Текст книги "Страж фараона"

О фараонах и подвалах Инени кое-что рассказывал, однако не в корабельной тесноте, а вечерами, подальше от чужих ушей и любопытных глаз. Эти истории будили память, и хоть вспоминалось Семену немногое, мир, в который он попал, уже не мнился сновидением, а с каждым днем приобретал черты реальности. В рассказах жреца оживали прошлое и настоящее, но были они для Семена связаны с грядущим, слиты с ним в единое пространство, где факты и события, походы и сражения, дворцы, усыпальницы и храмы, люди и их имена выстраивались плавной чередой и словно восходили вверх по бесконечной, тянувшейся в тысячелетний сумрак лестнице. Видимо, он, пришелец из будущего, воспринимал реальность совсем иначе, чем Инени; мир для него не кончался пролетевшей минутой, а был раскрыт во всей своей временной протяженности и глубине. Конечно, он не знал событий завтрашнего дня, но то, что случится за двадцать лет – пусть не в деталях, не в подробностях – не составляло для него секрета.

Он угодил в начало эпохи Нового царства. Лет сорок назад Яхмос, основатель династии, выбил пришельцев из Дельты, покончив с их столетней властью, и это великое свершение еще оставалось не позабытым; еще были живы старые воины и генералы вроде Инхапи, пустившие гиксосам кровь. Они принадлежали к немху[8]8
  Немху – дословно «сироты», «бедняки» – сословие свободных в эпоху Нового царства; раньше их называли «неджес», что означало «последние», «крайние» или просто «маленькие люди».


[Закрыть], к простонародью, но заслуги перед царем и отечеством возвысили их, сделали новой знатью – тем более что знать родовитая и старая вовсе не склонялась к объединению державы. Владыки сепов, наследственные князья, не желали делиться с фараоном ни властью, ни землями, ни людьми, и это было опасней могущества кочевников-гиксосов. Долгие годы Яхмос сражался на два фронта, и с чужеземцами, и со своими князьями, но оказалось, что справиться с хаку-хесепами трудней, и этих свар хватило лет на двадцать Аменхотепу, его наследнику. Затем к власти пришел Тутмос I, с простой идеей национальной консолидации: если в Та-Кем мало земли для знатного сословия и мало подданных для фараона, то почему не поискать их на востоке? А также на севере и юге… И он поискал, пройдя Синай, Палестину и Сирию вплоть до евфратских мутных вод, а в южных краях, в стране кушитов, добрался до третьего порога. Его царствование было славным, но не очень долгим, наследство – сомнительным: могучая держава и многочисленная армия без крепкой и властной руки. Новый властитель Тутмос II не обладал ни силой духа, ни телесной крепостью и, по прошествии трех лет, переселился в поля Иалу.

Печальное событие! Владыка умер, не дожив до тридцати, и царский титул – жизнь, здоровье, сила! – звучал по отношению к нему как грустная издевка. Рок, тяготевший над династией, впервые проявился столь открыто, хотя и раньше о нем толковали в народе и среди знатных людей. Ведь все властители, считая с Аменхотепа, брали супругами сводных сестер, но не могли породить наследников чистой царской крови; им приносили сыновей младшие жены и наложницы, а это, как заметил Инени, являлось признаком неудовольствия богов. За что и почему, было покрыто мраком и не имело видимой причины; сам Аменхотеп, его сын и внук грешили не больше, чем их благородные предки, а храмы строили с неистощимым усердием.

Судьба!.. – думал Семен, размышляя над этим повествованием. Судьба или роковая случайность! А может, месть Хатор, золотогрудой нильской Афродиты – за брак, свершаемый без любви, за инцест и насилие над человеческим естеством…

Итак, Тутмос – второй Джехутимесу – скончался год назад, оставив сына, прижитого не от супруги и царицы Хатшепсут, а от рабыни, финикиянки или сирийки. Об инородном ее происхождении знали все в Обеих Землях, хотя покойный царь назвал свою наложницу Иси, как принято в Та-Кем; и всем было известно, что ее отпрыск, уже коронованный под именем Мен-хепер-ра, не только наполовину варвар, но к тому же дик, упрям и слишком юн и глуп, чтобы нести нелегкое бремя забот о державе. Кроме него, на это бремя претендовали трое: властный Софра, глава египетских жрецов, военачальник Хоремджет и, разумеется, царица.

