Текст книги "Шахта"

Глава 8. Егорыч

Сереньким октябрьским утром, не то чтобы рано, а часиков так в девять, Петр Борисович Зощенко отворил дверь своего кабинета на первом этаже конторы шахтоуправления. Он в тот день, как говорится, встал не с той ноги и был в меланхолическом настроении. Осень полыхала в разгаре красоты увядания жизни. После ночного заморозка влажные красные и желтые листья устилали улицы поселка, а оранжевые, очень крупные в этом году рябиновые гроздья ярко светились во всех палисадах, переполненные горьким дождевым соком. Вот и Зощенко, несмотря на известную душевную черствость, вертел в руках мохнатую лиловую астру, сорванную им зачем-то по дороге.

На столе его ждала записка от нового начальника шахты. Того на месте не оказалось, но выяснилось, что, явившись, как обычно, на взводе, он наорал на старика завхоза по поводу текущего потолка и осыпающейся штукатурки и приказал все это немедленно ликвидировать. На завтра уже вызваны были рабочие. Вникнув в суть события, Зощенко распорядился, чтобы все конторские обитатели срочно подготовили свои служебные помещения к ремонту.

Как всегда в подобных случаях, закрутилась особенная кутерьма. Кто выносил в коридор доверху набитые ящики письменных столов и складывал их вдоль стены, кто, наоборот, опустошал стоявшие там испокон веку шкафы, перетаскивая в комнаты их пыльное бумажное содержимое. Третьи просто слонялись с потерянным видом, не зная, за что схватиться.

Вернувшись к себе, Петр Борисович оглядел кабинет свежим, незамутненным взглядом. И без того узкую комнатенку с обеих сторон загромождали набитые под завязку шкафы. Часть бумаг находилась в папках, другие – в перевязанных разномастными веревочками кипах, но большая их часть образовывала бесформенные, спрессованные временем желтоватые груды. Замков шкафы не имели, точнее, замки давно были сломаны, и дверцы их не закрывались из-за выпиравшего содержимого. Сохранившийся посередине узкий проход застелен был потертой ковровой дорожкой. У окна, по бокам стола, лежали не поместившиеся в шкафы, то есть сравнительно новые, но пожелтевшие уже кипы. В левом углу располагался старинный черный сейф с медными накладками и чугунными финтифлюшками. В нем лежали важные документы, причем в отменном порядке. В другом углу стоял небольшой кожаный диван. В общем и целом кабинет был довольно опрятным, исключая пыльные рулоны чертежей на шкафах, куда не дотягивалась уборщица. Там же стоял макет шахты, выполненный в масштабе 1:100. Виднелись только верхушки миниатюрных копров с черными нитками, натянутыми на колесиках.

Фронт работ был немалый. Теребя в раздумье подбородок, Зощенко постучался в соседнюю дверь и оказался в куда более уютной обстановке. Здесь на подоконнике красовались жестянки и побитые чугунки с цветущей геранью, а у тесно сдвинутых столов возились четыре немолодые женщины. Одна из них, Антонина Ивановна, обычно выполняла для него машинописные работы. Неловко сунув ей несчастную астру, Петр Борисович попросил помочь разгрести бумажные завалы в его кабинете, отметив, что не менее половины напечатано ее руками. Ему было приятно, что Антонина Ивановна так и зарделась, получив цветок. Женщина она была аккуратная, а главное – вполне надежная, несмотря на некоторую излишнюю говорливость. Он ценил ее также за исполнительность и постоянную доброжелательность ко всем без разбору. Через пять минут она явилась в сопровождении девчонки-технички. Зощенко встретил их в робе и сапогах. Он решил прогуляться пока в шахту.

Перед уходом Антонине Ивановне даны были самые точные инструкции. Приказы, нормативные документы, планы и отчеты за последние семь лет следовало разобрать, переложить, если нужно, в папки, которые соответственно надписать. Чертежи и макет очистить от пыли. Все остальное – выкинуть.

