Текст книги "«Третий ангел вострубил...» (сборник)"

Глава 10

Солнечным утром следующего дня лейтенант Векслер отправился в штаб за документами. В штабе его встретил майор, сменивший на этом посту прежнего комбата. Он сухо ответил на приветствие.

– К сожалению, командование частью вынуждено отложить ваш отъезд. Так что возвращайтесь к своим обязанностям.

– Ну как же: еще вчера, когда я принес сюда все необходимые бумаги, мне сказали что все в порядке, и я могу уезжать.

– Да. Но обстоятельства изменились.

Чувствуя себя как побитая собака, он направился в свой мед. пункт. Михаил пытался понять, что могло произойти? Это могло быть что угодно, от простой ошибки до очередной клеветы. Или его сменщик все-таки нажаловался, и в качестве наказания его решили оставить в «зоне»? Мысли лейтенанта перебил звук быстро приближающихся тяжелых шагов. Может все-таки произошла ошибка? ― в надежде на чудо он обернулся.

По дороге, тяжело дыша, бежал ординарец комбата Андрей Бочкарев.

– Товарищ лейтенант, подождите. Я хочу вам кое-что объяснить!

– Что именно, Андрей?

– Дело в том, что сегодня рано утром к командиру бригады пришел доктор Шмулевич. Меня как раз отправили передать в штаб бригады какие-то бумаги: я стоял прямо за пологом палатки и все слышал. Шмулевич говорил о несправедливости, о том, что он активно участвовал в ликвидации аварии, обеспечивая батальонные мед. пункты всем необходимым. А вы в это самое время занимались саботажем, завышая записанные дозы солдат. Он говорил, что вы лично ему об этом рассказывали. Еще он говорил, что вас чуть не осудили за распространение антисоветских слухов и спаслись вы только благодаря связям. Он требовал справедливости, и комбриг его поддержал. Поэтому вместо вас отпустили его, и вашего сменщика сделали его сменщиком. Вас же предполагается заменить последним, если вообще не оставить до конца кампании.

– Вот оно что! Никогда бы на него не подумал! Может быть, еще можно обжаловать это решение?

– Наверное, уже нет. Шмулевич уехал час назад, а комбриг не желает вас видеть. Я постараюсь убедить нового комбата ― майора Семенова, чтобы он поговорил с комбригом. Послезавтра я тоже уезжаю. Спасибо вам за все! Очень жаль, что так получилось. Это ж надо, какой сволочью этот Шмулевич оказался!

Дни снова потянулись монотонно однообразно. Через три дня весь состав бригады был обновлен. Тепло попрощавшись с Соколовым, Михаил остался «последним из могикан». Он выходил из своей палатки только в столовую, туалет и душевые, не участвовал в построениях и не снимал проб в столовой. Большинство этих функций он передал сменившему Колю фельдшеру Антону.

Прошло три недели.

Михаил проснулся и посмотрел на часы. Стрелки показывали девять утра. «Так, на завтрак уже опоздал», ― подумал он и продолжал валяться на нарах. Настроение было мерзким. В лагере царила тишина, присущая утренним часам, когда основная масса людей уже отправилась на станцию, где в последние дни начинали строить саркофаг над руинами четвертого блока.

Неожиданно раздался какой-то шум, и полог палатки открылся наружу. В проеме показалось лицо нового командира бригады ― полковника Бутырина. Сопровождавший его командир батальона криком приказал Михаилу встать и отдать честь. Лейтенант не пошевелился.

– Кто это? ― спросил комбриг комбата.

– Доктор моего батальона, товарищ полковник. Его почему-то не поменяли три недели назад. Причина мне не известна. Он набрал много рентгенов, и поэтому ездить на станцию не может. Вот он и проводит время здесь, как в санатории.

– Товарищ подполковник, разберитесь, в чем дело, и позаботьтесь, чтобы уже завтра его здесь не было. В бригадный мед. пункт прислали по ошибке двух врачей, а мне там нужен только один. Так что забирай второго, а этот пусть едет домой и ищет себе настоящий санаторий.