Об этих столичных интригах жрец рассказывал шепотом, по вечерам, под завывание шакалов, когда уставшие путники спали, а охранявшие стан часовые бродили вдалеке. Похоже, молодой Тутмос не вызывал у Инени симпатий – хотя бы потому, что этот мальчишка-варвар, увлекшись военным делом, не слишком жаловал жрецов. Впрочем, не это настораживало Инени; сам будучи жрецом, он не являлся ярым поборником корпоративных интересов, а рассматривал коллег только как хранителей мудрости. Юный властитель к ней ухо не склонял и потому был достоин порицания. И мог ввергнуть державу в неисчислимые беды! Ибо, как говорится в пословице, горек плод с гниющей пальмы…

Семен готов был с этим согласиться. «Дик, упрям и слишком юн и глуп! – размышлял он, поглядывая на лицо жреца, озаренное слабым лунным светом. – Ну, этот глупый мальчишка вам еще покажет! Всех согнет в бараний рог! И старую знать, и новую, и вас, жрецов!»

Картины мрачного грядущего рисовались Семену, так как он знал, что юный дикарь станет Тутмосом III, великим завоевателем, деспотом и жестоким ублюдком, залившим кровью Сирию и Палестину. И Египет за это поплатится: сотни тысяч его сыновей умрут в чужих краях на юге и на севере, а сменят их рабы – те же сотни тысяч, но не свободных роме, а подневольных чужаков. И будет у них столько же охоты трудиться, как у него, у Семена Ратайского, в чеченских подвалах, и принесут они с собой столько ненависти и обид, что колесо истории не выдержит, дрогнет, повернется, и страна покатится к упадку.

Однако еще не сейчас, не в ближайшие годы… Двадцать или более лет (в точности он не помнил) власть останется в других руках, и это будет период благоденствия и мира. Древнеегипетский ренессанс! Эпоха дальних экспедиций, время расцвета наук и искусств, прокладки каналов и орошения земель, строительства дворцов и храмов – и самого прекрасного из них, восьмого чуда света… Он помнил этот храм по фотографиям и фильмам, он видел его в воображении: три белоснежные колоннады, что поднимаются уступами к синему небу на фоне медно-красных гор, площадки и аллеи задумчивых сфинксов, широкая, чуть суженная кверху лестница, а перед ней – волшебный сад с плодовыми деревьями, с цветущими сикоморами и тама–риcками… Храм богини любви Хатор, возведенный велением Хатшепсут, прекрасной женщины и фараона! Кто будет его строителем? Кажется, доцент Авдеев, читавший историю древнего зодчества, говорил о Сенмуте и называл его гением…

Да, о Сенмуте! Точно, о нем! Если как следует призадуматься, размышлял Семен, на ум приходит кое-что еще. Брат, по словам доцента, многого добьется, очень многого, и не только в строительстве: будет первым министром царицы, правой ее рукой, всевластным повелителем Та-Кем… Однако Инени его переживет. Во всяком случае, так подсказывала память – если он не ошибся, и перед ним тот самый Инени… Великий инженер и зодчий, знаток языков, обычаев и стран, а также ваятель, математик, врач, строитель кораблей… Человек, доживший до глубокой старости, служивший многим фараонам, чье жизнеописание дошло к отдаленным потомкам и было прочитано спустя три с половиною тысячи лет…

«Интересно, – подумал Семен, – напишешь ли ты обо мне, мудрейший? Или не рискнешь упомянуть об этаком чуде? Или я – всего лишь эпизод, который сотрется в твоей памяти? Нельзя ведь помнить всех, кого повстречал за долгую жизнь…»

Но было не похоже, что Инени забудет встречу с ним. Определенно, жрец надеялся, что их отношения будут долгими и плодотворными, а связь – крепкой, точно у двух смоковниц, что выросли рядом и переплелись ветвями и корнями. На одном из привалов, отправив на отдых Пуэмру и То-Мери и дождавшись, когда остальные уснут, Инени придвинулся ближе, всем видом показывая, что предстоит доверительный разговор.

– Ты обещал, сын мой, припомнить, что случится в еще не прожитые нами годы… И что же? Это тебе удалось?

