Текст книги "Субъективный реализм"

Вдохновлённый успехом, я решил развить его, выйдя на улицу, и торжествующе приказал себе: здесь! Именно здесь был тот самый малиновый куст. Развесистый, душистый, зелёно-красный.

Возможно, – ответил мне мой город, пожимая плечами улиц и переулков, – вам виднее, я так долго не помню. А воспоминания безобидно похрапывали и посапывали, не желая вставать даже с левой ноги. И вместо ожидаемого запаха – виноградного или малинового – я услышал новый, недудочнй звук. Это был звон – неожиданный, хотя тоже малиновый. У звуков бывают сильные запахи, – но тут малиной и не пахло. Звенело целенаправленно, на мотив всё той же изначальной дудки, и проходящий мимо народ прислушивался и приглядывался, хотя и не слишком увлечённо.

Через дорогу начиналась площадь, похожая на круглое число. Неподалёку, не обращая внимания на звон и на издающий его колокол, стоял мужчина – где-то я, кажется, уже видел его… Он был в поношенной накидке, таких давно уже не носят, и сношенных сандалиях, припорошенных дорожной пылью. Тут мог стоять только нищий, но на нищего мужчина не походил: у его ног не было положенной шапки, и милостыню, даже если бы кто и захотел, бросить оказалось бы некуда, да она, судя по всему, и не нужна была ему. Человек ни о чём не просил и ничего не спрашивал, просто стоял, опираясь на сухую коричневатую палку – посох, наверно, – вопросительно и ожидающе смотрел на прохожих и слегка улыбался, а те, не обращая внимания, сновали туда-сюда по небрежно присыпанному щепками тротуару. И с каждого угла доносилось:

– Кому клюковки? Кому клубнички?

На одной стороне площади мальчик играл на заглушаемой общей дудкой свирели грустную пьесу, в надежде, что кто-нибудь из прохожих если и не заплачет, то, может быть, вздохнёт. Напротив – похожая на него девочка играла тоже едва слышную весёлую песенку, ожидая, наверно, что прохожие, возможно, улыбнутся в ответ. Но те не грустили и не улыбались, а если и улыбались или грустили, то к девочке и мальчику это не имело отношения…

Я подошёл, поднял валявшуюся неподалёку монету с конкретным античным профилем вместо абстрактного орла и спросил:

– Простите, это не вы обронили?

Он улыбнулся и, глядя мне в глаза, но не обращая внимания на монету, посоветовал – словно приказал:

– Отдай исконному владельцу.

Человек смотрел в мои глаза, не мимо и не сквозь, и на его взгляд хотелось ответить своим. Я ответил – вопросительным, и он подсказал:

– Всмотрись в изображение: оно всегда точнее обратного адреса. В конце концов, в адресе можно ошибиться, зато взгляд всегда скажет правду – если только не отводить глаз.

Мужчина не усмехался и не ухмылялся – он улыбался, поэтому на его улыбку хотелось ответить своей – если найдётся. Я нашёл её, ответил, и он дал мне ещё один совет-приказ:

– Чем скорее ты освободишь глаза и руки, тем скорее сможешь найти то, что ищешь. Дверь не открыть, если руки заняты, а глаза отведены. Чтобы найти – нужно искать. Единственное исключение – в руках будет то, что ты отдашь тем, на кого смотрят твои глаза.

Он не пожимал плечами, разве что чуть сутулил их под какой-то незаметной глазу тяжестью, потому у него хотелось спросить совета.

– Помогите мне найти ответ! – попросил я.

Человек посмотрел на меня ещё пристальней и ответил:

– Дверь нужно открыть самому. Иллюзия открытой двери опаснее засова.

На прощание он добавил:

– Не потеряй ключ! – и совет его был снова подобен приказу. – Даже ели замок общий, ключ у каждого свой.

Отряхнул запылённые сандалии, махнул на прощание и сказал ещё:

– Общего на всех ключа быть не может.

Мне почему-то показалось, что раньше я видел такую же улыбку, но человек уходил, и я не успел припомнить… Каждый его шаг становился всё тяжелее, и свежий коричневато-зелёный саженец в его руках казался всё более тяжким.

У плетня поблескивали жемчужинки, втоптанные в мягкую землю: я бросил туда бесполезную монету, и она упала как раз в след маленького парного копытца.

