Текст книги "Cправки и танцы (сборник)"

Михаил Айзенберг
Cправки и танцы (сборник)

© Новое издательство, 2015

* * *

1

«Слух неразборчив, или ушная полость…»

 
Слух неразборчив, или ушная полость
ближе к земле тянется к анонимам:
между шумов их говорящий голос
передоверен самым необъяснимым.
 
 
То ли вода тянется к водосборам,
то ли береза воздух берет обратно.
И ничего, что отвечают хором.
Хоть по складам, а все равно нескладно.
 

«Сон идет за человеком…»

 
Сон идет за человеком,
изведенным в никуда,
словно талая вода
вперемешку с темным снегом.
 
 
Их когда-то сдали в хлам –
всех увечных, безголосых,
что на остров Валаам
укатились на колесах,
 
 
на подбитых костылях,
на подкованных дощечках,
в черных сгинули полях,
потонули в черных речках.
 
 
Вот и в памяти черно.
На пиру у людоедов
сладко хлебное вино.
И живи, его отведав.
 

«Он почти не следит за игрой…»

 
Он почти не следит за игрой,
но сбивается редко.
Как всегда провисает, с дырой,
волейбольная сетка.
 
 
Полагается летнему дню
любоваться закатом,
а уклад не гниет на корню,
если корень обкатан.
 
 
И вечернее солнце к игре
наклоняется низко.
И в смоле на янтарной коре
загорается искра.
 
 
На прощанье земля молода,
а жара щекотлива.
И в ладонях скребется вода
жестяного разлива.
 
 
Рукомойник гремит бубенцом,
окликает отставших.
И опять начинается сон,
призывающий старших.
 

«Вот земля, что легла как свинец…»

 
Вот земля, что легла как свинец
на своих, на острожных,
не упала на меч-кладенец,
задержавшийся в ножнах.
 
 
А теперь из травы забытья
привстает, невредима,
говорит, что и ты не судья,
и она не судима.
 
 
Нагревает полуденный шелк
неоплатного долга.
Чтобы все запечатать в мешок,
есть сосновая смолка.
 

«Стекла нового патрульного…»

 
Стекла нового патрульного
протирает черной ветошью,
а сама из Долгопрудного,
чуть подправленного ретушью.
 
 
Но дитя ее пристроено,
и пальто ее на вешалке.
И уже на постороннего
не глядит глазами беженки.
 
 
Только лестница-чудесница,
не ущелье и не улица,
мелкой сволочью беснуется
и никак не перебесится.
 
 
Поперек себя расшатана
злая цепкость бестелесная.
И теперь без провожатого
ей нельзя, она не местная.
 
 
Спит одна в холодной комнате,
черной ветошью замотана.
Никогда ее не вспомните,
не увидите. Но вот она –
 
 
на ближайшем повороте вы
на нее глаза не подняли.
Это я стихи о родине.
Это если вы не поняли.
 

 
Не попадаться б на глаза
глядящему на нас с экрана.
Одна магнитная слеза –
подменной радуги растрава –
 
 
в работных светится домах,
ежевечерняя рутина,
чтоб хоть какая-то впотьмах
жизнь завелась, как паутина.
 

 
Не так ли?.. Ясно, что не так.
Идет, не подавая знака,
никем не уличенный мрак,
ублюдок тютчевского мрака.
 
 
Ему дорога на Москву,
там силу чувствуют в бастарде,
готовом к новому броску,
но задержавшемся на старте.
 

 
Ожившей тьме хватает рук
прицелиться куда попало,
почетный замыкая круг
по следу Земляного вала.
 
 
Но окруженная Москва
в экранном отблеске косматом
по удаленности родства
себе приходится сарматом.
 

 
Людские скачут табуны
напоследях кривого гола.
Ночной огонь из глубины.
Ночные выкрики футбола.
 
 
Непроясненные тела
желаний, миру неугодных,
едят из одного котла
с тенями вымерших животных.
 

«Холодный камень блестками оброс…»

 
Холодный камень блестками оброс,
и воздух в темноте снимает мерку,
но не на наш – на великаний рост.
И снова снегом засыпает сверху.
 
 
Смотри, куда нас время привело –
к невидимой версте и снежной яме,
и в очередь за тем, кто меж тенями
еще способен отдавать тепло.
 

«Удача тем, кто, ниже на вершок…»

 
Удача тем, кто, ниже на вершок,
из-за спины выглядывал у старших.
Отставшего и случай бережет,
и время добавляют для отставших.
 
 
Вставать за теми совесть не велит.
Ни чести их не зная, ни обиды,
перенимать их встроенный магнит
и делать вид, что мы видали виды.
 
 
Кому важна отставших правота,
им недосуг заглядывать туда,
где наших ни длины, ни глубины,
и никакие виды не видны.
 

«Ни следа на разводе суглинка…»

 
Ни следа на разводе суглинка,
успеваешь стереть отпечатки,
но всегда остается пылинка –
чья-то тень на обводе сетчатки.
 
 
А еще на лице паутинка
прилепилась на долгую память.
Набегание нервного тика
не убавить, ни шагу прибавить.
 
 
Невидимка нам делает знаки,
за спиной объявляется снова.
Мы не спим. Выправляем бумаги
и свидетеля ждем подставного.
 

«По стене идет, змеясь…»

 
По стене идет, змеясь,
нам, прохожим, непонятна,
рун игрушечная вязь,
проступающих как пятна.
 
 
И не детская рука,
выводящая угрозы,
речь не делит на слога,
пропускает в переносы
 
 
не других, а нас с тобой,
появляющихся в виде
смутной рожицы кривой
из настенного граффити.
 

«Сегодня воздух как на сборах…»

 
Сегодня воздух как на сборах,
чуть переложенный снежком,
а по дворам бездымный порох
гуляет свежим порошком.
 
 
Озон мешается с тревогой,
гниющей в глубине души.
Она и в тишине убогой
не спит, считает этажи:
 
 
как, пустоту одолевая,
в подземный город без огней
уходит шахта лифтовая;
как воздух тянется за ней.
 

«Как записки легли к изголовью…»

 
Как записки легли к изголовью
эти годы. Еще запиши,
что тогда занимались любовью
мы почти на лету, как стрижи.
 
 
Эти годы, никто не учил их
застывать на лету, на бегу.
А листками в бесцветных чернилах
я еще поделиться могу –
 
 
как ходили с пустыми руками
вызывать стеклотару на бой,
только б выжать из воздуха камень
и на нем утвердиться стопой.
 

«Не выходит хмель, прилипает грязь…»

 
Не выходит хмель, прилипает грязь,
и уже не делается лечебной.
Но заходит музыка, становясь –
не свисти, народ! – отходной вечерней.
 
 
А тебя поднимет ночной звонок
послужить не сторожем – санитаром;
наступает паника со всех ног
на паркет, залитый горячим варом.
 
 
А на том конце краковяк играют,
набирают номер сто раз подряд,
но не помнят, что они набирают,
и не знают, с кем они говорят.
 

«Одна из тех, кто мечен черной меткой…»

 
Одна из тех, кто мечен черной меткой
и виден на просвет издалека.
Мрачна, дика
и с вечной сигареткой.
 
 
Но только после первого глотка
пробелы отзываются оглаской
и выходки ее черновика –
движением под набеленной маской,
смятением, стирающим черты.
 
 
И, гневное, лишается окраса
ее лицо – китайская гримаса
в зарницах из подкожной темноты.
 

«День заходит как заочник…»

 
День заходит как заочник,