Семен молча кивнул, разглядывая спящих неподалеку спутников. Ночь была прохладной, и большинство из них закутались в плащи, напоминая темных гусениц, разложенных рядом с багровой медузой костра. Длинная гусеница – Техенна, большая и толстая – Ако, поменьше и покороче – юный Пуэмра, совсем маленькая – То-Мери… Сенмута и Мериры среди них не было; брат предпочитал ночевать на корабле, под навесом, а кормчий дремал в обнимку с рулевым веслом – видно, так было ему привычней или казалось, что это вовсе не весло, а стан толстушки Абет с острова Неб.

– Знание грядущего – великая сила… – задумчиво пробормотал Инени. – Многих из высших жрецов называют пророками, но разве мы в силах увидеть скрытое завесой не прожитых лет? Так, осколки и обрывки… И слишком часто мы ошибаемся.

Семен, приподнявшись на локте, продекламировал:

 
Что там, за ветхой занавеской тьмы?
В гаданиях запутались умы…
Когда же с треском рухнет занавеска,
Увидят все, как ошибались мы.
 

– Не понимаю твой язык, но чувствую, что сказанное – прекрасно, – заметил Инени после недолгого молчания. – Какому мудрецу принадлежат эти слова?

– Его зовут… будут звать… Омар Хайям, и он родится через три тысячелетия. Один из тех людей, которым ведомы пути, недоступные простому смертному…

– Их было много?

– Не очень. Может быть, сотня-другая за всю эту бездну лет.

– Теперь ты к ним принадлежишь, – сказал Инени с железной уверенностью, заставив Семена встрепенуться.

– Я? Помилуй, мудрейший!

– Принадлежишь, сын мой, ибо ты – здесь, и тебе ведомо будущее. А значит, ты можешь его изменить или оставить неизменным… Так, видно, пожелали боги!

Жрец запрокинул голову, и лунный свет, упавший на его лицо, резче подчеркнул морщины, тени под глазами, впалые щеки и виски. Казалось, он колеблется, хочет о чем-то спросить, узнать что-то необычайно важное, но страх перед грядущим сковал его уста.

«Я бы тоже испугался, – подумал Семен с внезапным сочувствием. – Неведомое страшит… Особенно если стоишь на распутье и не знаешь, какую избрать дорогу…»

Подсказать, успокоить? Он сделал бы это с охотой, но так, чтобы ничего не изменилось. Мысль о переменах истории пугала его не меньше, чем страшили Инени опасности еще не прожитых лет. Эти перемены могли его коснуться, перемолоть, как зернышко в жерновах… А изменения идут от слова: скажешь его неосторожно, и что-то сдвинется там и тут, что-то рухнет или воздвигнется, кто-то предаст или примет не то решение, а в результате – прощай, древнеегипетский ренессанс…

И все же он не мог молчать. Придвинувшись поближе к жрецу и не спуская глаз с уснувших воинов, Семен зашептал ему в ухо:

– Слушай меня, Инени, слушай и запоминай… Много веков Та-Кем будет велик, могуч и славен, но ты обладаешь достаточной мудростью, чтобы понять: всякая слава и сила преходящи. Придет им конец и здесь… конец, но не забвение, ибо народ твой сохранится, изменившись и назвав себя другим именем. Не только народ! Останется великий Хапи, и эта земля, и все чудесное, что вы сотворили в ней, все прекрасное, что радует глаз и возвышает душу, все, что удивляет и восхищает неисчислимое количество людей в моем далеком далеке… Ваши усыпальницы и храмы, пирамиды и обелиски, ваши статуи и росписи, царские ладьи и колесницы владык, утварь и украшения, ваши легенды и имена знатных и незнатных – все это дойдет до нас, прославит роме как самый искусный и мудрый народ из всех существовавших на Земле… Не скрою, кое-что будет потеряно, но многое, очень многое дойдет… Дойдет, не сомневайся! Даже папирус, который ты еще не написал…

Он сделал паузу, глубоко втянув прохладный ночной воздух. Показалось ли ему, или в самом деле кто-то из лежавших у костра пошевелился?

Семен понизил голос:

– И еще скажу тебе: держись подальше от молодого Джехутимесу. Его время придет, но не сейчас, не скоро. И пока оно не наступило, служи царице и радуйся жизни.