Или всё более весомым.

– Тут недалеко – подарок тебе, – сказал он тихо, не оглядываясь, – наверно, потому, что когда уходишь, не оглядываешься, даже если уходишь не навсегда.

Или гнетущим.

Стемнело, словно и не рассветало вовсе. Я поднял подарок и улыбнулся: он был весь в пыли и налипших щепках, зато воспоминания наконец-то соизволили проснуться и утвердительно кивнуть.

Я выбросил вытер песчинку, или выбросил камушек, и пошёл домой, в мой город, из моего города. Дорога обратно всегда длиннее, чем туда, – но какая из них была для меня обратной? Об этом я думал по вьющейся дороге домой – мимо зелёно-розовой яблоневой рощи, мимо бесконечной реки, – всё как советовала мне карта. Постоянные спутники щёлкали своими перьями, надеясь, что могут и без меня рассказать всему свету мою историю.

Я помнил обещание, данное домашним: я обещал, что вернусь и что отвечу на главный наш вопрос, – иначе зачем было идти в мой город?

Чем больше удалялся я от моего города, тем легче вспоминалось. Словно иду не по бесконечной самобранке, а по улицам моего города, и мне встречаются люди, которые помнят всё так же хорошо, и нет, сколько ни присматривайся, нет ни единой щепки, ни одного газетного кулька. И взгляды устремлены в глаза, а не сквозь и не мимо, и нет ни ухмылок, ни усмешек, ни отыгравшей своё дудки. И малина пахнет, а не звонит.

Река становилась всё послушней и, наконец, перестав походить на локоть, принялась по-кошачьи тереться о мои ноги и запахла диким яблоком. Навстречу, из моего города, шли люди, похожие на меня, как моё зеркальное отображение. Они неуверенно улыбались, стараясь войти в воду, но не могли, а река лишь таинственно посмеивалась и текла от них – неизвестно куда. Впрочем, мне уже было известно.

Меня обгоняли и от меня отставали люди и служивые животные, ничем, в сущности, не отличавшиеся от тех, которых я встретил на обратном своём пути. Такие же спешащие, такие же не торопящиеся домой, такие же суховато-горбатые, слоновокостные, молодцеватые, гарцеватые – несущие свои ноши, тяжёлые и полегче. А кроме них, похрюкивая над окружающими, шагали свинки – горделивые, единственные для себя в своём роде, с достоинством на лицах и бисеринками, застрявшими в парных копытцах. И ещё время от времени на глаза мне попадались верблюды: наплевав на врождённую сутулость и приобретённую одышливость, они отрешённо и одержимо что-то искали в душистом, хотя и не ими собранном стогу.

Подойдя к воротам моего города, я увидел долгожданную надпись. Наверно, она не была видна мне, когда я уходил, ведь уходя, стараешься не оглядываться, даже если уходишь не навсегда.

Я снова нащупал ключ в своём потайном кармане и открыл ворота.

Домашние, наконец, дождались меня, да и я, наконец, дождался их. Переведя дух и истомив всех, в том числе себя, предвкушением интересной истории, я подробно, во всех важных деталях, рассказал о моём городе. И в неважных тоже, потому что и неважные были им, к счастью, важны и нужны, и никто из них не пожал плечами. Я рассказывал им о моём городе, а они улыбались – не усмехались, не ухмылялись, а именно улыбались, глядя друг другу и мне в глаза. И дружелюбно хохотали, разглядывая подарок – довольно неказистый, но от этого не менее реальный и не менее достойный дружелюбного разглядывания.

И ответ вдруг нашёлся сам собой – словно волшебный ключ в потайном кармане. Словно взяли и, не скрипнув, открылись перед нами ворота нашего города. Словно дверной засов легко поддался осторожному стуку, похожему на просьбу.

Смеясь и забавляясь, мы очистили подарок от налипших щепок и пыли и поставили во дворе, возле плетня, заплетённого виноградом.

Деревянному игрушечному коню до зимы там самое удобное место, а зима – когда ещё будет.