Нескорый поезд Киев―Москва тащился изнурительно медленно. Колеса стучали, а за окном проносились огороды с усыпанными тяжелыми плодами яблонями и поля желтых подсолнухов. Доктор сидел один в купе. Перед демобилизацией ему сообщили, что у него есть право на недельный отпуск, и он планировал свою поездку на дачу к родителям. В поезде он пошел в вагон-ресторан, и даже довольно однообразная пища этого заведения после почти трех месяцев консервов казалась ему королевской.

В Москве он пересел на поезд до Иваново, из Иваново на автобусе доехал до Родников, а там ― на перекладных ― добрался до ближайшей к даче деревни. Последние два километра он шел пешком. Обогнавший его трактор поднял столб пыли, и Михаил инстинктивно отпрыгнул в сторону, стараясь не вдыхать ее: сказывался страх перед радиоактивной пылью. «Видимо, потребуется еще немало времени, чтобы вновь захотелось полной грудью вдохнуть и насладиться запахом полевых цветов и свежескошенного сена», ― подумал он.

Неделя, проведенная в огороде, заросшем кустами со спелой малиной и смородиной, помогла восстановить силы. Не смотря на слабость и приступы головокружения при нахождении на солнце, надо было возвращаться на работу.

Первым делом, оказавшись в Кинешме, он направился на станцию скорой помощи и постучал в дверь кабинета начальника станции ― доктора Шмулевича.

– Да. Войдите! ― донеслось из-за двери.

Доктор Векслер вошел в кабинет. Шмулевич сидел за столом и просматривал какую-то ведомость. Он оторвался от бумаги и посмотрел на вошедшего. Он узнал Михаила, глаза его забегали, но он дружески воскликнул: «О, сколько лет! Вернулся? Присаживайся, рассказывай!»

Михаил молча прошел в комнату. Со словами «Доктор Шмулевич, мне все известно; хочу сказать, что я был о вас лучшего мнения», ― он положил на стол заявление об уходе по собственному желанию. Затем повернулся и вышел, хлопнув дверью.

– Давай поговорим. Я тебе все объясню, ― неслось из-за закрытой двери, но Михаил уже сбегал по скрипящим деревянным ступенькам лестницы.

Эпилог

Через два года после аварии Михаил встретил свою новую любовь. Его невеста не испугалась последствий, связанных с облучением и генетикой. Брак получился счастливым. У молодой пары родились три дочери, и вся рассказанная выше история ушла в прошлое.

И все же…

В ликвидации последствий Чернобыльской катастрофы приняло участие шестьсот тысяч человек, около ста пятидесяти тысяч ― в 1986 году.

Тридцать погибших за первые две недели после аварии было только началом. Около шестидесяти тысяч ликвидаторов умерли за последние двадцать пять лет, большинство из них вследствие облучения. Пять тысяч человек, которые в детстве употребляли молоко с зараженных зон, заболели раком щитовидной железы. Это в двадцать раз выше, чем в среднем по стране. Многие из них выжили, но вынуждены до конца своих дней употреблять лекарственные препараты. Среди ликвидаторов отмечено возрастание вдвое случаев лейкемии ― рака крови. В этой группе в два раза выше уровень психических расстройств за счет депрессивных состояний и в двадцать раз ― уровень суицидов. Большинство ликвидаторов страдают синдромом хронической слабости. По оценкам экспертов, это объясняется влиянием ионизирующего излучения на центральную нервную систему.

Люди, чьи кости, легкие и печень оказались насыщены радиоактивным стронцием, страдают частыми и продолжительными вирусными инфекциями. У них возникла непереносимость привычных продуктов питания. Ликвидаторы больше подвержены онкологическим и сердечнососудистым заболеванием.

Площадь радиоактивного загрязнения превысила двести тысяч квадратных километров. Около пяти миллионов гектаров пахотных равнин стали непригодными для земледелия на сотни лет.

Из года в год территория зоны отчуждения, включая оставленный пятидесятитысячный город Припять, а также город Чернобыль и сотни опустевших деревень, с приходом весны обильно зарастает чернобыльником ― горькой полынью. Полынь заполняет детские игровые площадки и высохшие плавательные бассейны, школьные дворы и автомобильные стоянки...