Лицо Инени, до того застывшее, напряженное, вдруг расслабилось; секунду он сидел с закрытыми глазами, потом, вытянув руку, коснулся груди Семена жестом благодарности.

– Благословен наделяющий, но дважды благословен тот, кто наделяет вовремя! Ты сказал все, в чем я нуждался, и успокоил мою душу. Как я смогу тебе отплатить?

Покосившись на чисто выбритый череп жреца, Семен пощупал свой заросший жесткой щетиной подбородок и ухмыльнулся.

– Подари мне бритву, Инени. Волос колет шею и мешает спать.

– Исида всемогущая! Я подарю тебе лучшую бритву из черной бронзы, какие делают в Мен-Нофре! Но этого слишком мало, Сенмен.

Сенмен, не сын мой! Впервые Инени назвал его так, будто хотел подчеркнуть свое уважение и благодарность.

Улыбка скользнула по губам жреца.

– Ну, с бритвой мы решили… В чем ты еще нуждаешься? Что я могу сделать? Служанку ты уже нашел… Подарить опахало, чтобы она обмахивала тебя в жару?

– Подари мне дружбу, Инени. Дружбу, и больше ничего. Что еще нужно человеку, который имеет брата и друга?

– Многое, Сенмен, многое… Нужен дом, нужны плоды, вино и хлеб, теплый плащ в месяц фармути, прохлада в месяц тот, место для размышлений и, конечно, нужна женщина. А дружба… Могу ли я одарить тебя тем, чем ты и так владеешь?

Инени смолк, и минуту-другую они сидели в тишине, глядя на угасавший костер. Свет его был неярок, но, соединившись с лунным, позволял различить часового, опиравшегося на копье, и неподвижные фигуры спящих. Один из них – кажется, Пуэмра – пошевелился, плотнее кутаясь в плащ.

Они молчали.

Молчание бывает разным, думал Семен; люди молчат, замкнувшись в отчуждении или желая скрыть затаенные мысли, молчат враги, молчат любовники, опостылевшие друг другу, безмолвствуют глупцы, которым нечего сказать, но иногда молчание – иное: знак доверия и разделенных дум и чувств. Такое молчание соединяет незримыми прочными узами на годы и годы, даруя тепло и душевный покой. Благословенное молчание!

Наконец Инени произнес:

– Этот папирус, который я еще не написал… Ты ошибся, друг мой, я уже его пишу. Пишу о жизни, о том, что видел и слышал, чему довелось быть свидетелем… Но я не рискнул бы упомянуть в нем о тебе. Никто не поверит, даже потомки… Или поверят? В твоем далеком далеке?

– Пожалуй, нет, – Семен покачал головой.

– Тогда я напишу другую повесть, тайную, для тех, кто захочет мне верить, – сказал Инени. – Повесть о тебе и загадках времени… Или в твою эпоху время уже не загадка? Может быть, вы покорили его и живете вечно, как боги?

– Нет. Живем мы немного дольше вас, и, сколь ни обширны наши познания, тайн времени не разгадали. Мы можем двигаться с огромной, невообразимой скоростью, но только в пространстве, по суше, морю или в воздухе; что же до времени, оно течет как встарь, не медленней и не быстрее, и увлекает нас с собой. Провалиться в прошлое… Нет, это слишком фантастическая идея! И потому я думаю, что писать обо мне не нужно – это будет лишь поводом к сомнению и обесценит весь твой труд.

– Не весь. То, что будет написано о тебе, я хорошенько спрячу. Но ты, друг мой, упомянул о знании… – Инени смущенно улыбнулся. – Признаюсь, меня снедает любопытство, да покарают его боги! Скажем, ты был солдатом и стал ваятелем, что удивительно – ведь нет более разных путей для человека… Солдат пускает стрелы, колет мечом и копьем, ваятель же должен многое знать, очень многое, Сенмен! Как выбрать камень и как исчислить его вес, сколько людей или быков должны его везти, как его поднять и как разметить, дабы помощник отсек лишнее и не тронул нужного… Ну и другие такие же вещи, которым учат в школе писцов, потом – в каменоломнях и храмовых мастерских. Долго учат! Так долго, что у ваятеля нет времени на ремесло солдата!