Глава 3
Книга

Река наша долго-предолго извивается и, уйдя, наконец, от тростниковой заводи, делает закавыку, чем-то похожую на диковинный, бескрайний и самый правильный знак препинания. Это закавыченное озеро называют по-разному: одни – обычным морем, другие – необычным озером, третьи обходятся без названия и проходят мимо, по своим делам, не обращая внимания на совсем не молочную воду и более чем не кисельные берега, чей песок напоминает мне скорее забавную булочную присыпку, чем песок как песок.

Я раньше не бывал на нашем далёком от нас озере, разве что мысленно… Мысленно я и не уходил оттуда.

Меня увещевали:

– Вам сам бог велел!

Они делали паузу, достаточную, по их мнению, для того, чтобы я полностью проникся и согласился, и добавляли – избыточно риторически:

– Кому же тогда идти, если не вам?

«Всем, кому не лень», – мысленно оправдывался я, хотя мне-то как раз лень совсем и не было…

– Чтоб у вас, и не получилось?

«А когда у меня получалось?» – то ли вспыливал я, то ли вздыхал мысленно.

– У вас есть всё – впрочем, всего и не требуется, ведь нужно главное, а главное у вас в полном порядке, не подкопаешься. Вы, разумеется, понимаете, о чём идёт речь?

«Вот, оказывается, что у нас главное, – понимающе, но снова молча усмехался я. – Не подвергать же сомнению жизнеопределяющую истину. Да и потом – если подвергнешь, только травмируешь их безвинно, разочаровав в самом что ни на есть первичном и святом. Что же тогда останется?»

А само озеро, безразличное к этому разговору, чуть зеленеет, словно распускающиеся листики наших яблонь или спелый бабушкин инжир, – такое гладкое, что, кажется, взял бы и погладил его по спинке – нет, по грудке, оно же не отвернётся от меня, оно ждёт, не колышась, затаив своё влажное дыхание. Такое ровное, что разбежался бы – и пробежал от одного берега до другого, весело, не опасаясь промочить ноги, и никто не заметит и не засмеёт – мол, разве тут бегают? Да и кто увидит: берегов у нашего моря нет и в помине. Вернее, есть тот, на котором ты стоишь, думаешь об ушедшем от меня в мой город трамвае, и смотришь туда, где вроде бы должен быть хоть крохотный, хоть совсем никудышный, но – берег. А там не то что земной пяди не видно, там не различишь даже горизонта, одна лишь бесконечная гладь и тишь, когда-никогда покажется приличный баркас, или просмолённая шаланда, или неказистая шхунка… Только ведь рыбакам всегда не до меня: рыба в нашем озере клюёт беспрестанно, и нет ни охоты, ни времени разглядывать заманчиво подмигивающую, словно миллионы холодных, зеленоватых женских глаз, озёрную воду, ни тем более фантазёра, вздумавшего прогуляться по этому сверкающему лезвию бритвы.

Вы лучше не фантазируйте, а делайте то, что тебе от души советуют.

Я неуклюже смеялся и вздыхал в ответ, качал головой и разводил руками:

– Послушайте, я же понятия не имею, как и куда забрасывать невод. Я и удочку-то умею разве что сматывать, а тут – ко многому обязывающая, старая, как мир, сеть. Мне ли с нею управиться? Ну сами подумайте: мне ли? Я уже не говорю – впрочем, именно говорю! – о том, что мне ведь придётся не просто плыть. Мне придётся переплыть на другой берег, – а я вовсе не уверен в его существовании. Верю, что он есть, но есть ли он?

– Какая разница – есть ли, нет ли, – продолжали меня успокаивать, многозначительно уводя разговор со скользкой для них темы и намекая на нечто якобы главное, – зато у вас есть масса других достоинств, среди которых – то основное, с которым вы родились. Вы же понимаете, о чём идёт речь?

– Ах ты, боже мой, – восклицал я, – таких, как я, миллионы. Ну, уж никак не меньше целой дюжины, возможно и чёртовой, извините на слове.

– Математика никогда не была вашим сильным местом, – снисходительно усмехались мне в ответ, если это можно считать ответом. – Вы мыслите не числами, а словами, хотя не цифра ли была в начале?

Я возмутился смехотворной беспочвенности предположения, но удержал себя в руках, беря пример с моего спокойного озера-моря, отражающегося в застывшем на зеленоватом фоне небосводе.

