматиях фигурирует как образец сонета «страмбото», то есть правильного сонета с прибавлением четверостишия.


[Закрыть] —
И я горжусь им перед целым светом.
 
 
В романсах я не создал ничего,
Что мог бы сам не подвергать хуленью,
Лишь Ревность принесла мне торжество.[45]45
  …«Ревность» принесла мне торжество… – Имеется в виду пьеса Сервантеса «Обитель ревности».


[Закрыть]
 
 
Великого Персилеса тисненью
Задумал я предать – да служит он
Моих трудов и славы умноженью.
 
 
Вослед Филиде песен легкий звон
Моя Филена в рощах рассыпала,[46]46
  Вослед Филиде песен легкий звон моя Филена в рощах рассыпала. – Филида – главный персонаж романа Луиса Гальвеса де Монтальво (1549—1591) «Пастух Филиды». «Филена» – по-видимому, не дошедшая до нас пасторальная поэма Сервантеса.


[Закрыть]
И ветер уносил под небосклон
 
 
Мечтания, которых я немало
Вверял теченью задушевных строк.
Но божья длань меня не покидала,
 
 
И был всегда мой помысел высок.
Влача покорно жребий мой смиренный,
Ни лгать, ни строить козни я не мог,
 
 
Я шел стезею правды неизменной,
Мне добродетель спутницей была.
Но все ж теперь, представ на суд священный,
 
 
Я не могу не вспомнить, сколько зла
Узнал, бродя по жизненным дорогам,
Какой урон судьба мне нанесла.
 
 
Привык мечтать я о большом и многом,
Но не ропщу, пускай мой жребий мал», —
Так в раздраженьи говорил я с богом,
 
 
И ласково тимбреец[47]47
  Тимбреец – Меркурий.


[Закрыть] отвечал:
«Источник бед во мраке скрыт судьбою,
Но каждому узнать их суждено.
 
 
Одни берут земное счастье с бою,
Другим само является оно.
И скорбь идет безвестною тропою.
 
 
Но если благо смертному дано,
Да соблюдет он свой удел счастливый!
Равно достойно – блага добывать
 
 
Иль сохранять рукою бережливой.
Уже ты, знаю, ведал благодать.
Прекрасный дар Фортуны прихотливой
 
 
Лишь неразумный может утерять.
Так вот, поэт, чтобы не знать урона,
Скатай свой плащ и на него садись.
 
 
Рука судьбы порой неблагосклонна,
Но вдруг удача поднимает ввысь
Того, кто счастье заслужил законно».
 
 
Я отвечал: «О мой сеньор, вглядись,
В плаще ли я стою перед тобою?»
И молвил он: «Нет нужды! Если ты
 
 
Одет лишь добродетелью одною,
Твоей не видно нищей наготы.
Ты независим, правишь сам собою,
 
 
Ты огражден от злобной клеветы».
Склонясь, признал я мудрость изреченья,
Но все ж не сел, – и сядет разве тот,
 
 
Кто не богат, не знатен от рожденья,
И сверху покровительства не ждет?[48]48
  …сядет разве тот, кто… сверху покровительства не ждет. – Сервантес намекает на свою неудачную попытку попасть в состав группы писателей, которую включил в свою свиту граф Лемосский, когда был назначен вице-королем в Неаполь (1610—1615).


[Закрыть]
Злословие, достойное презренья,
 
 
Шипит, что не заслужен и почет,
Который добродетели планета
На жребий мой так щедро пролила.
 
 
Вдруг поражен я был потоком света
И волнами нездешнего тепла,
И музыкой, и кликами привета, —
 
 
Толпа прелестных юных нимф вошла.
Как белокурый бог возвеселился!
Прекрасней всех была меж них одна, —
 
 
Пышнее локон золотистый вился,
Светлей сияла взоров глубина,
И рядом с нею рой подруг затмился,
 
 
Как перед солнцем – звезды и луна.
Она была всего прекрасней в мире,
В блистающем убранстве, как заря,
 
 
Что расцветает в лучезарной шири,
Алмазами и перлами горя,
Которым равных нет ни на порфире,
 
 
Ни на венце сильнейшего царя.
И все искусства – не было сомненья! —
Узнал я в нимфах, шедших рядом с ней, —
 
 
Науки, что постигли все явленья,
Все тайны суши, неба и морей.
И что ж? Они восторг и восхваленья
 
 
Лишь ей несли, молились только ей.
Их все народы мира прославляют,
Меж тем для них царица – лишь она,
 
 
И потому стократ обожествляют
Ее одну земные племена.
Моря пред нею тайны раскрывают,
 
 
Пред нею сущность рек обнажена.
Ей зримы трав целительные соки,
И свойства всех кореньев и камней.
 