«Жизнь» радиоактивных изотопов, выпавших на огромной территории, продолжается и после ликвидации последствий аварии. В результате бета-распада плутония на радиоактивно загрязненных лесах и полях происходит образование америция, вклад которого в альфа-активность в настоящее время составляет пятьдесят процентов от общего числа изотопов. Через сто лет после аварии это приведет к увеличению почти в два с половиной раза общей альфа-активности на загрязненных плутонием землях.

2011

Стихи разных лет

Мокрые листья

Когда тоска сжимает, что тиски,

Душевный штиль, как море, бескорыстен.

Открыть судьбу бессильны лепестки ―

Иду один,

в тень рощи,

к мокрым листьям.

Прохлада их остудит жар лица,

А свежесть ― засветит свечу надежды,

Чтоб огонек всегда в ночи мерцал,

Чтоб согревали сердце грусть и нежность!

Нас много. Посторонних ― никого.

От всех сомнений здесь надежно спрятан.

О, если б вам стихи смогли помочь,

Как листья мне, ― поверить в Жизни святость!

1987

Утро

Холодным утром на рассвете

Прекрасны птичьи голоса

И ― в золотистом солнца свете ―

Созвездье капелек ― роса.

Прекрасна трав намокших свежесть

И изумрудный поля крик,

В листве зеленой ветра шелест,

Журчащий льдом, живой родник,

Холодная лазурность неба,

В тумане берег голубой,

Ромашки взгляд ― белее снега.

Прекрасно то, что Ты со мной!

1978

Андрею Кабакову

Моросящая стынь

и сгибающий ветер.

Никого. Лишь деревьев

зеркальные брусья блестят.

Ослепляющий черным,

угрюмый октябрьский вечер:

Интервал меж словами

листопад ― снегопад.

Мне сегодня не спится.

Осенняя блекнет дорога.

Сапоги погружаются

в вяжущей слякоти жуть.

В этой жизни серьезной

познал я еще немного.

Выбирать в ней непросто свой честный

и правильный путь.

Отношенья людей

в глубине своей нам непонятны.

Не откроют нам звезды

плохи они, иль хороши.

Пересуды об этом

в грядущем похожи на пятна

На чистейших порывах

до боли влюбленной души.

Дать свободу всем чувствам.

Не сковывать в душном угаре

Их полета

и свежести буйной грозы.

Только так перед жизнью

лицом можно в грязь не ударить

И прожить ее чище

печальной и чистой слезы.

1978

Прощальное письмо

Последние шаги до миража ―

Надежды неотступной чаянье.

И тлеющий еще любви пожар

Мы заливаем медленно отчаяньем.

Забудутся красивые слова

И страстной невесомости минуты.

Воображенье будет рисовать

Другие вариации кому-то.

Спасибо Вам за те гирлянды дней,

Когда как факел были Вы со мною.

Окончен бал: кому-то Вы нужней.

Моя тропинка ляжет стороною.

1979

Одиночество

Долгий дождь по зеркалу плаща

Струйками стекает на траву.

Сожалея, не могу прощать

И поэтому тоскливо одному.

Долгий дождь на голых кронах спит,

Отрывает редкие листы,

И по ветру дерзкому летит

Слабости союз и красоты.

Не бывает в мире двух дорог,

Параллельных в каждый жизни час.

Суд Судьбы ― в их расхожденье ― строг.

Гнев Судьбы всегда сильнее нас.

Лужи. Слякоть… Вновь не повезло.

Весь в руинах снов хрустальный храм.

Но хоть это будет тяжело,

Я с бедой своею справлюсь сам.

Сам ― один. А дождь все льет и льет.

Все обманчивей упор земли.

Тишина. Никто не позовет

И не разведет огонь вдали.

1978

Апрель

Апрель расплылся в луже. Хмурый,

Ты предо мной сырой апрель,

Как будто только что с натуры

Написанная акварель.

Весь мир я полюбил в апреле

За непонятную печаль ―

Ту неразгаданную прелесть,

Где капли таянья звучат…

1980

Костру

Огонь, зачем берешь? А впрочем…

Не привыкать сжигать мосты.