– Число, – сказал я, стараясь не быть навязчивым, – слишком конкретно, чтобы нести в себе не то что проблески истины, а даже элементарный, базовый смысл, каковой смысл принято числить здравым.

Озеро поощрительно и внимательно блеснуло стёклышками бесчисленных пенсне, и я, ободрённый, продолжал:

– А цифра – как она могла быть в начале, если ещё не было слова, чтобы хотя бы назвать эту цифру по имени? Безымянное число – это бесформенная форма без намёка на содержание. Я люблю числа, особенно чётные, и особенно некоторые из них, но моя любовь – это любовь-сострадание.

Озеро поголубело, затем чуть потемнело и, отливая и переливаясь подчёркнуто синим, напомнило аккуратный ромб – словно старый значок о высшем образовании, только раскрытой книги, к сожалению, не хватает, ну, и неуместного герба, к счастью, тоже.

– По-настоящему же, – уверенно сказал я, вдыхая запах озёрной типографской краски, – я люблю только слова. Из слов можно составить предложение, а что можно предложить числом?

Они временно забывали, зачем пришли, и возмущённо всплескивали руками:

– Вы что, – восклицали они, стараясь выглядеть по-прежнему снисходительными, – вы что, подвергаете сомнению величественное здание?

«Неуместного – потому что высшее образование безгранично так же, как моё озеро. Что же тут непонятного?»

Я погасил очередную сигарету и отвечал – вежливо, но равнодушно:

– Вы и впрямь верите, что в начале была гипотенуза?

Они вспыхивали, но я успевал добавить, стараясь вчитаться в невидимые страницы:

– Нет, вынужден вас огорчить: это было слово, и одно из доказательств тому – это то, что у некоторых слов нет числа, в особенности множественного.

– У какого же именно? – заносчиво спросили они. – Ждём примера.

Пример не приводился, оставалось продолжать, не обращая внимания на вопрос:

– И только позже, – принялся я посмеиваться, но не снисходительно – терпеть не могу снисходить, – когда жизнь стала налаживаться, мы начали позволять себе конкретику цифр и фигур, из которых я больше всего люблю ромб. Затем настал черёд вопиюще прозрачных, словно вода у берега, теорем и сухих, как просыпающийся сквозь пальцы речной песок, аксиом. Согласен, от них много проку, но нет истинного, скрытого, смысла, которого в них – не больше, чем песка, оставшегося в ладони.

Они хлопали дверью, и всё же я успевал сказать – им вдогонку – или себе, под одобрительный шелест деревьев – и распускающихся, и увядающих, и вечно зелёных:

– Зря огорчаетесь! И чему? Чем лучше живётся, тем больше цифр и фигур не первой необходимости можно себе позволить…

Не хотелось, чтобы хлопнувшая дверь была последним на сегодня звуком. Поэтому, за неимением аудитории, приходилось спорить с самим собой:

«Слово – жизненная необходимость. Цифра – необходимая роскошь. В этом – гармония базового минимума и достижимого максимума».

И, кажется (сейчас уже точно не помню), растерянно добавлял:

«Правда, чем больше позволяешь, тем живётся всё не лучше и не лучше…»

Я был горд сложностью спора, но каждый раз гордость становилась менее обнадёживающей. И чем больше я гордился, тем становилось грустнее, словно – в кои-то веки – в озере наловилось рыбы, сколько в нём никогда и не водилось, но все базары в моём городе вдруг закрылись, и оставалось лишь погрузить рыбу в баркас и отвезти её на волю.

Догадывались ли они, что я, не веря в удачу, хочу обязательно, во что бы то ни стало попробовать, – но откуда взяться вере?

И ещё важнее было бы спросить – куда? Вера никуда не денется, если не превращать её в требующую доказательств теорему или в уже ничего не требующую аксиому.

Я спорил и спорил, не веря в то, что верю в удачу, и, в конце концов, нам надоело одновременно – им – спорить, а мне – не верить.