Когда он часикам к пяти вечера вернулся, титаническая работа близилась к завершению. В коридоре напротив его двери возвышалась башня аккуратно надписанных папок. К последней склонившаяся над столом Антонина Ивановна как раз приклеивала этикетку. Гора ненужной бумаги, впрочем, тоже тщательно увязанной в кипы, лежала в углу. Рядом стояли закатанные в кальку рулоны. Шкафы были уже пусты. Восхищенный Зощенко сам сходил в мастерскую за рабочей силой. Вскоре и шкафы, и сейф вынесли в коридор, оставив на полу прямоугольники спрессованной пыли. Там же нашлось с десяток карандашей, кое-что еще и даже самописка, о которой Петр Борисович прежде думал, что ее у него увели. Вынесены были и стол, и дорожка, и оба венских стула. В комнате остались пока диван да маленькая тумбочка под телефоном. Зощенко решил домой на ночь не уходить. Как обычно в последнее время, он очень устал от посещения шахты. Расположившись на диване, он принялся рассматривать разные интересные предметы, найденные среди бумаг, как-то: несколько дыроколов, ножницы, чайные ложки, угольники, почетные грамоты, малюсенький сувенирный самоварчик, настольное зеркало и черт-те что еще. В той же куче находилась перевязанная бечевой обувная коробка. Он спросил Антонину Ивановну, что в ней. Та, уместив на тумбочке два стакана чаю с лимоном, сахарницу и тарелку плюшечек собственного производства, взглянула и ответила, что в эту коробку она сложила найденные в шкафах фотографии.

В основном снимки были групповые: то на фоне знакомого копра, то в городе, у памятника Ленину, то – в разнообразных официальных залах. Некоторые сделаны были в Москве, а на одной или двух сурового вида товарищи в полосатых пижамах позировали на фоне чахлой пальмы. Отобрав несколько штук, Петр Борисович бросил остальные, вместе с коробкой, в мусорную корзину. Все понимавшая Антонина Ивановна подобрала одну, невзначай отлетевшую в сторону, чтобы отправить туда же, но, взглянув, протянула осунувшемуся за день начальнику.

– Петр Борисович, ведь это вы, не правда ли?

Фотокарточка была сделана тут же, у входа в контору. Зощенко стоит еще молодой, одетый в форму горного инженера. Рядом, в такой же точно форме позируют бородатый, тяжелый гордого вида старик и улыбающийся щеголеватый мужчина с засунутыми глубоко в карманы руками и надвинутой на глаза фуражке. На переднем плане расположился советского вида товарищ в бушлате, корявых сапогах и с открытым ртом. А посередине – совершенно невозможного вида индивидуум в широкополой ковбойской шляпе.

– Это, – ткнул пальцем в старика Зощенко, – Франц Иванович Рихарт. Много лет служил у нас главным инженером. Могучий старик. Между прочим, он нашу шахту и строил. Но вскоре после того, как был сделан этот снимок, заболел и умер. Весь район тогда вышел его хоронить. А этот вот, который улыбается, – Чулаки Константин Владимирович. Знатный картежник был и повеса немалый. А погиб геройски. На его Северном участке пожар случился в лаве. Нужно было перекрыть доступ воздуху. Ну, он и сообразил: взорвал ящик динамита в откаточном штреке, обвалил кровлю. Да сам под обвал попал, встал, что ли, неудачно. А пожар все-таки потушил. Так. Этот, в бушлате, начальником шахты тогда у нас был. Недолго. Бутов, кажется, или Круглов. Меня вы сумели узнать. Я в ту пору начальником Восточного участка служил, еще внове здесь.

– А это кто? – ткнула Антонина Ивановна в центральную фигуру. – Уж больно чудной.

– Так это ж, Егорыч!

– Егорыч?

– Не слыхали о Егорыче? Да. Sic transit… как говорится. На самом деле звался он Аполлоном Федорычем Егорычевым. Аполлон, представьте! Без преувеличения, великий забойщик был, самородок! Газеты о нем много тогда писали. Со всей страны люди специально к нам приезжали, чтобы только на него посмотреть.

– А почему он одет так странно?