Конверт. Письмо. Бесстрастность ночи

И пепел мертвенно застыл.

Нет веры в вечную удачу.

Есть звезды над полями лет,

А под ногами ― слякоть. Значит,

Опять с костром держать совет.

Опять дышать смолистым дымом,

До красноты тереть глаза,

Мечтать быть искренне любимым

И самому «люблю!» сказать!

1979

Осеннее происшествие

До отправленья пять минут.

Глотнуть бы воздуха сырого!

Билет. Автобус. Долгий путь

И почерк осени суровый.

Как вдруг ― глаза.

Толпы как нет.

Одни глаза на фоне буром.

Все затоплял их талый свет

В вокзальном копошенье бурном.

Как на классическом холсте,

Овал лица и ветви ― руки.

Любуйся в гулкой пустоте ―

Не разрушай безмолвье звуком!

Судьба торопит. В пять минут

Я не посмел сказать ни слова,

Как вдруг… Автобус. Долгий путь

И почерк осени суровый.

Стечет печаль с озерных глаз,

Смахнет слезу осенний ветер.

А где-то там танцуют вальс

И ходят парами под вечер…

1980

Начало зимы

Вновь хрустит, скрипит, метется

Мягкий снег.

Воздух свеж. Как призрак солнце:

Город слеп.

Небо снежно. Сад прелестен

В белизне.

Взгляд любой и чист, и честен,

Как во сне!

А глазницы от мороза,

Что очки.

На щеках ледышки ― слезы ―

Звездочки…

1980

Марине Ланцуховой

Хризантемы ― поздние цветы ―

Средь смятенья общего печальный

Светлый луч спокойной красоты,

Неразгаданный обряд венчальный.

Снова осень. Тишиной святой

Уголок любой в лесу заполнен.

Людям, листьям отсвет золотой

Сказку позабытую напомнил.

Все равно: по звездам ль долгий путь

Иль длиною рек и далью мерят,

Не расторгнуть сладостных тех пут,

Коих долго ждут,

В которых ― верят!

1981

Посвящение

Был мольберт под прахом похоронен.

Для кого ― под вздохи и смешки ―

Рисовал я звезды и ладони,

Голубого поля васильки?!

Было людно, суетно и сонно.

С каждой и ни с кем встречал зарю.

И молчали буквы отрешенно

В книжном или письменном строю.

Может быть, не стоил я участья:

Кто в жару не плачет о дожде?

Но вдруг осень даровала счастье,

До поры не утопив в беде…

1981

* * *

Закрыты плотно ставни, двери

И снег кружится над водой.

Напрасно знать, кошмарно верить,

Что желтый цвет ― не золотой.

Опала сказка, потускнела.

В туман размыта теплота.

За белым сном, под настом белым

Погас последний вальс листа.

Кто обручается листами,

Тот причащается водой!

Но то, что желтый ― не златой,

Лишь перед явной наготой

Деревьев, дел и душ представим!

1981

Юле

Не стану дров бросать в костер,

Так много сил души отнявший,

Не стану отвечать на вздор,

А буду старше.

1983

Избит неизвестными

На Земле есть место, где согреться:

Пусть костер или родной очаг.

Пел я много о любви и сердце.

Ныне расскажу о сволочах.

Ночь кусалась. В шубе тело стыло.

Фонарей на той дороге нет.

Брел старик, весь сгорбленный, и было

Старику за восемьдесят лет.

Влажные глаза. Ушанка-шапка.

Лоб в морщинах (старость тяжела!).

У нагретой печки дома бабка

Целый час его уже ждала.

Вдруг из темноты, как из могилы,

Тени три и перегар спиртной:

«Эй, трухлявый, чтоб тебя скрутило!

Раскошелься ― дернем по одной!»

Не успел старик сказать ни слова ―

Грубый голос: «Падла! Не дает!»

И удар, паденье, привкус крови.

«Что? Молчать не будешь наперед!»

Допинали. Дотоптали. Скрылись.

Утром полз, в руках сжимая снег.

И, как сон, перед глазами плыли

Взрывы, танки.