Не сказав домашним, зачем иду, я просто встал затемно и пошёл к нашему озеру. Да и о чём тут скажешь? Иду себе и иду – кто меня знает, зачем? А зачем ходят к озеру-морю? На то оно и море, чтобы встать ни свет ни заря и наконец-то отправиться к нему, и утренняя музыка потянется тягучей свирельной мелодией, потянет за собой совсем не суровой сентябрьской ниткой, завьётся над головой тополиными одуванчиками, зашумит тростником из речной заводи, запахнет цветущими розово-зелёными яблонями, упадёт в раскрытые ладони любимым бабушкиным инжиром. И река, словно бесконечно льющаяся из невидимого кувшина вода, разольётся без цели и края и назовётся озером, и морем, и никак не назовётся, потому что у любого, даже самого диковинного, названия есть начало и конец, и нужно миллионы раз повторять это название, чтобы оно не кончилось. А наше озеро повторять не нужно, да и как его повторишь – разве оно повторимо?

Я-то думал, что оно – на краю света, а оказалось – у света конца нет, как у озера – нет всех берегов сразу. Свет светит бесконечно, с утра до вечера, да и ночью никуда не исчезает – если не смыкать глаз.

Долго же я добирался до нашего озера… Мысленно и не уходил, кажется, а только вот пришёл – впервые. Песок здесь был не таким, как мне думалось, да и не было песка вовсе, – зато моя лодка ждала – заждалась – меня у берега: наверно, чтобы она дождалась меня, кто-то привязал её к пеньку старой яблони. Лодки ждать умеют, у них этого не отнять. Впрочем, как отнимешь, если она покачивается себе безучастно, и вода равнодушно похлопывает её по округлым деревянным бокам, и кто знает – ждёт она кого-то или безразлична ко всему на всём бесконечном свете, подобно тем, кто проходит мимо нашего озера-моря, даже имени его не зная…

Бабушка давным-давно научила меня перебирать вёслами, словно задумчиво перебирать чётки, или неспешно – книги. Не мелко и не глубоко, чтобы лодке плылось беззаботно и чтобы чувствовала она себя как рыба в уютной холодной воде. Путь был – куда уж дальше – на противоположный, невидимый отсюда берег. Но главное – решиться, и я решился, и пусть они потом думают, что это, мол, они меня убедили, – убедить можно только того, кто уже убедил себя сам, вы согласны?

День вокруг разливался во все стороны, которых было уж никак не четыре, и уключины скрипели в такт дружелюбному похлюпыванию несолёной морской воды. Воды, наполнившей мой колодец, реку, тростниковую заводь, – даже, кажется, капли трамвайного дождя тоже были родом отсюда. А в мой город разве попадёшь иначе как вдоль реки, впадающей в это море – или вытекающей из него…

Мы выплыли в открытое озеро-море, мой берег исчез, а противоположного всё ещё не было. Озеро пахло раскрытой книгой, и каждое слово в этой книге сверкало озорной озёрной рыбкой, а все рыбки были – если вчитаться – как на подбор золотыми.

«Так что же было в начале?» – вполне успокоившись, иронично завершил я бесконечный, казалось бы, спор. И добавил:

«Не вздумается же вам пересчитать всю рыбу в нашем озере? Если вздумается – то милости прошу. А мне вот читать несравнимо интереснее, ведь от подсчётов слова тускнеют и теряют смысл, из слов превращаясь в бессловесные штуки».

Я смотрел на несметных золотых рыбок и не осмеливался открыть им своё заветное желание: добраться до противоположного берега нужно самому, у золотой рыбки возможности не безграничны, хоть и живут они в озере, не имеющем видимых границ. Тем временем свет из лимонного перетёк в апельсиновый, потом, так же незаметно, в яблочный, и постепенно – неизбежно – становился не самым мною любимым финиковым…

Но если не смыкаешь глаз, обязательно дождёшься, что свет, бесконечно долго спустя, снова превратится в лимонный и тогда, наконец, осветит, высветит для меня другой берег, в который я верил, и в существовании которого уверен не был.

Я причалил к этому берегу, вышел из лодки, умылся пресной морской водой и засмотрелся на цветистую цветочную долину, у которой цветов было больше, чем у радуги на моём берегу. Они так подходили друг другу – бескрайнее озеро и полыхающая цветами долина, – что, казалось, не могут друг без друга прожить, словно страницы одной и той же книги.