– Такой уж оригинал был. Эта вот шляпа была на самом деле ядовито-зеленой, а пиджак – ярко-вишневым. Он носил огромные яркие галстуки – вот, взгляните. И в довершение всего – канареечные ботинки! Сам – толстый коротышка, голова лысая, рожа до того налитая, что аж в синеву отдавала. Форменный Чичиков.

– Не знаю, как там насчет Чичикова, а на шахтера он не слишком похож. Скорее уж на проповедника какого-нибудь.

– В самую точку попали! У нас болтали, что он не то баптист, не то еще что-то в том же духе. Так и вижу его прогуливающимся по поселку. Тросточку, представьте, франтовскую носил, самшитовую с серебряным набалдашником в форме заячьей головы, – мечтательно прикрыв глаза, вспоминал Зощенко.

– Чудно́! Я такого и вообразить себе не могу – недоверчиво улыбнулась ему собеседница.

– То-то. А мастер отбойки был удивительный, теперь таких нет. Он ведь не просто уголек рубал, он сперва колдовал над пластом. Бывало, битый час слонялся по лаве, шептал что-то, упрашивал, будто с живым человеком разговаривал. А иногда сердиться начинал и отчитывал целик, как непослушного ребенка. Ходит, ходит, то тут тюкнет, то там. Покряхтит, вроде помолится даже, потом вырубит осторожненько небольшой куток – р-раз! – и совершенно преображается. Гикнет, свистнет по-разбойничьи и ну кайлом махать. Уголь у него словно бы сам собой валился. Что ни удар – рушатся огромные глыбы, только успевай уворачиваться. Вгрызался в пласт, как клещ, и добыча у него шла сплошным потоком, без малейших перерывов. Да-а.

Лицо Петра Борисовича осветилось несвойственной ему нежной улыбкой.

– Близко к себе, когда работал, никого не подпускал. Люди и сами не подходили – страшно было. Так, издали, конечно, подглядывали некоторые. А он, бывало, до того расходился, что принимался гомерически хохотать. Вообразите: тьма, слабенький желтый огонек его лампы, мерные удары кайла, грохот падающего угля и этот хохот! «Го-го-го-го-о!» – разносилось эхом по выработкам. А смена кончалась – и всё. Разом сникал, работу бросал и уходил. Кайло свое очень берег. Обтирал тряпочкой и в специальный шкафчик ставил. Уж мы как только не исследовали его. Ничего особенного – железо обычное, не очень даже острое, и рукоятка самая простая. Иными словами: кайло как кайло.

Зощенко дожевал последнюю плюшку, поблагодарил Антонину Ивановну, а фотографию отнес в коридор и сунул там в нижний ящик своего стола.

Глава 9. Штурм

Дела в тресте шли всё хуже. На одной из шахт произошла крупная авария, ее пришлось временно остановить, а план добычи разверстать по остальным шахтам. Видимость благополучия, худо-бедно обустроенная за последнюю пару лет, рухнула как карточный домик. Попытки на местах с наскоку вытянуть резко возросшие задания привели уже к целой серии аварий и сбоев. Руководство треста «очнулось» и начало «принимать меры». На шахты ливнем хлынули приказы, распоряжения, инструкции и выговоры. Нервозность обстановки обострилась до чрезвычайности, а выработка угля продолжала сокращаться, причем всё быстрее. Трест удвоил административный напор. Почти ежедневно собирались совещания по самым разным поводам: о недовыполнении плана, о всемерном наращивании усилий, об укреплении исполнительской дисциплины, о сокращении прогулов, о невыполнении решений предыдущих совещаний, о текущих вопросах повышения и так далее, и такое прочее. Заседания тянулись с утра до поздней ночи. В набитом людьми зале не успевал выветриваться сизый табачный туман. Дышать там было трудно, в висках стучало, потом до утра не давала заснуть головная боль. Вскоре положение стало катастрофическим на всех шахтах без исключения. Тогда громовым раскатом разнеслась весть о грядущей инспекции из наркомата.