 
Святой любви ей ведом жар высокий
И бешенство губительных страстей.
От глаз ее не скроются пороки,
 
 
И добродетель все вверяет ей.
И ей доступен весь простор вселенной,
У звезд и солнца тайн пред нею нет.
 
 
Ей ход судеб известен сокровенный,
Влияние созвездий и планет.
В ее границах строй их неизменный,
 
 
А ей ни меры, ни предела нет.
Немалого исполнясь удивленья,
Крылатого спросил я болтуна:
 
 
«И я готов ей возносить моленья,
Но просвети мой разум: кто она?
Земного ли она происхожденья
 
 
Иль, может быть, на небе рождена?»
Бог отвечал: «Вопрос непостижимый!
Глупец, ты с нею связан столько лет —
 
 
И сам же не узнал своей любимой!
Ты не узнал Поэзию, поэт!» —
«Ее не знав, я создал образ мнимый
 
 
Моей богини, – молвил я в ответ, —
Ее увидеть сердце порывалось,
Я думал, что Поэзия бедна.
 
 
Она мне без нарядов рисовалась —
Одетой безыскусно, как весна.
И в праздники и в будни одевалась.
 
 
Без всякого различия она». —
«О нет, – сказал он, – ты судил неправо,
Нет, чистая поэзия всегда
 
 
Возвышенна, важна и величава,
И строгим целомудрием горда,
Великолепна, как ее держава,
 
 
Где бедности не сыщешь и следа.
И ей мерзка пронырливая стая
Продажных рифмоплетов и писак.
 
 
У этих есть владычица другая,
Своим жильем избравшая кабак.
Завистливая, жадная, пустая,
 
 
Она напялит шутовской колпак
Да бегает на свадьбы и крестины,
В ней росту – фут, не более того.
 
 
Башка – пуста, зато уж руки длинны.
Сказать она не может ничего.
А уж когда почует запах винный
 
 
И Бахуса увидит торжество, —
Выблевывает пьяные куплеты,
Навозом весь забрасывает мир.
 
 
Но только первой молятся поэты,
И лишь она камен зовет на пир.
Она – краса и гордость всей планеты,
 
 
Она – богиня вдохновенных лир.
Она мудрее, чище, совершенней,
Прекрасней и возвышенней всего.
 
 
Божественных и нравственных учений
В ней нераздельно слито существо.
Ее советам чутко внемлет гений —
 
 
И строг и чист высокий стиль его.
Она повелевает всей вселенной,
С ней робкий – смел, и с нею трус – герой,
 
 
Она вселяет кротость в дух надменный,
Спешит туда, где пламенеет бой,
Бросает клич – и враг бежит, смятенный,
 
 
И кончен поединок роковой.
Ей отдал соловей свои рулады,
Пастух – свирель, журчание – поток,
 
 
Свой траур – смерть, любовь – свои услады,
Ей Тибар отдал золотой песок,
Милан – свои роскошные наряды,
 
 
Алмазы – Юг и пряности – Восток.
Она умеет видеть суть явлений
И там, где для мудрейшего темно.
 
 
Прославлен ум, увенчан ею гений,
А льстит она и тонко и умно.
В торжественных эпических сказаньях
 
 
Воспеты ею мудрый и герой.
Для чувств она в сердечных излияньях
Находит нежный и высокий строй.
 
 
Божественна во всех своих созданьях,
Она сердца пленяет красотой.
 

Добавление к «Парнасу»

После столь длительного путешествия я несколько дней отдыхал, и наконец вздумалось мне людей посмотреть и себя показать, выслушать приветствия друзей и, кстати, заметить на себе косые взгляды врагов, ибо хотя я ни с кем как будто не враждовал, однако вряд ли мне удалось избежать общей участи. Когда же я однажды утром вышел из монастыря Аточа, ко мне приблизился вылощенный, расфуфыренный, шуршащий шелками юнец лет двадцати четырех или около того; он поразил меня своим воротником[49]49
  …он поразил меня своим воротником… – Большой плоеный воротник характерен для костюма дворянина эпохи Филиппа III. В литературе того времени, особенно в драматических произведениях, всякого рода злоупотребления модами подвергались осмеянию.