В прошлом.

На войне…

1980

Л. М. Ерофеевой

Звезда горит для тех,

кому не безразличен

Ее туманный свет,

распластанный в ночи,

И для кого в стремленьи

безграничном

Всегда лиричная

мелодия звучит!

1981

Иннокентий Анненский

Лишь касался кончиками пальцев ―

Не сжимал фиалки в кулаке.

Наслаждался запахом акаций,

А не цветом флага на древке.

Жизнь вдыхал, не думая о смерти,

Светлый взор свой устремлял в века.

Не судачил о плохом и скверном ―

Сказку неба видел в облаках.

И внезапно ― без пророчеств мрачных ―

С неба камнем пал и встретил смерть

На вокзале, средь скамей невзрачных,

Будто в наши дни беря билет.

1981

Памяти однокурсницы
Ларисе Додоновой

Прости за не подаренный цветок,

За слов венок, не выловленный нами,

За скупость чувств и ― как ее итог ―

Безмолвную, терзающую память.

Улыбок свет ― вот помощи рука.

Чтоб долг отдать, тепло мы накопили,

Но… Канул день!

Мы в вечных должниках

Пред той, что спит в могиле.

Минуты, дни, года ― пред пустотой!

Для счастья в жизни выпало так мало!

Твоя мечта ― да будет нам звездой

И доброта ― да будет идеалом!

1983

На старом еврейском кладбище в Праге

Самый старый надгробный камень на могиле поэта Авигдора Каро датирован 23 апреля 1439 года.

Из путеводителя

Как листы из Книги Судеб ―

Отголоски бытия ―

Громоздятся камни всюду,

Текстом с нами говоря.

Тот был лекарь, тот ― аптекарь,

Тот ― непонятый поэт.

Каждый жил, работал, ехал ―

Робкий вился след.

Он бы стерся под песками,

Канул в лету сквозь века,

Но хранит нам память в камне

Благодарная рука!

Эту книгу не спалили

Всех фанатиков костры:

Вечен символ светлой силы ―

Мудрости и доброты!

1986

У моря

Ночью волны берег лижут,

Тихо галькою шурша.

Вы все дальше, но все ближе

Каждый взгляд Ваш, каждый шаг!

Кипарисы вдоль аллеи ―

Часовые ваших троп.

И цикория цветок

Дивным взором голубеет…

Пусть оковы тяжелы

Бывших разочарований ―

Вьется птица у скалы:

Прометея славит пламя!

1987

Ире

Судьба, однажды опыт проучив,

Была ко мне, увы, неблагосклонна

И солнца счастья робкие лучи

Она стыдливо прятала за склоны.

Ответа ли или совета ждал,

Нахально подставляя ветру спину, ―

Никто лицо мое не разгадал

И для души не засветил лучину.

Но так с годами, лишь кляня себя,

Ты видишь чьи-то слезы за капелью

И, как бы плохо не было, скорбя

Уходишь ты, не хлопнув громко дверью.

1988

Родному городу

Свердловска каменный цветок

Бесчувственный, холодный, стройный:

Чугунных Каслей решето

Кружев забытой колокольни!

Он, восхищая нас, парит,

Но в вечном есть увечье злое:

Пусть время след не истребит,

Но цвет с годами будет скрыт

Скорее пылью, чем землею…

1987

России

Всегда с чужестранцами хмурая.

Судить почему ― не берусь.

Вновь пряди волос белокурые

Злым ветром разметаны, Русь!

Глаза твои пасмурно-серые ―

Осеннего леса печаль.

Ты много так доброго делала

И вечно рубила с плеча!

Любить ― как нельзя не любить тебя.

Простить ― как нельзя не простить.

Так много и спето и выпито

На трудном совместном пути!

2002

Жизнь за Май
Лирическая поэма

Придет время, когда наше молчание будет красноречивее наших речей.

Последнее слово А. Спайса

Чикагская тюрьма. Ночь перед казнью

Организаторам первой первомайской демонстрации в 1886 году в городе Чикаго, анархистам Альберту Парсонсу, Августу Спайсу, Георгу Энгелю и Адольфу Фишеру, повешенным по приговору чикагского суда присяжных, посвящается.