В безнадежной попытке хоть как-то упредить события управляющий трестом Рубакин созвал весь актив, до начальников участков включительно, на «сверхчрезвычайное» совещание. Большинство явилось сильно небритыми, в несвежей, измазанной углем одежде, и все как один выглядели пришибленными. На сцене за длинным, застланным тяжелым темно-красным бархатом столом подобно каменным изваяниям восседали: заместитель управляющего трестом Иванов, главный инженер треста Кузьмин, недавно назначенный вторым секретарем райкома Поспелов и начальник горнотехнического надзора Ивасик. За их сутулыми спинами, среди шитых золотом массивных знамен, белым облаком парил гипсовый бюст товарища Сталина. Справа от президиума возвышалась трибуна, слева, за хлипким столиком, близоруко щурилась стенографистка. В зале начальники и главные инженеры шахт занимали первые два ряда, остальные, согласно ранжиру, размещались сзади, так что начальники участков оказались у самых дверей, чему они, надо сказать, были только рады.

Евгений Семенович Слепко приткнулся во втором ряду у самого окна со слегка приотворенной фрамугой, напрасно понадеявшись на сквозняк. За пару недель руководства двадцать третьей шахтой освоиться там он еще не успел, но был уже на грани отчаяния. Он воображал, что от успеха его сегодняшнего выступления зависит очень многое, если не всё. Пан или пропал! Тем не менее он успел побриться и вообще выделялся своим ухоженным видом. Ко всему, он еще и не курил. Рядом остро поблескивал стеклышками пенсне его главный инженер Зощенко. Ждали управляющего. Хотя кабинет товарища Рубакина находился на том же этаже, что и зал заседаний, он задерживался уже на тридцать пять минут. Это было в порядке вещей. Подчиненные, кто как мог, использовали передышку. В задних рядах кипели нешуточные страсти – судя по доносившимся оттуда выкрикам, речь шла о футболе.

Когда Поспелов в третий раз, с демонстративным недоумением, достал из кармашка часы, в зал стремительно вошел управляющий. Шум мгновенно стих. Ясным соколом, невзирая на некоторую тучность, взлетел Рубакин на сцену, энергично перетряс руки привставшим членам президиума, сел на свое место посередине и исподлобья, медленным свинцовым взглядом обвел зал. Тишина зазвенела. Выдержав так с минуту, он заговорил:

– Зачем мы все тут торчим, вы в курсе. А торчим потому, что мы, вашими стараниями, в полном дерьме! Ну ничего! Я долго терпел, все хотел с вами по-хорошему, теперь будет по-другому. Первым отчитывается начальник шахты номер один. Двадцать пять минут тебе, Кияшка.

Поднялся Кияшко, лысоватый блондин лет сорока в очках с мутными толстыми линзами на блеклом лице. Дорогой синий костюм с ромбиком втуза на лацкане топорщился на нем, как на огородном пугале. На трибуне Кияшко торопливо развязал тесемки папки и начал скороговоркой, проглатывая слова, зачитывать длинный перечень мер, намеченных им для выхода из прорыва. Даже в первом ряду нелегко было вникать в смысл доклада, а в глубине никто и не пытался.

– …довести количество навалоотбойщиков до планового, для чего незамедлительно принять по оргнабору дополнительно двести десять рабочих…

– Стой! – внезапно очнулся Рубакин. – Какие еще двести десять рабочих? Брось тут демагогию разводить! Отвечай, работать будешь или нет? Я за тебя план выполнять должен?

Публика оживилась.

– Проблема в том, что у меня не хватает как раз двухсот десяти рабочих до нормы, товарищ Рубакин, – попытался возвысить голос Кияшко.

– До какой такой нормы? А нормы выработки вы выполняете? – вмешался главный инженер треста.

Докладчик пробормотал что-то совсем невнятное.

– Чего-чего? Девяносто два процента? – сардонически захохотал Рубакин. – Да какой дурак, Кияшка ты бессмысленная, даст тебе дополнительных рабочих, если ты и со старыми не справляешься? Ладно, давай продолжай свою галиматью.

И неразборчивая скороговорка продолжилась.