[Закрыть], таким огромным и до того туго накрахмаленным, что, дабы поддерживать его, казалось, нужны были плечи второго Атланта. Под стать воротнику были гладкие манжеты: начинаясь у самых запястий, они взбирались и карабкались вверх по руке, словно для того, чтобы взять приступом подбородок. Не столь ретиво тянется обвивающий каменную стену плющ от подножья к зубцам, сколь сильно было стремление этих манжет, растолкав локтями локти, пробить себе дорогу вверх. Словом, голова юнца утопала в гигантском воротнике, а руки – в гигантских манжетах. И вот этот-то самый юнец, подойдя ко мне, важным и уверенным тоном спросил:

– Не вы ли будете сеньор Мигель де Сервантес Сааведра, тот самый, который назад тому несколько дней прибыл с Парнаса?

При этих словах я почувствовал, что бледнею, ибо у меня тотчас же мелькнула мысль: «А ну как это один из тех поэтов, о которых я упомянул или не упомянул в своем Путешествии? Уж не желает ли он со мной разделаться?» Взяв себя в руки, я, однако ж, ответил:

– Да, сеньор, тот самый. Что вам угодно?

Выслушав мой ответ, юноша раскрыл объятия и обвил мне шею руками с явным намерением поцеловать меня в лоб, но ему помешал его же собственный воротник.

– Перед вами, сеньор Сервантес, верный ваш слуга и друг, – сказал он, – я давно уже полюбил вас как за ваши творения, так и за кроткий ваш нрав, о котором я много наслышан.

При этих словах я облегченно вздохнул, и волнение в моей душе улеглось; осторожно обняв юнца, дабы не помять его воротник, я сказал ему:

– Я не имею чести знать вашу милость, хотя и готов служить вам. Однако ж по всем признакам вы принадлежите к числу людей весьма рассудительных и весьма знатных, а такой человек не может не вызывать к себе уважение.

Долго еще продолжался у нас обмен любезностями, долго еще мы с ним состязались в учтивости, и, слово за слово, он признался:

– Да будет вам известно, сеньор Сервантес, что я милостью Аполлона – поэт, по крайней мере, я хочу быть поэтом, а зовут меня Панкрасьо де Ронсесвальес.

Мигель. Если б вы сами мне не сказали, никогда бы я этому не поверил.

Панкрасьо. Но почему же, сеньор?

Мигель. Потому что поэт, разряженный в пух и прах, – это большая редкость: в силу своего строгого и возвышенного образа мыслей питомцы вдохновения заботятся более о душе, нежели о плоти.

– Я, сеньор, – возразил юноша, – молод, богат и влюблен, и та неряшливость, какою отличаются стихотворцы, мне не к лицу. Молодости обязан я своим изяществом, богатство дает мне возможность блеснуть им, влюбленность же – враг неопрятности.

– Почти все, что нужно для того, чтобы стать хорошим поэтом, у вас есть, – заключил я.

Панкрасьо. Что же именно?

Мигель. Богатство и предмет страсти. Свойства богатого и влюбленного человека таковы, что они отпугивают от него скупость и влекут к щедрости, меж тем как половину божественных свойств и помыслов бедного поэта поглощают заботы о хлебе насущном. А скажите на милость, сеньор, какой род поэтического мастерства вас более всего утруждает, или, вернее, услаждает ваш досуг?

На это он мне ответил так:

– Я не понимаю, что значит поэтическое мастерство.

Мигель. Я хочу сказать, к какому роду поэзии вы более всего склонны: к лирическому, героическому или же к комическому?

– Мне любой стиль дается легко, – признался он, – однако ж я охотнее упражняюсь в комическом.

Мигель. В таком случае у вашей милости должно быть уже немало комедий?

Панкрасьо. Много, но представлена была только одна.

Мигель. И имела успех?

Панкрасьо. У простонародья – нет.

Мигель. А у знатоков?

Панкрасьо. Тоже нет.

Мигель. В чем же дело?

Панкрасьо. Нашли, что рассуждения в ней длинны, стих не весьма исправен и мало выдумки.

– От таких замечаний не поздоровилось бы и Плавту[50]50
  Плавт (254—184 г. до н. э.) – знаменитый римский комедиограф, комедии которого оказали значительное влияние на испанских драматургов XVI века.


[Закрыть], – заметил я.

– Да ведь они не могли оценить ее по достоинству, оттого что из-за их же свиста представление не было окончено, – возразил он. – Со всем тем директор поставил ее вторично, но, несмотря на все его ухищрения, в театре собралось человек пять, не больше.