И ещё казалось, что на невысокой горе, отделявшей долину от недоступного мне мира, должен быть шумный город, а в городе этом всё будет как в моём: брусчатые улицы, по которым снуют животные и их хозяева, харчевня, заплетённые фиолетовым виноградом плетни… И площадь, на которой мне снова встретится тот человек – с яблоневым саженцем, и мы поговорим с ним, хотя бы недолго. И он, улыбнувшись, скажет мне:

– Уйти не означает расстаться.

– Прекрасное начало беседы! – ответил я, весело улыбаясь. – Хорошо, что мы встретились!

Сегодня мой друг был окружён людьми: они не обращали на него внимания почти как в моём городе.

Он опустил на землю тонкий, но от этого не менее тяжёлый саженец с только что распустившимися листиками и, снова улыбнувшись, ответил:

– Разве мы тогда расстались?

Вытер пот со лба и, указав на старую, давным-давно вырытую лунку, попросил:

– Помоги, пожалуйста.

Вдвоём нам было сподручнее посадить саженец, засыпать лунку землёй и полить водой, которую мы принесли из моря в ладонях.

Он внимательно смотрел на меня и улыбался тому, как я оглядываюсь по сторонам и не вижу нигде, по всей долине, ни одной яблони, кроме этого нашего саженца.

– Думаете, приживётся? – вздохнул я.

Он не ответил, и мы сели отдохнуть: он – в лодку, я – рядом, на песок. Он сильно устал, у него ведь не было своей лодки, да и только ли в лодке дело.

– Всё, что по-настоящему живо, рано или поздно приживается, – уверил он меня и, рассмеявшись, сказал:

– Слава Богу, золотые рыбки в нашем озере ничем, по сути, не отличаются от нас с тобой, и от этих цветов, и от яблоневого саженца, и вон от тех овец, что спускаются с горы. Представь себе, что случилось бы с озером, если бы рыбы и впрямь стали золотыми! Озеро потеряло бы смысл – как книга, лишившаяся хотя бы одного слова.

Я подумал, затем предположил:

– А если потеряются не все слова, а лишь одно? Наверно, чтобы книга потеряла смысл, должно исчезнуть не одно слово?

– Какое именно? – улыбнулся он. – Думаешь, одно слово важнее другого? Разве есть слова, которым теряться можно, в отличие от тех, которым нельзя? Я скажу тебе: в книге равно важны не только слова, но и буквы, и каждая запятая, и каждая точка, и даже каждый пропуск.

Он опустил руку в воду:

– Вот смотри: наше озеро состоит из множества капель, и все они – разные, только внешне похожи одна на другую. Но только вместе они – озеро, и даже без одной-единственной озера нет, вернее, озеро будет совсем другим. Понимаешь, не озеро даёт жизнь каплям, а они – каждая – позволяют ему быть.

Капли стекали с его ладони и, кажется, тихонько говорили:

– Первична капля!

– Вторичны – капли.

– И лишь затем – озеро…

День шёл и шёл, и белые одежды моего друга становились розовыми, потом красноватыми, красными, потом горчичными. Ему пора была идти. Я встал вместе с ним, но он остановил меня:

– Ты слишком любишь свой город, поэтому твоё место – на том берегу, не на этом. Не разлюбив, ты не сможешь полюбить, но разлюбить ты не сможешь.

Пришло время расставаться, хотя это было совсем не вовремя… Он улыбнулся, выходя из лодки:

– Уйти не обязательно означает расстаться.

Мы пожали друг другу руки, его ладонь была ещё холодной, но пожатие не казалось прохладным. Он сказал:

– Поверь мне: всё будет не хуже, чем ты захочешь. Вот только захотеть нужно по-настоящему.

И отправился к ожидавшим его людям.

Они пошли через отполыхавшую долину, вверх по горе, где должен был быть старый город с брусчатыми улицами и безучастными лицами. Я смотрел и видел, что его спутники не слушают его, или не слышат…

Возможно, разлюбив, они не смогли полюбить снова?

Золотые рыбки плескались в озёрной воде, словно ожившие золотые ключики, и финиковый свет превратился в лимонный, в апельсиновый, в яблочный…

Лодка причалила, я привязал её к старому пеньку и пошёл домой, мимо червонной яблоневой рощи, туда, где были свои брусчатые улицы, и свои безучастные лица.

Шёл себе и думал:

Может, всё-таки приживётся?