– …заменить транспортную линию главного уклона, для чего получить по лимиту резиновую ленту в количестве шестисот метров…

– Еще чего! На тебе, бабушка! Вчера еще тебе никакой ленты не требовалось, а как поприжали, вынь да положь? Где я тебе ее возьму? От ответственности уйти норовишь? Не выйдет! Ладно, давай дуй дальше.

На протяжении доклада управляющий демонстрировал полное пренебрежение, затеял даже непринужденную беседу с Ивасиком, сидевшим через два стула от него. Когда нудное бормотание иссякло, Рубакин поднялся из-за стола, словно даже увеличившись в размерах.

– Мы тут с вами терпеливо заслушали, чего нагородил начальник первой шахты…

– Ничего я не нагородил, – с внезапной обидой выкрикнул Кияшко. – Что рабочих не хватает, я вам и раньше уже докладывал…

– Это ты мне, что ли? Докладывал он! Видал я твои… доклады в… Развалил, понимаешь, шахту, а теперь, значит, докладывал он!

– Без дополнительных рабочих план выполнить нельзя!

– Это в начальниках шахты тебя оставлять нельзя! Садись пока. Чтобы в трехдневный срок эту свою ахинею переделал в корне! Шахта номер два, Малинкин! Иди-ка теперь ты сюда, друг мой Малинкин, рассказывай, что там у тебя.

Малинкин – щекастый крепыш с глазками вроде брючных пуговиц, колобком выкатился на сцену. Технического образования он не имел, но парень был бойкий.

– Согласно вашим указаниям, Федот Антипович, мы составили план мероприятий, основываясь прежде всего на мобилизации внутренних ресурсов, повышении коэффициента использования механизмов и оборудования, усиленную работу с кадрами, развитие стахановского движения…

– Лучше прямо скажи, – ласково прогудел Рубакин, – ты когда, сволочь, план выполнять будешь?

– То есть как это, Фед-дот Анти…

– Оглох? Ну так я не гордый, я и погромче повторить могу. Когда план будешь выполнять?! – рявкнул управляющий так, что задребезжали оконные стекла.

– План мы, конечно, выполним, – просопел Малинкин, – только тут, значит, такое дельце вырисовывается, Федот Антипович, маленькая помощь с вашей стороны нам все же потребуется. У меня главный штрек немного заваливается, нужны крепильщики, а своих и на добыче не хватает. Хоть бы десяточка два, на пару месячишек всего. Лебедку на уклоне тоже надо бы заменить, а то она, это самое, совсем износилась, опять же навальщиков…

– Так-так… А как же мобилизация внутренних резервов, стахановское движение? Ты мне зубы не заговаривай! Лебедку ему! Когда план будет, отвечай?!

– Мы подробнейшим образом обосновали этот вопрос, разрешите продолжить?

– Продолжай, продолжай, толку-то…

Малинкин, елейно улыбаясь и молитвенно сложив пухлые ручки, принялся декламировать несколько нараспев. Выходило, что ресурсов ему требовалось даже больше, чем Кияшко. Рубакин зверел на глазах.

– …а еще я должен вам доложить, Федот Антипович, что состояние главного вентилятора внушает некоторые опасения. Неплохо бы его как-нибудь срочно заменить. Кроме того, противопожарные перемычки на Первом и Третьем участках требуют ремонта, а пути на главном откаточном штреке пришли в негодность…

– Со свя-я-ты-ы-ми-и упо-ко-о-ой… – хриплым басом затянул управляющий. – Быть тебе попом Малинкин, а не начальником шахты. Выговорок тебе строгий с предупрежденьицем. Садись, подумай, как дальше жить будешь. Я вот тоже подумаю. Следующий!

– Так точно, Федот Антипович, – не унимался Малинкин, – заверяю вас и товарища секретаря райкома, все ваши указания будут неукоснительно выполнены. Совместно с парторганизацией мы мобилизуем…

– Молчать! – заорал управляющий. – Еще одно слово, и я не знаю, чего с тобой сотворю! Ладно. Третью и четвертую шахту слушать не будем. Не вижу в этом ни малейшей необходимости. Их давно под суд отдавать пора. Там, значит, и заслушают. Пятая шахта, Фролов!