1.

Топоры ― эхом в вечность, ―

Как маятник,

Рубят время в ночи.

Из песочных часов,

Хоть до хрипа кричи,

Вытекает песок…

Сердца стук бесконечен,

Вдруг!.. Замерло.

Что там ― плач? Женский плач?

Голос сердцу знакомый до боли.

Да вокруг только стены ―

Не сойти бы с ума мне!

Но растения стебель

К солнцу рвется сквозь камни! ―

Пусть твой промысел близок, палач:

К Свету путь преградить он не волен!

Боже! Кажется рядом Люси`,

Друг любимый и верный.

Этот голос ее, как мираж,

Как надежда на воду в пустыне.

Словно все с нами было вчера,

Словно угли еще не остыли

И ее я о счастье спросил…

Где он, день этот первый?!

День, что был без особых примет,

Если б вдруг не ее появленье

Феей прерий на диком коне,

И стремительный взгляд ее гордый.

Что-то вдруг пробудилось во мне:

Звук призывный, рождаемый горном,

Иль в кромешной ночи дальний свет,

Как чего-то большого знаменье…

Ты всегда предо мной ― наяву и во сне.

Отвести я виденье не в силах:

Невозможно забыть влажный блеск карих глаз,

Гибкость серны и пламя пожара!

Сколько лет я был слеп, разлучаясь не раз

С той одной, что меня поражала!

Если б было дано, как хочу встретить смерть,

То бы выбрал ― в объятиях милой.

2.

Полночь. Стены ― холодные камни.

Визг пилы. Гулкий стук топоров.

Сух приказ был для нас, им ― кошмарен:

«Эшафот чтоб к утру был готов!»

А ведут себя, словно святые.

Сколько было их ― лжемессий!

Все равно побеждает сила ―

Я б ответил, когда б кто спросил.

Здесь у плотников дело спорится.

Что ж, толковых прислали ребят.

Как там смертники? Не испортили б

Приговора привычный обряд!

Вот дней десять назад

Молодой ― Луис Линг,

Что из этой идейной компании,

Закурил, спрятав взгляд,

Не табак ― динамит

И ― поправ предписанья ― оставил их.

Может просто считал ― некрасиво умрет

И решил в одиночку преставиться…

Молоко на губах не обсохло, а вот

Призывать к мятежу уже нравиться!

Открываю глазок и гляжу в полутьму:

Свет свечи на камнях играет.

Только восемь часов жить осталось ему,

А он, вроде, не понимает!

Так спокоен и взгляд отрешен,

Альберт Парсонс ― вожак этой своры.

Странно. Мне, надзирателю, он не смешон ―

Сам ведь сдался. На суд из укрытья пришел:

Понимал, что со смертью спорит.

Говорят, будто книгу он здесь написал,

Анархизм какой-то славя:

Чтоб все ― братья, по-братски вольны голоса

И никто бы никем не правил.

Чушь! Разве ж можно без страха жить:

Человек и тщеславен и жаден,

А кого-то убить легче, чем полюбить

И труднее воспеть, чем нагадить!

Он, однако, силен. Никого не убьет,

Но за ним ― легион недовольных,

Что к речам его падки, как мухи на мед,

Что готовы вершить его волю!

Тут вот, в камере рядом, страдает жена ―

Не смиряет ее и клетка!

Посадили остыть. К мужу рвется она:

Не дозволено! Под запретом!

Кстати, как она там? Вроде уж не кричит.

Может быть утомилась, уснула?

Нет. Опять кулаками по двери стучит.

Да, таких остановит лишь пуля.

Вижу: вновь распростерлась на серой стене.

Как она угадала стену?!

И с другой стороны есть ведь камеры. Нет,

Вот такая во век не изменит!

Индианка, а вроде красавица… Что ж,

Век воркуя, с ней счастливо прожил бы,

Альберт Парсонс, и внешне ты будто хорош,

Только лезешь куда не положено!

А она все стоит, прислонившись к стене ―

Своим телом тебя согревает.

А она все не верит, что близкая смерть

Ее утром без мужа оставит.