Семен поскреб небритый подбородок и усмехнулся.

– Хочешь устроить мне проверку, а? Ну, давай, мой мудрый друг!

Инени быстро произнес:

– В семи домах сидят по семи кошек, и каждая поймала семь мышей. Сколько всего мышей они изловили[9]9
  Одна из подлинных древнеегипетских задач.


[Закрыть]?

– Двести сорок три, – тут же откликнулся Семен и, глядя в изумленное лицо Инени, повторил каждую цифру: – Сон, туа, хемет[10]10
  Древнеегипетские названия цифр: сон – два, туа – четыре, хемет – три.


[Закрыть].

Брови жреца приподнялись.

– Даже премудрый Тот не смог бы сосчитать быстрее… Ну, попробуем еще раз! Слушай: некий семер решил наградить своих слуг, разделив меж ними овечье стадо в семь сотен и еще четырнадцать голов. Двум слугам он даровал по три доли, пяти – по две доли, и еще пяти – по одной. Сколько овец получит каждый из слуг?

– Семьсот четырнадцать поделить на двадцать один… – пробормотал Семен. – Будет… э-э… тридцать четыре. Это одна доля. Ну, а две и три – шестьдесят восемь и сто две овечки. Щедрый этот семер!

Инени судорожно сглотнул, глаза его закатились, и казалось, что он вот-вот грохнется в обморок.

– Это… это н-не… н-невозможно, клянусь устами Маат! Чтобы решить такую задачу, нужны паа… паа-ппирус, п-палочка для письма, а главное – врр… время! Много времени[11]11
  В Древнем Египте использовалась десятичная система счисления и были известны два арифметических действия – сложение и вычитание. Таблицы умножения египтяне не знали; умножение сводилось к многократному сложению, а деление – к подбору числа, которое, будучи умножено на делитель, дает делимое. Столь же длительными и неуклюжими были действия с дробями, причем использовались большей частью основные дроби, имеющие в числителе единицу – 1/2, 1/3, 1/4 и так далее.


[Закрыть]!

– Мир движется вперед, – скромно заметил Семен. – Похоже, у тебя пересохло в горле? Не хочешь глотнуть водички? Или предпочитаешь вино?

Среди лежавших у костра наметилось движение, кто-то из них приподнялся, откинул плащ. Так и есть, Пуэмра! – отметил Семен. И физиономия не слишком заспанная… Подслушивал, что ли?

– Почтенный наставник желает пить? Принести красного из Каэнкема?

– Спи! Спи, юноша, не то проведешь завтрашний день на скамье гребцов! – Инени резко махнул рукой и повернулся к Семену. – Скажи, друг мой, ты одарен особым талантом в обращении с числами? Или у вас это может каждый?

– Каждый. Примерно лет с двенадцати.

Это добило жреца. В возбуждении он приподнялся, схватил Семена за плечо и, едва шевеля губами, прошептал:

– Значит, вы не люди… Хоть век ваш не отличается от нашего, вы все-таки боги, да простит меня Амон! Теперь я понимаю, как ты выдержал транс ичи-ка и не сошел с ума… Твой разум, в сравнении с нашим, подобен факелу средь тлеющих углей!

Частицу истины тут можно усмотреть, решил Семен. Извилин у него имелось ровно столько же, сколько у Инени, но мозг человека двадцатого столетия был лучше тренирован и, вероятно, более восприимчив к запоминанию. Три с половиной тысячи лет отшлифовали его разум, но боги здесь были ни при чем – заслуга принадлежала множеству людей, известных и безымянных гениев, придумавших то и это, пятое и десятое. И набралось того и этого немало, подумал он, качая головой.

– Нет, мой друг, мы вовсе не боги. Я обращаюсь с числами быстрей, чем ты, ибо меня научили несложным правилам, и десять лет, пока я учился в школе, я пересчитывал кошек, мышек, коров и овец. Поверь, это совсем просто!

Глаза Инени блеснули жадным интересом.

– Расскажешь, как?

– Расскажу, однако… – Семен помолчал, соображая, как бы получше сформулировать мысль, – однако и ты поведай мне кое о чем. Мой брат пустился в далекое странствие по воле казначея Нехси, терпел жару и холод, повстречал разбойников и чуть не погиб… Но над тобой ведь Нехси не начальник? А там, на корабле, два дорожных сундука, твой и Сенмутов… Почему?