Поднялся человек в замызганных сапогах и грязной фуфайке. Он выглядел совершенно больным, глаза красные, как у кролика, горло перевязано чем-то, вроде старушечьего платка. Бедняга отчаянно засипел и заперхал, но так и не смог издать ни одного членораздельного звука. Между тем Рубакин всем своим видом выказывал напряженное внимание. Когда сипение и клекот на трибуне замирали, он выразительным жестом заставлял докладчика продолжать, и болезненные звуки возобновлялись. Наконец управляющему надоело это развлечение.

– Обсудим, товарищи, сей содержательный доклад. Как человек интеллигентный, Фролов привык изъясняться исключительно на французском диалекте. А если кто недопонял, не обессудьте. Что до меня, то я все прекрасно понял, и уже давно. Присаживайтесь, мусью, сделайте одолжение.

В такой манере говорильня тянулась час за часом. Слепко предстояло выступать предпоследним. Он едва сдерживался. Возмущала рабская покорность товарищей, но хуже всего была благодушная мина на лице нового секретаря. Наконец настала и его очередь.

– Слово предоставляется начальнику двадцать третьей шахты Слепко, – объявил несколько подуставший Рубакин.

Евгений поднялся на сцену.

– Должен сразу предупредить, товарищ управляющий, что если вы меня будете все время перебивать, я не смогу нормально докладывать.

– Фу ты ну ты! Это что еще за цирк?

– Это не цирк, и я вам не клоун!

– Ну ладно, будешь дело говорить – не буду перебивать, а чепуху начнешь нести – извиняй тогда.

Все недолгое время, что успел пробыть начальником шахты, Слепко потратил на ее обследование. Теперь, трезво оценивая реальные возможности треста, он перечислял самые первоочередные шаги, призванные остановить сползание в пропасть. Его отнюдь не перебивали. Но когда он закончил, тишина нависла грозовой тучей.

– Всё? – глухо спросил Рубакин.

– Да.

– Вопрос задать можно?

– Разумеется.

– Премного вам благодарны! Ты сколько уже на этой шахте болтаешься?

– Меньше месяца.

– И – что, все не врубишься никак?

– Я как раз врубился, товарищ управляющий!

– Ага. Умничаешь? Ну-ну! А план Пушкин за тебя выполнять будет? Меньше чем за месяц развалил к … матери лучшую нашу шахту и еще выпендриваешься тут? Думаешь, раз орденоносец, так я управы на тебя не найду? Найду, будь спок! Разберемся еще, что ты за птица! Я тебя выведу на чистую воду! – надрывался Рубакин.

– Вы! Вы самодур! Из вас управляющий трестом, как… Я на вас жаловаться буду в… в обком! – отчаянно закричал Евгений. Из его глаз полились постыдные слезы. Прижав папку к лицу, он выбежал из зала, пронесся по коридору, кубарем скатился с лестницы и опомнился только на улице. Там было уже темно.

Совещание между тем продолжалось. Рубакин, стуча кулаком, хрипло «накачивал» подчиненных по второму кругу. О Слепко он уже забыл. Артист по натуре, он искренне верил, что, устраивая подобные представления, делает важное государственное дело.