– Поверьте, ваша милость, – сказал я, – что у комедий, как у иных прелестниц, день на день не приходится: их успех столько же зависит от дарования автора, сколько и от чистой случайности. При мне одну и ту же комедию забросали камнями в Мадриде и осыпали цветами в Толедо – пусть же не смущает вашу милость первая неудача, ибо часто бывает так, что совершенно для вас неожиданно какая-нибудь комедия вдруг принесет вам известность и деньги.

– Деньгам я не придаю значения, – сказал он, – а вот слава мне дороже всего на свете: ведь это так приятно и так важно для автора – стоять у входа в театр, смотреть, как оттуда валом валят довольные зрители, и получать от всех поздравления.

– Подобного рода неудачи имеют и свою смешную сторону, – заметил я, – иной раз дают до того скверную комедию, что и публика не решается поднять глаза на автора, и автору совестно окинуть взглядом театр, да и сами исполнители ни на кого не смотрят, опозоренные и устыженные тем, что попались впросак и одобрили комедию.

– А вы, сеньор Сервантес, когда-нибудь увлекались театром? – спросил он. – Есть у вашей милости комедии?

– У меня много комедий, – отвечал я, – и если б даже их написал кто-нибудь другой, я все равно отозвался бы о них с похвалою: таковы, например, Алжирские нравы, Нумансия, Великая турчанка, Морское сражение, Иерусалим, Амаранта, или вешний цвет, Роща влюбленных, Единственная, или отважная Арсинда и другие, коих названия я уже не помню. Но та, которую я ставлю выше всех и за которую я особенно себя хвалю, называется Путаница : смело могу сказать, что среди тех комедий плаща и шпаги[51]51
  Комедии плаща и шпаги. – Такое условное название было присвоено v XVII веке испанским драматическим произведениям, в которых действующими лицами являлись представители среднего дворянства. В спектаклях типичными принадлежностями костюма главного действующего лица были плащ и шпага.


[Закрыть], какие были играны доныне, она занимает одно из первых мест.

Панкрасьо. А новые комедии у вас есть?

Мигель. Целых шесть да еще шесть интермедий.

Панкрасьо. Почему же их не ставят?

Мигель. Потому что директоры театров во мне не нуждаются, ну, а я не нуждаюсь в них.

Панкрасьо. Верно, они не знают, что у вашей милости есть новые пьесы.

Мигель. Знать-то они знают, да у них свои авторы, с которыми они друзья-приятели, с которыми очень легко ладить, и они от добра добра не ищут. Однако ж я предполагаю издать свои комедии, дабы то, что, мгновенно промелькнув на сцене, ускользнуло от внимания зрителей или же осталось для них непонятным, объяснилось при медленном чтении. К тому же всякой комедии, как и всякой песне, – свое время и своя пора.

На этом, пожалуй, и кончилась бы наша беседа, но тут Панкрасьо сунул руку за пазуху, достал аккуратно заклеенное письмо и, поцеловав, вручил его мне[52]52
  …Панкрасьо… достал… письмо и, поцеловав, вручил его мне… – В ту эпоху при получении королевского послания его клали на голову, а затем лобызали. По-видимому, обычай этот распространялся и на другую корреспонденцию.


[Закрыть]; на конверте было написано следующее:

Мигелю де Сервантесу Сааведра, на улице Уэртас, против домов, некогда принадлежавших марокканскому принцу, в Мадриде. За доставку – 1/2 реала[53]53
  За доставку – 1/2 реала… – В то время за доставку платил получатель корреспонденции. Реал – старинная серебряная монета, равная 34 мараведи.


[Закрыть], то есть семнадцать мараведи.

Эта приписка, указывавшая, что мне надлежит уплатить семнадцать мараведи, меня рассердила. Вернув письмо моему собеседнику, я сказал:

– Как-то раз, когда я жил в Вальядолиде, пришло письмо на мое имя, причем доплатить за него нужно было один реал. Приняла его и уплатила за доставку моя племянница, но уж лучше бы она его не принимала. Правда, после она ссылалась на мои же слова, которые она не раз от меня слышала, а именно: что деньги приятно тратить на бедных, на хороших врачей и на оплату писем, все равно – от друзей или от врагов, ибо друзья предупреждают об опасности, письма же врагов дают возможность проникнуть в их замыслы. Ну так вот, распечатал я конверт, а в нем оказался вымученный, слабый, лишенный всякого изящества и остроумия сонет, в котором автор бранил Дон Кихота. Мне стало жаль моего реала, и я велел не принимать больше писем с доплатой за доставку. А потому, ваша милость, если вы намереваетесь вручить мне что-нибудь в этом роде, то лучше возьмите письмо обратно: заранее могу сказать, что оно не стоит причитающихся с меня семнадцати мараведи.