Жрец смутился. Кажется, вопрос о цели плавания застал его врасплох, что показалось Семену странным. Разве постыдно любопытство, жажда увидеть чужие края, узнать, какие земли лежат за нильскими порогами? Конечно нет! К тому же Инени сам признавался, что любопытен.

– Я мог бы назвать тебе сотню причин, – медленно произнес жрец, – но друзьям не лгут. А истину я не могу поведать, ибо губы мои и язык запечатаны клятвой перед престолом владыки Амона, да и тебе лучше не знать лишнего. Ты ведь сам сказал: кто много знает, долго не живет!

У берега плеснули волны, с реки повеяло прохладой, и Семен, кивнув, завернулся а плащ. Потом лег на циновку, вытянул ноги и пробормотал:

– Правильная мысль. Но знающий мало живет еще меньше.

Друг мой, Явившийся из Тьмы, обладал познаниями и умениями в самых различных областях, и это меня поражало: ведь воин, каменотес или писец учится мастерству годами и редко меняет свое ремело. Но Страж был иным. Камень покорялся ему с той же легкостью, как папирус или боевой топор; он мог ковать оружие, лить стекло и складывать числа, а о плоти человеческой знал больше, чем все целители Обеих Земель. К тому же он умел управлять людьми и воинами столь хитроумно, что знавшим его это искусство казалось чудом…

Тайная летопись жреца Инени

Глава 5
Остров Неб

Пир во дворце Рамери, хранителя Южных Врат и царского сына Куша, был обильным и долгим – таким, каким полагается чтить столичных гостей. Огромные подносы с говядиной и газельими окороками сменялись птицей – утками, гусями, журавлями; к ним подавали лепешки, бобы и овощи, затем тащили рыбу, жареную и отварную, под острым пряным соусом, и снова мясо – печеную на вертеле баранину, телячье рагу, каких-то крохотных птичек, которых полагалось есть с костями, жаркое из черепах, пернатую и четвероногую дичь. В перерывах гости могли освежиться фруктами, гранатами и виноградом, инжиром и финиками, а под конец настала очередь сладких блюд – пирожных, пирогов и пирожков с орехами, медом и фруктовой начинкой. Все это изобилие запивалось десятью сортами вин – вином зеленым и алым, рубиновым и черным, розовым и золотистым; был и местный коктейль – напиток уам, который готовили из смеси белого и красного вина с добавкой мелко нарезанных фруктов.

Кроме почетных гостей, пророка Инени и Уст Фараона с братом, в пиршественном зале было человек двадцать: придворные и высшие чиновники, управитель дома Рамери, начальник его охот, хмурый воин – командир гарнизона, сборщик податей, распорядитель амбаров и житниц, старший над рудниками и каменоломнями, три жреца из святилища Хнума, чей древний храм, находившийся здесь, славился на всю страну. Гости, сидя у невысоких столиков, ели чинно, пили умеренно, если не считать хмурого воина и толстяка, смотрителя каменоломен; ни пьяных выкриков, ни возбужденной жестикуляции Семен не замечал. Сам наместник Рамери, осанистый сорокалетний мужчина в большом парике, при ожерельях и золотых браслетах, расположился на сиденье с подлокотниками в форме львиных лап, позади которого застыли два мускулистых темнокожих маджая – гориллы-телохранители. Зрачки у владыки Южных Врат были как пара стальных шурупов, однако на властном лице играла благожелательная улыбка. Ему, похоже, нравились чудесные истории, а Сенмут оказался превосходным рассказчиком, искусно переплетавшим слова со звоном чаш и переменами блюд. Удивленные возгласы пирующих служили ему наградой; под этот аккомпанемент он говорил о странствиях в крепость за третьим порогом, о брате Сенмене, бежавшем из плена, о битве с нехеси и молоте, дробившем черепа, о происшествии в Шабахи и о целительном искусстве Инени.

Речи его скользили мимо сознания Семена.