Слухи об инспекции подтвердились самым решительным образом. Одним прекрасным утром, дней через десять после достопамятного совещания, в кабинет Слепко постучали, и вошел худощавый человек в скромном мрачноватом пальто, но определенно москвич. Он осторожно пристроил на диван свой огромный, туго набитый портфель и представился – старший инженер главка Михаил Петрович Холмский. Тут же оба они не без удовольствия вспомнили, что познакомились уже прошлым летом, во время краткой экскурсии Евгения по наркомату. Посему Михаил Петрович безо всяких околичностей и предисловий перешел к делу. Он прибыл для подготовки грядущего визита на шахту самого замнаркома, товарища Аванесова Карена Саркисовича. То, что инспектировать приедет именно Аванесов, а не Лучинский, немного огорчило Евгения, но не слишком. С Аванесовым он тогда тоже успел побеседовать, и тот произвел впечатление человека знающего, очень неглупого, хотя излишне мягкого, даже интеллигентного. Любезнейший Михаил Петрович совершенно подтвердил и горячо поддержал столь строгую оценку своему начальнику, чем только укрепил в Евгении неоправданные надежды, проистекавшие из неискушенности в аппаратной игре. Более опытные товарищи хватались за сердце при одном только упоминании об этом самом Аванесове. Что до Холмского, это как раз был опытнейший аппаратный работник. В своем кругу он славился умением быстро собрать огромный объем сведений об инспектируемой шахте, виртуозно их препарировать и подготовить краткий реферат, ярко высвечивающий наиболее вопиющие недостатки. Руководство также чрезвычайно его ценило.

Михаилу Петровичу выделили небольшую комнатку рядом с кабинетом начальника шахты. Туда по его просьбе поставили крепкий письменный стол, телефон и пустой объемистый шкаф. Обосновавшись, Холмский пригласил Слепко. Опустевший желтый портфель сиротливо жался в углу, зато по всему столу разложены были каллиграфически надписанные папки.

– Что это у вас, Михаил Петрович?

– Тут формы по динамике угледобычи за последние три года, здесь – по проходке подготовительных выработок, эти – по расходу леса, работе транспорта, аварийности, травматизму рабочих, выполнению норм, прогулам…

– В какой срок вы хотите все это получить?

– Желательно, конечно, денька через три, но… В общем, крайний срок – суббота.

– Пять дней? Это невозможно!

– Почему же?

– Вы хотите получить десятки тысяч цифр, которые требуется еще отыскать во множестве старых журналов и отчетов. Вы всерьез думаете, что я смогу все это собрать за такой срок?

– Если вы намереваетесь делать это самостоятельно, то да, конечно, не сможете. Но если подключите весь свой персонал, а на себя возьмете общее руководство, то, я полагаю, справитесь.

– Не могу же я оторвать от работы весь инженерно-технический персонал на целых пять дней! Вы что? Ситуация с планом и так напряженная, а подобные выкрутасы приведут к полному его срыву!

– Насколько я успел разобраться, Евгений Семенович, недельное отвлечение ваших сотрудников, уже ничего в принципе не изменит. Мы для того сюда и направлены, чтобы профессионально разобраться в причинах ваших проблем и принять необходимые меры к их устранению. Помочь вам, иначе говоря. Поэтому настоятельно прошу вас, Евгений Семенович, незамедлительно выполнить мою просьбу.

– Неужели Карен Саркисович сможет разобраться в таком море данных, да еще по всему тресту?

– Разумеется, сможет, даже не сомневайтесь. Мы, конечно, проведем некоторую подготовительную работу, но окончательный анализ всегда осуществляет лично он. Этот необыкновенный человек работает как машина, без выходных и, можно сказать, двадцать пять часов в сутки!

На одухотворенном лице Михаила Петровича выразилось самое неподдельное восхищение. Все было ясно. Евгений вернулся к себе и начал созывать персонал, начиная с Зощенко и кончая техничками.

Титаническая работа закипела. Десятки людей облепили все имевшиеся в конторе столы, а заодно и в столовой. Повсюду вываливали наружу пыльное содержимое шкафов. Длинные обозы папок перемещались с места на место. Слитный треск множества счётов перекрывала лишь дробь пишущих машинок. Ручейки свежеотпечатанных бумаг постепенно собирались в весомые кипы, относимые Михаилу Петровичу. Тот без устали, без перекуров, без сна и даже, кажется, без еды все это вычитывал, следя, чтобы не было помарок и опечаток. Такие материалы безоговорочно возвращались на переделку. Иногда он что-то выписывал в тетрадку или подсчитывал на логарифмической линейке, после чего диктовал несколько строк Антонине Ивановне, лучшей машинистке в конторе, приданной ему Евгением. Каждое утро уборщицы отправляли в печи килограммы окурков и горы мятой, порванной, испорченной бумаги. Над крышей конторы курился едкий дымок.