Сеньор Ронсесвальес весело рассмеялся и сказал:

– Хотя я и поэт, но все же не такой бедный, чтобы польститься на семнадцать мараведи. Да будет вам известно, сеньор Сервантес, что письмо это не от кого-нибудь, а от самого Аполлона: он написал его назад тому недели три на Парнасе и вручил мне его для передачи вашей милости. Прочтите же его, – я уверен, что оно доставит вам удовольствие.

– Я готов последовать вашему совету, – сказал я, – но сперва доставьте же и вы мне удовольствие и расскажите, как, когда и зачем попали вы на Парнас.

Вот что он мне сообщил:

– На ваш вопрос, как я туда добрался, отвечаю: морем, ибо я и еще десять поэтов нарочно для этого зафрахтовали в Барселоне фрегат. На вопрос – когда, отвечаю: шесть дней спустя после сражения между хорошими и плохими поэтами. На вопрос же – зачем, отвечаю: к этому меня обязывало мое ремесло.

– По всей вероятности, господин Аполлон рад был вас видеть? – осведомился я.

Панкрасьо. Да, хотя он был очень занят, и он и госпожи Пиэриды[54]54
  Пиэриды – музы. Первыми почитателями муз, как гласит миф, были фракийские певцы, которые жили в Пиэрии у подножия Олимпа.


[Закрыть], ибо все они вспахивали и посыпали солью поле битвы. Я спросил, для чего это, и он мне ответил, что, подобно как из зубов Кадмова дракона[55]55
  Кадмов дракон. – Желая принести жертву богам, Кадм послал некоторых своих спутников к источнику Арея за водой, но они были убиты драконом Арея, который сторожил источник. Тогда Кадм пошел туда сам и убил дракона. По совету Афины-Паллады он посеял зубы дракона, и из них выросли вооруженные люди, которые стали бороться друг с другом и почти все погибли.


[Закрыть] нарождалось множество воинов, подобно как у гидры[56]56
  Гидра (Лернейская) – змея с множеством голов, из которых одна была бессмертна. Геркулес выгнал гидру калеными стрелами из логовища и отрубил ей головы. Но так как вместо одной отрубленной головы тотчас же опять вырастали две, то он обжег ей шеи горящими головнями, а на бессмертную голову навалил огромный камень. – Медуза – страшилище со змеями вместо волос.


[Закрыть], которую убил Геркулес, на месте каждой отрубленной головы вырастало семь новых, а из капель крови, что лилась из головы Медузы, нарождались змеи, которые потом заполонили всю Ливию[57]57
  Ливия. – Древние греки так называли Африку.


[Закрыть], так точно из гнилой крови плохих поэтов, уничтоженных в этом бою, стали выползать новые стихоплеты, размерами и всем своим поведением напоминавшие ползучих гадов, и этот гнусный приплод чуть было не заполонил всю землю, почему и пришлось перепахивать это место и посыпать солью, как если бы там прежде стоял дом предателя.

Выслушав этот рассказ, я вскрыл конверт и прочитал следующее:

Аполлон Дельфийский[58]58
  Аполлон Дельфийский. – Аполлону был посвящен в Дельфах храм, в котором находился оракул.


[Закрыть]

шлет привет Мигелю де Сервантесу Сааведра

Податель сего, сеньор Панкрасьо де Ронсесвальес, расскажет Вам, сеньор Мигель де Сервантес, чем я был занят в тот день, когда он явился ко мне со своими друзьями. Я же скажу, что я Вами весьма недоволен, ибо Вы обошлись со мной неучтиво: Вы отбыли с нашей горы, не простившись ни со мною, ни с Музами, хотя Вам хорошо известно, как расположен к Вам я и, следственно, мои дочки; впрочем, если Вы спешили на знаменитые неаполитанские торжества[59]59
  Неаполитанские торжества – по случаю прибытия туда нового вице-короля графа Лемосского.


[Закрыть] – повидаться со своим меценатом, великим графом Лемосским, то это причина уважительная, и я Вас прощаю.

После того, как Вы покинули наши края, на меня со всех сторон посыпались беды, и я очутился в весьма затруднительном положении, главным образом потому, что мне предстояло истребить и уничтожить потомство погибших на поле брани плохих поэтов, рождавшееся из их крови, но теперь, хвала небесам и моей находчивости, порядок уже восстановлен.