Это пиршество с бесконечной чередою вин и яств, этот просторный, убранный коврами и цветами зал, толпы слуг, пышные одеяния придворных, их украшения и парики – все это было таким экзотическим, таким потрясающим зрелищем! Ему казалось, что он погрузился в яркие сны или попал на съемки исторического фильма, где не жалеют средств на реквизит; однако с минуты на минуту декорации будут убраны, со столов исчезнут чаши, миски и кувшины, актеры и статисты сбросят допотопную одежду и, натянув привычное, отправятся пить кофе и курить. Но минута все длилась и длилась, будто убеждая, что перед ним не мираж и не подделка, а настоящая реальность – та, что дана нам в ощущениях.

Быт на корабле казался много проще и привычней, да и Саррас, суровая крепость на южной границе, в которой они ночевали, столь же не удивлял комфортом, как хижина в Шабахи. Но, очевидно, саррасского военачальника и хаке-хесепа Рамери разделяло множество ступеней или даже лестничных пролетов – столько, скольким положено быть между скромным капитаном и наместником обширного и изобильного края. Каждому – свое! – как говорили в Риме. Капитану полагались домик под тростниковой крышей, пара циновок и глиняный кувшин, наместнику – этот дворец и зал с колоннами и сводом, украшенным вязью золотых спиралей, с мягкими коврами, изящными резными сиденьями и ложами, столами из черного дерева и тонкой фаянсовой посудой.

Зал открывался на широкую галерею с лестницей, спускавшейся в парк. Там извивались в зарослях мощеные дорожки, журчали воды, росли неведомых пород деревья и кустарники, а за прохладными прудами высился павильон с приподнятой на деревянных столбах кровлей. Столбы из дерева аш, из дорогого привозного кедра, изображали связки папируса. В Та-Кем папирус символизировал Юг, а лотос – Север, и лишь во дворце фараона, владыки Обеих Земель, считалось уместным объединение этих символов.

За галереей и парком, дремавшим в лучах послеполуденного солнца, лежал город Неб. Тянулись вверх пилоны храма Птаха, сверкали стены, облицованные розовым гранитом, белели сложенные из известняка дома зажиточных и знатных, грудились на окраинах хижины, сновали у пристаней лодки и плоты… За рекой, у подножия утесов, подступавших с востока и запада, зеленели пальмовые рощи, и свежий северный ветер играл среди стройных стволов и перистых крон. Ближе к островам – а тут их, кроме Неба, было еще два или три – Нил, сузившись и разделившись на несколько потоков, таранил гранитный горный щит, рассекал его и изливался в плодородную широкую долину. Она тянулась к морю километров на шестьсот, после чего, став похожей на раскрытый веер, переходила в земли Дельты, орошенные семью речными рукавами и бессчетным множеством протоков. Вроде метлы с искривленной ручкой и редкими прутьями, думал Семен, разглядывая реку, город и причалы. К одному из них неторопливо подгребал корабль с бушпритом, задранным вверх и изогнутым, как рыбий хвост, у другого покачивалась их барка, приплывшая в Неб минувшим днем, когда над западной пустыней уже садилось солнце.

– Велик Амон! – провозгласил Рамери, повернувшись к Сенмуту и поднимая чашу. – Ты, семер, проделал долгий путь ради бредней глупца Туати – да поразит его Сохмет! – и не нашел искомого. Но боги знают, как и куда направить человека… Брат твой с тобой, а это значит, что благосклонны к тебе Амон и Хнум: не мертвым камнем одарили, а жизнью родича.

– Это верно, мой господин, – отозвался Сенмут, с улыбкой глядя на Семена.

– О камне же не беспокойся. К чему искать за третьим порогом то, что есть у первого? Розовый камень ломают в Севене и грузят сейчас на корабли, вместе с медью из Бухена. С ними ты поплывешь в Уасет, так что почтенный Нехси будет доволен.

– И это верно. – Сенмут склонил голову. – Хвала Амону и тебе, сиятельный! Я привезу в Уасет и медь, и камень, и брата.

– Я его помню, – промолвил старший над рудниками, заглатывая пирожок с изюмом. – Помню! Десять разливов назад, проплывая мимо Неба, Сенмен был гостем в моем доме. – Ухватив второй пирожок, он ткнул им в сторону Семена: – Ты изменился, ваятель, и, как сказал мне твой брат, многое тобой забыто по причине болезней и горестей… А помнишь ли вино, которое мы пили? И девушку-ливийку, с которой развлекался ночью?