С непривычки люди валились с ног, как после сверхурочной работы в шахте. Слепко, всклокоченный, со слезящимися глазами, подписывал и подписывал одеревеневшей рукой бесконечную вереницу документов, давно отказавшись от попыток вникнуть в их содержимое. На шестой день, вечером, все внезапно закончилось. Груз разноцветных папок с результатами этой героической деятельности торжественно перенесли в специально подогнанный из города грузовик. Сам Михаил Петрович, чрезвычайно любезно со всеми распрощавшись, уселся в кабину, бережно прижимая к животу отощавший портфель с одной единственной тонкой папочкой внутри – результатами его собственного анализа положения на шахте. Для всех прочих содержимое ее являлось полнейшим секретом. Антонина Ивановна на настойчивые вопросы ничего сказать не смогла, оправдываясь тем, что невозможно одновременно быстро печатать и вникать в смысл печатаемого. Любопытным оставалось только идти отсыпаться.

Поздней осенью вернулось вдруг бабье лето. Погода установилась сухая, теплый ветерок нежно перебирал опавшие листья под оголившимися уже тополями. В район прибыл замнаркома. То с одной, то с другой шахты начали приходить странные, неправдоподобные, пугающие слухи о его посещениях. Кого-то он якобы хотел расстрелять на месте, кому-то просто съездил по морде и всюду находил самые тяжкие, тщательно скрывавшиеся упущения.

И вот высокое облако пыли заклубилось над проселком, ведшим из города на двадцать третью шахту. Кстати сказать, пыль была непременной частью жизни этого степного края. Хозяйки привыкли ежедневно шуровать мокрыми тряпками и выбивать во дворе одежду. Чуть только земля просохнет – и пожалуйста: два шага ступишь, а сапоги уже серые. Не только сапоги или, там, кепка – каждый вычурно вырезанный листок лебеды, каждая травинка покрыты были равномерным серым слоем. Из-за тончайшей взвеси, постоянно наполнявшей воздух, заходящее солнце грозно заливало полнеба багровым цветом, а то вдруг расцвечивало на мгновение полной радугой, отчего местные частенько хвастались друг перед другом, что нигде на свете нет таких прекрасных закатов. Пылевая кулиса неуклонно приближалась. Перед нею несся на огромный скорости черный лакированный лимузин. Позади угадывалось множество разномастных легковушек и автобусов. Минута – и пылевая туча накрыла шахту, машины, взвизгивая, заполнили весь двор. Дверца лимузина резко распахнулась, и из недр его вышел сам замнаркома. Тут же из остальных машин повыскакивали деловитые товарищи с портфелями и выстроились боевым клином за его спиной. Как только построение было закончено, клин мерно двинулся к неказистому зданию конторы. Изумленные работники шахтоуправления взирали на это изо всех окон.

Свита московского гостя состояла из наркоматовских чиновников, трестовского руководства, сотрудников промышленных отделов обкома и райкома. Всего – человек сто или даже больше, обалдевших от внезапной осенней жары и тряски. Зачем они все явились на шахту? Ответить мог бы только сам Аванесов. И он бы, верно, ответил, что так ему по рангу положено и все эти специалисты нужны, чтобы оперативно решать любые задачи, и еще много чего сказал бы товарищ Аванесов, если бы его спросили. Но какие же могли быть вопросы?

Слепко почувствовал некоторую слабость в животе.

– Надо идти встречать, – пробормотал Зощенко. Выглядел Петр Борисович каким-то выцветшим, рот нервически скосился на сторону. Вышли на крыльцо. Аванесов, в полувоенном френче и галифе, мрачный, с искаженным яростью оливковым лицом, остановился перед Евгением, вроде бы совершенно его не узнавая и не замечая протянутой руки.

– Ты! Как твоя фамилия? Ты начальник шахты? – ткнул он пальцем ему в живот.

Евгений что-то ответил.

– Так, Слепко, подавай сюда маркшейдерский план и прочее! Не готов? Все это к нашему приезду должно уже было лежать тут в раскрытом виде!