Семен подмигнул тучному начальнику рудников.

– Вино было сладким, а девушка – еще слаще. Светлокожая, с тонким станом, да?

Ошибиться было трудно – все ливийцы были светлокожими и гибкими.

– Он не болен, он здоров! – Домоправитель звонко хлопнул себя по ляжке. – Если мужчина помнит о вине и девушках, он – здоров! К тому же этот человек не выглядит больным, хоть пережил немало горестей… Нет, не выглядит! Он – как крепостная стена, как гора из меди! Пусть я останусь без погребения, если лгу!

– Ты не лжешь, – заметил бритоголовый старец, первый из пророков Хнума. – Лгали сыновья гиен, жалкие трусы, сбежавшие от кушитов! Те, что бросили господина в беде, сказав, что он погиб! Между прочим, твои солдаты, Пауах! – Жрец покосился на хмурого военачальника, который командовал гарнизоном Южных Врат.

– Тогда – не мои, – буркнул воин и присосался к чаше.

– Пауах прав, – важно кивнул Рамери, – десять разливов назад его здесь не было. Но тех нерадивых корабельщиков и стражей надо сыскать! – Глаза хаке-хесепа расширились и сверкнули, а в голосе прорезался металл. – Найти, зашить в мешки и бросить в Реку!

– Исполню, сиятельный, – пробормотал Пауах, запрокинул голову и вылил вино в необъятную глотку.

Инени, сидевший напротив хранителя Южных Врат, поморщился.

– Всякий проступок требует воздаяния, но оно должно быть скорым. После многих лет не ищи вину на слушающих твой призыв, чтобы не прослыть злопамятным. Амон с них спросит!

Слушающие призыв – так назывались слуги, и этот термин стал уже для Семена привычным, в отличие от другого – секер-анх, живые убитые, или рабы. Кажется, рабов в земле Та-Кем было немного, и он пока что с ними не встречался.

– Говоришь, Амон спросит? – произнес Рамери и поджал губы. – Ну, посмотрим, посмотрим, мудрейший… Обещаю, если за это время Амон спросил хоть с одного, я отменю мешки и ограничусь поркой. – Он откинулся в кресле и щелкнул пальцами.

В зал стайкой ярких мотыльков впорхнули танцовщицы. Это случилось так неожиданно, что чаша в руке Семена дрогнула; застыв с приоткрытым ртом, он глядел, как мечутся цветные прозрачные ткани, колышатся груди и бедра, сияют глаза, как, подчиняясь мерному ритму, переступают ноги, как изгибаются в пляске тела, сливаясь с рокотом барабанов и тихим посвистом флейт. Все вокруг внезапно ожило, пришло в необходимую гармонию: полунагие девушки плясали среди колонн, под золотыми сводами, и это был последний штрих, соединивший Семена с реальным миром и примиривший с ним. Он вдруг осознал, что этот мир, безмерно далекий, сказочный и непривычный, в главном не отличается от того, что еще мнилось настоящим, не выпускавшим память из своих оков: и там, и тут были женщины. Это открытие поразило его.

Конечно, в Шабахи он видел женщин, но эти казались другими, манящими и желанными. И сказочно красивыми! Не потому ли, что он просидел в заточении много месяцев? Или в жилах его играло выпитое вино?

– Похоже, брат твой что-то вспоминает, – усмехнулся Рамери, кивая Сенмуту. – Не ласки ли той девушки-ливийки?

– Неудивительно, мой благородный господин, – заметил смотритель каменоломен, расправившись с последним пирожком. – Я бы лишился не только памяти, но и разума – да сохранит меня Амон! Жить с нехеси, в плену, без приличной еды, без вина и женщин… И так – десять лет!

«Не десять, все-таки поменьше, – мелькнуло в голове Семена, – а вот насчет еды и остального – в самую точку!»

Он жадно уставился на танцовщиц, вдыхая полузабытый аромат разгоряченной женской плоти. Рамери, протянув руку, потрепал его по плечу.

– Ешь и пей, ибо – клянусь пупком Хатор! – эта ночь будет утомительной! Ты похож на оголодавшего льва, ваятель Сенмен… Сколько прислать тебе этих газелей, чтобы ты насытился? Двух или трех?